Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Богач в лохмотьях
Повесть
Файл: 
06_hovalyg_bvl.zip (48.65 КБ)
06_hovalyg_bvl.zip (48.65 КБ)
Маадыр-оол ХОВАЛЫГ
Повесть
— Что за жизнь настала, сват? Юрты наши войлочные заставили разобрать и сжечь: мол, такое жилище — пережиток прошлого. Объединили в колхозы, согнали туда и людей, и скот. Настроили деревянных домов в долинах, и по берегам таежных рек Ак и Алаш не осталось ни одной юрты. Мы ведь сроду в избах не жили, юрта в мороз теплая, в жару прохладная. Заглянешь к детям в село, сядешь на полено, называемое стулом — словно сорока на столбе. Даже на ширтеке на деревянном полу — будто в гужевом седле сидишь. Чай вместо железной печки на красных глиняных камнях кипятят, полдня ждешь, когда сварится…
— Жизнь к лучшему идет, времена меняются, а ты все недоволен, — мягко перебила мужа хозяйка, щипцами подкладывая сухой коровий навоз под котел с молоком. Еще не зажгли лучину, и взгляды мужчин-собеседников сосредоточились на бликах огня, играющих на посудном шкафчике и решетках юрты.
— Может, все и к лучшему, Биче, не спорю. Но мы идем слепо по чьим-то следам, а это всегда опасно. Смотри, надели мы русскую одежду, а она из травы и еще неизвестно из чего. В ней зимним утром на хиусе будто голый. Дети, наверное, из-за этого и стали болеть неизвестными хворями. А вот в овчинных штанах и овчинной шубе даже под холодным звездным небом от человека только пар идет… Это-то ладно. А рассуди: на поливных землях всегда хлеб сеяли, ведь травы для скота везде полно. А теперь везде сеем кукурузу — что за растение, тальник не тальник, караганник не караганник, все засеяли, пастбищ не осталось...
— Да каких пастбищ, все перепахано, только полоска земли размером с собачий язык плугом не тронута, — улучил миг сват, сидящий слева от двери на гостевом месте. В темноте черты его лица были едва различимы, и говорил он тихо, словно боясь разбудить спящих детей, но с каждым словом голос его наливался мощью, крепчал. — В Барыкской степи растет одна кукуруза. Густо засеяли, как тальники на пойме Хемчика, высоко она вымахала, всадника среди нее не увидишь, сват. Стебли с запястье толщиной. Как можно кормить этим скот, привыкший есть горные травы? Как скоту на этом корме одолеть долгую, холодную зиму? Говорят, от кукурузы больше мяса, молока и шерсти. Болтовня. Полетела ворона за гусем, да лапки отморозила. Как бы и нам в дураках не остаться.
— Русские слабы в скотоводстве, сват. Хрущев-дарга сам это доказал. По его словам, самый плодовитый наш скот — козы — стали «уличными хулиганами», а многовековая опора, лошадь — лучшим мясом для колбасы. Сват, ты рассуди, продают лошадь за сорок рублей, а налог на ее содержание — четыреста. Только на колбасу на бойню и сдавать… Везде только и разговору, что Хрущев хочет догнать и перегнать по производству мяса Америку. Лошадей наших табунами сгоняют в Абакан, на мясокомбинат. В районе не осталось людей со скотом, два десятка баранов — что за скот? Я до последнего держался, но вот и моя тысяча голов ушла на бойню. Поможет это большому дарга догнать Америку? — глухо спросил хозяин, блеснув белками глаз в темноте.
Закипело молоко. Хозяин легко вскочил с насиженного места, поднял алюминиевый котел с круглой железной печи, а из проема выглянули задыхающиеся языки огня и четко осветили черты женщины и мужчин, высказывающих наболевшие мысли многих. Обожженное постоянной близостью огня, полное и открытое лицо хозяйки юрты еще больше раскраснелось. Она была доброй и отзывчивой женщиной в том возрасте, когда старшие дети начинают супружескую жизнь.
Огонь осветил бронзовое от загара лицо хозяина, решительное лицо человека, который слов на ветер не бросает. Его безудержные думы походили на нагулявшихся за лето, одичавших лошадей.
Высветилось и желтоватое нездоровое лицо гостя, сидевшего по другую сторону печки, его глаза, бегающие как месячные жеребята.
Хозяева подкинули в печку тальника, и уютней устроились на своих местах. Обычно так делали перед сном. Но прерванный разговор снова разгорелся, как огонь в железной печке:
— Жить становится все трудней. Мы как старые лоскутки кожи, пришить некуда, вот и выбросили. Мы не из этого развитого времени, мы из старого поколения: не умеем дергать рычаги машин, не умеем разрисовать важные бумаги и помыкать людьми. Можем только ходить за скотом. Пока жив, надеешься. Знать бы заранее, что даргалары так возненавидят нашу скотоводческую жизнь — в молодости, пока еще не было жены и детей, снял бы ремень со штанов и перекинул через крепкий сук...
— Ну что ты говоришь, что говоришь, опять что попало… — мягко пожурила хозяйка, знавшая нрав мужа.
— Да, сват, хорошо мы раньше жили. Я тогда уже повзрослел, пас лошадей. Юрты стояли рядышком, как холм за холмом. Помню, скот пасся вместе с косулями, с дикими козами. Когда дети-пастушата, заигравшись, смешивали отары, никто шума не поднимал — каждый находил свой скот. И воровства не было, — глубоко вздохнул мужчина за железной печкой. — А сейчас, ты прав, скотом заниматься опасно. Пугают то милицией, то прокурором. В нашем районе только у вас был личный скот, а теперь пустой и ваш двор. Почему вы расстались со стадом? Раз переехали в пригород, наверное, есть задумка какая-то, сват? — мягко спросил родственник, недавно выдавший старшую дочь за его сына.
Хозяин глубоко вздохнул, будто наяву услышал оглушительное мычание и блеяние скота, выращенного им за всю жизнь, и сглотнул слезы.
— Этой весной мы поставили юрту среди густых зарослей караганника, чуть повыше села. Старшие сыновья поливали землю, я ходил за скотом. Как-то утром приехал на грузовике Сундуй, председатель сельсовета. Этот мужик всегда стращал людей своей партией. Стал снова ругать меня, мол, сколько можно напоминать о постановлении партии и правительства, а? Мол, нельзя содержать личный скот. Мол, притворяюсь я, что делом занят — за стадом прогуливаюсь, бездельничаю. Я не хотел ссориться, будто в шутку ответил ему: вот он, скот, считайте и забирайте. А Сундуй вдруг позвал из кузова четверых парней, и начали они окружать стадо. Ты же знаешь, наш скот всегда на свободе содержался, без загона. Животные испугались, вскочили, словно в один миг одичали, разбежались в разные стороны. Молодцы побежали вдогонку, сверкая пятками, но вернулись ни с чем. Сват, такая меня гордость охватила за бессловесных животных, что это, видно, отразилось на лице, и дарга будто взбесился: «Кличку твою, Кожай, я в землю втопчу! За то, что идешь против партии, через суд арестую! Собирай свою ораву детей и перегоняй весь скот на скотобазу! В следующий раз приеду с милицией!»
Вечером мы с женой посоветовались. Как быть? Любое живое существо от природы одарено прекрасным свойством плодиться, и нам достаточно двух голов — овцы и барана, через некоторое время их станет в десятки и сотни раз больше, решили мы. Спозаранку весь свой скот мы перегнали на скотобазу, в три очереди, сват. Оставили только рыжего коня, двух коров да немного мелкого рогатого скота.
И вот сейчас, чтобы работать на государство, свою старую юрту поставил я здесь. На стройке Кара-Даша работы всем хватит, я договорился перевозить стройматериал на телеге.
— Расскажи свату, что потом было. Говорят, злой умысел возвращается, оршээ бурган! — напомнила хозяйка.
— Без скота юрта наша осиротела, и нам казалось, что со скотом ушла наша душа. Как-то утром, когда мы освятили огонь и только сняли с огня чай, лениво залаяла собака, и порог переступил Сундуй-дарга, словно дряхлый старик: хромую ногу еле переставил через порог, лицо осунулось, исхудал. В руках — эмалированный бидончик. Поздоровался он чуть слышно, даже не подняв глаз, сгорбившись, присел на корточки и проговорил:
— С работы меня сняли. Сколько принес я вам горя, простите меня! Жена моя не может пить чай без молока, дали бы вы мне немножко.
Тут моя жена заговорила, и я вначале подумал, что ослышался:
— Ужас какой, жена твоя на сносях, как это летом можно пить чай без молока! За молоком приходи к нам каждый день. Если б весь скот был в целости, то в нашем молоке восьмилетний малыш бы купался.
Только тогда Сундуй поднял глаза, силясь улыбнуться.
Так-то вот и разлучился я со скотом. Деньги, которые за него дали, душу мою не обрадовали, сват. Были бы козлята, ягнята, жеребята, ласкал бы, привязывал-отвязывал бы их, ухаживал за ними, живой скот — это ведь душа человека. Нам, родившимся на навозе, неважно, что творится на этом белом свете, нам только скот наш и нужен! Что ж теперь поделаешь, буду работать, как и вы, на государство. Во всенародную стройку хоть капельку помощи внесу, может быть, сердце мое отвлечется и успокоится.
Настала тишина, даже огонь в железной печи перестал шептать — казалось, он вместе с хозяевами погрузился в глубокие горькие думы. Но проблеск света, вырвавшись из железной печи, будто загадочно напомнил сидящим, что есть сила, которая может противостоять мраку. Хозяин произнес четко, будто град застучал:
— Мать говорила, что с колыбели я решал все сам и всегда поступал по-своему. Враждовать с этими порядками мне придется всю жизнь.
2.— Жизнь к лучшему идет, времена меняются, а ты все недоволен, — мягко перебила мужа хозяйка, щипцами подкладывая сухой коровий навоз под котел с молоком. Еще не зажгли лучину, и взгляды мужчин-собеседников сосредоточились на бликах огня, играющих на посудном шкафчике и решетках юрты.
— Может, все и к лучшему, Биче, не спорю. Но мы идем слепо по чьим-то следам, а это всегда опасно. Смотри, надели мы русскую одежду, а она из травы и еще неизвестно из чего. В ней зимним утром на хиусе будто голый. Дети, наверное, из-за этого и стали болеть неизвестными хворями. А вот в овчинных штанах и овчинной шубе даже под холодным звездным небом от человека только пар идет… Это-то ладно. А рассуди: на поливных землях всегда хлеб сеяли, ведь травы для скота везде полно. А теперь везде сеем кукурузу — что за растение, тальник не тальник, караганник не караганник, все засеяли, пастбищ не осталось...
— Да каких пастбищ, все перепахано, только полоска земли размером с собачий язык плугом не тронута, — улучил миг сват, сидящий слева от двери на гостевом месте. В темноте черты его лица были едва различимы, и говорил он тихо, словно боясь разбудить спящих детей, но с каждым словом голос его наливался мощью, крепчал. — В Барыкской степи растет одна кукуруза. Густо засеяли, как тальники на пойме Хемчика, высоко она вымахала, всадника среди нее не увидишь, сват. Стебли с запястье толщиной. Как можно кормить этим скот, привыкший есть горные травы? Как скоту на этом корме одолеть долгую, холодную зиму? Говорят, от кукурузы больше мяса, молока и шерсти. Болтовня. Полетела ворона за гусем, да лапки отморозила. Как бы и нам в дураках не остаться.
— Русские слабы в скотоводстве, сват. Хрущев-дарга сам это доказал. По его словам, самый плодовитый наш скот — козы — стали «уличными хулиганами», а многовековая опора, лошадь — лучшим мясом для колбасы. Сват, ты рассуди, продают лошадь за сорок рублей, а налог на ее содержание — четыреста. Только на колбасу на бойню и сдавать… Везде только и разговору, что Хрущев хочет догнать и перегнать по производству мяса Америку. Лошадей наших табунами сгоняют в Абакан, на мясокомбинат. В районе не осталось людей со скотом, два десятка баранов — что за скот? Я до последнего держался, но вот и моя тысяча голов ушла на бойню. Поможет это большому дарга догнать Америку? — глухо спросил хозяин, блеснув белками глаз в темноте.
Закипело молоко. Хозяин легко вскочил с насиженного места, поднял алюминиевый котел с круглой железной печи, а из проема выглянули задыхающиеся языки огня и четко осветили черты женщины и мужчин, высказывающих наболевшие мысли многих. Обожженное постоянной близостью огня, полное и открытое лицо хозяйки юрты еще больше раскраснелось. Она была доброй и отзывчивой женщиной в том возрасте, когда старшие дети начинают супружескую жизнь.
Огонь осветил бронзовое от загара лицо хозяина, решительное лицо человека, который слов на ветер не бросает. Его безудержные думы походили на нагулявшихся за лето, одичавших лошадей.
Высветилось и желтоватое нездоровое лицо гостя, сидевшего по другую сторону печки, его глаза, бегающие как месячные жеребята.
Хозяева подкинули в печку тальника, и уютней устроились на своих местах. Обычно так делали перед сном. Но прерванный разговор снова разгорелся, как огонь в железной печке:
— Жить становится все трудней. Мы как старые лоскутки кожи, пришить некуда, вот и выбросили. Мы не из этого развитого времени, мы из старого поколения: не умеем дергать рычаги машин, не умеем разрисовать важные бумаги и помыкать людьми. Можем только ходить за скотом. Пока жив, надеешься. Знать бы заранее, что даргалары так возненавидят нашу скотоводческую жизнь — в молодости, пока еще не было жены и детей, снял бы ремень со штанов и перекинул через крепкий сук...
— Ну что ты говоришь, что говоришь, опять что попало… — мягко пожурила хозяйка, знавшая нрав мужа.
— Да, сват, хорошо мы раньше жили. Я тогда уже повзрослел, пас лошадей. Юрты стояли рядышком, как холм за холмом. Помню, скот пасся вместе с косулями, с дикими козами. Когда дети-пастушата, заигравшись, смешивали отары, никто шума не поднимал — каждый находил свой скот. И воровства не было, — глубоко вздохнул мужчина за железной печкой. — А сейчас, ты прав, скотом заниматься опасно. Пугают то милицией, то прокурором. В нашем районе только у вас был личный скот, а теперь пустой и ваш двор. Почему вы расстались со стадом? Раз переехали в пригород, наверное, есть задумка какая-то, сват? — мягко спросил родственник, недавно выдавший старшую дочь за его сына.
Хозяин глубоко вздохнул, будто наяву услышал оглушительное мычание и блеяние скота, выращенного им за всю жизнь, и сглотнул слезы.
— Этой весной мы поставили юрту среди густых зарослей караганника, чуть повыше села. Старшие сыновья поливали землю, я ходил за скотом. Как-то утром приехал на грузовике Сундуй, председатель сельсовета. Этот мужик всегда стращал людей своей партией. Стал снова ругать меня, мол, сколько можно напоминать о постановлении партии и правительства, а? Мол, нельзя содержать личный скот. Мол, притворяюсь я, что делом занят — за стадом прогуливаюсь, бездельничаю. Я не хотел ссориться, будто в шутку ответил ему: вот он, скот, считайте и забирайте. А Сундуй вдруг позвал из кузова четверых парней, и начали они окружать стадо. Ты же знаешь, наш скот всегда на свободе содержался, без загона. Животные испугались, вскочили, словно в один миг одичали, разбежались в разные стороны. Молодцы побежали вдогонку, сверкая пятками, но вернулись ни с чем. Сват, такая меня гордость охватила за бессловесных животных, что это, видно, отразилось на лице, и дарга будто взбесился: «Кличку твою, Кожай, я в землю втопчу! За то, что идешь против партии, через суд арестую! Собирай свою ораву детей и перегоняй весь скот на скотобазу! В следующий раз приеду с милицией!»
Вечером мы с женой посоветовались. Как быть? Любое живое существо от природы одарено прекрасным свойством плодиться, и нам достаточно двух голов — овцы и барана, через некоторое время их станет в десятки и сотни раз больше, решили мы. Спозаранку весь свой скот мы перегнали на скотобазу, в три очереди, сват. Оставили только рыжего коня, двух коров да немного мелкого рогатого скота.
И вот сейчас, чтобы работать на государство, свою старую юрту поставил я здесь. На стройке Кара-Даша работы всем хватит, я договорился перевозить стройматериал на телеге.
— Расскажи свату, что потом было. Говорят, злой умысел возвращается, оршээ бурган! — напомнила хозяйка.
— Без скота юрта наша осиротела, и нам казалось, что со скотом ушла наша душа. Как-то утром, когда мы освятили огонь и только сняли с огня чай, лениво залаяла собака, и порог переступил Сундуй-дарга, словно дряхлый старик: хромую ногу еле переставил через порог, лицо осунулось, исхудал. В руках — эмалированный бидончик. Поздоровался он чуть слышно, даже не подняв глаз, сгорбившись, присел на корточки и проговорил:
— С работы меня сняли. Сколько принес я вам горя, простите меня! Жена моя не может пить чай без молока, дали бы вы мне немножко.
Тут моя жена заговорила, и я вначале подумал, что ослышался:
— Ужас какой, жена твоя на сносях, как это летом можно пить чай без молока! За молоком приходи к нам каждый день. Если б весь скот был в целости, то в нашем молоке восьмилетний малыш бы купался.
Только тогда Сундуй поднял глаза, силясь улыбнуться.
Так-то вот и разлучился я со скотом. Деньги, которые за него дали, душу мою не обрадовали, сват. Были бы козлята, ягнята, жеребята, ласкал бы, привязывал-отвязывал бы их, ухаживал за ними, живой скот — это ведь душа человека. Нам, родившимся на навозе, неважно, что творится на этом белом свете, нам только скот наш и нужен! Что ж теперь поделаешь, буду работать, как и вы, на государство. Во всенародную стройку хоть капельку помощи внесу, может быть, сердце мое отвлечется и успокоится.
Настала тишина, даже огонь в железной печи перестал шептать — казалось, он вместе с хозяевами погрузился в глубокие горькие думы. Но проблеск света, вырвавшись из железной печи, будто загадочно напомнил сидящим, что есть сила, которая может противостоять мраку. Хозяин произнес четко, будто град застучал:
— Мать говорила, что с колыбели я решал все сам и всегда поступал по-своему. Враждовать с этими порядками мне придется всю жизнь.
На голове тувинца со странно колючим взглядом, с черными, как уголь, взлохмаченными волосами восседала ушанка, видавшая много зим: ушко без завязки торчало вверх, а то, что было с тесемкой, повисло вниз, как сломанное птичье крыло. Куртка из козьей шкуры на просторных плечах его накинута была шерстью наружу, и шерсть эта, длиною в пядь, в некоторых местах скомкалась, а в других местах облезла, и определить цвет этой шкуры было невозможно. Зимние ватные штаны его были много раз залатаны, а на ногах было вот что: будто мужик спросонья в темноте натянул на одну ногу кирзовый сапог, а на другую — резиновый, притом и размеры-то были разные. Оборванный хозяин низкорослой, но упитанной лошадки, мужчина в годах с сухощавым смуглым лицом, не мигая, в упор смотрел из-под бровей, напоминавших пучки мха, на молодых рабочих, которые, побросав все, растерянно окружили его, и тоже не сводили с него глаз. Нашлись насмешники:
— Эй, старик! Мы тут строим ТЭЦ, тут не музей!
— Мужик, на крыше общежития лежат старенькие валенки с отрезанными подошвами, завтра принесем, наденешь их — и ногам твоим станет хорошо и прохладно!
— Дай-ка, дядя, порулить твоим конем! Куда нужно нажать, чтобы газануть?
— Махнемся шапками? У меня уши мерзнут в кепке!
Самдар хоть и не знал языка, но догадался о насмешках по лицам окруживших его парней. «Что говорят эти парни?» — спросил он у стоявших тут же рабочих-тувинцев и, услышав перевод, весело рассмеялся:
— Переведи им, сынок, что они похожи на щенков-сосунков, не видали ни настоящего тувинца, ни настоящей лошади. Человек знакомится через разговор, а лошадь — через ржание, это тоже переведи. Так что впереди у нас много времени.
С каждым днем рабочие все больше привыкали к странной одежде Самдара, все реже слышались крепкие словечки о нем. Тему разговора молодые русские рабочие сменили, убедившись, что тувинец в оборванной одежде — большой трудяга. Через несколько дней, усвоив режим рабочего дня, он приходил на работу раньше всех, и пока его рыжая лошаденка лопала овес из привязанного к голове залатанного мешка, сам он или смазывал ось старой телеги, или ремонтировал, сидя на траве, видавшие виды хомут или седелку. А в обеденное время, когда проголодавшиеся рабочие мчались, стараясь опередить друг друга, в столовую или буфет, он отправлялся на пилораму и один разгружал привезенный стройматериал. Никто не видел, чтобы он обедал — трудился и трудился, как муравей. Раз парни не выдержали:
— Хватит горбатиться, старик, работа не волк, в лес не убежит! Отдыхай, обедай!
Он, услышав перевод, добродушно улыбнулся толстыми губами и проговорил:
— Что они говорят о человеке, который утром съел полную пиалу далгана! Желудок у русского человека совсем махонький, как у лошади, только и знает, что ест и ест...
Обычно по вечерам, когда рабочие уже переодевались и вытряхивали робы, Самдар по привычке подъезжал груженый.
— Хватит уже, дед! Какой ненасытный, всех денег не заработаешь, — подтрунивали работяги.
Самдар каждый вечер заново удивлялся:
— Сынки, солнце-то еще высоко! До сумерек сколько еще успеете сделать. Удивительно, что хоть как-то растет эта стройка — в воскресенье отдыхаем, в субботу с полдня уходим.
Самдар про себя сравнивал строительство со скотоводством и не уставал поражаться.
…В тот день работа кипела: удары молотов перекликались с ревом самосвалов и тракторов, шум был громче, чем у водопадов горного Алаша. Самдар задержался у груды леса, меняя обветшалый ремешок на узде. Над ним, на высоте большей, чем самые высокие лиственницы его родного Шыдаяка, рабочие возводили две огромные бетонные дымовые трубы. Он ежедневно с любопытством наблюдал, как трубы понемногу растут, и дух Самдара захватывало каждый раз, когда он запрокидывал голову назад, чтобы посмотреть на эту высоту. Облака были как привязанные, а трубы толщиной в десять обхватов, на вершинах которых виднелись маленькие людские фигурки, вдруг начинали плыть. Какую же надо иметь смелость, чтобы работать на такой высоте — этого Самдар никак не мог уразуметь. Он уже завязывал отрезанный ремешок, когда сверху раздался душераздирающий крик.
Самдар вскинул взгляд и обмер. На фоне голубого неба падал человек. Еще не прервался отчаянный крик, как он ударился о землю, лишь пыль взметнулась в воздух. Разом стало тише, будто смолкла стройка, и рабочие молча метнулись к основанию труб. Оршээ! На земле лежал бездыханный человек, парень с кудрявыми русыми волосами. Строители, бригадиры, прораб окружили тело товарища. Примчалась скорая, медики в белых халатах с носилками побежали к телу. «Приехать по комсомольской путевке издалека и лишиться жизни в такие молодые годы, — что за судьба; у него ведь здесь не то что отца-матери, даже дальних родственников нет», — горестно думал Самдар.
Назавтра, когда рабочий день только начинался, Самдар подозвал рослого прораба по прозвищу Тяжеловоз и показал ему на два мешка в телеге. Тот спросил: «Что это?», пряча руки за спину, а Самдар протянул еще и папиросу. Один из тувинцев-рабочих перевел:
— Мы, тувинцы, когда человек умирает, выражаем соболезнования, подавая курево. Парень, с которым случилось несчастье, с добрым сердцем был, приехал издалека, чтобы нам помочь, но жизнь его оборвалась, и это очень плохо. Человек, появившись на этот свет, сам не зная, устраивает для родных и знакомых два тоя: при рождении и после ухода на тот свет. В этих мешках туша барана и канистра араки. Это для поминок погибшего, дарга.
От слов Самдара на лице угрюмого, желтолицего прораба, который и в детстве, казалось, не улыбался, будто заиграли лучи солнца.
После этого случая русские рабочие стали упрашивать Самдара продать им «тувинское шампанское» — араку.
В один из вечеров, после работы, Самдар под уздцы вел лошадь, запряженную в телегу, по обочине дороги, вверх по течению Хемчика, а в телеге, не прерывая смеха, шумели три русских парня и тувинец-толмач. У юрты, возле густых зарослей караганника, парни слезли с телеги, а навстречу им со шкуркой ягненка в руках вышла жена Самдара, Биче.
— Ох! Товарищи по работе, что ли? — спросила она на родном языке и попыталась поздороваться по-русски:
— Здрасчичи!
Те, догадавшись, что это хозяйка, тоже поздоровались:
— Здравствуй, мать!
— Сюда! Сюда садись! — по-русски приглашал Самдар на почетное место столбами стоящих гостей, впервые переступивших порог войлочной юрты. Те не знали, куда девать свои длинные ноги, но с помощью друга-толмача приладили их — кто спереди, кто сбоку на войлочном ковре.
— Чуть-чуть надо подождать, — Самдар перешел на родной язык и оголил грудь от жары. — Сначала сварим чай.
Парни, увидев его оголенное до пояса тело, широко раскрыли от удивления глаза цвета неба. Спрятанное под рваной, душной одеждой тело Самдара было цвета бронзовой коры лиственничного леса, грудь широкой, как сундук, мускулы возле сосков образовали квадраты, а толщина запястий с перекатывающимися на предплечьях мускулами была никак не меньше, чем у самого здорового из русских парней. Он, присев, начал разжигать огонь, и круглые мускулы на плечах заиграли, словно раздуваемые пузыри, а когда он ставил котел на железную печку и наливал в него воду из ведра, мышцы спины выступили как гребень, хребтом. В мгновение ока он освободился от своей непарной обуви, став босым, и лишь в ватных штанах выбежал на улицу. Судя по шуму — колол дрова.
— Ну и дед! — пользуясь моментом, покачал головой низкорослый паренек, который когда-то при первой встрече с Самдаром зубоскалил про валенки с отрезанными подошвами. — Какой мощный!
— Какой он тебе дед! Ему и пятидесяти нет, — ответил другой.
— О чем они говорят, сынок, я не понимаю русского языка, — поинтересовалась у рабочего-тувинца хозяйка юрты, за разговором мывшая посуду в ведре.
— Они восхищаются богатырским телосложением вашего мужа, — объяснил тот коротко.
— О, он в молодости был одним из удальцов в округе! В то время, когда муж управлял сумоном на Алаше, постоянно побеждал в борцовских состязаниях, — как схватит противника, сразу оземь бросает! Я тогда была еще девчушкой, переживала, как бы его не перебороли. И кони его на скачках приходили первыми, удалец он! — с гордостью вспомнила хозяйка, раскрасневшееся лицо которой будто помолодело.
Самдар занес дрова и со словами: «Сейчас, сейчас!» — снова выбежал. Снаружи он, разговаривая с людьми, видимо, делал какую-то работу.
Русские парни, впервые перешагнувшие порог тувинской юрты, с интересом разглядывали жилище: его решетки, жерди, деревянный обруч, гладили стеганый ковер. Они трогали обдуваемые прохладным ветерком через приподнятый нижний войлок сундуки, заглядывали под деревянную кровать, расспрашивали без конца друга-тувинца. Зачем нужен деревянный обруч с распорками на куполе юрты? Если пойдет дождь и начнет лить через это отверстие, останется ли в юрте сухое место? А что, в юрте разве не бывает комнат, хотя бы перегородок для отдыха, для приготовления пищи и сна? Зимой, наверное, люди в юрте не живут, это только летнее жилище? О господи, они зимой тоже здесь живут! Как с восемью детьми можно здесь поместиться! А муж и жена, как это... для выполнения супружеских обязанностей… они выходят в степь? А где берут питьевую воду? Из Хемчика? Так до него километра два! А скот тоже на Хемчик ходит на водопой? Где туалет? Вся степь?.. Говорят, что дед — богач, почему он не купит несколько юрт? Чтобы была юрта для кухни, для детей, для гостей, для спальни? Где они покупают продукты? Ни одного продукта не покупают?.. Все свое? Неужели?
Парни, выросшие под колыбельную в далеких краях с березовыми рощами, не переставали удивляться, что рядом с ними живет совсем иной мир.
Вскоре перед ними, не заметившими за разговорами и расспросами, как пролетело время, хозяева выставили диковинные блюда. Как есть сухую, по всей видимости, толченую пшеницу? А это, вязкое, желтое — что это? А что такое продолговатое, завернутое в круги? Почему чай соленый? Что брать ложкой, а что кончиками пальцев?
— Покажи, как надо кушать тувинские блюда, — велел Самдар послушному парню-толмачу, а сам стал вынимать мясо из котла. Когда он пододвинул парням целое корытце с дымящимся мясом, те удивились:
— Этого мяса нам троим хватило бы на полмесяца!
Русские гости очень осторожно отведали доселе невиданные кушанья, а хозяин юрты, достав из-под кровати зеленый эмалированный чайник, стал с журчанием наливать в пиалу «шампанское». Когда его легко, словно воду, пропустишь через пищевод, в животе начинает щекотать, будто цыплята возятся за пазухой. В сравнении с русским самогоном — это кефир, а бедные тувинцы думают, что у них очень крепкое спиртное. Мужчины разговорились.
— Хозяин, можно мы по привычке будем звать тебя дедом? Как ты можешь жить посреди безводной степи, дед? Завтра мы пригоним грузовую машину и переселим вас к Хемчику. И твоей семье, и скоту будет хорошо, сможешь прямо из юрты ловить рыбу удочкой, — предложил после первой осушенной пиалы один из гостей, ему хотелось сделать доброе дело для гостеприимного друга.
— На стройке много отходов леса, завтра же привезем вам дрова! — не отстал другой.
— Я знаю, где лежит бесхозная чистая бочка из-под воды. Возьмем машину, привезем ее на лето, будем наполнять водой! — вскочил с места третий, самый рослый, и помахал толстым пальцем: — А водителями-то командую я! Какой вопрос о воде, о дровах! Я сам без этих парней привезу, что хочешь. Я все могу!
Самдар любое спиртное пригублял лишь однажды, так поступил и на этот раз, но шутками и прибаутками отвечал на несуразные вопросы парней, а сам расспрашивал их о родине, о родителях, сестрах и братьях, и в конце концов похлопал по зеленому чайнику, в котором не осталось ни капли.
— Тувинское шампанское кончилось, парни! Завтра всем на работу, пора отдыхать. У меня в городе есть одно дело, поедемте, — с этими словами он стал запрягать лошадь в телегу.
— Поох! Бедняги, как бы по дороге с телеги не повыпали! — забеспокоилась хозяйка за гостей и вручила каждому бутыль с молоком.
Когда солнце, кипя и расплавляясь, совсем выбилось из сил и в изнеможении закатилось за тайгу Оргу-Ыяш, Самдар, ведя под уздцы свою лошадь, впряженную в телегу, направлялся по дороге вниз по течению Хемчика, а в телеге сидели, шумя, трое русских парней и тувинец-толмач.
Назавтра после работы Самдар заехал в лес, а выехал оттуда с телегой, груженой горелым тальником. Возле юрты он с удивлением увидел большую груду всяких досок и большую бочку с водой, в которой уже плескались дети, как воробьи в летнюю жару на лужайке. Из юрты вышла жена Биче с поварешкой в руке.
— Вчерашние гости приехали на двух машинах, тебя не дождались и уехали, — сообщила она.
— Я-то думал, что они болтают спьяну, а они, хоть и русские, лучше всяких тувинцев держат слово. А чем заплатила? — спросил Самдар, расхаживая вокруг досок и внимательно разглядывая их.
— Я предлагала скот, а они ни в какую, насилу всунула им в руки сливки и чокпек в стеклянной банке. Деньги ведь у тебя.
— Да, нельзя даром использовать человеческий труд. Завтра на работе я им заплачу сколько надо.
3.— Эй, старик! Мы тут строим ТЭЦ, тут не музей!
— Мужик, на крыше общежития лежат старенькие валенки с отрезанными подошвами, завтра принесем, наденешь их — и ногам твоим станет хорошо и прохладно!
— Дай-ка, дядя, порулить твоим конем! Куда нужно нажать, чтобы газануть?
— Махнемся шапками? У меня уши мерзнут в кепке!
Самдар хоть и не знал языка, но догадался о насмешках по лицам окруживших его парней. «Что говорят эти парни?» — спросил он у стоявших тут же рабочих-тувинцев и, услышав перевод, весело рассмеялся:
— Переведи им, сынок, что они похожи на щенков-сосунков, не видали ни настоящего тувинца, ни настоящей лошади. Человек знакомится через разговор, а лошадь — через ржание, это тоже переведи. Так что впереди у нас много времени.
С каждым днем рабочие все больше привыкали к странной одежде Самдара, все реже слышались крепкие словечки о нем. Тему разговора молодые русские рабочие сменили, убедившись, что тувинец в оборванной одежде — большой трудяга. Через несколько дней, усвоив режим рабочего дня, он приходил на работу раньше всех, и пока его рыжая лошаденка лопала овес из привязанного к голове залатанного мешка, сам он или смазывал ось старой телеги, или ремонтировал, сидя на траве, видавшие виды хомут или седелку. А в обеденное время, когда проголодавшиеся рабочие мчались, стараясь опередить друг друга, в столовую или буфет, он отправлялся на пилораму и один разгружал привезенный стройматериал. Никто не видел, чтобы он обедал — трудился и трудился, как муравей. Раз парни не выдержали:
— Хватит горбатиться, старик, работа не волк, в лес не убежит! Отдыхай, обедай!
Он, услышав перевод, добродушно улыбнулся толстыми губами и проговорил:
— Что они говорят о человеке, который утром съел полную пиалу далгана! Желудок у русского человека совсем махонький, как у лошади, только и знает, что ест и ест...
Обычно по вечерам, когда рабочие уже переодевались и вытряхивали робы, Самдар по привычке подъезжал груженый.
— Хватит уже, дед! Какой ненасытный, всех денег не заработаешь, — подтрунивали работяги.
Самдар каждый вечер заново удивлялся:
— Сынки, солнце-то еще высоко! До сумерек сколько еще успеете сделать. Удивительно, что хоть как-то растет эта стройка — в воскресенье отдыхаем, в субботу с полдня уходим.
Самдар про себя сравнивал строительство со скотоводством и не уставал поражаться.
…В тот день работа кипела: удары молотов перекликались с ревом самосвалов и тракторов, шум был громче, чем у водопадов горного Алаша. Самдар задержался у груды леса, меняя обветшалый ремешок на узде. Над ним, на высоте большей, чем самые высокие лиственницы его родного Шыдаяка, рабочие возводили две огромные бетонные дымовые трубы. Он ежедневно с любопытством наблюдал, как трубы понемногу растут, и дух Самдара захватывало каждый раз, когда он запрокидывал голову назад, чтобы посмотреть на эту высоту. Облака были как привязанные, а трубы толщиной в десять обхватов, на вершинах которых виднелись маленькие людские фигурки, вдруг начинали плыть. Какую же надо иметь смелость, чтобы работать на такой высоте — этого Самдар никак не мог уразуметь. Он уже завязывал отрезанный ремешок, когда сверху раздался душераздирающий крик.
Самдар вскинул взгляд и обмер. На фоне голубого неба падал человек. Еще не прервался отчаянный крик, как он ударился о землю, лишь пыль взметнулась в воздух. Разом стало тише, будто смолкла стройка, и рабочие молча метнулись к основанию труб. Оршээ! На земле лежал бездыханный человек, парень с кудрявыми русыми волосами. Строители, бригадиры, прораб окружили тело товарища. Примчалась скорая, медики в белых халатах с носилками побежали к телу. «Приехать по комсомольской путевке издалека и лишиться жизни в такие молодые годы, — что за судьба; у него ведь здесь не то что отца-матери, даже дальних родственников нет», — горестно думал Самдар.
Назавтра, когда рабочий день только начинался, Самдар подозвал рослого прораба по прозвищу Тяжеловоз и показал ему на два мешка в телеге. Тот спросил: «Что это?», пряча руки за спину, а Самдар протянул еще и папиросу. Один из тувинцев-рабочих перевел:
— Мы, тувинцы, когда человек умирает, выражаем соболезнования, подавая курево. Парень, с которым случилось несчастье, с добрым сердцем был, приехал издалека, чтобы нам помочь, но жизнь его оборвалась, и это очень плохо. Человек, появившись на этот свет, сам не зная, устраивает для родных и знакомых два тоя: при рождении и после ухода на тот свет. В этих мешках туша барана и канистра араки. Это для поминок погибшего, дарга.
От слов Самдара на лице угрюмого, желтолицего прораба, который и в детстве, казалось, не улыбался, будто заиграли лучи солнца.
После этого случая русские рабочие стали упрашивать Самдара продать им «тувинское шампанское» — араку.
В один из вечеров, после работы, Самдар под уздцы вел лошадь, запряженную в телегу, по обочине дороги, вверх по течению Хемчика, а в телеге, не прерывая смеха, шумели три русских парня и тувинец-толмач. У юрты, возле густых зарослей караганника, парни слезли с телеги, а навстречу им со шкуркой ягненка в руках вышла жена Самдара, Биче.
— Ох! Товарищи по работе, что ли? — спросила она на родном языке и попыталась поздороваться по-русски:
— Здрасчичи!
Те, догадавшись, что это хозяйка, тоже поздоровались:
— Здравствуй, мать!
— Сюда! Сюда садись! — по-русски приглашал Самдар на почетное место столбами стоящих гостей, впервые переступивших порог войлочной юрты. Те не знали, куда девать свои длинные ноги, но с помощью друга-толмача приладили их — кто спереди, кто сбоку на войлочном ковре.
— Чуть-чуть надо подождать, — Самдар перешел на родной язык и оголил грудь от жары. — Сначала сварим чай.
Парни, увидев его оголенное до пояса тело, широко раскрыли от удивления глаза цвета неба. Спрятанное под рваной, душной одеждой тело Самдара было цвета бронзовой коры лиственничного леса, грудь широкой, как сундук, мускулы возле сосков образовали квадраты, а толщина запястий с перекатывающимися на предплечьях мускулами была никак не меньше, чем у самого здорового из русских парней. Он, присев, начал разжигать огонь, и круглые мускулы на плечах заиграли, словно раздуваемые пузыри, а когда он ставил котел на железную печку и наливал в него воду из ведра, мышцы спины выступили как гребень, хребтом. В мгновение ока он освободился от своей непарной обуви, став босым, и лишь в ватных штанах выбежал на улицу. Судя по шуму — колол дрова.
— Ну и дед! — пользуясь моментом, покачал головой низкорослый паренек, который когда-то при первой встрече с Самдаром зубоскалил про валенки с отрезанными подошвами. — Какой мощный!
— Какой он тебе дед! Ему и пятидесяти нет, — ответил другой.
— О чем они говорят, сынок, я не понимаю русского языка, — поинтересовалась у рабочего-тувинца хозяйка юрты, за разговором мывшая посуду в ведре.
— Они восхищаются богатырским телосложением вашего мужа, — объяснил тот коротко.
— О, он в молодости был одним из удальцов в округе! В то время, когда муж управлял сумоном на Алаше, постоянно побеждал в борцовских состязаниях, — как схватит противника, сразу оземь бросает! Я тогда была еще девчушкой, переживала, как бы его не перебороли. И кони его на скачках приходили первыми, удалец он! — с гордостью вспомнила хозяйка, раскрасневшееся лицо которой будто помолодело.
Самдар занес дрова и со словами: «Сейчас, сейчас!» — снова выбежал. Снаружи он, разговаривая с людьми, видимо, делал какую-то работу.
Русские парни, впервые перешагнувшие порог тувинской юрты, с интересом разглядывали жилище: его решетки, жерди, деревянный обруч, гладили стеганый ковер. Они трогали обдуваемые прохладным ветерком через приподнятый нижний войлок сундуки, заглядывали под деревянную кровать, расспрашивали без конца друга-тувинца. Зачем нужен деревянный обруч с распорками на куполе юрты? Если пойдет дождь и начнет лить через это отверстие, останется ли в юрте сухое место? А что, в юрте разве не бывает комнат, хотя бы перегородок для отдыха, для приготовления пищи и сна? Зимой, наверное, люди в юрте не живут, это только летнее жилище? О господи, они зимой тоже здесь живут! Как с восемью детьми можно здесь поместиться! А муж и жена, как это... для выполнения супружеских обязанностей… они выходят в степь? А где берут питьевую воду? Из Хемчика? Так до него километра два! А скот тоже на Хемчик ходит на водопой? Где туалет? Вся степь?.. Говорят, что дед — богач, почему он не купит несколько юрт? Чтобы была юрта для кухни, для детей, для гостей, для спальни? Где они покупают продукты? Ни одного продукта не покупают?.. Все свое? Неужели?
Парни, выросшие под колыбельную в далеких краях с березовыми рощами, не переставали удивляться, что рядом с ними живет совсем иной мир.
Вскоре перед ними, не заметившими за разговорами и расспросами, как пролетело время, хозяева выставили диковинные блюда. Как есть сухую, по всей видимости, толченую пшеницу? А это, вязкое, желтое — что это? А что такое продолговатое, завернутое в круги? Почему чай соленый? Что брать ложкой, а что кончиками пальцев?
— Покажи, как надо кушать тувинские блюда, — велел Самдар послушному парню-толмачу, а сам стал вынимать мясо из котла. Когда он пододвинул парням целое корытце с дымящимся мясом, те удивились:
— Этого мяса нам троим хватило бы на полмесяца!
Русские гости очень осторожно отведали доселе невиданные кушанья, а хозяин юрты, достав из-под кровати зеленый эмалированный чайник, стал с журчанием наливать в пиалу «шампанское». Когда его легко, словно воду, пропустишь через пищевод, в животе начинает щекотать, будто цыплята возятся за пазухой. В сравнении с русским самогоном — это кефир, а бедные тувинцы думают, что у них очень крепкое спиртное. Мужчины разговорились.
— Хозяин, можно мы по привычке будем звать тебя дедом? Как ты можешь жить посреди безводной степи, дед? Завтра мы пригоним грузовую машину и переселим вас к Хемчику. И твоей семье, и скоту будет хорошо, сможешь прямо из юрты ловить рыбу удочкой, — предложил после первой осушенной пиалы один из гостей, ему хотелось сделать доброе дело для гостеприимного друга.
— На стройке много отходов леса, завтра же привезем вам дрова! — не отстал другой.
— Я знаю, где лежит бесхозная чистая бочка из-под воды. Возьмем машину, привезем ее на лето, будем наполнять водой! — вскочил с места третий, самый рослый, и помахал толстым пальцем: — А водителями-то командую я! Какой вопрос о воде, о дровах! Я сам без этих парней привезу, что хочешь. Я все могу!
Самдар любое спиртное пригублял лишь однажды, так поступил и на этот раз, но шутками и прибаутками отвечал на несуразные вопросы парней, а сам расспрашивал их о родине, о родителях, сестрах и братьях, и в конце концов похлопал по зеленому чайнику, в котором не осталось ни капли.
— Тувинское шампанское кончилось, парни! Завтра всем на работу, пора отдыхать. У меня в городе есть одно дело, поедемте, — с этими словами он стал запрягать лошадь в телегу.
— Поох! Бедняги, как бы по дороге с телеги не повыпали! — забеспокоилась хозяйка за гостей и вручила каждому бутыль с молоком.
Когда солнце, кипя и расплавляясь, совсем выбилось из сил и в изнеможении закатилось за тайгу Оргу-Ыяш, Самдар, ведя под уздцы свою лошадь, впряженную в телегу, направлялся по дороге вниз по течению Хемчика, а в телеге сидели, шумя, трое русских парней и тувинец-толмач.
Назавтра после работы Самдар заехал в лес, а выехал оттуда с телегой, груженой горелым тальником. Возле юрты он с удивлением увидел большую груду всяких досок и большую бочку с водой, в которой уже плескались дети, как воробьи в летнюю жару на лужайке. Из юрты вышла жена Биче с поварешкой в руке.
— Вчерашние гости приехали на двух машинах, тебя не дождались и уехали, — сообщила она.
— Я-то думал, что они болтают спьяну, а они, хоть и русские, лучше всяких тувинцев держат слово. А чем заплатила? — спросил Самдар, расхаживая вокруг досок и внимательно разглядывая их.
— Я предлагала скот, а они ни в какую, насилу всунула им в руки сливки и чокпек в стеклянной банке. Деньги ведь у тебя.
— Да, нельзя даром использовать человеческий труд. Завтра на работе я им заплачу сколько надо.
Прошло жаркое, душное лето. Бригада к осени уже считала Самдара своим: рабочие не давали никому насмехаться над ним, кормили его лошадь овсом из того же залатанного мешка, поили из родника у Хемчика. В обед один из рабочих отправлялся с лошадью на пилораму за досками: Самдара приучили чаевничать в буфете. Он выстраивал на столе в ряд три-четыре стакана чая с молоком и говорил в ответ на вопросительные взгляды парней: «Тувинец утоляет жажду только чаем с молоком. Не думайте, что дед жаден на деньги и живет впроголодь. У нас принято наедаться, чтоб скрипели мышцы живота, только поздно вечером, когда вся работа сделана, скот ухожен и спит». Разговор шел всегда через переводчика; Самдар пил горячий чай — подобие настоящего тувинского чая, — разбавленный молоком, сваренный городскими поварихами, и с таким шумом его прихлебывал, словно рядом гудели перекаты Алаша.
Как-то утром, когда Самдар, встав по привычке еще до восхода солнца, разжигал огонь в железной печи, послышалось курлыканье пролетавших над Кара-Дашем журавлей, и ему показалось, будто кто-то тонкими пальцами заиграл на невидимых струнах, скрытых в его груди. Он задумался и очнулся лишь от скрипа двери и знакомого голоса:
— Чиста ли, словно Алаш, жизнь ваших детей? Широка ли, словно Улуг-Хем, дорога ваших детей, свояк?
Это был Сот, женатый на младшей сестре жены Биче. Речь его всегда превращалась в стихи. Он не старел, был озорным, улыбался, сверкая белыми, как фарфор, крепкими зубами. Его приветствие Самдар услышал как продолжение журавлиной небесной мелодии.
— Приветствие твое пророческое, свояк. Река моя Алаш снится все чаще, а дети мои здоровы и добры, — ответил он в лад свояку. Сот, как наполненный кожаный мешок, грузно шлепнулся на ширтек у ног спящих детей и, обернувшись на тещу Биче, приподнявшуюся на кровати, выпалил:
— Моя жена меня к вам отправила, сказала: «Отнеси заказ моей сестры». Сестры родные и братья родные сидят — ладком говорят, безродный и одинокий — лишь горько вздыхает. Братья родные и сестры родные играючи все решат, безродному и одинокому остается украдкой вздыхать!
— Так что же я заказывала? Не могу припомнить, — хозяйка юрты, привстав, села на край кровати, сон пропал, в словах зятя ей послышалась песня, которую пела мать, когда пасла овец.
— Ваш ум, видимо, лиса съела. Огниво это, огниво — медвежья желчь. При недуге — лекарство, при болезни — минеральный источник...
— Да, вспомнила! Вот какой у меня зять заботливый.
— Весь я в услужении народу, а свет Венеры — помощь луне, бедный я — всем помогаю, как ранняя звезда помогает светом луне.
— Долго не виделись мы. Каково жить в городе, свояк? — Самдар, улыбаясь словам свояка, засуетился, подогревая суп. На лице Сота была написана важность, даже уголки губ не вздрогнули, лишь в глубине глаз сверкнули искры шутливых тирад.
— Жизнь в городе Кара-Даше такая ладная: есть хойтпак, творожок соскребать; есть просо, можно калить; есть жена в постели, есть мясо, есть тесто для лепешек — хорошо, свояк!
— Детей у вас куча, каждый год прибавляетесь, молодцы. Сейчас верну тебе стоимость огнива, — сказал Самдар и стал рыться в карманах выцветших ватных брюк.
— Ойт, ойт, свояк! Не надо мне никаких денег! Лишь бы вы здоровы были! — не на шутку заволновался Сот, будто на него надвигалась большая беда.
— Даже если мы и родственники, нельзя добром разбрасываться. Кто крепко на ногах стоит, должен помогать тому, кого не выпускает из объятий нужда. Сегодня я мало в чем нуждаюсь, а завтра — кто знает? Старики говорят: «Будет и завтрашний день!» — Самдар протянул свояку сложенную вдвое красную банкноту.
Сот некоторое время не решался дотронуться до денег, потом махнул рукой:
— Ладно, свояк, пусть будет так! Когда деньги есть, можно в небо разбросать, можно женщинам раздать! — и, будто в отместку Самдару, вспомнил всегдашнюю игру: — Рабочее время подошло, наверное? Почему свояк без часов живет? — и, спросив, затаил дыхание в ожидании. Самдар ответил метко:
— Часы нужны засоням, свояк, чтоб не проспать. Я не нуждаюсь в часах, а если захочу, так знаешь, сколько нацеплю! — и показал рукой от запястья до плеча и от лодыжки до бедра.
Сот расхохотался. Свояк Самдар все может! У его свояка в рваной одежде денег полно!
Когда Сот хлебал подогретый суп, то снова срифмовал:
— Говорят, что родничок на Эдегее легче выпить, чем чай сварить, на свидание на Даштыг-Тее легче сходить, чем семью заводить. Когда перекочуете на родное стойбище?
Сот разбередил зарубцевавшуюся было рану Самдара.
С того самого утра сердце Самдара стало звать его в далекие скалистые горы с курумниками, на позабытые родительские кочевые стойбища. Как будто кто-то настойчиво шептал ему, что его место, его счастливая тропа на белом свете именно там. В последнее время и в юрте, и на работе он будто не слышал людей. Однажды вечером, все хорошенько обдумав, под завывание осеннего ветра, когда все уже спали, он вытащил из-за жердей юрты козью лопатку, заклиная, положил ее на собранные в кучу у дверцы железной печи угли. Когда лопатка обуглилась, он увидел на ней знаки дальней дороги. Тогда Самдар разбудил жену, чтобы поговорить с ней.
Назавтра вечером на месте, где стояла юрта Самдара, холодный ветерок развеял в разные стороны мягкую, как пыль, золу.
4.Как-то утром, когда Самдар, встав по привычке еще до восхода солнца, разжигал огонь в железной печи, послышалось курлыканье пролетавших над Кара-Дашем журавлей, и ему показалось, будто кто-то тонкими пальцами заиграл на невидимых струнах, скрытых в его груди. Он задумался и очнулся лишь от скрипа двери и знакомого голоса:
— Чиста ли, словно Алаш, жизнь ваших детей? Широка ли, словно Улуг-Хем, дорога ваших детей, свояк?
Это был Сот, женатый на младшей сестре жены Биче. Речь его всегда превращалась в стихи. Он не старел, был озорным, улыбался, сверкая белыми, как фарфор, крепкими зубами. Его приветствие Самдар услышал как продолжение журавлиной небесной мелодии.
— Приветствие твое пророческое, свояк. Река моя Алаш снится все чаще, а дети мои здоровы и добры, — ответил он в лад свояку. Сот, как наполненный кожаный мешок, грузно шлепнулся на ширтек у ног спящих детей и, обернувшись на тещу Биче, приподнявшуюся на кровати, выпалил:
— Моя жена меня к вам отправила, сказала: «Отнеси заказ моей сестры». Сестры родные и братья родные сидят — ладком говорят, безродный и одинокий — лишь горько вздыхает. Братья родные и сестры родные играючи все решат, безродному и одинокому остается украдкой вздыхать!
— Так что же я заказывала? Не могу припомнить, — хозяйка юрты, привстав, села на край кровати, сон пропал, в словах зятя ей послышалась песня, которую пела мать, когда пасла овец.
— Ваш ум, видимо, лиса съела. Огниво это, огниво — медвежья желчь. При недуге — лекарство, при болезни — минеральный источник...
— Да, вспомнила! Вот какой у меня зять заботливый.
— Весь я в услужении народу, а свет Венеры — помощь луне, бедный я — всем помогаю, как ранняя звезда помогает светом луне.
— Долго не виделись мы. Каково жить в городе, свояк? — Самдар, улыбаясь словам свояка, засуетился, подогревая суп. На лице Сота была написана важность, даже уголки губ не вздрогнули, лишь в глубине глаз сверкнули искры шутливых тирад.
— Жизнь в городе Кара-Даше такая ладная: есть хойтпак, творожок соскребать; есть просо, можно калить; есть жена в постели, есть мясо, есть тесто для лепешек — хорошо, свояк!
— Детей у вас куча, каждый год прибавляетесь, молодцы. Сейчас верну тебе стоимость огнива, — сказал Самдар и стал рыться в карманах выцветших ватных брюк.
— Ойт, ойт, свояк! Не надо мне никаких денег! Лишь бы вы здоровы были! — не на шутку заволновался Сот, будто на него надвигалась большая беда.
— Даже если мы и родственники, нельзя добром разбрасываться. Кто крепко на ногах стоит, должен помогать тому, кого не выпускает из объятий нужда. Сегодня я мало в чем нуждаюсь, а завтра — кто знает? Старики говорят: «Будет и завтрашний день!» — Самдар протянул свояку сложенную вдвое красную банкноту.
Сот некоторое время не решался дотронуться до денег, потом махнул рукой:
— Ладно, свояк, пусть будет так! Когда деньги есть, можно в небо разбросать, можно женщинам раздать! — и, будто в отместку Самдару, вспомнил всегдашнюю игру: — Рабочее время подошло, наверное? Почему свояк без часов живет? — и, спросив, затаил дыхание в ожидании. Самдар ответил метко:
— Часы нужны засоням, свояк, чтоб не проспать. Я не нуждаюсь в часах, а если захочу, так знаешь, сколько нацеплю! — и показал рукой от запястья до плеча и от лодыжки до бедра.
Сот расхохотался. Свояк Самдар все может! У его свояка в рваной одежде денег полно!
Когда Сот хлебал подогретый суп, то снова срифмовал:
— Говорят, что родничок на Эдегее легче выпить, чем чай сварить, на свидание на Даштыг-Тее легче сходить, чем семью заводить. Когда перекочуете на родное стойбище?
Сот разбередил зарубцевавшуюся было рану Самдара.
С того самого утра сердце Самдара стало звать его в далекие скалистые горы с курумниками, на позабытые родительские кочевые стойбища. Как будто кто-то настойчиво шептал ему, что его место, его счастливая тропа на белом свете именно там. В последнее время и в юрте, и на работе он будто не слышал людей. Однажды вечером, все хорошенько обдумав, под завывание осеннего ветра, когда все уже спали, он вытащил из-за жердей юрты козью лопатку, заклиная, положил ее на собранные в кучу у дверцы железной печи угли. Когда лопатка обуглилась, он увидел на ней знаки дальней дороги. Тогда Самдар разбудил жену, чтобы поговорить с ней.
Назавтра вечером на месте, где стояла юрта Самдара, холодный ветерок развеял в разные стороны мягкую, как пыль, золу.
По берегам Алаша не было видно юрт, и скот по тропам своим не ходил, и лая собак не было слышно. Народ перебрался в колхозы. Черная юрта Самдара оживила родную сторону. Даже голодные волки обходили стороной его скот, будто признавая в нем ровню, и охотились рядом на дичь.
Зимнее стойбище он нашел сам много лет назад, после первого снега, когда скота было видимо-невидимо. Он поднялся на ровную площадку, заросшую короткой травой и окруженную скалами, на которой мог разместиться лишь один аал, снял шапку и стал прислушиваться, как человек, ищущий суягную овцематку. Словно охотник, высматривающий диких козлов, он очень медленно повернулся в стороны, но не услышал даже дуновения ветерка. Этот уступ на солнцепеке казался очень подходящим для зимнего стойбища. С северной стороны в скалах была большая расщелина, лучше места для хранения мягкой травы для молодняка не найти. Чуть выше уступа, под гребнем, есть небольшая впадина, напоминающая перевернутую юрту, где устремляющаяся с Большой Кызыл-Тайги пурга превращает толщу снега в плотный сугроб. Даже в апреле здесь будет снег — значит, будет и вода. Юрту сюда придется нести на закорках, но это не беда, это привычное дело для жителей высокогорного Алаша.
Когда на хребты выпал первый тонкий снег, Самдар погнал через седловину на пастбище небольшое свое стадо. Он целыми днями бывал наедине со скотом, поэтому у него появилась привычка разговаривать с собой, спорить с собой, и иногда в этих спорах он чуть не доходил до рукоприкладства, а временами сам себе был закадычным другом. Самдар в сумерки пригонял отару, а жена Биче растапливала снег на железной печке, варила чай и суп, при свете лучины штопала обувки сыновей, а то и обучала их игре в бабки. Сам он, уже при свете луны, спускался в низину за хворостом, волок кожаный вьюк со снегом в юрту, и только после этого, согреваясь горячим чаем, при свете огня снова прочитывал клочок старой газеты, случайно попавшей в аал. А когда снова выходил — ковш Большой Медведицы наклонялся в сторону и созвездия Плеяды — Семь ханов — были в зените. Он обходил двор, где не видно было ни забора, ни хлева, ни овчарни, и ложился подремать на ширтеке, но сердце его бодрствовало, и если на улице его рыжий пес скулил во сне, дрему будто рукой снимало. А когда Плеяды сдвигались всего на две пяди — он был уже на ногах, разжигал огонь, начинал толочь пшеницу в ступе. Он толок одну ступу, две ступы, а до утренней зари было еще далеко, и он, поменяв место привязи коня, топил снег, варил чай и, выпив его, снова на рассвете отправлялся со своей отарой.
Когда аал Самдара перекочевывал на весеннее стойбище, одна сторона его юрты, где обычно сидели гости и находился вьюк, превращалась в ясли для молодняка овец и коз, где они колыхались, как волны. Дети ухаживали за козлятами и ягнятами, а мать напевала особую мелодию овце, не подпускающей к себе своего детеныша. Под эту мелодию овце Сарыг-Баштыг — Желтоголовой — казалось, что к ней подбегают разом все рожденные ягнята и нежными ртами касаются ее раздутых сосков.
Самдар, когда пас овец, не садился на коня, вел его под уздцы. С пастбища он часто приносил полный инчеек новорожденного молодняка. Ягнята и козлята, появившиеся в юрте, казалось, прибавляли не только радостной суеты, но и сил, и от сплоченности детей и родителей закаленное стужей лицо Самдара светлело, словно в лунную ночь. Он был легок и проворен, как легкий ветерок родных мест, и ночью к нему не шел сон, будто отдых был не нужен. Когда он спал — было неведомо никому, разве только Биче, спавшей на его плече, как на подушке. Его черная юрта кочевала по родным горам вместе с временами года.
Год прошел, два, три — единственная юрта этих мест слилась со степью, тайгой и скалами. Годы пролетели, как клинья журавлей над хребтами Алаша и Большой Кызыл-Тайги, и скот Самдара, не разгибавшего спину, раскинулся — как разноцветный альпийский ковер: красно-пестрые быки, ревя, бодались друг с другом, рядом с ними шли без конца и края коровы, телята были в основном чалой масти. Огромные волы поводили рогами, похожими на обручи юрты, и в засушливое лето осушали горную речку, выпивая всю ее воду. С оранжевых скал, как шаловливые малыши, сбегали трусцой разномастные яки со своими телятами, хрюкая, словно свиньи, и косясь на другой скот из-за своего дикого нрава. Гнедые и рыжие жеребята резвились на хребте, почти перепрыгивая своих матерей, нагулявшихся за лето так, что потник на их спинах не удерживался. Священные гривы табуна лошадей легонько касались ярких трав родного края, и один среди них — жеребец по кличке Свирепый Гнедой, который не отдал волкам ни одного жеребенка, по два-три раза обегал без причины вокруг табуна. Подходившие вереницей к аалу овцы напоминали плывущие в небе летние облака. Когда резвящиеся на синих скалах черные, желтые, пегие, серые козы сталкивались рогами, как в древности войска мечами, это было подобно гулкому шуму камнепада. Мычание телят и блеяние козлят и ягнят, нанизанных на привязи, перекрывало шум пенящихся перекатов Алаша.
За все эти годы Самдар ни разу не отлучался от своего скота. Когда шел затяжной, моросящий дождь, когда лил как из ведра ливень с громом и молнией, промокнув до нитки, он ни разу не произнес: «Эчигей! — брр! как холодно!», но искоса взглянув на Курбусту — Небесное божество, глубоко вздыхал. Когда жара напоминала пламя в железной печке, а овод царил над скотом, он, поправив на голове зимнюю шапку и надев наизнанку рваную куртку, лишь потуже затягивал пояс и ремни, которыми подвязывал голенища сапог. Когда шла пурга, он, нагнув голову от обжигающего снега, загнав скот в защищенную от ветра впадину, всю ночь ходил вокруг, весь побелевший от инея. Как бы ни бесновалась природа, он не вздрагивал и не роптал, наоборот, бураны, ливни, стужа и жара удивительно окрыляли его, прибавляя ему сил, но об этом он никому не говорил.
Самдар знал повадки и мысли каждого животного, денно и нощно неразлучного с ним, поэтому в безлюдных местах разговаривал, советовался с ними, от души журил их, заботился о них, а ночью, когда скот в загоне засыпал, он разговаривал с мириадами звезд во Вселенной. Очертания его черной юрты были древней мелодией, слышной каждому тувинцу. В старой куртке, много раз залатанных штанах, в мягких сапогах, днем он брел за скотом, ночью охранял его.
Однажды уже женатый старший сын, приехав, радостно сообщил ему: «Отец, мы тебе купили новую одежду. Невестка твоя сама выбирала, примерь». Самдар, евший далган, отложил чашку и, осторожно взяв одежду, мягко сказал:
— То, что об отце беспокоишься, хорошо, сынок. Но нам, чабанам, незачем наряжаться, от одежды, пахнущей навозом, жиром и потом, скот пьянеет, как человек. Магазинная одежда пахнет по-другому, плохо, скот сразу чувствует запах. Лучше детям своим одежду покупайте.
Каждой весной Самдар, впрягшись в телегу, четверо суток спускался к чию в верховья Кудугуя. Он гнал овец и коз, по пути скот плодился. Молодняк он загружал в телегу, скот на три-четыре дня загонял на солончак и переваливал обратно на Алаш. Родившийся по пути молодняк уже бежал сам. Вскоре численность мелкого скота перевалила за тысячу, а крупного — за полторы сотни.
Он часто задавался вопросом: «Почему?» И не находил ответа. Почему запретили разводить скот — корень жизни тувинца? «Если кто-то хочет изменить образ мыслей человека, достаточно запретить заниматься тем делом, которое передано в наследство по крови».
5.Зимнее стойбище он нашел сам много лет назад, после первого снега, когда скота было видимо-невидимо. Он поднялся на ровную площадку, заросшую короткой травой и окруженную скалами, на которой мог разместиться лишь один аал, снял шапку и стал прислушиваться, как человек, ищущий суягную овцематку. Словно охотник, высматривающий диких козлов, он очень медленно повернулся в стороны, но не услышал даже дуновения ветерка. Этот уступ на солнцепеке казался очень подходящим для зимнего стойбища. С северной стороны в скалах была большая расщелина, лучше места для хранения мягкой травы для молодняка не найти. Чуть выше уступа, под гребнем, есть небольшая впадина, напоминающая перевернутую юрту, где устремляющаяся с Большой Кызыл-Тайги пурга превращает толщу снега в плотный сугроб. Даже в апреле здесь будет снег — значит, будет и вода. Юрту сюда придется нести на закорках, но это не беда, это привычное дело для жителей высокогорного Алаша.
Когда на хребты выпал первый тонкий снег, Самдар погнал через седловину на пастбище небольшое свое стадо. Он целыми днями бывал наедине со скотом, поэтому у него появилась привычка разговаривать с собой, спорить с собой, и иногда в этих спорах он чуть не доходил до рукоприкладства, а временами сам себе был закадычным другом. Самдар в сумерки пригонял отару, а жена Биче растапливала снег на железной печке, варила чай и суп, при свете лучины штопала обувки сыновей, а то и обучала их игре в бабки. Сам он, уже при свете луны, спускался в низину за хворостом, волок кожаный вьюк со снегом в юрту, и только после этого, согреваясь горячим чаем, при свете огня снова прочитывал клочок старой газеты, случайно попавшей в аал. А когда снова выходил — ковш Большой Медведицы наклонялся в сторону и созвездия Плеяды — Семь ханов — были в зените. Он обходил двор, где не видно было ни забора, ни хлева, ни овчарни, и ложился подремать на ширтеке, но сердце его бодрствовало, и если на улице его рыжий пес скулил во сне, дрему будто рукой снимало. А когда Плеяды сдвигались всего на две пяди — он был уже на ногах, разжигал огонь, начинал толочь пшеницу в ступе. Он толок одну ступу, две ступы, а до утренней зари было еще далеко, и он, поменяв место привязи коня, топил снег, варил чай и, выпив его, снова на рассвете отправлялся со своей отарой.
Когда аал Самдара перекочевывал на весеннее стойбище, одна сторона его юрты, где обычно сидели гости и находился вьюк, превращалась в ясли для молодняка овец и коз, где они колыхались, как волны. Дети ухаживали за козлятами и ягнятами, а мать напевала особую мелодию овце, не подпускающей к себе своего детеныша. Под эту мелодию овце Сарыг-Баштыг — Желтоголовой — казалось, что к ней подбегают разом все рожденные ягнята и нежными ртами касаются ее раздутых сосков.
Самдар, когда пас овец, не садился на коня, вел его под уздцы. С пастбища он часто приносил полный инчеек новорожденного молодняка. Ягнята и козлята, появившиеся в юрте, казалось, прибавляли не только радостной суеты, но и сил, и от сплоченности детей и родителей закаленное стужей лицо Самдара светлело, словно в лунную ночь. Он был легок и проворен, как легкий ветерок родных мест, и ночью к нему не шел сон, будто отдых был не нужен. Когда он спал — было неведомо никому, разве только Биче, спавшей на его плече, как на подушке. Его черная юрта кочевала по родным горам вместе с временами года.
Год прошел, два, три — единственная юрта этих мест слилась со степью, тайгой и скалами. Годы пролетели, как клинья журавлей над хребтами Алаша и Большой Кызыл-Тайги, и скот Самдара, не разгибавшего спину, раскинулся — как разноцветный альпийский ковер: красно-пестрые быки, ревя, бодались друг с другом, рядом с ними шли без конца и края коровы, телята были в основном чалой масти. Огромные волы поводили рогами, похожими на обручи юрты, и в засушливое лето осушали горную речку, выпивая всю ее воду. С оранжевых скал, как шаловливые малыши, сбегали трусцой разномастные яки со своими телятами, хрюкая, словно свиньи, и косясь на другой скот из-за своего дикого нрава. Гнедые и рыжие жеребята резвились на хребте, почти перепрыгивая своих матерей, нагулявшихся за лето так, что потник на их спинах не удерживался. Священные гривы табуна лошадей легонько касались ярких трав родного края, и один среди них — жеребец по кличке Свирепый Гнедой, который не отдал волкам ни одного жеребенка, по два-три раза обегал без причины вокруг табуна. Подходившие вереницей к аалу овцы напоминали плывущие в небе летние облака. Когда резвящиеся на синих скалах черные, желтые, пегие, серые козы сталкивались рогами, как в древности войска мечами, это было подобно гулкому шуму камнепада. Мычание телят и блеяние козлят и ягнят, нанизанных на привязи, перекрывало шум пенящихся перекатов Алаша.
За все эти годы Самдар ни разу не отлучался от своего скота. Когда шел затяжной, моросящий дождь, когда лил как из ведра ливень с громом и молнией, промокнув до нитки, он ни разу не произнес: «Эчигей! — брр! как холодно!», но искоса взглянув на Курбусту — Небесное божество, глубоко вздыхал. Когда жара напоминала пламя в железной печке, а овод царил над скотом, он, поправив на голове зимнюю шапку и надев наизнанку рваную куртку, лишь потуже затягивал пояс и ремни, которыми подвязывал голенища сапог. Когда шла пурга, он, нагнув голову от обжигающего снега, загнав скот в защищенную от ветра впадину, всю ночь ходил вокруг, весь побелевший от инея. Как бы ни бесновалась природа, он не вздрагивал и не роптал, наоборот, бураны, ливни, стужа и жара удивительно окрыляли его, прибавляя ему сил, но об этом он никому не говорил.
Самдар знал повадки и мысли каждого животного, денно и нощно неразлучного с ним, поэтому в безлюдных местах разговаривал, советовался с ними, от души журил их, заботился о них, а ночью, когда скот в загоне засыпал, он разговаривал с мириадами звезд во Вселенной. Очертания его черной юрты были древней мелодией, слышной каждому тувинцу. В старой куртке, много раз залатанных штанах, в мягких сапогах, днем он брел за скотом, ночью охранял его.
Однажды уже женатый старший сын, приехав, радостно сообщил ему: «Отец, мы тебе купили новую одежду. Невестка твоя сама выбирала, примерь». Самдар, евший далган, отложил чашку и, осторожно взяв одежду, мягко сказал:
— То, что об отце беспокоишься, хорошо, сынок. Но нам, чабанам, незачем наряжаться, от одежды, пахнущей навозом, жиром и потом, скот пьянеет, как человек. Магазинная одежда пахнет по-другому, плохо, скот сразу чувствует запах. Лучше детям своим одежду покупайте.
Каждой весной Самдар, впрягшись в телегу, четверо суток спускался к чию в верховья Кудугуя. Он гнал овец и коз, по пути скот плодился. Молодняк он загружал в телегу, скот на три-четыре дня загонял на солончак и переваливал обратно на Алаш. Родившийся по пути молодняк уже бежал сам. Вскоре численность мелкого скота перевалила за тысячу, а крупного — за полторы сотни.
Он часто задавался вопросом: «Почему?» И не находил ответа. Почему запретили разводить скот — корень жизни тувинца? «Если кто-то хочет изменить образ мыслей человека, достаточно запретить заниматься тем делом, которое передано в наследство по крови».
— …Товарищи комсомольцы! В вашем районе есть бесполезный человек Самдар-Кожай, который держит много скота. Слыхали про него? Разбогатев при помощи советского государства, что он сказал, как вы думаете? «Продайте мне грузовую автомашину, трактор», — вот что он сказал. Продайте! Будто он не знает, что государственную, общественную собственность нельзя продать! Вот как частная собственность кружит голову!..
«Самдар-Кожай прячет свои деньги в бутылках из-под шампанского».
«Самдар-Кожай пригнал свой скот на бойню. Он самый упитанный!»
«Место, где Самдар-Кожай прячет свои деньги, размыла дождевая вода».
Слухи передавали быстрей, чем новости.
О том, что деньги имеют притягательную силу, Самдар узнал, когда сдал скот и получил на скотобазе его стоимость. В его руках внезапно появились целые пачки фиолетовых купюр. Скот, выращенный его упорным трудом, снившийся ему каждую ночь, скот, чьи глаза принимали осмысленное выражение при виде хозяина, скот, который сосал его рваную одежду, пахнущую потом. Скот, словно малые его дети, превратился теперь в пачки денег. Самдар в безлюдном месте даже понюхал их и почувствовал доселе незнакомый запах. На них можно хоть что купить! Магазины в районном центре, раскрыв двери, манили его, но он не направил туда носки своих разных сапог. В его душе зародилась мысль, что если деньги будут целы, его не покинет везение и скот будет цел. Можно хранить деньги в сберкассе, но если они понадобятся, значит, бросив скот, нужно будет ехать с Алаша на Хемчик? Сдав скот, думая об этом однажды ночью, Самдар споткнулся обо что-то. В темноте, нагнувшись, он поискал и обнаружил бутылку из-под шампанского, в такую посуду удобно было наливать молоко детям, ехавшим в долину. Да это настоящая посуда под копилку! Если в толстую бутыль затолкать свернутые деньги, закупорить ее и поглубже вкопать в землю на загоне, то ни грызуны, ни насекомые не повредят их, и в воде они не намокнут, а если понадобятся деньги, можно будет разбить ее. Можно собрать несколько таких бутылок. Назавтра он распаковал пачки денег и, по одной свернув пятидесятки и сотенные, начал их упаковывать заново...
В этом слухе не было вымысла.
У тувинцев есть понятие — деньги опасны: могут любому вскружить голову, могут забрать жизнь. С ними надо быть осторожным: завидев деньги, многие перестают узнавать близких родственников, многие становятся скупы и высокомерны. Самдар не забывал мудрых слов предков: когда директор совхоза просил взаймы, чтобы отдать задержанную зарплату, а председатель сумона — на строительство детских яслей, а знакомые или родственники — на автомашину или мебель, он, уточнив сумму, не скупясь, вручал ее.
Однажды утром, когда Самдар хлопотал над овцами, покусанными клещами, вырезая больших, насосавшихся насекомых ножницами, с низины послышался звук мотора. Легковушка остановилась поодаль, из машины вышли крепкие, как волы Самдара, мужчины и, тихо переговариваясь, поправляя на себе одежду, пошли к загону. Обычно при хозяевах не обращавший внимания на чужих Эзир, вскочив с кучи мусора, побежал навстречу, свирепо рыча. Эзирбек такой, даргаларов чует сразу!
«Сыть, пошел, Эзир! Лежать!» Услышав голос хозяина, пес виновато поплелся к своей куче.
Войдя в юрту по приглашению Самдара, даргалары были шокированы. На одной стороне жилища стояли и лежали на навозе, огороженные досками, ягнята и козлята. От их громкого блеяния, заложившего уши, хотелось уйти за порог. Директор совхоза рассмотрел два старых сундука у стенки юрты, деревянную кровать и старый посудный шкаф с давно стершейся краской. Решетки и жерди юрты до сердцевины изъела черная сажа. На куполе юрты был разостлан магазинный серый войлок с просвечивающими там и сям дырами. Единственное, что ослепляло белизной — войлочные простеганные коврики для сидения на почетном месте юрты. Первый секретарь райкома партии Хемчикского района, ехавший с намерением постращать прославленного единоличника, ожидал, что возле юрты Самдара полно всякой техники, а сама белая юрта его похожа на шатер древних ханов. Сидя на почетном месте, на белых ковриках, морща нос от запаха навоза и отодвигаясь от молодняка, прокурор района и председатель народного контроля тихо ждали, что скажет первый секретарь, расположившийся рядом. Они прекрасно знали, что Самдара не то что голыми руками, но даже суровыми законами взять трудно.
Самдар для приличия расспрашивал их о дороге, о работе, жена его, хотя и дородная, но подвижная женщина, быстро сварила чай с молоком, а потом сам он отварил жирное мясо. Уставшие после трудной дороги даргалары, выпив весь чай в чайнике, некоторое время не отрывались от корыта, как припавший к роднику после сухой травы скот. Наевшись до икоты, первый секретарь вспомнил о деле, вытащил носовой платок, вытер жирные пальцы и притворно закашлял.
— Хозяева, я новый руководитель этого района, — начал он мягко. — Недавно Совет министров при поддержке обкома партии принял постановление о порядке содержания личного скота. Слышали и читали, наверное. Одной семье в Туве полагается держать не более трех голов крупного рогатого скота, не более двадцати пяти мелкого и одну лошадь. Кто будет единолично разводить много скота, обогащаясь и отказываясь от общественно-полезного труда, будет наказан по всей строгости закона. А у вас в одной семье столько скота...
— Скот надо сдать государству, — напал сбоку председатель народного контроля, мужчина, казавшийся откормленной животиной. Он повысил голос. — Вы содержите самое многочисленное стадо в районе. Завтра же подгоним грузовики, излишки скота сдадите!
— Я прокурор района! — рявкнул мужчина, шея которого от ожирения срослась с плечами.
Светившееся добротой лицо Самдара внезапно потемнело, он привстал, и в глазах, обычно излучавших тепло, зажглись раскаленные угольки.
— Я простой арат, выращиваю скот, в этом мире я другой работы не знаю. Ваши родители тоже выращивали скот. Им никто не указывал, что много скота держать запрещается. Вырастив много скота, много ли я съем? Люди едят. Мясо, шкуры, шерсть, масло я сдаю государству. Мне некогда торговать мясом даже одного козленка, шерстью даже одного ягненка. Я никогда не сдаю государству скот плохой упитанности. Прошлой осенью я сдал девять тонн мяса, а недавно сдал семь тонн шерсти. Это все я сдал государству! Скот я пасу, не пользуясь совхозными и колхозными пастбищами. И зимой, и летом скот мой пасется на тех местах, которые вы даже через десять лет не думаете использовать под пастбища, Тува просторная. В совхозе я не взял ни пучка сена, ни с ноготок соли, ни капли воды, ни горстки сечки и овса. Я не пользуюсь техникой — у меня нет даже велосипеда. Мой скот не болеет, потому что я за ним хорошо слежу, а если заболеет, я вылечу его народными средствами, завещанными предками. За всю жизнь я никогда не использовал чужой труд, лишь с женой и детьми мы растим многочисленный скот государству. Почему вы обвиняете меня в том, что я не приношу пользы?
Даргалары, задержав дыхание, слушали чабана, его слова стали вонзаться им в сердце, как острые шипы караганника. Самдар, заметив, что гости, тайком переглядываясь, не нашлись, что сказать в ответ, сел пониже и, как будто не было спора, проговорил:
— Алаш каких только богачей ни рожала! Одним из них был Бай-Хелин. В молодости у него мало было скота. Однажды он куда-то уехал, а молодая жена его сбежала в родную Бай-Тайгу. По пути, когда стемнело, девушка-беглянка залегла в кучу установленных на перевале жердей. Ночью туда пришел пастись табун. Девушка проснулась и от испуга уже не смогла сомкнуть глаз. Она услышала: что-то зазвенело посреди табуна и упало. На рассвете девушка вышла и увидела на следах лошадей бронзовую узду и недоуздок. Она взяла их и побежала обратно, к мужу. Когда приехал муж, они эти бронзовые узду и недоуздок освятили и, завернув в белое священное полотнище, припрятали в сундук. С тех пор они жили мирно, разбогатели, через несколько лет потеряли счет своему скоту. Бывало, три дня подряд беспрерывно собирали табун в долине Алаша, и оказывалось, что еще не весь скот собран. Когда загоняли табун на солончак в Эдегее, первые лошади были на солончаке, остальные шли гуськом, да на Алаше оставалось еще много лошадей. Столько скота у них было! Мой скот по сравнению с ними — раз-два и обчелся.
Самдар глубоко вздохнул, в его карих глазах вспыхнули огоньки надежды, он доверчиво улыбнулся молчащим гостям.
— У вас у всех дети, вы образованные люди, нельзя вам по моей вине провиниться. Когда заберете скот? Где ваши грузовики? Ничего, ничего, животные способны плодиться, я не обнищаю, — Самдар выпрямился и встал на ноги.
6.«Самдар-Кожай прячет свои деньги в бутылках из-под шампанского».
«Самдар-Кожай пригнал свой скот на бойню. Он самый упитанный!»
«Место, где Самдар-Кожай прячет свои деньги, размыла дождевая вода».
Слухи передавали быстрей, чем новости.
О том, что деньги имеют притягательную силу, Самдар узнал, когда сдал скот и получил на скотобазе его стоимость. В его руках внезапно появились целые пачки фиолетовых купюр. Скот, выращенный его упорным трудом, снившийся ему каждую ночь, скот, чьи глаза принимали осмысленное выражение при виде хозяина, скот, который сосал его рваную одежду, пахнущую потом. Скот, словно малые его дети, превратился теперь в пачки денег. Самдар в безлюдном месте даже понюхал их и почувствовал доселе незнакомый запах. На них можно хоть что купить! Магазины в районном центре, раскрыв двери, манили его, но он не направил туда носки своих разных сапог. В его душе зародилась мысль, что если деньги будут целы, его не покинет везение и скот будет цел. Можно хранить деньги в сберкассе, но если они понадобятся, значит, бросив скот, нужно будет ехать с Алаша на Хемчик? Сдав скот, думая об этом однажды ночью, Самдар споткнулся обо что-то. В темноте, нагнувшись, он поискал и обнаружил бутылку из-под шампанского, в такую посуду удобно было наливать молоко детям, ехавшим в долину. Да это настоящая посуда под копилку! Если в толстую бутыль затолкать свернутые деньги, закупорить ее и поглубже вкопать в землю на загоне, то ни грызуны, ни насекомые не повредят их, и в воде они не намокнут, а если понадобятся деньги, можно будет разбить ее. Можно собрать несколько таких бутылок. Назавтра он распаковал пачки денег и, по одной свернув пятидесятки и сотенные, начал их упаковывать заново...
В этом слухе не было вымысла.
У тувинцев есть понятие — деньги опасны: могут любому вскружить голову, могут забрать жизнь. С ними надо быть осторожным: завидев деньги, многие перестают узнавать близких родственников, многие становятся скупы и высокомерны. Самдар не забывал мудрых слов предков: когда директор совхоза просил взаймы, чтобы отдать задержанную зарплату, а председатель сумона — на строительство детских яслей, а знакомые или родственники — на автомашину или мебель, он, уточнив сумму, не скупясь, вручал ее.
Однажды утром, когда Самдар хлопотал над овцами, покусанными клещами, вырезая больших, насосавшихся насекомых ножницами, с низины послышался звук мотора. Легковушка остановилась поодаль, из машины вышли крепкие, как волы Самдара, мужчины и, тихо переговариваясь, поправляя на себе одежду, пошли к загону. Обычно при хозяевах не обращавший внимания на чужих Эзир, вскочив с кучи мусора, побежал навстречу, свирепо рыча. Эзирбек такой, даргаларов чует сразу!
«Сыть, пошел, Эзир! Лежать!» Услышав голос хозяина, пес виновато поплелся к своей куче.
Войдя в юрту по приглашению Самдара, даргалары были шокированы. На одной стороне жилища стояли и лежали на навозе, огороженные досками, ягнята и козлята. От их громкого блеяния, заложившего уши, хотелось уйти за порог. Директор совхоза рассмотрел два старых сундука у стенки юрты, деревянную кровать и старый посудный шкаф с давно стершейся краской. Решетки и жерди юрты до сердцевины изъела черная сажа. На куполе юрты был разостлан магазинный серый войлок с просвечивающими там и сям дырами. Единственное, что ослепляло белизной — войлочные простеганные коврики для сидения на почетном месте юрты. Первый секретарь райкома партии Хемчикского района, ехавший с намерением постращать прославленного единоличника, ожидал, что возле юрты Самдара полно всякой техники, а сама белая юрта его похожа на шатер древних ханов. Сидя на почетном месте, на белых ковриках, морща нос от запаха навоза и отодвигаясь от молодняка, прокурор района и председатель народного контроля тихо ждали, что скажет первый секретарь, расположившийся рядом. Они прекрасно знали, что Самдара не то что голыми руками, но даже суровыми законами взять трудно.
Самдар для приличия расспрашивал их о дороге, о работе, жена его, хотя и дородная, но подвижная женщина, быстро сварила чай с молоком, а потом сам он отварил жирное мясо. Уставшие после трудной дороги даргалары, выпив весь чай в чайнике, некоторое время не отрывались от корыта, как припавший к роднику после сухой травы скот. Наевшись до икоты, первый секретарь вспомнил о деле, вытащил носовой платок, вытер жирные пальцы и притворно закашлял.
— Хозяева, я новый руководитель этого района, — начал он мягко. — Недавно Совет министров при поддержке обкома партии принял постановление о порядке содержания личного скота. Слышали и читали, наверное. Одной семье в Туве полагается держать не более трех голов крупного рогатого скота, не более двадцати пяти мелкого и одну лошадь. Кто будет единолично разводить много скота, обогащаясь и отказываясь от общественно-полезного труда, будет наказан по всей строгости закона. А у вас в одной семье столько скота...
— Скот надо сдать государству, — напал сбоку председатель народного контроля, мужчина, казавшийся откормленной животиной. Он повысил голос. — Вы содержите самое многочисленное стадо в районе. Завтра же подгоним грузовики, излишки скота сдадите!
— Я прокурор района! — рявкнул мужчина, шея которого от ожирения срослась с плечами.
Светившееся добротой лицо Самдара внезапно потемнело, он привстал, и в глазах, обычно излучавших тепло, зажглись раскаленные угольки.
— Я простой арат, выращиваю скот, в этом мире я другой работы не знаю. Ваши родители тоже выращивали скот. Им никто не указывал, что много скота держать запрещается. Вырастив много скота, много ли я съем? Люди едят. Мясо, шкуры, шерсть, масло я сдаю государству. Мне некогда торговать мясом даже одного козленка, шерстью даже одного ягненка. Я никогда не сдаю государству скот плохой упитанности. Прошлой осенью я сдал девять тонн мяса, а недавно сдал семь тонн шерсти. Это все я сдал государству! Скот я пасу, не пользуясь совхозными и колхозными пастбищами. И зимой, и летом скот мой пасется на тех местах, которые вы даже через десять лет не думаете использовать под пастбища, Тува просторная. В совхозе я не взял ни пучка сена, ни с ноготок соли, ни капли воды, ни горстки сечки и овса. Я не пользуюсь техникой — у меня нет даже велосипеда. Мой скот не болеет, потому что я за ним хорошо слежу, а если заболеет, я вылечу его народными средствами, завещанными предками. За всю жизнь я никогда не использовал чужой труд, лишь с женой и детьми мы растим многочисленный скот государству. Почему вы обвиняете меня в том, что я не приношу пользы?
Даргалары, задержав дыхание, слушали чабана, его слова стали вонзаться им в сердце, как острые шипы караганника. Самдар, заметив, что гости, тайком переглядываясь, не нашлись, что сказать в ответ, сел пониже и, как будто не было спора, проговорил:
— Алаш каких только богачей ни рожала! Одним из них был Бай-Хелин. В молодости у него мало было скота. Однажды он куда-то уехал, а молодая жена его сбежала в родную Бай-Тайгу. По пути, когда стемнело, девушка-беглянка залегла в кучу установленных на перевале жердей. Ночью туда пришел пастись табун. Девушка проснулась и от испуга уже не смогла сомкнуть глаз. Она услышала: что-то зазвенело посреди табуна и упало. На рассвете девушка вышла и увидела на следах лошадей бронзовую узду и недоуздок. Она взяла их и побежала обратно, к мужу. Когда приехал муж, они эти бронзовые узду и недоуздок освятили и, завернув в белое священное полотнище, припрятали в сундук. С тех пор они жили мирно, разбогатели, через несколько лет потеряли счет своему скоту. Бывало, три дня подряд беспрерывно собирали табун в долине Алаша, и оказывалось, что еще не весь скот собран. Когда загоняли табун на солончак в Эдегее, первые лошади были на солончаке, остальные шли гуськом, да на Алаше оставалось еще много лошадей. Столько скота у них было! Мой скот по сравнению с ними — раз-два и обчелся.
Самдар глубоко вздохнул, в его карих глазах вспыхнули огоньки надежды, он доверчиво улыбнулся молчащим гостям.
— У вас у всех дети, вы образованные люди, нельзя вам по моей вине провиниться. Когда заберете скот? Где ваши грузовики? Ничего, ничего, животные способны плодиться, я не обнищаю, — Самдар выпрямился и встал на ноги.
Ночью Самдар охранял скот, по привычке перевернув ступу и сидя на ней. Скотокрад удал — может вмиг заарканить лошадь или на скаку схватить овцу за загривок. Время перевалило за полночь, глаза начали слипаться. Сказывается возраст. Чтоб не поддаться дремоте, он про себя спел под мелодию Алаша о родных просторах, о синих горах. Повторив песню несколько раз, он снова погрузился в думы. В летние прохладные ночи какие только мысли не приходят в голову. А сейчас почему-то ему вспомнилась бурная жизнь Кара-Даша.
Когда он работал на большой стройке, его интересовало множество машин: и легковушки для даргаларов, и автобусы для пассажиров, и грузовые машины, и водовозы — каких только нет. Он на своем Алаше и Эдегее на лошадях, на волах или пешком перекочевывал на стойбища, иногда перенося свой скарб на спине. Время новое. А если купить грузовую машину? На ней кочевать? Что ж, рулить сыновья могут. Совхозные чабаны ведь так и переезжают. А если единоличник так перекочует, что, река искривится или народ укоротится?..
Однажды утром он засунул старый матерчатый мешочек с пачками денег в обветшавшую ватную фуфайку, закинул ее за спину и пошел к директору близлежащего совхоза. После традиционного приветствия спросил:
— Сколько стоит синий колесный трактор-бычок? Или грузовая автомашина? — и, склонив голову набок, весь превратился в слух, словно сохатый, услыхавший треск сучьев в тайге.
Директор прекрасно знал о большом состоянии Самдара, поэтому, рассмеявшись, объяснил ему, что хотя их стоимость невелика для такого богатого человека, как Самдар, но это государственная собственность, продать ее частнику нельзя. Директор в наполненном дымом кабинете тогда не смог ответить на простой вопрос: «Почему?»
Нельзя продать частнику ни трактора, ни грузовой автомашины. Почему? Смысл этого Самдар никак не мог понять. Можно купить легковые машины, двух- и трехколесные мотоциклы. Но они человеку, ухаживающему за многочисленным скотом, ни к чему, от них мало пользы. Разъезжать на легковушке, мягко покачиваясь — что в ней толку? Ему нужен трактор или грузовая машина для хозяйства. Нельзя да нельзя! Если по-простому рассуждать, не видно причины этому запрету, но все-таки в чем-то кроется его загадка. В чем она? Образованные парни, хотя и знают, не скажут...
Он не заметил, как заснул — ступа под ним опрокинулась. Пока суетился, сон немного отодвинулся. Сел поудобнее, глаза снова слиплись, и он снова упал. Так, пока раз за разом перевертывая ступу, вставал и садился снова, дремал он, небо на востоке забелело, птицы защебетали.
Черная юрта Самдара часто стояла одиноко на Эдегее, на Алаше. Люди говорили, что хозяин юрты, смуглый мужчина в рваной одежде, отстал от жизни на целый век: не заготавливал сена впрок скоту — только нарвет немного мягкой травы для молодняка; не строил в загоне теплой кошары — соорудит только открытый навес; зимой не гонит скот на водопой — тот ест белейший снег; не дает им соль-лизунец — гонит их далеко на солончак, говоря, что только минеральные соли укрепляют зубы; большой подмоги у него нет — один-одинешенек ходит за скотом; юрту свою никогда не обновляет — как была древняя, так и осталась, и весь его скот — тувинской местной породы. Каким бы ни был он сам и его жилище, директора совхозов, ветеринары, зоотехники, получившие в далеких городах большущее, как заоблачные хребты Алаша, образование, зачастили в его черную юрту.
— Самдар, акым, план по мясу не выполняем, сдай свой скот на наше имя, деньги сразу же перечислим!..
— Самдар, помоги, сдай шерсть, мы примем!..
— Приехали к вам вести крупный разговор, акым, план по сдаче скота нас душит...
7.Когда он работал на большой стройке, его интересовало множество машин: и легковушки для даргаларов, и автобусы для пассажиров, и грузовые машины, и водовозы — каких только нет. Он на своем Алаше и Эдегее на лошадях, на волах или пешком перекочевывал на стойбища, иногда перенося свой скарб на спине. Время новое. А если купить грузовую машину? На ней кочевать? Что ж, рулить сыновья могут. Совхозные чабаны ведь так и переезжают. А если единоличник так перекочует, что, река искривится или народ укоротится?..
Однажды утром он засунул старый матерчатый мешочек с пачками денег в обветшавшую ватную фуфайку, закинул ее за спину и пошел к директору близлежащего совхоза. После традиционного приветствия спросил:
— Сколько стоит синий колесный трактор-бычок? Или грузовая автомашина? — и, склонив голову набок, весь превратился в слух, словно сохатый, услыхавший треск сучьев в тайге.
Директор прекрасно знал о большом состоянии Самдара, поэтому, рассмеявшись, объяснил ему, что хотя их стоимость невелика для такого богатого человека, как Самдар, но это государственная собственность, продать ее частнику нельзя. Директор в наполненном дымом кабинете тогда не смог ответить на простой вопрос: «Почему?»
Нельзя продать частнику ни трактора, ни грузовой автомашины. Почему? Смысл этого Самдар никак не мог понять. Можно купить легковые машины, двух- и трехколесные мотоциклы. Но они человеку, ухаживающему за многочисленным скотом, ни к чему, от них мало пользы. Разъезжать на легковушке, мягко покачиваясь — что в ней толку? Ему нужен трактор или грузовая машина для хозяйства. Нельзя да нельзя! Если по-простому рассуждать, не видно причины этому запрету, но все-таки в чем-то кроется его загадка. В чем она? Образованные парни, хотя и знают, не скажут...
Он не заметил, как заснул — ступа под ним опрокинулась. Пока суетился, сон немного отодвинулся. Сел поудобнее, глаза снова слиплись, и он снова упал. Так, пока раз за разом перевертывая ступу, вставал и садился снова, дремал он, небо на востоке забелело, птицы защебетали.
Черная юрта Самдара часто стояла одиноко на Эдегее, на Алаше. Люди говорили, что хозяин юрты, смуглый мужчина в рваной одежде, отстал от жизни на целый век: не заготавливал сена впрок скоту — только нарвет немного мягкой травы для молодняка; не строил в загоне теплой кошары — соорудит только открытый навес; зимой не гонит скот на водопой — тот ест белейший снег; не дает им соль-лизунец — гонит их далеко на солончак, говоря, что только минеральные соли укрепляют зубы; большой подмоги у него нет — один-одинешенек ходит за скотом; юрту свою никогда не обновляет — как была древняя, так и осталась, и весь его скот — тувинской местной породы. Каким бы ни был он сам и его жилище, директора совхозов, ветеринары, зоотехники, получившие в далеких городах большущее, как заоблачные хребты Алаша, образование, зачастили в его черную юрту.
— Самдар, акым, план по мясу не выполняем, сдай свой скот на наше имя, деньги сразу же перечислим!..
— Самдар, помоги, сдай шерсть, мы примем!..
— Приехали к вам вести крупный разговор, акым, план по сдаче скота нас душит...
В то утро Самдар, пока дети спали, ждал варившийся чай, а сам, лежа и опершись о локти, расправил клочок скомканной газеты, в которой привезли гостинцы в аал, разгладил его на ширтеке и стал с интересом разглядывать. Там была фотография, где среди высоких гор, какими зажат Алаш, шла вереница военных машин, а над ними висели вертолеты, похожие на летающих над водой стрекоз. Внизу под снимком было написано, что в стране Афганистан советские войска ведут успешные бои, сейчас преодолевают горный перевал. «Ого, какая мощь у Советской Армии!» — восхитился он, покачав головой, и наполнился неизъяснимой гордостью. Внезапно с устья реки послышался рокочущий гул. Самдар отодвинул газету и босиком перешагнул порог юрты. Над аалом очень низко пролетел брюхастый, как саранча, темно-зеленый вертолет и прострекотал вверх по реке. «Ба! Что случилось?» — с удивлением спросил Самдар сам себя. Когда, прикрыв глаза ладонью от солнца, он провожал его взглядом, сзади тоже послышался гул. Вверх по долине реки, поднимая пыль, вереницей шли машины. «Это сон или явь?» — ущипнул он свою руку. Только что на ширтеке он рассматривал такую же фотографию: внизу вереницей тянулись машины, наверху вертолеты... Что случилось? Не война же?
В это время из-за ближнего холма показался милицейский желтый уазик. Самдар решил: будь что будет, — и стал ждать даргаларов на почетном месте юрты, чтобы здесь же выслушать их указ. Он разбавил молоком сварившийся чай, снял его с огня, налил в пиалу и, с наслаждением прихлебывая его, наблюдал за всем происходящим через открытую дверь. Желтый уазик подъехал к загону, за ним тянулись грузовики с крытыми бортами — один… два… пять… шесть… десять — как будто выбившись из сил, они еле ползли.
Милиционеры со своим начальником подошли к юрте. Двое были с автоматами на плечах. Начальник, мужчина с большими, как у его гнедого коня, глазами, во времена запрета перегонки араки частенько заглядывал к Самдару с одним и тем же вопросом: «Есть ли, сынок, хойтпак?» — и, захмелев, валялся у них в юрте. Сейчас он был чем-то обозлен, будто собачью шкуру надел наизнанку, словно впервые увидел хозяина юрты, и рявкнул:
— Читал, наверное, постановление партии, указ правительства, старик? По указу ты можешь оставить себе двух коров с телятами, двадцать пять голов мелкого рогатого скота. Остальное мы конфискуем. Видишь машины? Вот распоряжение прокурора! Наш министр, генерал, над нами летает.
— Как я, человек, живущий в горах, могу знать о каком-то указе-приказе! — лицо Самдара потемнело, он повертел в руках распоряжение прокурора. — Грузите! Законы-то на вашей стороне! Только не оставляйте телят малых без матерей! Смотри, чтобы твои подчиненные не открыли огонь по животным, приняв их за диких зверей, дарга. Они ведь своим молоком смачивали ваше горло! — сказал Самдар и, прихлебывая чай в пиале с шумом, похожим на перекаты Алаша, ласкал проснувшихся малышей, спавших на ширтеке, — хозяйка Биче отлучилась в долину. Это было и к лучшему, если бы увидела, как отбирают скот, то своими причитаниями и плачем могла бы напугать детей, женская душа ведь тонка.
Начальник, услышав слова Самдара, осекся и вышел.
В аале, раскинувшемся в прекрасном ущелье, смешалось мычание и блеяние скота, гул и рев машин, крики людей — все это тревожило и угнетало, напоминало разбойничий набег, какого здесь не случалось со времен Чингиса. Подогнав грузовики вплотную к холму, водители и милиционеры загоняли в кузова овец и коз с ягнятами и козлятами, коров с телятами и бычками. Среди крика и русского мата один грузный милиционер орал другому:
— Хватай эту козу за шкирку, да и закидывай!
— Дай лопатой по широкой морде этой корове!
— Теленка не можешь одолеть, хиляк! Хватай за ноги, вдвоем закинем!
Скот, привыкший к доброму хозяину, упираясь, пятился назад, его загоняли в зловонную машину. Серый козленок, с блеянием бегавший и искавший свою мать, лежал затоптанный, вытянувшись. Пестрый бычок с дощечкой на носу, сбив с ног одного из милиционеров, побежал в сторону леса, тот от гнева чуть было не нажал на курок, встал, ощупал крестец и побежал догонять скатившуюся по склону свою фуражку. Несколько коз и овец побежали вверх по склону, их никто не смог догнать. У коров, загнанных в кузова, глаза чуть ли не выкатывались из орбит, и они, высунув вперед носы, мычали, прося помощи у хозяина. Овцы и козы, хотя их били, тоже упирались, пятились назад, надеясь, что им поможет хозяин, который был неразлучен с ними ночью и днем, в стужу и зной.
Во время этой беспощадной схватки между людьми и скотом с верховий реки послышался знакомый стрекот. Начальник милиции с одной большой звездой на погонах связался по рации с вертолетом: «Товарищ генерал, их табун должен быть в верховьях».
Вертолет, исчезнув за синими горами, через некоторое время, стрекоча, наполнил ущелье оглушительным эхом. Брюхатой саранчой со множеством иллюминаторов он сел, подняв около юрты вихрь. Винт еще вращался, а по лестнице уже спускались люди. У всех животы были как у беременной женщины, на шеях — галстуки, и один из них, с золотыми погонами и широким, как бычья лопатка, лицом, был генералом.
Начальник милиции, словно увидевший мать теленок, подбежав, отдал честь министру и, наклонившись к его уху, отрапортовал. Последними сошли милиционеры с автоматами. Сошедших возглавил пухлый дарга.
— Это ты Самдар-Кожай? — спросил он и, не здороваясь, видимо, забыв слова приветствия у небесных богов, подошел к Самдару и просверлил его глазками, будто ослепленными весенним ярким снегом.
— Одежда у меня хоть и рваная, но сам я и слова мои целы. Вы что-то хотели спросить, дарга? — не шелохнувшись, смотрел на него в упор Самдар.
— А… — словно позабыв свой родной язык, тот постоял с открытым ртом и вдруг, будто за ним гнался волк, начал скороговоркой: — По всей Туве народ держит скот по установленной норме, только вы самовольничаете? Тувинец всегда был послушным и подчинялся указам и законам.
Он повернулся к стоящему рядом, с длинным, как у цапли, носом, русскому дарга и усилил голос, перейдя на русский:
— Только в вашем районе, понимаешь, такое безобразие!
— Он ведь непотопляемый, как революционная Куба, — весело ответил русский. — Сегодня у Самдара отберем скот, через три года станет еще больше.
— На партбюро получите взыскание, Геннадий Иванович! — министр, на полном серьезе погрозив пальцем, скомандовал: — Давайте, давайте, помогайте грузить скот! Что медлите?!
Все сошедшие с вертолета, будто вспомнив детство, спотыкаясь, с криками побежали за скотом. И ряды милиционеров сомкнулись, они, прекрасно обученные приемам окружения преступников, на этот раз быстро справились со скотом.
Самдар, пристально наблюдавший, как беспощадно грузили его скот, медленно повернул голову. В его морщинистом, словно распаханное поле, лице, в его желтизной светящихся глазах, в его сухом теле, казалось, воплотилась вечная душа кочевий, многих поколений скотоводов.
— Образованные сверх меры даргалары мои, вы как козы перебегаете с одной травки на другую. Где что увидели, прознали, тому подражаете безо всяких сомнений. Как ревущий в загоне бык, пытаетесь всех застращать, словами юрты перевозите, нет у вас своей головы на плечах! Чтобы разводить скот, никому подражать не надо. Любой скот связан пуповиной со своей землей, водой, травой. Считаете скотовода, арата врагом — настанет день, и опомнитесь, и вспомните, дарга, рваного, с черной юртой, старика. Задумаетесь, на чьей стороне правда. Грузите мой скот — до малого козленка! Пока жив, выпрошу у людей овцу да барана, и они расплодятся так, что не поместится скот в этом прекрасном ущелье. Увидите, дарга! Времена не стоят на месте, и трухлявое бревно, бывает, переворачивается, — высказавшись, Самдар неторопливо зашагал в свою юрту.
Почти весь мычащий, блеющий скот был погружен в кузова машин, в загоне остались две осиротевшие коровы, несколько овец, сразу затосковавшие по матерям ягнята, козлята и телята. Они, хоть и животные, но, почувствовав опасность и разлуку, издавали непонятный человеку бессловесный плач.
Винт брюхастой саранчи закружился, подняв в воздух пыль из навоза. Колонна машин, груженых кричащим скотом, медленно ползла вниз по долине горной реки.
8.В это время из-за ближнего холма показался милицейский желтый уазик. Самдар решил: будь что будет, — и стал ждать даргаларов на почетном месте юрты, чтобы здесь же выслушать их указ. Он разбавил молоком сварившийся чай, снял его с огня, налил в пиалу и, с наслаждением прихлебывая его, наблюдал за всем происходящим через открытую дверь. Желтый уазик подъехал к загону, за ним тянулись грузовики с крытыми бортами — один… два… пять… шесть… десять — как будто выбившись из сил, они еле ползли.
Милиционеры со своим начальником подошли к юрте. Двое были с автоматами на плечах. Начальник, мужчина с большими, как у его гнедого коня, глазами, во времена запрета перегонки араки частенько заглядывал к Самдару с одним и тем же вопросом: «Есть ли, сынок, хойтпак?» — и, захмелев, валялся у них в юрте. Сейчас он был чем-то обозлен, будто собачью шкуру надел наизнанку, словно впервые увидел хозяина юрты, и рявкнул:
— Читал, наверное, постановление партии, указ правительства, старик? По указу ты можешь оставить себе двух коров с телятами, двадцать пять голов мелкого рогатого скота. Остальное мы конфискуем. Видишь машины? Вот распоряжение прокурора! Наш министр, генерал, над нами летает.
— Как я, человек, живущий в горах, могу знать о каком-то указе-приказе! — лицо Самдара потемнело, он повертел в руках распоряжение прокурора. — Грузите! Законы-то на вашей стороне! Только не оставляйте телят малых без матерей! Смотри, чтобы твои подчиненные не открыли огонь по животным, приняв их за диких зверей, дарга. Они ведь своим молоком смачивали ваше горло! — сказал Самдар и, прихлебывая чай в пиале с шумом, похожим на перекаты Алаша, ласкал проснувшихся малышей, спавших на ширтеке, — хозяйка Биче отлучилась в долину. Это было и к лучшему, если бы увидела, как отбирают скот, то своими причитаниями и плачем могла бы напугать детей, женская душа ведь тонка.
Начальник, услышав слова Самдара, осекся и вышел.
В аале, раскинувшемся в прекрасном ущелье, смешалось мычание и блеяние скота, гул и рев машин, крики людей — все это тревожило и угнетало, напоминало разбойничий набег, какого здесь не случалось со времен Чингиса. Подогнав грузовики вплотную к холму, водители и милиционеры загоняли в кузова овец и коз с ягнятами и козлятами, коров с телятами и бычками. Среди крика и русского мата один грузный милиционер орал другому:
— Хватай эту козу за шкирку, да и закидывай!
— Дай лопатой по широкой морде этой корове!
— Теленка не можешь одолеть, хиляк! Хватай за ноги, вдвоем закинем!
Скот, привыкший к доброму хозяину, упираясь, пятился назад, его загоняли в зловонную машину. Серый козленок, с блеянием бегавший и искавший свою мать, лежал затоптанный, вытянувшись. Пестрый бычок с дощечкой на носу, сбив с ног одного из милиционеров, побежал в сторону леса, тот от гнева чуть было не нажал на курок, встал, ощупал крестец и побежал догонять скатившуюся по склону свою фуражку. Несколько коз и овец побежали вверх по склону, их никто не смог догнать. У коров, загнанных в кузова, глаза чуть ли не выкатывались из орбит, и они, высунув вперед носы, мычали, прося помощи у хозяина. Овцы и козы, хотя их били, тоже упирались, пятились назад, надеясь, что им поможет хозяин, который был неразлучен с ними ночью и днем, в стужу и зной.
Во время этой беспощадной схватки между людьми и скотом с верховий реки послышался знакомый стрекот. Начальник милиции с одной большой звездой на погонах связался по рации с вертолетом: «Товарищ генерал, их табун должен быть в верховьях».
Вертолет, исчезнув за синими горами, через некоторое время, стрекоча, наполнил ущелье оглушительным эхом. Брюхатой саранчой со множеством иллюминаторов он сел, подняв около юрты вихрь. Винт еще вращался, а по лестнице уже спускались люди. У всех животы были как у беременной женщины, на шеях — галстуки, и один из них, с золотыми погонами и широким, как бычья лопатка, лицом, был генералом.
Начальник милиции, словно увидевший мать теленок, подбежав, отдал честь министру и, наклонившись к его уху, отрапортовал. Последними сошли милиционеры с автоматами. Сошедших возглавил пухлый дарга.
— Это ты Самдар-Кожай? — спросил он и, не здороваясь, видимо, забыв слова приветствия у небесных богов, подошел к Самдару и просверлил его глазками, будто ослепленными весенним ярким снегом.
— Одежда у меня хоть и рваная, но сам я и слова мои целы. Вы что-то хотели спросить, дарга? — не шелохнувшись, смотрел на него в упор Самдар.
— А… — словно позабыв свой родной язык, тот постоял с открытым ртом и вдруг, будто за ним гнался волк, начал скороговоркой: — По всей Туве народ держит скот по установленной норме, только вы самовольничаете? Тувинец всегда был послушным и подчинялся указам и законам.
Он повернулся к стоящему рядом, с длинным, как у цапли, носом, русскому дарга и усилил голос, перейдя на русский:
— Только в вашем районе, понимаешь, такое безобразие!
— Он ведь непотопляемый, как революционная Куба, — весело ответил русский. — Сегодня у Самдара отберем скот, через три года станет еще больше.
— На партбюро получите взыскание, Геннадий Иванович! — министр, на полном серьезе погрозив пальцем, скомандовал: — Давайте, давайте, помогайте грузить скот! Что медлите?!
Все сошедшие с вертолета, будто вспомнив детство, спотыкаясь, с криками побежали за скотом. И ряды милиционеров сомкнулись, они, прекрасно обученные приемам окружения преступников, на этот раз быстро справились со скотом.
Самдар, пристально наблюдавший, как беспощадно грузили его скот, медленно повернул голову. В его морщинистом, словно распаханное поле, лице, в его желтизной светящихся глазах, в его сухом теле, казалось, воплотилась вечная душа кочевий, многих поколений скотоводов.
— Образованные сверх меры даргалары мои, вы как козы перебегаете с одной травки на другую. Где что увидели, прознали, тому подражаете безо всяких сомнений. Как ревущий в загоне бык, пытаетесь всех застращать, словами юрты перевозите, нет у вас своей головы на плечах! Чтобы разводить скот, никому подражать не надо. Любой скот связан пуповиной со своей землей, водой, травой. Считаете скотовода, арата врагом — настанет день, и опомнитесь, и вспомните, дарга, рваного, с черной юртой, старика. Задумаетесь, на чьей стороне правда. Грузите мой скот — до малого козленка! Пока жив, выпрошу у людей овцу да барана, и они расплодятся так, что не поместится скот в этом прекрасном ущелье. Увидите, дарга! Времена не стоят на месте, и трухлявое бревно, бывает, переворачивается, — высказавшись, Самдар неторопливо зашагал в свою юрту.
Почти весь мычащий, блеющий скот был погружен в кузова машин, в загоне остались две осиротевшие коровы, несколько овец, сразу затосковавшие по матерям ягнята, козлята и телята. Они, хоть и животные, но, почувствовав опасность и разлуку, издавали непонятный человеку бессловесный плач.
Винт брюхастой саранчи закружился, подняв в воздух пыль из навоза. Колонна машин, груженых кричащим скотом, медленно ползла вниз по долине горной реки.
Самдар выводил овец из кошары старшего из семерых сыновей, но вдруг почувствовал, что его душа торопится куда-то, тянется в какой-то далекий, неизведанный мир, в который он давно уж должен отправиться. Старший сын пошел в отца, стал настоящим чабаном, то и дело приговаривая: «Отец, ты же в годах, сиди в теплой юрте. Вчера тоже целый день пас овец, вон парни — внуки твои есть».
Но Самдар взял свою меховую шубу с кучи одежды, проговорил: «Хоть день и короток, как локтевая кость, для меня он длинный, как аркан». Когда в одно из хороших времен года его Биче тихо ушла, он понял, что силы у него не те — и раздал скот детям, которые уже обзавелись семьями. Но почему-то ему не сиделось у огня железной печи.
Ему вспомнилось, как в один погожий день, тарахтя, в аал примчался совхозный УАЗ, и директор, в тяжкие времена помогавший ему, тихо сказал, что все изменилось, нет больше партии, никто больше не отнимет его скот, настало время торговли, — гордо добавив: «Ты выстоял, все выдержал, акым!»
Старый чабан длинными, искривленными, не знавшими, что такое рукавицы, руками, кожа на которых была как кора лиственницы, провел по лицу сверху вниз. Его смуглое морщинистое лицо и сухое тело соответствовали одежде — ветхая меховая шуба казалась делом рук его искусной матери, а обувь из козьей шкуры будто состарилась вместе с ним, — оттого трудно было определить ее цвет. Если попытаться прикинуть возраст этого старика с расстояния аркана — кажется, ему за семьдесят. Ближе, на расстоянии обмена курительными трубками, его пронизывающие насквозь глаза, постоянно обжигаемое холодными ветрами мудрое лицо, весь его облик были древними и неподвластным времени. Он будто родился сотни поколений назад: его ровесники — ревущий между валунами Алаш, возвышающаяся до облаков на западном берегу величественная, красноскальная Кызыл-Тайга и заслонившая полмира со стороны восхода солнца священная Бай-Тайга.
И Самдар только что с удивлением осознал, что жил всегда и среди всех поколений. Он, выдыхая клубы пара, оглядел щипавших траву овец, которые не поднимали голов, взглянул на покрытый льдом далеко внизу Алаш. Ему казалось, что он впервые увидел Алаш, когда он спал, скованный льдом. С того самого времени ничто не изменилось, его мощь прежняя, перепрыгивает через черные, как волы, валуны и, будто пятками сверкая, бежит вниз, не оглядываясь; даже наоборот, стал еще более озорным — разбрызгивая вверх белую пену, может подсечь и унести прибрежные толстые деревья. Человек состарился, а река, словно резвящаяся молодежь на ночном гулянии, не знала о своем возрасте. Когда старый чабан задумался о реке, на берегу которой вырос, ему показалось, будто его жизнь со всеми ее мелочами спрятана под толщей льда. Стоит топором прорубить лунку — и можно, как хариусов в зимней спячке, вытаскивать поочередно прожитые годы.
Но Самдар взял свою меховую шубу с кучи одежды, проговорил: «Хоть день и короток, как локтевая кость, для меня он длинный, как аркан». Когда в одно из хороших времен года его Биче тихо ушла, он понял, что силы у него не те — и раздал скот детям, которые уже обзавелись семьями. Но почему-то ему не сиделось у огня железной печи.
Ему вспомнилось, как в один погожий день, тарахтя, в аал примчался совхозный УАЗ, и директор, в тяжкие времена помогавший ему, тихо сказал, что все изменилось, нет больше партии, никто больше не отнимет его скот, настало время торговли, — гордо добавив: «Ты выстоял, все выдержал, акым!»
Старый чабан длинными, искривленными, не знавшими, что такое рукавицы, руками, кожа на которых была как кора лиственницы, провел по лицу сверху вниз. Его смуглое морщинистое лицо и сухое тело соответствовали одежде — ветхая меховая шуба казалась делом рук его искусной матери, а обувь из козьей шкуры будто состарилась вместе с ним, — оттого трудно было определить ее цвет. Если попытаться прикинуть возраст этого старика с расстояния аркана — кажется, ему за семьдесят. Ближе, на расстоянии обмена курительными трубками, его пронизывающие насквозь глаза, постоянно обжигаемое холодными ветрами мудрое лицо, весь его облик были древними и неподвластным времени. Он будто родился сотни поколений назад: его ровесники — ревущий между валунами Алаш, возвышающаяся до облаков на западном берегу величественная, красноскальная Кызыл-Тайга и заслонившая полмира со стороны восхода солнца священная Бай-Тайга.
И Самдар только что с удивлением осознал, что жил всегда и среди всех поколений. Он, выдыхая клубы пара, оглядел щипавших траву овец, которые не поднимали голов, взглянул на покрытый льдом далеко внизу Алаш. Ему казалось, что он впервые увидел Алаш, когда он спал, скованный льдом. С того самого времени ничто не изменилось, его мощь прежняя, перепрыгивает через черные, как волы, валуны и, будто пятками сверкая, бежит вниз, не оглядываясь; даже наоборот, стал еще более озорным — разбрызгивая вверх белую пену, может подсечь и унести прибрежные толстые деревья. Человек состарился, а река, словно резвящаяся молодежь на ночном гулянии, не знала о своем возрасте. Когда старый чабан задумался о реке, на берегу которой вырос, ему показалось, будто его жизнь со всеми ее мелочами спрятана под толщей льда. Стоит топором прорубить лунку — и можно, как хариусов в зимней спячке, вытаскивать поочередно прожитые годы.
В последнее время из долины приходили невероятные слухи, а тувинец никогда неправду не скажет: колхозы и совхозы распускают, государственный скот раздают людям в частную собственность; машины и трактора будут свободно продавать любому — такие разговоры ходили повсюду.
В один погожий день, когда сыновья Самдара кастрировали козлят, снова, тарахтя, примчался «уазик». После конфискации его скота поголовье снова разрослось, как караганник, с тех пор даргалары его почему-то не тревожили.
Все перестали работать, стояли в ожидании — а сейчас-то по каким делам кто пожаловал? Из уазика вышли двое: с улыбкой, как весенний день, директор совхоза Долаа и еле отрывавший от земли ноги, как ленивый конь, его водитель. Самдар ждал, кто еще выйдет из машины, но она была пуста. Почему-то стало неспокойно на душе. Директор Долаа поздоровался.
— Нет твоей святыни, Самдар! — сказал он.
— Какой? — заволновался Самдар.
— Да партии нашей! — Долаа громко рассмеялся.
— Па! — Самдар аж вздрогнул от неожиданности.
— Президент Ельцин сверг коммунистическую партию! — выпалил одним духом Долаа. — Что творится в стране: некоторые сжигают свои партийные билеты, а в нашем районе, в здании суда, даргалары, которые не давали тебе покоя, не могут поделить собственность: ковры, паласы, государственные машины... Объявили, что настало рыночное время — время торговли всем, что ни попадя. В почете будут такие как ты, с многочисленным скотом, Самдар. Теперь по всей Туве нет тех, кто может тобой командовать, указывать тебе! Тебя будут только поддерживать, тобой будут гордиться! За столько лет ты такую оборону выдержал, акым! — покачал головой директор Долаа, ни разу не укоривший его, а наоборот, всеми способами поддерживавший.
Самдар оставил гостей чаевничать в юрте, а сам поднялся на холм на краю аала. «Что за сильное, мощное чудовище победило эту партию?» — думал он. Он был очень удивлен, что не обрадовался вести: ведь раньше, особенно в молодости, резвился бы от радости, как новорожденный жеребенок. Слух о том, что партия свергнута, задел за сердце так, словно скончался его родственник. Теперь за что он будет бороться? С кем будет спорить? Рассуждая своим простым умом, он помнил, что среди партийцев были и человечные, и безмозглые, как злые собаки. Их можно понять, на них сверху давила святыня-партия, а исполнение ее приказов было обязательным. У человека такая судьба: один рожден за скотом ходить, другой — выполнять поручения. Большие даргалары, с которыми он сталкивался, теперь показались ему жалкими.
В один погожий день, когда сыновья Самдара кастрировали козлят, снова, тарахтя, примчался «уазик». После конфискации его скота поголовье снова разрослось, как караганник, с тех пор даргалары его почему-то не тревожили.
Все перестали работать, стояли в ожидании — а сейчас-то по каким делам кто пожаловал? Из уазика вышли двое: с улыбкой, как весенний день, директор совхоза Долаа и еле отрывавший от земли ноги, как ленивый конь, его водитель. Самдар ждал, кто еще выйдет из машины, но она была пуста. Почему-то стало неспокойно на душе. Директор Долаа поздоровался.
— Нет твоей святыни, Самдар! — сказал он.
— Какой? — заволновался Самдар.
— Да партии нашей! — Долаа громко рассмеялся.
— Па! — Самдар аж вздрогнул от неожиданности.
— Президент Ельцин сверг коммунистическую партию! — выпалил одним духом Долаа. — Что творится в стране: некоторые сжигают свои партийные билеты, а в нашем районе, в здании суда, даргалары, которые не давали тебе покоя, не могут поделить собственность: ковры, паласы, государственные машины... Объявили, что настало рыночное время — время торговли всем, что ни попадя. В почете будут такие как ты, с многочисленным скотом, Самдар. Теперь по всей Туве нет тех, кто может тобой командовать, указывать тебе! Тебя будут только поддерживать, тобой будут гордиться! За столько лет ты такую оборону выдержал, акым! — покачал головой директор Долаа, ни разу не укоривший его, а наоборот, всеми способами поддерживавший.
Самдар оставил гостей чаевничать в юрте, а сам поднялся на холм на краю аала. «Что за сильное, мощное чудовище победило эту партию?» — думал он. Он был очень удивлен, что не обрадовался вести: ведь раньше, особенно в молодости, резвился бы от радости, как новорожденный жеребенок. Слух о том, что партия свергнута, задел за сердце так, словно скончался его родственник. Теперь за что он будет бороться? С кем будет спорить? Рассуждая своим простым умом, он помнил, что среди партийцев были и человечные, и безмозглые, как злые собаки. Их можно понять, на них сверху давила святыня-партия, а исполнение ее приказов было обязательным. У человека такая судьба: один рожден за скотом ходить, другой — выполнять поручения. Большие даргалары, с которыми он сталкивался, теперь показались ему жалкими.
Да, правда, он в этой жизни добился своей цели: ни к кому не подмазывался, не сближался с даргаларами, набиваясь им в дружки; не ступал по чужому следу; не склонял свою черную голову перед властью, которая сегодня говорит одно, а завтра оглашает совсем другой указ — поступал только по-своему. Он заметил, что пульс в его жилах стал как будто ослабевать. Неужто исполнилась мечта его долгой жизни? Как только он осознал, что победил в этой беспощадной схватке, длившейся долгие годы, доказав, что душа и вдохновение тувинца неразрывно связаны со скотом, в зрачках его засветился огонь, а скрюченное тело распрямилось. На этом свете он свою миссию выполнил!
Самдар, на миг поддавшись этим мыслям, встрепенулся и оглядел кругом родные горы. Пасшийся скот почувствовал время возвращения домой, повернул обратно и скрылся за седловиной. Старый чабан хотел было шагнуть, но земля и мир покачнулись. Он устало закрыл глаза и сел у скалы. В душе возникла потерянная мысль, которая с давних пор появлялась все чаще. На этом же Алаше, на Эдегее — всюду, смолоду ходя за скотом, а потом постарев, он мечтал растаять, исчезнуть в родных просторах, в вершине синевы. Настало подходящее время для осуществления этой мечты! «Мужчина рождается в юрте, умирает у скалы», — сказано мудрыми предками. Вот рядом зубчатые скалы Алаша, здесь бодрящий ветерок, здесь окрыляющие душу просторы. Лучше этой земли, лучше этого времени и не найдется. Растворишься, никого не беспокоя, и тебе самому блаженство. Все тело Самдара будто онемело, и он под неслышную мелодию, собрав все свои мысли, исчез во Вселенной, которая часто слышала его горловое пение.
Самдар, на миг поддавшись этим мыслям, встрепенулся и оглядел кругом родные горы. Пасшийся скот почувствовал время возвращения домой, повернул обратно и скрылся за седловиной. Старый чабан хотел было шагнуть, но земля и мир покачнулись. Он устало закрыл глаза и сел у скалы. В душе возникла потерянная мысль, которая с давних пор появлялась все чаще. На этом же Алаше, на Эдегее — всюду, смолоду ходя за скотом, а потом постарев, он мечтал растаять, исчезнуть в родных просторах, в вершине синевы. Настало подходящее время для осуществления этой мечты! «Мужчина рождается в юрте, умирает у скалы», — сказано мудрыми предками. Вот рядом зубчатые скалы Алаша, здесь бодрящий ветерок, здесь окрыляющие душу просторы. Лучше этой земли, лучше этого времени и не найдется. Растворишься, никого не беспокоя, и тебе самому блаженство. Все тело Самдара будто онемело, и он под неслышную мелодию, собрав все свои мысли, исчез во Вселенной, которая часто слышала его горловое пение.
Перевод Игоря Принцева
Словарь
Ширтек (тув.) — войлочный стеганый коврик для сидения.
Кожай (тув.) — богач.
Оршээ, бурган (тув.) — сродни русскому «прости, господи».
Далган (тув.) — обжаренный молотый ячмень, национальное блюдо.
Арака (тув.) — самогон из молока.
Сумон (тув.) — поселок, административная единица в составе района.
Хойтпак (тув.) — особым образом сквашенное молоко, из которого гонят араку.
Аал (тув.) — территория юрты со всем двором.
Инчеек (тув.) — сумка из войлока для новорожденных ягнят и козлят.
Акым (тув.) — почтительное обращение к старшему мужчине.
Оршээ, бурган (тув.) — сродни русскому «прости, господи».
Далган (тув.) — обжаренный молотый ячмень, национальное блюдо.
Арака (тув.) — самогон из молока.
Сумон (тув.) — поселок, административная единица в составе района.
Хойтпак (тув.) — особым образом сквашенное молоко, из которого гонят араку.
Аал (тув.) — территория юрты со всем двором.
Инчеек (тув.) — сумка из войлока для новорожденных ягнят и козлят.
Акым (тув.) — почтительное обращение к старшему мужчине.
