Вы здесь

Боковое зрение

Елена ЕЛАГИНА
Елена ЕЛАГИНА



БОКОВОЕ ЗРЕНИЕ




* * *
И что придумать сможешь лучше жизни?
Какие песнопенья взапуски
на гладковыбритых косилками лужайках,
где зло повержено,
и вечный плеск гармоний
щекочет уши
воскрешенных душ?

Бог есть любовь.
И жизнь.
И смерть.
И слово.
Блуждай в загадках
между «да» и «нет» —
не хватит времени,
а вечности — тем боле…

Жизнь коротка,
как писк тщедушной мыши
в кошачьих лапах,
как рукопожатье,
склоненных к примирению
врагов.


О ДОКТОРЕ ДЖЕКИЛЕ
И МИСТЕРЕ ХАЙДЕ
Вот и смыты поцелуи —
Лето, лето, Вероника!
Снова лето наступило,
Пляшут блики на воде.
Заговоры и заклятья —
Все бессильно, Вероника,
Я погибла, Вероника,
Знаю — быть большой беде.
Черный ворон к утру снится —
Что мне делать, Вероника?
Белым голубем влетает
И пшено из рук клюет.
Только черным опереньем
Так блеснет вдруг, Вероника,
Даже ветер замирает,
Отраженный в ряби вод.
Только дьявольской повадкой,
Ослепительной свободой,
Только знанием порочным
Так меня заворожит —
Одному ему внимаю,
Обессилев, Вероника,
И бесстрастною рукою —
Даже локоть не дрожит! —
Отвожу другие руки
И черчу иные знаки,
Мне не страшно, Вероника,
Хоть и знаю наперед
Всю чудовищность расплаты,
Всю неистовость проклятья.
Хайд ли, Джекил,
Джекил, Хайд ли —
Смертный вряд ли разберет…


* * *
Знаешь ты, знаю я — ничего не случится,
Даже если случится все, что может случиться,
Даже смерть, если в двери она постучится,
Ничего не изменит, и пусть разлучиться
Предначертано свыше — теперь иль потом,
Разлучите-ка птиц, разделяя ножом
На две части закат, на две части рассвет,
Будто Книгу на Новый и Ветхий Завет.


* * *
Три берложьих месяца — ноябрь, декабрь, январь…
В кокон сна уйдя, не думай, что будет дальше.
Даже в оттепель хмуро. Медлительный календарь
Прибавленье дня посулить не может без фальши.

Налипает сон, будто снег на ограды — с ним
И встает, и ложится сомнамбулою, сильфидой
Человек без свойств, бесчувственный аноним,
Не живущий, а так, продолжающий жить для вида.

Не живущий, а так, закопавшийся в сон пескарь,
Чья премудрость ушла в пузыри беззвучного храпа.
Три берложьих месяца светит дневной фонарь…
То ль измором брать их, а то ли так, на арапа,

По старинке, стремясь избыть судьбу на авось,
Как и всякую тьму, положившись на то, что время
Все само решит, ковыляя и вкривь и вкось,
Без тебя чью-то ногу вдев в опустевшее стремя.


* * *
Я не люблю тебя, так же, как ты меня.
Вот и сошлись в нейтраль чаши тугих весов.
Лунно-безумный свет падает на постель,
Снова, не чуя ног, прочь убегает сон.

Что мне сказать тебе, мой безъязыкий мир?
Что у тебя просить, мой молчаливый Бог?
Вот он, конец любви — ленточку рвет бегун,
Падая на траву с выдохом: «Победил…»
БОКОВОЕ ЗРЕНЬЕ
Вновь сходить с ума, как положено, при норд-весте,
При кромешном снеге, что валит, и валит, и валит,
Принцу датскому, жениху, при утопленнице-невесте
И к тому же сыну при тени отцовской… Налит
Пузырек для сцены с названием «Мышеловка»,
Бедный Йорик сверлит глазницами, флейта плачет,
А такие длинные речи и говорить неловко,
Задыхаясь в жабо, с клинком бутафорским — значит,
Значит, что-то не так не только в твоем королевстве,
И порвалась цепь не только в этом спектакле.
О, как тягостно жить! Как в запоздалом девстве
Или в юном вдовстве — извращеньем пахнет, не так ли?

О любви и смерти! А больше и не о чем, право!
Эти нити в одном канате впритирку вьются.
Слушать умные речи, кричать вместе с залом «Браво!»,
Краем глаза видя: юные пары над чем-то своим смеются…


* * *
Посох иссохший, путнику в помощь данный,
Льнущий к руке, как красавица льнет к толстосуму,
Только в пути ускользающую нирвану
Вновь обретающий и равнодушный к шуму
Речи ли, времени, листьев, вокруг дороги
Мало что замечающий, кроме обочин,
Камень ритмично клюющий — так носороги
Подслеповато пасутся, сосредоточен
Лишь на одной проблеме: чтобы пространство
Не завершилось когда-нибудь, не свернулось
Мирным котенком в клубок, чтобы длилось пьянство
Вечной дороги, а время не затянулось
Вновь в узелок на Божьем платке, в кармане
Спрятанном, позабытом, давно не нужном.
Посох иссохший, дружок мой, на Юкатане
Тот же, что в нашем российском бреду недужном.
DEJA VU
Двенадцать грохнуло. Я сверила часы.
Военный встречный тоже вскинул руку.
Всё повторялось: осень, полдень, мука
Несовпадения, созвездие Весы…

Всё повторялось: солнце, холодок
Под сердцем каменным, за воротом, повсюду,
Чреватый неизбежностью простуды,
Стихотворенья крохотный росток,

Возникший между делом, на бегу,
Не утешающий, но придающий силы
Быть нелюбимой, бедствовать, врагу
Зла не желать. И помнить всё. Как было.


ВЕТЕР С ЗАЛИВА
Этот ветер с залива, сминающий грудью кварталы,
На толпу налегающий, будто пьяный в трамвае,
Выдувающий лужи и снег вздымающий талый,
Колокольчик рвущий на лоджии… Что там Гавайи
С их скольженьем с кручи морской! Здесь покруче будет!
Против ветра попробуй вдохнуть — паралич дыханья!
Если невской воды прибудет, какой же воды убудет?
И кому поклониться за все эти сверхстаранья?

Зонт трепещет в руках, как журавль, что должен быть в небе,
Заместитель синицы со спицами дыбом — что там
Мудрый Оле-Лукойе припас нам, подобно Гебе,
И какая сказка сыграется, как по нотам?
Поднимайся, лифт, на этаж пятнадцатый, либо,
Пробивая крышу, пари над последним домом.
Все сегодня возможно, поскольку ветер с залива,
И событья с горы покатились растущим комом.

Замирай от страха, в удаль впадай — неважно:
Зонт раскручен, и легкие санки бегут по снегу,
И парит над миром змей, то живой, то бумажный,
И, как водится, все на свете готово к побегу.

Но, нащупав Божию длань в этой тьме кромешной,
Примирившись с участью и с судьбою не споря,
Вновь прильнешь к груди Его горько, светло, безутешно,
Потому что счастье невыносимее горя.

Два стоп-кадра мелькают, разреженных спорой ездою:
То ли прядка рыжая, то ли седая щетина.
О, как счастье пылает! Яркой двойной звездою.
И попробуй выбери между Отцом и Сыном…


* * *
На расстоянье вытянутой руки,
Где все возможно — удары, пинки ли, плевки,
Рукопожатья, объятья иль нож под ребра,
На расстоянье, которое превозмочь
Может почти любая Евина дочь,
Мы-то зачем качаемся в позе кобры?
Мы-то зачем вступили в войну полов,
Разве других забав не сыскал Щеглов,
Перетряхнув подсознанье мужского пола?
Слишком все пресно, ежели интерес,
Переплетенный с верой в большой прогресс,
Не превышает задранного подола.

Не уступая ни пяди, ни грамма, ни ли,
Этой ничейной, этой ничьей земли,
Лишь прирастающей чьим-то новым либидо,
Не понимая, в чем дело, не зная, как,
Кто и когда подаст примирительный знак…
Общей слюною гортани нам жжет обида.
На расстоянье вытянутой руки,
Равном тому, что чтут, как тотем, сопляки,
Не вынимая рук из пустых карманов,
Мы простоим, должно быть, не год и не два.
Зная, что только любовь на земле права,
Горе-сообщники из враждующих кланов.


ЛИТЕРАТУРНОЕ НЕДОУМЕНИЕ
Муму с Герасимом плывут в своей лодчонке…
Я понимаю барыню, которой
Осточертел собачий лай — он вправду
Натурам музыкальным нестерпим!
Но все ж — зачем топить? Отправь куда подальше —
И все дела! Зачем топить-то, дура?
Зачем нас мучить пагубным финалом?
Веревка, камень — фу! Какой-то триллер?
Какое-то кино дозвуковое.
Вокруг природа дышит полной грудью,
Не умерщвленная пока ничьим прогрессом,
А вы топить взялись…
Безвкусно, господа.


* * *
Не поэтом, не пророком,
А упрямцем-скоморохом
В острой шапочке торчащей
С бубенцами на конце
Вновь хотелось бы родиться.
Не до старости — до срока
Жить с раскрашенной улыбкой
На придуманном лице.

Эти космы рыжей масти,
Эти щеки цвета свеклы,
Плюс немыслимого цвета
Рукава и сапоги!
И, размазывая слезы —
Только б краски не поблекли! —
Хохотать под шум дубравы
И под белый гул пурги.

Быть посмешищем пропащим,
Бессемейным и бездомным,
Наплевать на все системы
Многомудрых дураков,
Колесо вертеть и сальто
Под единственным огромным
Небом, зная: все минует,
Прожил век — и был таков!

100-летие «Сибирских огней»