«Бесора, бесора...»

                  Чуть жила на холоду…
                  Арсений Тарковский

Дуся по миру ходила,
Побиралась в холода —
Снег месила, ей от силы
Было десять лет тогда.

Между Пнёво и Лунёво,
От Сушигориц в метель
До Язвихи, а там снова
Не в Крылово, так в Сабель.

А в избе у бабы Веры
Восемь — мал меньше мала,
За оврагом волки серы,
Не звонят колокола.

Что ж не бьют по Никонору?
Больше не во что звонить...
В мёрзлу землю в эту пору
Тяжко бабам хоронить.

Скрип от санок... Где вы, где вы,
Евдокия и Борис?
...на мороз ушли за хлебом,
За их души помолись.

Поклонись лесам и пойме,
Доброй русской стороне,
На которой пей ли, пой ли —
Смех и грех её во мне,

Свет Её, что явлен снова,
Скрип полов и дымный дух,
Вся любовь Её Христова,
Всё тепло седых старух...

* * *

Потому что срывается голос на весеннем ветру,
от того, что дожил до весны и зимой не помру,

что на чёрной реке — рыбаки на трещащем ледке,
а на белом снегу огоньки на другом берегу —

Вот за тот бережок-бережок, за Уральский хребет
сам себе нарисую на атласе мира билет,

и поеду, поеду, поеду на юго-восток,
как астролог велел, потирая вспотевший висок.

За ордынскую степь, за монгольский Алтай, за Китай,
только чёрный большак на колёса хундая мотай,

только дважды в дацане одном никогда не ночуй,
приходи налегке, уходи налегке, откочуй.

Потому что дорогу тебе указал на роду
тот монах, что дудел в костяную у брода дуду.

Оттого, что дорогу святит её пыль. Да ветра.
И вестями свистит — над кюветом её пехтура,

что снимает кольцо с онемевшей холодной руки,
поднимает лицо на Матфееву речь и Луки,
перед самым концом отпусти ей любые грехи…

* * *

Так, наверное, надо —
Ни кола, ни двора.
А сердечко-то радо:
Бесора, бесора!

Эти сладкие сети
Избавляют от треб.
— Есть ли хлеб у вас, дети?
— Вечный, Господи, хлеб!

За Твоим караваем
По любому двору
Мы идём, распевая
Бесору, бесору.

Повторяется снова
Вне эпох или форм
Это вечное Слово —
И кормило и корм.

Над танцующим Кришной,
Над поющим Бабой —
Слово Яхве и Вишну —
Приоткрыто Тобой.

Но упрямое стадце
Под Масличной горой
Не желает расстаться
С бесорой, бесорой

Для ходящих во свете,
Для горящих во мгле...
Что оставлена детям,
Преломляющим хлеб.

* * *

Пахнет хлевом и овцой,
Чабрецом и тмином,
Подгорелою мацой,
Тихим днём, что минул,

Закипающим котлом,
Молоком овечьим,
Человеческим теплом,
Духом человечьим...

Пахнет белою золой,
Куркумой и потом,
Жёлтой стружкой и смолой,
Плотницкой работой.

Плотник плотнику мостит
Скорбную дорогу,
Плотник плотника простит,
Вверит душу Богу...

Но не смертью под горой
Пахнет — жизнью вечной,
Не оливовой корой,
А дорогой млечной,

Пахнет козами окрест,
Пахнет тем и этим...
И мешает бегать крест
Плотниковым детям...

* * *

В доме у колодца
Помирает дед.
А водичка льётся
Цельный день, мил свет.
Долгая беседа,
Тапочки, кирза...
А в дому у деда
Синие глаза.

В доме у колодца
Тишина-покой,
А водичка льётся,
Пьётся день-деньской.
Буду помирать я,
Якоря рубить —
Хорошо бы, братья,
У колодца жить.

* * *

Вот и в дорогу
пора собираться,
сказано всё
о моём корневом.
Кончена книга
четвёртая, братцы,
юшка утёрта
пустым рукавом.
Тут никогда
не бывает допето,
в северной мгле,
где я жил и грешил —
в братней земле
несказанного света
рай для еврейской
и русской души.
С посохом — посуху,
с пивом — заливом,
жирным налимом
под жиздринским льдом...
Может случится
родиться счастливым
в следущей жизни мне,
а не жидом.
На черепахах,
китах и любови
держится мир сей
скорбей и утех,
волей воловьей
и долею вдовьей,
силою сильных
и немощью тех,
кто, как и я,
намеряясь в дорогу,
пёхом и вплавь
за моря и жнивьё —
русскому Богу,
еврейскому Б-гу
тёплое сердце
вверяет своё.

Тем летом кончилась война,
Была черёмухой больна
Окраина Рошаля.
Но, притворяясь небольной,
Стонала полночь за стеной,
Старухам спать мешая.

А осенью крысиной той
Они просились на постой,
Где лишь бы лечь да охнуть.
Она была за главврача,
А он ночами так кричал,
Что ей хотелось сдохнуть.

А той зимою он ушёл
В поля, где всяк — босяк и гол
В одной артели братской.
Она — жила, она — пила,
И бабкою моей была
Той самой — ленинградской.

А той весною шли дожди,
И сердце ёкало в груди
В облупленной больнице.
Там было резать, было шить,
И значит, надо было жить
С неписанной страницы.

Вояки с нашего двора —
Кто блатота, кто фраера,
Кто петь ходил на клирос...
Она была им не сестра,
Её боялись мусора,
Я с ней в обнимку вырос.

* * *

Как ночь нежна, как пахнет мята!
Трава любовниками смята,
Вода стекает с рук Пилата,
И кипарисом пахнет крест.
И каждый шаг предсказан в драме,
Где можно было б сбечь дворами,
Рабби кентует с фраерами,
И зарево стоит окрест.

Оно стоит, оно не гаснет,
И нету памяти прекрасней,
И нету жертвы ненапрасней,
И всё же, раббуни, скажу:
Твоим крестом братва божилась,
С ним Церковь под Тельца ложилась,
Перед князьком волчком кружилась,
А он терпел для куражу.

Рабби, я из того же рода —
Птенец заблудшего народа,
Во мне проявлена природа
Птиц толмача и певчих трав
В краю, где уд неувядаем,
И Б-жий суд не ожидаем,
И мы с Тобой не обсуждаем,
Что Ты — мой рав.

Светлой памяти Марфы Макаровой

Моя нянюшка Марфуша из поволжского села
Воспитала нас с Илюшей, а сама не родила,
Всё ходила тихобродом, хлопотала у стола.
Да гадала на погоду, а сама не родила.
Но не девка-вековуша, а монахиня в миру,
Моя бабушка Марфуша, как была ты ко двору!
Меня в сердце приютила, где златые купола,
Не чужих детей растила, хоть сама не родила.
Передрались в избе дети, перессорились вконец,
Не понять на белом свете, кто тут сын, а кто отец,
Разорвали твою душу, сбились с Божьего пути…
Няня-нянюшка Марфуша, ты прости меня, прости…
Глянет в очи тамогочи, заведет своё гу-гу.
Как в рябиновые ночи, как в крещенскую пургу.