Безумец с тусклою свечой...

«Слился» — не в пошлом значении этого слова, а в самом возвышенном, ставящем на первое место духовность, что, конечно, не исключает и прочих отношений между мужчиной и женщиной. В этом плане у дяди Вити с молодой женой все в порядке: родились сын Евгений и дочь Михайлина, не близнецы и не погодки, но вполне подросшие к тому времени, когда их отца стали «изымать» из семьи. Они еще не понимали, но чувствовали несообразную нормальной жизни несправедливость происходящего, истоком которой, опять же, было «слияние» их мамы и отца. А «слиянию» предшествовали десять лет терзаний, особенно рвущих сердце и душу дяди Вити, который был не сам по себе, как Нина Михайловна, а мужем женщины, являющейся, по-казенному, матерью его сына Сергея. Человек долга по своей сути, дядя Витя не мог и не умел просто так вот взять и разрушить эту «ячейку общества», лишая, прежде всего, себя сына, поскольку при любом раскладе любой советский суд оставил бы сына у матери. Да дядя Витя и не ставил пред собой такой задачи: отобрать ребенка у бывшей жены.
И было еще общественное мнение — не в пользу, конечно, дяди Вити, — которым он по воспитанию с детства дорожил. Но главное, что угнетало его, было в том, что стремление к личному счастью строилось априори на несчастье близких ему людей — сына и его родительницы, ставшей ему женой не по принуждению, а по собственному выбору. Получался замкнутый круг, и, человек чести, дядя Витя не знал, как из него с честью выйти, а попытки переступить через самого себя кончались сумасшедшими, на взгляд Нины Михайловны, выходками. Дядя Витя приедет к ней в Умань, объявит с порога: навсегда — а через пару часов сбежит ближайшим автобусом в Ужгород, к сыну…
Господи, как я понимаю дядю Витю, пережив как бы по его следам и в своей жизни подобное! Но ему, когда он все-таки остался с Ниной Михайловной навсегда, в дальнейшем повезло с сыном больше, чем мне, поскольку выросший Сережа стал своим, пусть и наездами, и в новой его семье…
Однако, опять же, все это будет потом, а в середине шестидесятых, сменив не столько место жительства, сколько начав отсчет другой половины свой жизни, оставив первую в минувшем, дядя Витя сначала с удивлением, а затем и с ужасом обнаружил, что женщина, составляющая его счастье, принадлежит не одному ему. Не в смысле общего ложа, семейных забот и радостей, огорчений и свершений, житейской, наконец, рутины. Присутствие кого-то еще в их двух мирах, слившихся в один, допускалось, но лишь в образе Поэзии, а не в живых призраках из прошлого, цепляющихся, чтобы не кануть в вечность, за его любимую в настоящем…
Издав первую книжку размером чуть больше паспорта в тридцать восемь лет, дядя Витя, несомненно, осознавал, что это не итог его творчества, а только запоздалое начало реализации дара, отпущенного свыше. И, конечно же, надеялся, что, коли он не оказался, пройдя жизнь наполовину, в сумрачном лесу, а, напротив, оставил этот лес позади, выйдя на солнечную поляну, то теперь-то ничто и никто не помешает ему наверстать упущенное, и за упущенное, возможно, даже воздастся сторицей. Его вряд ли тешила провинциальная известность после публикаций в журналах «Радуга» и «Советский воин» и даже в альманахе «Поэзия», попасть под обложку которого считалось тогда высшим признанием. В литературе и посредственности грезят о большем, чем в то время имел как поэт дядя Витя, а таланту сам Бог велел стремиться за мифической Синей птицей, забыв не то что о синице в руке, но и о журавле в небе. Небо все же выше. Небо, которое удерживают звезды. И дело не в их величине или яркости. Чаще мерцание едва заметной ближе и родней, скажем, всем известной Полярной, в которой, к слову, дядя Витя не нуждался. Его путеводной звездой была любимая женщина. Он устал от ухабов и окаянности прежней жизни, что, не ноя, не скрывал и в стихах, и надеялся, отдавшись счастью любви, полностью погрузиться и в счастье творчества.
Увы, его будущее было уже переопределено благообразными внешне старушками, смутившими душу, сердце и разум Нины Михайловны еще задолго до переезда дяди Вити в Умань. Пригрев и обласкав одинокую юную женщину, они направили энергию ее тоскующей любви к человеку, связанному пока чуждыми ему узами, в нужное им русло, заразив (иного определения не подберешь) бывшую комсомольскую активистку и студентку-общественницу инакомыслием. Когда живое существо, имя которого, вспомним Горького, звучит гордо, оказывается в пустоте или на перепутье, лишившись прежде привычного ему окружения и не обретя нового, да еще осознавая зыбкость своих упований на соединение с любимым, — в этом состоянии чужое целенаправленное влияние, особенно если оно воспринимается благим, переориентирует и сложившиеся личности. А тут слабая, мятущаяся да еще склонная к романтике и жаждущая любви и материнства натура. Из таких-то особ и получаются Jeanne d?’Arc или бомбометательницы типа Перовской, Конопляниковой или Спиридоновой, если вспомнить русскую историю.

В «Книге любви и гнева» Нина Михайловна задним числом пытается убедить себя, что неприятие советского строя зрело в ней чуть ли не с пеленок. Встреча же в Умани с бывшими политзаключенными, убежденными социал-революционерками или, если сокращенно, эсерками Екатериной Львовной Олицкой и Надеждой Витальевной Суровцевой, освобожденными из тридцатилетнего заключения после смерти Сталина, мол, только окончательно утвердила ее негативное отношение к СССР.
Однако это заблуждение, попытка, пусть и искренняя, выдать желаемое за действительное. До знакомства с Екатериной Львовной и Надеждой Витальевной, почему-то на преклоне лет начавшей считать себя канадской коммунисткой, у нее не было сложившихся политических взглядов на общество, система которого ничем не ущемляла дочь «врага народа», арестованного якобы за контрреволюционную деятельность в 1937 году, а спустя два года расстрелянного по приговору «особого совещания». Эта система выучила ее в школе, не помешала получить высшее образование, обеспечила работой. Конечно, когда отца реабилитировали, нельзя было не испытать ненависти к сталинизму, но государственное-то устройство уже было или хотело казаться другим, и Нина Михайловна не испытывала к нему в отрочестве и юности особых претензий. Недовольство очередями, дефицитом продуктов и промтоваров, чиновным бюрократизмом и партийным чванством проявлялось тогда в массовом порядке и, право, никак не могло пошатнуть веру Нины Михайловны в светлое будущее, а уж тем паче выпестовать из нее борца с коммунизмом. Ее ровесницы 1937 года рождения, живущие не в Париже, как она, а в России, с тоской вспоминают, между прочим, прежние времена, выстаивая в более долгих, чем тогда, очередях за дешевым молоком или более-менее приличными тряпками. Не в супермаркетах, конечно, или бутиках, а на рознично-оптовых рынках или в second-hend. А уж как кроют во всеуслышанье в этих очередях нынешнюю власть — подобное в пору оттепели и не мыслилось даже отмороженным диссидентам. Ни на публике, ни на кухнях или в кладовках. Что, право, не в осуждение Нины Михайловны или ее сверстниц. Просто констатация факта. Какой, похоже, ведом и Нине Михайловне, имеющей, но не желающей осуществить возможность хотя бы погостить на родине, поклониться могиле матери и тем местам, когда-то дорогим ее мужу. Не потому что это тяжело физически или морально, а чтобы, очевидно, не убедиться своими глазами в несбывшихся и окарикатуренных нынче чаяниях прошлого.
Лучшая часть правозащитников-диссидентов, имена которых Нине Михайловны известны лучше, чем мне, обманулась в своих надеждах, осознав их обманность еще до так называемого расстрела Верховного Совета. «Так называемого» — потому что никак не могу припомнить геройски павших в стенах или у стен российского Белого дома «слуг народа», именуемого, опять же, российским. Кровью, как всегда, захлебнулся простой люд… И часть худшая, преследующая в этом изначально, если брать в идеале, чистом движении свои корыстные цели, не обрела собственных, на какие и рассчитывала, выгод, когда демократия, казалось бы, восторжествовала. Из первой части правозащитников одни теперь в оппозиции к нынешней власти в РФ, другие, вспоминая горячую молодость, благополучно трансформировались в буржуа, третьи спились или покоят свою старость. Из другой — кто злобствуют, а кто подвязались шестерками у «перехватчиков».
«Перехватчики» — это партийно-хозяйственная и комсомольская номенклатура Советского Союза, выжидающая тогда за спинами правозащитников своего часа, который сначала инициировала, а затем и спровоцировала. Час пробил, и номенклатура получила возможность роскошествовать не под одеялом или за крепко закрытой дверью, как прежде, а на погляденье всем, к чему и стремилась, устав «над златом чахнуть», поднакопленным за семь десятилетий. А правдоискателей, естественно, побоку…

— А Анну Ахматову?
— Ох, прости, Нинуш, не помню.
— Но Пушкин, Герцен, Тютчев…
— Не помню. Да, я многое забыл. Давай в шахматы сыграем!
Но как можно забыть то, что так знал и так любил!
«Перегрузка памяти», — решила я».

К шахматам дядя Витя пристрастился в тюрьмах и лагерях.
Через месяц, оставив мужа на попечение сына Евгения, прилетевшего в Абан на студенческие каникулы, Нина Михайловна рванула в Москву к Сахарову. Андрей Дмитриевич, вернувшись из привилегированного «заточения» в городе имени великого пролетарского писателя, был вознесен разгоравшейся перестройкой в демократическую величину мирового значения, и к нему благоволил даже Михаил Горбачев. Естественно, за помощью, поскольку и дядя Витя, и она были когда-то запросто вхожи в его дом. Однако теперь связаться с академиком удалось лишь по телефону. Но каких-либо действий, позволяющих вызволить дядю Витю из губительной для него ссылки, Андрей Дмитриевич предпринять даже не пообещал, «утешив» Нину Михайловну таким советом:
— Нина, я вас прошу, передайте Виктору, что он должен написать заявление об освобождении по состоянию здоровья. Это чистая формальность. КГБ решил освободить всех политзаключенных, но просто освободить не может. Вы понимаете… Честь мундира. Позиция Виктора мешает многим выйти на свободу. Передайте ему эти мои слова. От него зависит, чтобы люди жили дома, с родными… Своим отказом он мешает… На него смотрят другие…
От этого разговора у Нины Михайловны остался, мягко говоря, неприятный осадок. Несколько раньше точно такое же предложение, но с обязательным письменным обещанием отказа от прежней деятельности, сделал ссыльному Некипелову абанский прокурор. На что дядя Витя твердо ответил:
— Я ничего писать не буду. Если хотите освободить — освобождайте. А заявлений писать не буду. Никаких…
А теперь вот Сахаров. «Как такое передать Вите?» — маялась ошеломленная телефонным разговором с Андреем Дмитриевичем Нина Михайловна.
Да уж, не сотвори себе кумира…
А на дядю Витю, конечно, смотрели. В первую очередь те, кто, подобно ему, продолжали и в новую оттепель, названную уже перестройкой, хлебать мурцовку в тюрьмах, лагерях, психушках, ссылках. Их было не очень много, но и не мало, если соотносить с общей численностью советских правозащитников, упивающихся перестройкой на воле. Отбывали же наказание — лучшие, пусть среди них случались отступники и даже предатели. В массе своей представители интеллигенции, они были не очень приспособлены к лишениям и насилию. Работяга, к примеру, Степа, с детства познавший жестокие законы улицы, считавший селедку сладкой добавкой к картошке в мундире, вкалывающий, зарабатывая на жизнь, с утра до темна на стройке, в цеху или за баранкой грузовика, — такой среднестатистический Степа не видел великой разницы между волей и неволей. А вот для учителей, медиков, журналистов и прочих «белых воротничков», искушенных не только в музыке, литературе и искусстве, но и в своих, наконец, гражданских правах, вроде бы гарантированных Конституцией первого в мире социалистического государства, — для них, конечно, несвобода была бесконечной пыткой.
Бог с ними — с обязательным утренним кофе и ежевечерним душем. Но ломать шапку перед каждым вертухаем, вытягивая затем руки по швам!.. Это на начальной стадии подневольности. А была еще повседневная. Нудный изнурительный труд, в каком они не видели смысла. Кормежка — лучше скот кормят. Зависимость от тех, кто сильнее и хитрее, а не умнее. Вообще ущербность почти всех, кто не их круга, от последнего «петуха» до начальника, скажем, колонии, а главное — возможность иной жизни за забором с вышками по периметру, — все это так давило на психику, что, право, грешно осуждать завязавших с инакомыслием.
Но академик Сахаров говорил Нине Михайловне не о «завязавших». Он, видите ли, печаловался о тех, для кого в условиях зоны был примером дядя Витя. О тех, кто считал, что уж если поэт, едва ноги волочащий, держится, не склоняя головы, то они-то и подавно обязаны быть выше своих слабостей, поскольку, что скрывать, в житейском смысле отношение к поэтам снисходительное: «А чего с него взять? — поэт…» Еще и поэтому зачитывались в местах заключения стихами дяди Вити — чтобы понять, что питает силу его духа.
Стойкость дяди Вити питала любовь, но вряд ли кто мог и предположить такое простое и одновременно прекрасное объяснение. На поверхности лежало более привычное: идея, идеалы, вера в торжество справедливости с точки зрения правозащитников…. Так что начни дядя Витя клянчить ватник — эта весть тотчас бы облетела все зоны, в каких морили «политических», и большинство из них посчитали бы себя вправе поступиться вслед за ним и своими принципами: «Уж если поэт!..» Теперь уже возвышение поэта до невольника чести, честью этою вдруг поступившегося, оправдало бы их падение и перед собой, и перед другими. Такова человеческая психология.

Что, впрочем, присуще и животным. Понаблюдайте за собачьими сворами, каких нынче развелось бессчетно. Вот одна свора завела свару с другой. И вот вожак своры, оказавшейся слабее, завилял униженно хвостом, а то и завалился на спину, задрав вверх лапы и обнажив самую беззащитную часть тела — брюхо. Мол, я готов к казни или милости. И если победители вожака недавно враждебной своры, как правило, милуют, то самые шелудивые из нее, напротив, набрасываются на поверженного, выказывая таким образом преданность уже новому повелителю. И я видел собаку, потерявшую статус вожака, которая, не вынеся такого позора, бросилась под машину…
Светоч советского правозащитного движения, посоветовавший Нине Михайловне, как надобно поступить дяде Вите, — почил в своей постели…

Дядя Витя, и впрямь, «подставлялся» сам, оберегая любимую, а позже и своих детей. Чему содействовала, как это ни печально, и Нина Михайловна, вроде бы «по семейным обстоятельствам» и отошедшая от активного диссидентства, но иногда позволяющая себе выходки, за какие уж точно бы «загремела под фанфары», не будь под прикрытием мужа. И наивность ее беспредельна. Она, например, по сей день уверена, что обвела вокруг пальца КГБ в 1968 году, когда вышла, скажу так, из-под контроля дяди Вити, уехавшего на сессию в Литературный институт, и «разбросала в воскресный базарный день скрученные бумажки со стихами, осуждающими ввод войск» в Чехословакию.
Стихи были собственного ее сочинения, что, конечно же, без труда определили кагэбэшные стилисты, да и на протестных виршах, размноженных на давно знакомой экспертам этой службы пишущей машинке, остались ее «пальчики». Однако, опять же, ее спасает «младенец на руках», а «скрученные бумажки» оказываются позже в деле, заведенном на антисоветчика Виктора Некипелова.
Но Нина Михайловна торжествует:
«Конспирация была, что называется, на самом высоком уровне!»
Я представляю, какой новый приступ ужаса за судьбу любимой испытал дядя Витя, когда, вернувшись с сессии, узнал о рифмованных листовках, разбросанных в Умани. Но описывать этот ужас «в красках» не стану, хотя литературный жанр «заметки к роману» дает право и на художественный вымысел. Здесь, думается мне, нет надобности в нагнетании страстей, поскольку так, как повел себя в этой ситуации дядя Витя, не придумать и самому изощренному романисту. Он изумился. Якобы, конечно же, но так натурально, что у Нины Михайловны не мелькнуло и тени сомнения в искренности этого изумления. Дядя Витя, помимо поэтического дара, обладал еще и актерским, почему в театральной студии медучилища ему доверяли играть главные роли. Блестяще сыграл он и на этот раз:
— Нинуша, а чьи же это стихи?
Перебрав всех, кто имел в Умани хоть самую малую склонность к сочинительству, автора так и не определили. Нину же Михайловну, намеренно утаившую свое авторство, дядя Витя и вовсе не включил в круг «подозреваемых», что, похоже, немало ее обидело. Она-то прямо-таки жаждала, чтобы муж узнал ее «поэтический почерк», затем, конечно же, высоко его оценив. Жены пишущих, давно и не только мной подмечено, почти всегда рано или поздно норовят проявить в творчестве и себя, но, увы, для большинства из них такие «беременности» оказываются ложными. И Нина Михайловна не исключение. Да и будь иначе, дядя Витя все одно не признал бы в тексте «скрученной бумажки» руку, скажу так, любимой, чтобы не поощрить ее на подобные «подвиги» в дальнейшем. Он, уже вызвавший огонь на себя, должен быть полностью уверен, что его «часть», скрытно отведенная в тыл, не окажется вдруг в секторе обстрела.
Да уж, может опешить здесь читатель, у автора, похоже, крыша поехала. С чего это его герой, к тому же невыдуманный, заразмышлял вдруг, пусть и предположительно, употребляя специфические термины, свойственные скорее выпускнику артиллерийского, а не военно-медицинского училища? А с того, повинюсь, что армейский период жизни поэта Виктора Некипелова начинался вовсе не с ОВМУ имени фельдшера и героя Гражданской войны Щорса. Начальное военное образование, пусть и незаконченное, у дяди Вити как раз артиллерийское.
В 1943 году, с начала Великой Отечественной буквально засыпавший омского военного комиссара заявлениями, просьбами и ходатайствами о направлении добровольцем на фронт, он почти добился своего. Пятнадцатилетний мальчишка, наконец доставший, как сейчас выражаются, военкома, был зачислен в артиллерийскую спецшколу. Тогда такие военные учебные заведения разных родов войск, созданные именно для пацанов, были по всей стране, а будущего младшего лейтенанта артиллерии Некипелова дислоцировалось в Ишиме. Есть такой тихий и уютный городок в Тюменской области, а в ту пору Ишим административно относился к Омской. После двухлетнего курса обучения воспитанников спецшколы, присвоив им первое офицерское звание, отправляли в действующую армию. Но дяде Вите не повезло и здесь — война закончилась, спецшколу за ненадобностью расформировали, и его, не достигшего призывного возраста, отправили вновь «на гражданку». Но без армии он себя уже не мыслил, почему вскоре и оказался в училище военных лекарей. Однако артиллерия осталась навсегда его первой любовью, и о «боге войны», с которым пришлось расстаться, он не раз вспоминал с искренней печалью, как, к примеру, в стихотворении «Радуга на пушечном стволе», которая, вдруг вспыхнув на нем: