Вы здесь

Белые-белые птицы

Стихи
Файл: Иконка пакета 06_kazarin_bbp.zip (13.59 КБ)

* * *

У неба внутри птица,

она, как вода, струится:

прозрачную — синева

рассеивает в слова.

 

У птицы внутри небо —

и только: ни крошки хлеба.

И, чтобы не умереть,

она начинает петь

 

во мне. Запоет — и вскрикнет,

и к смерти моей привыкнет —

и к голоду, и к любви,

и к небу в моей крови.

* * *

Ищет горькое ненастье

душу, горло и запястье:

заворачиваясь в дрожь,

мимо неба не пройдешь.

 

Мимо неба, мимо плача,

мимо черного села,

где была когда-то дача,

где погода умерла.

 

Где прохожий убывает —

Ангел в поле. Волк. Никто.

Ветер душу выдувает

из пальто…

* * *

Утром бумажное чудо — трава:

иней оттиснет иные слова.

Все, что во сне налетаешь, —

только в траве прочитаешь.

 

О алфавит октября… Все равно

вязь переходит в кольчужку, в руно,

прямо в махру полотенец

от облаков до поленниц.

 

Гладит ладонь шерстяные дрова,

словно барана стрижешь. Синева.

Снежная пряжа. Овчина.

Елка. Береза. Осина.

* * *

Осень. Стакан разбился.

Вот они — сны стрекоз…

Поезд остановился,

полный стекла и слез.

 

Ясно. Пустынно. Вольно.

Свету напьешься всласть.

Небу уже не больно

в белой земле пропасть.

* * *

Учится забвению Овидий.

Спит Гомер — глазами говорит.

Свет ослеп, когда себя увидел

в зеркале плакучих Персеид.

 

Спит кустарник — учится морозам.

Первый иней учится земле.

Топят печи каменным навозом.

Держат шерсть колючую в тепле.

 

Пустоты и моря нынче вдоволь.

Смерти научившийся, как ты, —

отовсюду виден только тополь,

не нашедший в небе высоты.

* * *

Утром была зима.

Днем наступила осень.

Чтобы совсем не сойти с ума,

лягу в восемь.

Или в шесть.

Чтобы приснилось лето

или вечность, которая есть

тьма — продолженье света.

Серая цапля во сне летит

сквозь высоту в ресницы.

Слышно, как сердце стучит

в птице…

* * *

Короткая вода и длинная водица —

две сразу — вверх и вниз, распутавшись, текут.

Одна из них, как цепь, дрожа, в окно струится,

другая горлом падает в сосуд.

 

Два времени прошло, как две воды сквозь глину,

сквозь небо. И пропали, и взошли,

и двинули в груди иную сердцевину —

в оледенелом пламени — земли.

 

И прошлое твое, как степь сухую, выжгло,

ты черную ее в себя впустил.

Перечеркнул грядущее, а вышло —

перекрестил.

* * *

Листья опавшие. Тополь худой.

Выглянет ворон из неба на иней —

взгляд замерзает в бочке с водой.

Пахнет пустыней.

 

Осень. Леса потекли в решето.

Золото жухнет, ржавеет, рыжеет.

Здесь красота превратилась в ничто —

и хорошеет.

 

На воду глаз положили с небес —

алая синь отворяется в стужу,

так на запястье открылся порез:

больно — а кровь не выходит наружу.

 

Хлеб вспоминает полоску ножа:

волосом сивым насквозь приласкает…

Бездна недвижную осень, дрожа,

держит и не отпускает.

* * *

Стою под снегом у огня.

Нет, над огнем. В огне. И в темя

ознобом вышним дышит время

и небом думает в меня.

* * *

Вспомнил себя — и проснулся:

перехватила петлей высота

горло, и воздуха стебель согнулся —

отяжелели уста

светом укромным и внешним —

по черепам и скворешням —

что тебе, Господи, этот и тот,

если на третьем, нездешнем,

новое слово растет.

* * *

Неприкаянный, места родного

не находит — уже не найти —

снегопад, недосыпанный в слово,

три снежинки у неба в горсти.

Словно соль ущипнули в солонке —

ниже неба, от неба в сторонке —

выше самой высокой земли,

три снежинки на воздух легли —

три снежинки оставили или

прямо богу в глаза опустили:

слезы горькие недосолили —

слезы сладкие не потекли.

 

* * *

В глухом году, в пустом саду

струятся вверх сухие слезы.

Березы призраков. Березы.

В осеннем пасмурном году.

Над полем стонут лесовозы.

И небо — всё — течет сюда.

И жизни сладко быть печальной.

И в слепоте своей зеркальной,

в своем беспамятстве вода

до слез додумалась — до льда,

светясь в потуге вертикальной,

где, снегом падая на лед,

сама себя не узнает.

* * *

Там, где встречается время

с вечностью и тишиной,

каждому камушку в темя

дышит Господь ледяной,

ветер становится лесом,

вкопанным в землю, волной —

озеро пахнет железом,

пятой последней струной

и пятерней и десницей,

пястью Полярной звезды…

 

Ветер срывается птицей.

Это дрозды.

* * *

Тычется в темя иная вода.

Дышит прекрасная страшная птица.

Смерть тебя выродит прямо туда,

где нерожденные жаждут родиться.

Чувствуешь: трогают руки, плечо,

любят лицо, вещество лобовое…

 

Вот и узнал ты, как горячо

плачущее и живое.

* * *

Птицы его несут

в лапках, единой стаей:

из ничего сосуд —

движется, вырастая

до голубых высот,

где золотые — рядом.

Там уже Бог несет

сердцем, любовью, взглядом…

* * *

Синица осенью вернется —

за окна трогает дома.

И снова белый свет качнется.

Зима по имени зима.

Синица позабыла лето,

сидит на ветке — ждет ответа,

так смотрит новая вода,

и кажется, с другого света

она прихлынула сюда.

* * *

Я умер. И это не снится.

Я помню. Везде и всегда.

Скажи меня: просит синица.

Скажи меня: просит вода.

 

И этому горькому чуду

я легкие слезы утру.

Скажу — и себя позабуду.

Скажу — и от счастья умру…

* * *

Накройте Андреевским флагом

озябшую душу мою.

И — шагом, и шагом, и шагом —

отсюда… А я — постою,

где всё, что слеза и ресницы,

в серебряный иней срослось.

И белые-белые птицы

меня пролетают насквозь.

 

* * *

Бог сегодня белый, потому что снег.

Небо вырастает прямо из-под век.

Морем проплывает снизу вверх слеза,

и земля целует голые глаза.

 

Время остывает и лежит в горсти,

чтобы темным снегом в белый снег сползти.

И слеза светлеет в ледяном огне,

потому что белый Бог болит во мне.

* * *

Дров объятье, когда их несешь:

прижимаются — чувствуешь леса дрожь.

Дерева убиенного годовое кольцо

прижигает смолой лицо.

 

И воды, колодезной, ледяной

да разбавленной до хруста господней слюной,

три пощечины утренних, чтобы жечь

рот, разжеванный в речь.

 

Хорошо, когда топится в доме печь.

Хорошо. Можно, крылья расправив, лечь.

Ветер заглядывает до слез, закусив губу,

в печную трубу.

* * *

Что за повесть Ты пишешь на моем лице:

в зеркале — книга, оконная рама —

читаешь не слева, не справа —

направо, налево, а прямо,

понимая, что будет в конце.

Временем пишешь. Испещрено

все, что смерть пустотой наполнит.

Зеркало ахнет, впустивши в себя окно.

Зеркало знает. Зеркало помнит.

* * *

Как песня, поле спит —

молчит и копит слезы,

без топота копыт

вдоль неба ходят козы —

четыре или пять:

в глазах у них морозы,

червонцы и стрекозы

и волчья благодать.

 

Как песня, поле спит —

и песня спит, как поле,

как по ночам в глаголе

несовершенный вид

печали горловой,

чтоб сумрак голубой

насытился очами…

Чтоб снегом, как молчаньем

накрыться с головой.

* * *

Поговори со мной,

качая дождь, как ветку.

Закурим по одной —

сломаешь сигаретку.

Поговори со мной,

и я узнаю, где ты.

 

Вся жизнь моя длиной

в две сигареты…

* * *

И бог был боль. И боль была,

как снег — зола, белым-бела,

и смахивала со стола

в ладошку крошки как попало,

и по-крестьянски в рот бросала,

и на ресницах зависала,

сияла богу своему

звездой в суму, слезой в тюрьму,

и тьма высвечивала тьму

и белой болью мир спасала,

уже не нужный никому…

* * *

С разбитой, нетронутой рожей —

шаг в сторону, в сторону шаг —

идешь себе, местный прохожий,

стоишь себе, местный чужак.

 

Тебе это место знакомо —

другого уже не найдешь.

На два исправительных дома

ты дважды, счастливый, живешь.

 

И ныне, одетый в больницу,

из бледных не выпустишь уст

синицу по имени птица,

калину по имени куст.

 

100-летие «Сибирских огней»