Рассказ
Файл: Иконка пакета 02_kosovskaia_b.zip (36.26 КБ)

Летом Надя жила у бабушки на даче под Новомосковском и дружила с Алиной, которая была на год старше и окончила уже третий класс. Алина лучше одевалась, лучше знала таблицу умножения, говорила на двух иностранных языках — английском и немецком, — и волосы ее лежали белокурыми локонами. Алина считала себя королевой. Так отчасти и было, ведь папа ее служил в ГДР, и все, от внешности до поведения Алины, несло на себе отпечаток другого, неизвестного мира, из которого она приехала на лето к бабушке в Советский Союз.

Дачи находились в разных концах садового товарищества. Надин участок, вернее бабушкин, располагался первым у входа, и Надя сразу после завтрака садилась у окна ждать, когда Алина и ее бабушка пойдут с автобусной остановки. Они проходили часов около двенадцати, и Надя, едва высидев полчаса, за которые, по ее расчетам, они должны были добраться до своего участка, отправлялась к Алине в гости.

Идя по грунтовой, засыпанной породой из ближайшего терриконика дороге, Надя обрывала с кустов и деревьев, торчащих из заборов, крыжовник, малину, вишню, яблоки-залепухи* и черноплодную рябину, от которой губы и язык синели. Надя шла и фантазировала, что идет по сказочной дороге, как Элли из «Волшебника Изумрудного города», только дорога эта не из желтого кирпича, а из черной угольной пыли и мелких камней, отнесенных ногами дачников на обочины.

 

Дружить с Алиной было трудно. Она командовала, решала, во что играть, и чуть что — сразу обижалась. Тогда Наде приходилось отправляться в обратный путь. Пополдничав клубникой с молоком, Надя бралась было помогать бабушке: рубить для кур траву или полоть луковую грядку, но это быстро надоедало, и она, наплевав на гордость, шла к Алине мириться. Ведь надо же было с кем-то дружить.

Алина снисходительно принимала извинения и вела Надю играть под яблоню, где на покрывале были разложены вещи, какие даже представить себе не могла обычная советская девочка: блокнот на салатовой пружине, радужный пенал на молнии, карандаши, рисующие сразу пятью цветами, линейка с меняющимся изображением — то зебра, то гепард, черная сумка с крышкой-мышонком, которого зовут Микки-Маус, и об этом «у них» знает каждый дурак. Надя, конечно, хотела бы хоть что-то подобное иметь, но не слишком думала об этом. Надю завораживала, притягивала и гипнотизировала только одна игрушка — кукла Барби.

Барби!

Предмет обожания, запредельная мечта! Красивое личико, изящные руки, длинные ноги, которые кокетливо оставались сдвинутыми и чуть согнутыми в пластиковых коленях, когда куклу сажали. А какие у Барби были наряды: воздушные платья, похожие на зефир, узкие брючки, разноцветные кофточки, сумочки, сапоги, даже туфли на каблуках! Все это не шло ни в какое сравнение с топорными пупсами в трусах и пухлыми куклами в ситцевых сарафанах, сделанными в СССР.

Алина не давала Наде играть с Барби, разрешала только смотреть, как играет сама: переодевала, наряжая то на бал, то на прогулку, подолгу вертела ею у игрушечного зеркала, что-то рассказывая жеманным голосом, как если бы это говорила Барби, потом кукла шла по магазинам или пила в кафе чай из маленьких серебристых чашечек, встречалась с Кеном, они танцевали, ложились спать, а затем Алина укладывала Барби в пластиковую прозрачную коробку и убирала до следующей игры. Надя смотрела на куклу и мечтала, мечтала так, что готова была на воровство: дождаться, когда Алина выйдет в туалет, схватить Барби, спрятаться с ней под кустом смородины и поиграть хотя бы десять минуток, а потом пусть придут и арестуют ее. Но своровать Надя так и не решилась.

 

Когда лето кончилось и Надя вернулась домой, она просила маму купить куклу Барби.

Где же я ее тебе куплю? У нас в магазине не продают таких кукол.

После того лета Надя не виделась с Алиной. То ли Алина не приезжала из своей Германии в Новомосковск, то ли приезжала, но не совпадала с Надей, которая все больше времени проводила в городе, со своими школьными друзьями.

Потом у Нади и всех остальных началась новая жизнь: старшие классы и перестройка, «Юпи» и ваучеры, приватизация и закрытие шахт, нищета родителей и поступление в институт в Москве. Воспоминания об Алине растаяли, как след самолета в небе. Осталась память о кукле Барби — неисполненной мечте.

* * *

После первого семестра Надя не поехала домой к родителям, осталась в Москве и устроилась на работу. Продавцом дубленок в Лужники. На рынок нужно было приходить к семи, надевать вместо своего пуховика дубленку и ходить в ней вдоль ряда, выкрикивая нехитрое рекламное объявление. Надя стеснялась. Несмелым голосом она взывала к покупателям:

Дубленки, посмотрите дубленки... Очень хорошие. Отличное качество. Пожалуйста, можно примерить...

Что ты как раненая? — говорил Мусса, хозяин точки, кривоногий и коренастый азербайджанец со всклоченной бородой и большими залысинами на покатом лбу.

На дубленки никто внимания не обращал, Надю отпихивали, едва скользнув взглядом по ее раскрасневшемуся от мороза лицу. В час пик — часов в одиннадцать — на рынке начиналась давка и стоял такой гвалт, что Надино неуверенное «очень хорошие» терялось в разнородных, но туго сплетенных между собой звуках.

На второй день Мусса прямо с утра сообщил Наде, что работает она последнюю смену. Надя расплакалась. Ее первый раз в жизни увольняли. Весь день она ходила молча, не могла, сколько ни пыталась, выжать из себя ни слова. Сын Муссы, пятнадцатилетний Алибек, весь день о чем-то спорил с отцом на азербайджанском. Юля, вторая продавщица, удивлялась:

Смотри, какой наглый стал! Как с батьком говорит. Удивительно прямо.

Вечером Мусса, вручая Наде бумажку в сто тысяч — плату за день, сказал:

Завтра приходи. Даю тебе еще шанс.

 

Юля, смешливая и легкая в отношении ко всему хохлушка, миловидная и темноглазая, чертила себе стрелки вокруг глаз, обводила губы красным карандашом и полностью выщипывала, а потом рисовала тонкие брови, как делали почему-то все женщины рынка. В сочетании с замерзшим Юлиным лицом это выглядело комично. Зато Юля на рынке была своей. Она взяла над Надей шефство. У нее-то Надя и переняла интонацию и нужный, «торговый» тембр, который заставлял людей оборачиваться и всматриваться в нее. Вскоре Надя уже без стеснения орала, чуть гнусавя и растягивая слова:

Дубле-е-еночки, натуральные дубле-е-еночки! Недо-о-орого. Разные ра-а-азмерчики, модельки, цвета-а-а...

Была в этом слащавом речитативе какая-то магия, которая помогала Наде мимикрировать, становиться как все. Она уже не казалась себе нелепой и уверенно врала покупателям про европейское качество и большой ассортимент, а потом вела в контейнер «примерить», где Алибек и Мусса закидывали растерянного человека «модными модельками» и «хорошими вариантиками». Покупатели Наде верили, и продажи она подняла. По окончании седьмого дня работы Алибек вместе с зарплатой дал Наде премию, двести тысяч, и пошел провожать ее до метро.

Они шли молча. Надя, которая весь день была в новой приталенной дубленке с меховой оторочкой на капюшоне («Як куколка», — говорила Юля про нее), теперь стеснялась своего заношенного пуховика с темными, затертыми рукавами. Алибек непроницаемо молчал, так как плохо говорил по-русски. Надя исподтишка за ним наблюдала, не понимая, зачем он с ней идет. Юный, с нежной розоватой кожей, с пушком первых усов и густыми сросшимися, как у отца, бровями, он был красив, но по-своему, по-азербайджански. У станции «Спортивная» Алибек посмотрел на нее своими большими глазами в обрамлении густых ресниц и протянул целлофановый пакет. Надя заглянула. Внутри лежали шоколадные батончики: «Марс», «Сникерс» и «Натс», каждого по две штуки.

Че же тут непонятного, влюбился Алибечек в тебя, — говорила на следующий день Юля, пока они ели дымящиеся на морозе хот-доги и пили из пластиковых стаканчиков кофе «три в одном».

Да ну, брось, — Надя, задохнувшись от какого-то непонятного волнения, сделала большой глоток кофе и обожгла горло.

А шо брось-то? У него на лице написано.

Что мне теперь делать?

Радуйся! Це ангел-хранитель тебе. Или ты думаешь, у нас як на курорте?

 

Просыпаться в пять утра было мучительно. Надя чистила зубы, умывалась, одевалась и ела бутерброды не открывая глаз. Ее тело по-детски требовало сна, но сама Надя, приученная к слову «надо», умела эту слабость побеждать. Собираясь, она надевала все самое теплое: несколько кофт, шерстяные колготки, стеганые штаны, пуховик, шапку и обязательно шарф, которым можно замотаться до глаз, чтобы не отморозить щеки.

В семь утра рынок в Лужниках можно было даже назвать красивым. Белые ряды контейнеров тянулись в сумраке наступающего дня. Воздух был заполнен еще не зловонием, а молочной дымкой инея, который искрился в свете непотушенных фонарей. Наде нравилось, что мало народу и видно, как уходит вдаль главная торговая аллея, как медленно и сонно копошатся, раскладывая товары, продавцы, как возвышается каменный Ленин и смотрит на весь этот зарождающийся капитализм со своей недосягаемой коммунистической высоты.

Надя доходила до своей палатки, где уже возился Алибек, который, кажется, ночевал здесь же. Он развешивал дубленки и шубы вдоль ряда на специальные металлические стойки с грубо приваренными перекладинами. Надя заходила внутрь контейнера, переодевалась в новую, самую ладную модель дубленки и выходила на улицу, прохаживалась вдоль ряда, притопывая и припрыгивая, чтобы не так мерзли пальцы в плохоньких сапогах.

Донду? — смеялся Алибек.

Замерзла, — улыбалась Надя.

Тогда Алибек приносил свой термос и наливал им обоим крепкий чай: ей — в крышку, себе — в грязную металлическую кружку Муссы. Они пили, сидя на табуретках и стесняясь посмотреть друг другу в лицо. Алибек нарезал раскладным ножичком батончик «Натс» на кусочки.

Фындык, — говорил он.

Я «Баунти» люблю. Райское наслаждение, — пожимала плечами Надя.

Мусса притаскивал куртки-пилоты с другой точки, начинал командовать, ругаться: по-русски — на Надю, по-азербайджански — на Алибека. Прибегала вечно опаздывающая Юля. Наваждение утра рассеивалось, и начинался обычный суматошный день.

 

Побирающихся цыган Надя заметила с первого дня. Они проходили вдоль ряда четыре-пять раз на дню. Шли рассеянным в толпе, растянутым косяком. Впереди обычно катил на деревянной самодельной тележке старый безногий цыган. В руках он держал деревянные бруски, которыми отталкивался от асфальта. Грязный, оборванный, легко одетый, он вызывал у Нади жалостливый спазм в груди. Однажды она даже бросила в его коробку, зажатую меж обрубков ног, небольшого номинала купюру. Цыган остановился, нагло посмотрел на нее и беззубо оскалился. У Нади побежал мороз по рукам.

Юля, проходя мимо нее, подавилась от смеха песочным коржиком:

Это тебе у него надо милостыню просить!

За безногим цыганом, мелькая в толпе, бежали дети — десяток, а может, два, сосчитать было трудно. Они быстро, как рыбки-гуппи, проскакивали меж людей. Дальше шли цыганские женщины, ярко одетые, в юбках с воланами, в расписных шерстяных платках. Они несли на руках младенцев, завернутых в пуховые шали. Иногда цыганки приставали к людям, попрошайничали или предлагали погадать, но чаще просто шли молча. Надя думала, что, наверно, эта торговая аллея — не основное место их работы, поэтому они не усердствуют. Но зачем ходят, словно заведенные, по одному кругу и всегда почему-то в одном направлении — от центра к краю? Замыкала цыганскую кавалькаду мамка, полная и укутанная в несколько платков старуха с огромной клетчатой сумкой, как у челноков. Она была не так уж сильно похожа на цыганку — ни цветных воланов, ни длинных сережек или ярких бус, — а больше смахивала на пожилую смуглую женщину-оптовика.

Надя прохаживалась вдоль ряда, больно притопывая (жутко замерз большой палец на левой ноге) и зазывая покупателей, когда заметила мужчину в хорошей шапке. Надя обратила на него внимание потому, что он был выше всех и лицо имел хоть и одутловатое, но благородное, хорошо выбритое. Такие лица бывают у потомственных военных. Безногий цыган на своей тележке юркнул между людьми к военному, вытащил из его кармана кошелек и живо передал его в руки мальчишке, а сам свернул в боковой проход. Нечаянно Надя увидела всю цепочку, по которой цыгане стремительно перекинули украденный кошелек: два пацана, девочка, женщина и, наконец, старуха, которая спрятала его в свой баул и сразу же пошла в противоположную сторону.

Украли! Бумажник украли! — Лицо мужчины вытянулось, рот приоткрылся. Он растерянно озирался. — Товарищи! Вы не видели? Вот только что! Весь оклад, товарищи!

Какие тебе товарищи! — сострила торгашка с соседней точки, полная неопрятная баба, которая продавала джинсы. — Тут у нас одни господа.

Милиция! Милиция! — кричал мужчина.

Надя увидела его в последний раз: обвисшие щеки дрожали. И тут же вокруг него сгрудились люди и скрыли его от Надиных глаз. В толпе мелькнули несколько цыганят.

Мимо прошествовали милиционеры. Надя дернулась было за ними, но Юля ухватила ее за рукав:

Ты куды?

Я видела все. Я свидетель...

Юля посмотрела на нее внимательно, и Надя удивилась, какими жесткими вдруг стали черты ее лица.

Хошь, иди. Только сымай дубленку. Меня Мусса убьет, если я тебя в его дубленке отпущу.

Мы же можем помочь, — растерянно сказала Надя и снова дернулась в сторону толпы.

Но Юля не отпускала ее рукав:

Не поможут мусора этому херу моржовому. Цыгане им отстегивают.

Да ладно!

Прохладно. Стуканешь на них — за палаткой прирежут. Так шо молчи в тряпочку. Зрозумила?

Надя молчала до конца дня, даже не выкрикивала свое «дубленочки», не могла. Вечером она шла домой обессиленная. Алибек шагал рядом и, как всегда, молчал. Перед входом в метро он протянул ей пакет. В нем лежало пять шоколадок «Баунти».

Алибек, я не могу столько сладкого есть. Не надо мне их больше дарить, — Надя спрятала руки за спину.

Густые брови Алибека печально изогнулись, уголки рта поползли вниз. И зачем она это сказала? Что, в общаге некому было шоколадки отдать? Соседки умерли бы от счастья, увидев столько «Баунти». «Прости, Алибек», — хотела сказать Надя, но он уже шел в сторону рынка.

 

На следующий день Надя не вышла на работу. Неподъемная усталость навалилась на нее. Пытаясь утром разлепить веки, она поняла вдруг, что каменным стало все тело, что ноги и руки больше не слушаются, что она лучше умрет, чем пойдет на работу.

«Семь дней без отдыха, — подумала она. — Возьму выходной».

Но днем ее несколько раз настигали угрызения совести за то, что она не вышла без предупреждения. Надя пролежала до вечера, поднявшись дважды, чтобы сварить пельменей. Мысль о том, что она подводит Юлю и Муссу, мешала расслабиться до конца, и она несколько раз собиралась встать, одеться, поехать. Но тело не слушалось. Оно взбунтовалось. Кажется, даже температура поднялась, да не было градусника, чтобы померить.

Надя вышла на работу на следующий день, и все было в порядке, никто ее не ругал. Юля и Алибек будто и не заметили ее вчерашнего отсутствия. А Мусса только попросил в следующий раз предупреждать. И все потекло дальше, день за днем, дубленка за дубленкой. Только Алибек больше не ходил ее провожать и не дарил шоколадок, хмуро смотрел издалека. Надя чувствовала его взгляд, оборачивалась, и он сразу же делал вид, будто ему нет до нее дела.

 

Надя уставала смертельно и уже не замечала зимней сказки по утрам. Но при этом свыкалась с рынком. Она чувствовала себя роботом: просыпалась, ехала на работу, с работы, спала... На эмоции сил уже не хватало. Так было даже легче. Не особо трогали беззакония, которые замечала на рынке: воры, мошенники, разводилы.

Прямо напротив палатки открылся лохотрон: беспроигрышная лотерея, где играли подставные, разводя доверчивых простаков. Это был заезд компьютерных лошадей. Две лошади выигрывали, и нужно было делать ставки, продолжая соперничать за все возрастающий приз. Как можно было попадаться на такое? Однако люди велись, сами отдавали мошенникам все деньги, а потом, уже поняв, что их обманули, звали милицию, лезли в драку или падали на землю и бились головой об асфальт, до крови раня лицо. Мошенники отпихивали проигравшего, потерявшего всякое достоинство человека, а если попадался буйный, быстро утихомиривали его за палаткой. Когда появлялась милиция, незаметно растворялись в толпе. Пострадавшего куда-то уводили. Но милиция вряд ли помогала жертвам. Надя видела, как радушно каждое утро здоровались лохотронщики и милицейский патруль.

Одна покупательница, полная женщина лет пятидесяти, которая искала внучке дубленку, уже собиралась пойти в контейнер «посмотреть все модели и цвета», когда ей вручили билетик беспроигрышной лотереи.

Ой, пойду сыграю! — обрадовалась женщина. — И сразу вернусь.

Вы не вернетесь, — понизив голос, сказала Надя.

Почему же это?

У вас денег не будет. Это развод.

Рядом мелькнуло смуглое лицо: острый нос, нарисованные брови. Одна из лохотронщиц. Верхняя губа ее задралась, и рот оскалился, как у лисы. Наде даже померещилось, что девка зарычала. Покупательница, ничего не понимая, приветливо улыбнулась мошеннице и послушно засеменила за Надей сквозь толпу.

Когда женщина ушла, так ничего и не купив, самый рослый из лохотронщиков, мужик с нездоровой кожей и недельной рыжей щетиной на лице, подошел, поднял Надю за шиворот дубленки и поволок за палатку. Надя от неожиданности не издала ни звука, она просто оцепенела в его руках. У помойки за торговым рядом лохотронщик приблизил к ней лицо и, обдавая перегаром, сказал:

Ты че, шавка, делаешь?

Надя смотрела на красные, налитые розы его прыщей и ощущала жар его ярости. Он мог ее ударить, мог швырнуть о бордюр, мог тряхнуть так, что голова до хруста мотнулась бы на тонкой шее. И никто не помешал бы ему. Он — хищник, она — жертва. Ей остается только обреченно ждать, пока он решит, что с ней делать.

Юля тем временем сбегала за Муссой, который тут же примчался вместе с Алибеком.

Порвешь — будешь за дубленку платить! — пригрозил торговец рослому лохотронщику. — Отпусти мой продавщица и пошли как мущины говорить!

Мужик окинул Муссу взглядом. Тот был вдвое ниже, пузатый, в нелепой кепке. Но так уверенно стоял, широко расставив кривые ноги, будто чувствовал за собой силу. Это подействовало. Мошенник отпустил Надю и вместе с Муссой отошел от палатки в сторону, туда, где между торговыми рядами открывался изнаночный, только для работников рынка, проход.

Надь, ну вот шо ты лезешь до тех скотов? Я сама их ненавижу, а шо делать!

Надю трясло. Она зарыдала.

Нянчусь с тобой, як с маленькой, — Юля обняла ее, прижала к себе и стала укачивать, как ребенка. — Все, спокойся, а то по морде дам.

 

Проходя после разговора мимо Нади, лохотронщик презрительно плюнул ей под ноги. Надя не смогла на него даже посмотреть.

 

Я тебе так скажу, — отчитывал их с Юлей Мусса, когда они вечером ждали свою зарплату. — Этот говнюк дал отбой, потому что они не правы — хотели нашего покупателя обуть. Если бы не это, я бы тебя не спас. Поняла меня?

Мусса строго посмотрел на Надю. Она кивнула.

Договоримся так: мы не трогаем их клиентов, они не трогают наших.

Мусса, а ты шо, нам денег не дашь? — испуганно спросила Юля.

Тебе дам. А вот этой, — он кивнул на Надю, — сегодня нет денег. Чтобы запомнила.

Надя почувствовала, как задрожал подбородок. В глазах стало все расплываться. Не хотелось плакать перед Муссой, но по щеке уже катилась слеза. Надя отерла ее.

Ладно, давай только без этого!

Но Надя уже не могла остановиться, слезы полились ручьем.

Ну началось! — Мусса махнул на нее рукой и вышел.

Юля выскочила за ним. В дальнем углу контейнера молча смотрел на Надю Алибек. Она заметила его, засобиралась. Алибек бросил палку, которой снимал с высокой перекладины дубленки, подошел. Вынул из кармана купюру, протянул ей.

Зачем? — спросила Надя.

Твой.

Надя взяла. Улыбнулась Алибеку.

Фуф! — в контейнер ввалилась Юля, держась рукой за бок. — Денег не дает. Но ты можешь сегодня в этой дубленке до дому пойти. И завтра выходной взять.

 

Алибек снова провожал Надю к метро. На Наде была дубленка: приталенная, бежевого цвета, длина — две трети бедра, на капюшоне и рукавах меховая оторочка. Та самая, в которой Надя была «як куколка». Она и сама чувствовала себя красивой. Алибек, осмелев, взял ее за руку, и Надя не отняла руки.

Я тебя старше, — только сказала она.

Он пожал плечами и всю дорогу бросал на нее такие взгляды, от которых Наде становилось неловко. Потом она забылась и стала думать, что завтра начинается семестр. Она пойдет в институт, в новой дубленке, подруги будут завидовать ей. И можно будет сидеть в теплой аудитории, слушать лекции, а не мерзнуть весь день на Луже. Как это хорошо!
И как не хочется больше работать на рынке. Но надо. Еще хотя бы неделю. Тогда Надя накопит себе на юбку и на сапоги.

 

Соседки по комнате еще спали, а Надя уже встала, зажгла ночник и пошла в ванную. Пока чистила зубы, рассматривала в зеркале лицо. От мороза шелушились щеки, кожа задубела, огрубели черты. Три недели, а будто целая жизнь прошла! Наде казалось, что она состарилась и подурнела. Не хотелось никуда идти. Но сходить было надо — хотя бы затем, чтобы вернуть дубленку. Наде она так понравилась: красивая и в ней совсем не холодно. Ноги только мерзнут, но Надя скоро купит сапоги. Вот бы оставить себе дубленку!

«А ведь я могу не прийти, — подумала она, одеваясь. — Они же не знают, где я живу. Да и искать не будут. Что Муссе эта дубленка, если у него пять точек с такими? Он даже не заметит. Только вот Юля. И Алибек».

Надя представила, что будет с Юлей. Это она уговорила Муссу, значит, ее он заставит платить. А Алибек? Он ведь, наверное, и правда Надю любит. Разве можно обманывать чью-то любовь?

Она застегнула пуговицы дубленки, опять посмотрела на себя в зеркало. В створке шкафа отражалась миловидная девушка, невысокая, с простоватыми чертами лица, в светлой бежевой дубленке, с торчащими из рукавов огрубевшими, покрасневшими кистями рук.

«Куколка», — с горечью подумала о себе Надя и втянула руки в рукава.

 

День на рынке проходил спокойно. Мусса после обеда уехал, с ними остался один Алибек, и никто не дергал, не давал нелепых приказаний. Надя и Юля ели по беляшу, когда подошли двое милиционеров: один — молодой и пухлый, похожий на бывшего Надиного одноклассника, которого всегда чмырили, второй — в летах, худой, усатый и обветренный. Одеты в серые куртки с нашивками, в шапки из искусственного меха, на поясе у каждого дубинка и кобура. У них были такие красные носы и уши, что Надя невольно хихикнула, глядя на них.

Чего смеемся? Или регистрация есть? — спросил усатый.

Есть, — спокойно сказала Надя. — Я в институте учусь.

В институте? Что же не на лекциях?

Подрабатываю.

Родители не помогают, что ль? Я вот своих дармоедов кормлю, пока университеты кончают.

Документики, дамочка! — обратился молодой к Юле.

Надя посмотрела на товарку. Та страшно побледнела и выронила беляш.

Я сейчас принесу, они в сумке, — с готовностью отозвалась Надя.

 

Она легко перепрыгнула забор, побежала за палатки, внутрь контейнера. Подхватывая свою сумку, сказала вопросительно глядевшему на нее Алибеку:

Там милиция. Проверяют документы.

Алибек молчал.

Ты не знаешь, где Юлькин паспорт?

Нет.

Молодой милиционер держал Юлю под локоть, а она стояла, неловко скособочившись, будто вот-вот упадет. Надя протянула усатому свой паспорт. Он раскрыл и стал перелистывать страницы. Наде вдруг стало страшно, что паспорт он не вернет.

Значит, из Тульской области?

Да. Шахтерский городок.

А регистрация где?

Да вот же она, в обложке.

Надя вытащила и подала сложенный вчетверо листок. Милиционер развернул, с минуту всматривался и вдруг сунул паспорт под мышку, а регистрацию точно посередине разорвал, сложил и еще раз разорвал. Он складывал и рвал, пока не остались маленькие кусочки, которые он подбросил над Надиной головой, и они осыпались на нее, как крупные хлопья снега. Надя остолбенела.

Поддельная твоя регистрация, — миролюбиво ответил он на немой Надин вопрос.

Она была настоящая!

В отделении разберемся, — он снова открыл паспорт, — Козлова Надежда Сергеевна. Пройдемте! — и спрятал документ в карман.

Надя проводила взглядом исчезнувший паспорт.

Это несправедливо! Регистрация настоящая была! — повторила Надя, повышая тон. — Мне ее в деканате делали! Верните паспорт! Я с вами не пойду! — закричала она.

Будешь орать, — усатый приблизил к Наде свое лицо, — в участке тебя пустим по кругу.

Что значит «по кругу»?

Вот и узнаешь, шваль.

Молодой милиционер подтолкнул Надю дубинкой в спину. Их с Юлей повели. Странно было идти по знакомому ряду под конвоем. Продавцы их будто не замечали, торговали каждый своим: кроссовками, джинсами, нижним бельем. У лохотрона, как всегда, толпились люди: шел очередной заезд. Катилась тележка с хот-догами вдоль рядов. Толкались покупатели. Никто не обращал внимания на их компанию. Да и что такого? Милиция ведет в участок гражданок без регистрации. Привычная для всех ситуация.

Юль, а что теперь будет?

Наверное, Мусса крыше не заплатил. Не знаю. Заберут, будут выкуп просить. Мусса за дубленки заплатит, а за нас — нам самим треба.

Сколько?

Дубленки — тыщ по пятьсот. Мы — по сотне, можа больше. Или ночку посидеть. Им для галочки оформить, шо они с нелегалами борьбу ведут... А можа, пофестивалить хотят, — Юлино лицо было мрачным, при взгляде на нее у Нади сжалось горло.

Они, падлы безнаказанные, хуже цыганей, — прошептала Юля так, чтобы только Надя слышала. — Ненавижу их!

Стой! Стой! — их догонял Алибек.

Пойду с азером малолетним поговорю, — сказал усатый. — Стереги потаскушек.

Алибек и усатый разговаривали недолго. Подошли.

Эту отпускаем, — усатый протянул Наде паспорт, — азербон за нее заплатил. А ты, — он указал дубинкой на Юлю, — дубленку снимай.

Юля посмотрела напряженно на Надю, на Алибека. Стала расстегивать пуговицы. Алибек виновато протянул ее розовый пуховик.

Я же говорила, ангел-хранитель. Мне, вишь, меньше свезло, — Юля всунула руки в рукава, застегнула молнию и, уходя, еще раз взглянула на Надю.

По Надиной спине побежали мурашки. Алибек уже торопился к контейнеру, в котором он даже двери толком не закрыл. Надя догнала его.

Почему ты не выкупил ее? — крикнула она и так дернула его за руку, что он невольно остановился и развернулся к ней. — Почему?

Нельзя обе.

Почему?

Алибек пожал плечами и снова ринулся сквозь толпу к их торговой точке. Прямо у прилавка стояли двое парней в спортивных костюмах и куртках-пилотах нараспашку. На бычьих шеях поблескивали кресты. Какое-то новое, звериное чутье заставило Надю остановиться и сделать пару шагов назад. Алибек, не замечая их, двинулся между контейнерами. Один из парней схватил его за плечо. Второй встал за спиной.

Надя не слышала, что говорили они Алибеку. Рынок шумел. Человеческие голоса сливались и теряли всякую человечность, превращаясь в равнодушный металлический шелест, в гул крови в ушах, в испуганные удары сердца. Зато Надя видела все. И никто, кроме нее, не заметил, как один из накачанных парней достал из рукава штырь и, обнимая Алибека за шею, воткнул этот штырь ему в живот.

 

Убийцы в спортивных костюмах растворились в толпе, а Алибек стоял, опираясь о стену, держался за живот руками. Он увидел Надю и будто уцепился за нее взглядом. Глядя ей в глаза, он медленно сползал по ребристому металлу контейнера. Мимо Нади промелькнула фигура, другая, третья. Человеческий поток разъединил их. Надя еще отступила и закричала. Но звука не было. Она открывала и закрывала рот и отступала назад, пятилась, пока не задела чей-то прилавок.

Куда ломишься! — пихнула ее продавщица в спину.

Надя шарахнулась и побежала сквозь толпу, расталкивая людей и ничего перед собой не видя, только судорожно прижимая к себе сумку. Она бежала до метро. Потом — в переходе, на эскалаторе, по улице до общежития. И только в своей комнате заметила, что она в чужой дубленке, а свой пуховик оставила в контейнере на крючке. И тут же поняла, что никогда не вернется на этот рынок.

* * *

На пятый после ужасающего события день Надя, которая боялась выходить из комнаты, поняла, что выйти надо. От спертого воздуха подкатывала тошнота. Одиночество и бездействие давили. Тянуло увидеть небо, вдохнуть свежего холодного воздуха. В коробке стопкой лежали заработанные на рынке деньги, от которых хотелось поскорее избавиться.

И Надя вспомнила о неосуществленной мечте.

Центральный «Детский мир» ошеломил Надю. Все здесь сияло, мигало и пиликало. Под высоким потолком копошились людские толпы. Человеческая незначительность ощущалась здесь еще сильнее, чем на рынке в Лужниках. Пока Надя плутала по проходам между прилавками, увешанными лампочками и новогодней мишурой, она думала, что рынок — честнее, там как-то все проще. А здесь тот же рынок, только приукрашенный гирляндами, фигурками лего, игрушками в человеческий рост и золотистой пластиковой каруселью. Надю тяготила суета людей, обилие лампочек, неразбериха звуков, все это будто специально не давало сосредоточиться, разбирало на части, мешало ощутить себя. Хотелось сбежать. Но у нее была цель.

Всего Надя заработала около миллиона. Что-то отложила на жизнь, что-то уже потратила. Оставалось семьсот тысяч. Она могла бы купить себе сапоги, но мысль о рынке, куда придется для этого поехать, вызывала спазм в горле и тошноту. И еще ей казалось, что она заслужила нечто по-настоящему стоящее — подарок.

Куклы Барби располагались на втором этаже, целая полка блестящих коробок: Барби — принцесса, Барби — наездница, Барби — рок-звезда... Надя выбрала Барби-принцессу в розовом пышном платье, с волнистыми локонами, разложенными внутри коробки. Примерно такая была когда-то у Алины. Расплатившись в кассе, Надя на долю секунды пожалела о потраченных деньгах, но тут же стряхнула с себя этот морок. Жизнь, как выяснилось, может быть очень короткой, нельзя отказываться от детской мечты.

 

Надя принесла куклу домой, вытащила ее из коробки и раздела. Это была точно такая же кукла, как у Алины десять лет назад: с узкой талией, длинными ногами, которые кукла, когда ее сажали, оставляла сдвинутыми и чуть согнутыми в коленях. У куклы вертелась голова и под пластиковой кожей невидимо сгибались локти. Кукла была совершенством. Только Надя уже не знала, как в нее играть. Не говорить же за нее писклявым голосом, предлагая воображаемому Кену ехать на бал...

Она смотрела на голую Барби и плакала. Было жаль себя. Надо было сделать что-то с этой куклой, как-то в нее поиграть. Надя утерла слезы, открыла свой гардероб и достала черную гипюровую блузку, которую ни разу не надела в Москве. Она обернула куклу в ткань, представляя, какое могло бы получиться платье, а потом взяла ножницы и отрезала от блузки рукав.

Когда платье — черное, обтягивающее, с воланом на подоле — было готово, Надя сделала кукле шляпку и сумочку-клатч, нарядила ее и поставила на верхнюю полку. И не снимала оттуда до тех пор, пока не переехала из общаги на съемную квартиру.

Но и на съемных квартирах, которые Надя меняла примерно раз в год, в Барби никто не играл. Пока не родилась у Нади дочь. Едва научившись ходить, она подошла к шкафу и, показывая на Барби, требовательно сказала: «Кука!» — а получив ее, сразу же оторвала ей голову.

Надя кое-как приладила резиновую голову к пластиковому черенку шеи и опять поставила Барби на верхнюю полку.

 

 

* Залепуха (местн.) — незрелый плод.

100-летие «Сибирских огней»