Целинные были

В Рославле на Садовой звенели топоры. Около недостроенного дома трое кряжистых мужчин, трое братьев, оседлав взмокшие, липкие бревна, молча тесали стропила.
Битюгины строились сообща. Сначала выстроили дом старшему, Леониду, на второй год — Василию, а теперь вот — неженатому Станиславу. Только, похоже, парня это не радовало. Творилось с ним что-то неладное. То поймает на лезвие топора кленовый лист, то, замахнувшись, замрет, прислушиваясь к динамику на соседней улице. А там про одно и то же — про целину. «Не тот у парня интерес», — досадовали братья. Будто не для себя гнут они здесь спины, а калымят на стороне. Они, конечно, отработают свое, а там, брат, как знаешь.
А Станиславу казалось: с каждым ударом топора он все крепче приколачивал свое судно к тихой заводи — Садовой. Зачем ему дом в этом сонном Рославле? Вон на целине парни такие дела ворочают, а он что? Станислав откинул со лба куделю льняного чуба, в котором были неприметны золотистые кудряшки стружек, и на его загорелом лице просветлели серые девичьи глаза. «Уеду, — решил он, — а в доме пусть мать спокойно поживет. Одна, без детского сада. А то совсем ее затаскали меж двумя дворами, с ног валится». Вот что надумал Битюгин-младший, прислушиваясь к передачам хриплого динамика. Справив новоселье, он собрал чемоданчик и объявил, что уезжает на целину. Был конец февраля.
На восток Станислав отправился с дружком Анатолием Улинковым.
На столике в их купе лежала малоформатная политическая карта мира. На первый случай взяли билеты до Караганды.
Через день в вагон сели двое парней из целинного Есильского района. От их мохнатых лисьих малахаев, дубленых полушубков и сапог, утепленных войлоком, повеяло морозом и чем-то нездешним. Парни возвращались из отпуска. Держались независимо. На вопросы отвечали скупо, со смешком.
Улинков, затянутый в гимнастерку, допытывался про заработок, жилье и особо — «насчет женского персонала». «Не волнуйся!» — был ответ.
В Есиль прибыли ранним утром. Станислава будто кто под бок толкнул. Парни, уже одетые, в малахаях, пошли в тамбур.
«Так надо с парнями и сойти, устроиться в их совхоз, — вдруг осенило Станислава. — Надо было с вечера и договориться, эх...» Он растолкал Улинкова, заторопил: «Собирайся, сходим!»
— А? Что? Караганда? — выпучил спросонку глаза Улинков.
— Да, да. Караганда!
Спрыгнули с подножки. «Стой, забыл!» — панически схватился за карманы Улинков и ринулся назад в вагон. Битюгин простонал от злости и едва не накинулся с кулаками на попутчика, когда тот появился с двумя банками кильки.
Момент был упущен. Сколько ни бегал Станислав по вокзалу, парней в малахаях так и не увидал.
— Билеты до Караганды пропали, — проворчал Улинков.
— Молчи уж. Я тебе еще припомню твою кильку. Это из-за нее мы сели на мель.
— Что мы, сами не доберемся, — подал резонную мысль Улинков. — Парни называли совхоз. Не то Каранкольский, не то Таранпольский.
Пошли на трассу. Надо поспрашивать шоферов, они все знают. А попуток нет и нет. Час прошел, второй. Ботинки Станислава отбивали чечетку. Хмурый Улинков маршевым шагом мерял взад-вперед дорогу. Под его сапогами зло поскрипывал снег. Н-да...
Послышалось ровное гудение моторов. Шли два лесовоза.
— Вы не в Каранкольский? — крикнул Станислав. Лесовозы остановились. Скуластый шофер внимательно осмотрел путников, их обувь и, выпустив целое облако дыма, сказал:
— Такого совхоза нет. Есть Любимовский совхоз. А какая вам разница? Садись один в кабину, другой на бревна. У моего напарника есть пассажир...
Улинков воробьем скакнул к подножке: «Чур, первый». Шофер усмехнулся, высунулся из кабины:
— А ты, медведь, мне бревна не развали. Ишь, машину раскачал. Будешь коченеть, постучи в кабину. Поменяетесь...
Лесовозы со скрипом тронулись. Тотчас потянул резкий встречный ветер. Холодные иглы пронзили пальто.
Машины шли не спеша. Невесть куда. Ровные снега кругом. Пусто, голо. Взгляду не за что зацепиться. Дорога ползла под машину, как в мясорубку, медленно и бесконечно. Впереди тревожно и холодно полыхал закат. Ледяные иглы закололи больнее. А лесовозы не торопились. Словно плыли, раскачиваясь, поскрипывая. И дразняще натягивало из кабины табачным дымком...
Пора бы поменяться с Улинковым местами. Всего-то надо дотянуться до кабины и постучать... А мог бы дружок и сам догадаться. Давно пора... Станислав крепче поджал ноги. Растирал лицо, руки, хлопал себя по бокам. И не заметил, как впереди сверкнула россыпь колючих огней. Вот и первые дома. Контора. Эх, тут не до конторы. Станислав, почти не разгибаясь, съехал со скользких бревен и чуть не вскрикнул от боли в ногах. В конторе шла планерка. Гости зашли в кабинет, подали документы. Директор, мельком взглянув на бумаги, изучающе осмотрел ребят.
— Люди нам нужны. Поедете в третью бригаду. Ты, Битюгин, получишь С-80. Иван Михайлович, устрой ребят.
— Сейчас приму меры, — скороговоркой отозвался Иван Михайлович Мурай, заместитель директора, и куда-то ушел.
Давно окончилась планерка, опустела контора. Мурай не появлялся. Техничка намекнула, что пора ей закрывать контору.
— Вот она, целина, — зло выругался Улинков. — А ты мне про оркестры и митинги заливал. Давай-ка рвать отсюда, пока не поздно.
Улинков с видом незаслуженно обиженного достал «спасенную» им консервную банку, аккуратно вырезал кружок. Битюгин морщился, как от зубной боли. Голодная слюна залила рот, но кильку он все равно есть не станет. Никто не заметил, как в контору вошел казах — невысокий, в плаще поверх полушубка. За пять минут выпытал у ребят про их одиссею. О себе сказал два слова:
— Я парторг, — и добавил опечаленной скороговоркой: — Ай, Мурай, Мурай. Завтра ругаться буду. А пока бегите в столовую, а то закроют. Переспите сегодня в моем кабинете.
Когда вернулись, парторг Сыздыков уже сдвинул стулья и кресла, притащил откуда-то тулуп.
— Ну, спокойной ночи!
На жестких стульях было действительно спокойно, в кабинете — тепло. Улинков захрапел, а Станислав не мог уснуть. Как-то будет завтра? Пока здесь все чужое, непривычное. Впрочем, дорога от Есиля до совхоза — уже знакомая, обжитая. Кабинет и стулья — тоже. И парторг, видать, свой мужик...
...Полевой стан третьей бригады ничем не выделялся из тысяч подобных ему времянок, разбросанных на неоглядных просторах барабинской, кулундинской и казахстанской степей. Саманное общежитие с азиатской крышей. Вагончик-столовая. Десятка полтора тракторов. Вот уже два месяца Станислав живет и работает в этой бригаде. А стала ли она своей, нашел ли он то, что потянуло из Рославля? Трудный это вопрос. Вот Улинков жалуется на жилье — земляной пол, пятнадцать соломенных матрацев... И тульская гармошка, наводящая тоску, и замусоленные карты... А за окном степь, печальная, как лик слепого...
Все так, все верно. Вот и в меню столовой сплошная «макароновщина». А кто виноват? У Улинкова на этот счет категоричный ответ — начальство: рыба гниет с головы. Он уже и лыжи вострит: «Вот подкалымим в посевную, и только видел нас Ефимчук». Бригадира Ефимчука — пожилого лысоватого мужчину, вечно небритого, с красными воспаленными глазами, — Улинков возненавидел сразу, как тот вручил ему для ремонта еще новый, но разбитый в чьих-то лихих руках трактор. Станиславу достался не лучше. Признаться, и его коробило от бригадирства Ефимчука. Вечно куда-то спешит, командует на ходу. Когда Станислав отремонтировал свой С-80 и еще не успел оттереть ветошью руки, Ефимчук, как коршун с неба, объявился: «Помоги Старцеву — парнишка зеленый. Людей у нас нехватка». Почему не помочь, но ты бы сначала, бригадир, хоть одним словом отблагодарил, ведь всю неделю от зари до зари не вылазил из-под трактора, а машина на снегу, под открытым небом... Через неделю после начала полевых работ половина тракторов вышла из строя. С утра Ефимчук поехал за запчастями. Уже из кабины бросил:
— А ты, Битюгин, на третьем поле допаши лоскуток, обед захвати...
Станислав и поехал на это поле, неся в себе неприязнь к бригадиру. «Похоже, мужичок в передовики рвется... на чужих спинах». Трактор Станислава прогромыхал над балкой, выскочил на пригорок и пошел по меже двух перепаханных полей. А вот и третье. Ничего себе «лоскуток», подумал Битюгин, оглядывая загонку, конец которой терялся у горизонта. Он развернул машину и вогнал лемеха в подмороженную землю.
К ночи и половина «лоскутка» не была вспахана. Ефимчук, наверное, знал, что здесь более тридцати гектаров. Что это, насмешка? Надо вернуться.
Станислав выключил свет. Ладно, он пропашет ночь, а утром смотается. Раза два его одолевал сон, потом руки вновь налились силой.
Утром Битюгин уже собрался выехать из борозды, но тут представил, как Ефимчук, узнав, что поле не допахано, сделает отсутствующее лицо, подзовет одного из здешних асов и намеренно громко, при всех, прикажет допахать «битюгинский огород». «Огородами», а то и «грядками» Ефимчук нарекал пустяковую работу. Станислав все более неприязненно думал о бригадире. К вечеру второго дня усталость сковала каждый мускул. В голове гудело. На зубах скрипела пыль.
Вот и последний круг. Если бы оставался еще один, он бы не выдержал. На краю загонки Станислав выключил мотор, свалился на сиденье и моментально уснул.
Открыл глаза от резкого луча, прорезавшего кабину. Луч поднимал солнце. Станислав спрыгнул на землю и невольно засмотрелся. В синем ознобе маняще распахнулось небо, а к горизонту катилась черная зябь пахоты. «Черное море!» Да это же он один поднял целое море! Было поле серое, колючее от стерни, а теперь вот — чернее грачиного крыла и мягкое, теплое. Пахота уже нагрелась, дальние гривы заколыхались в ковыльных пробегах марева. Довольный — никогда не видел сразу столько своей работы, — Станислав потянулся, со свистом вдохнул пахнущий земляными ломтями воздух.
Сразу за бороздой начиналась рыжая, еще мертвая целина с колючими островками тарнача. И вдруг среди сухостоя, под самой гусеницей, проглянул синий глаз подснежника. Станислав растерялся, забеспокоился. Поспешно завел трактор и сдал назад. Еще раз подошел к цветку. Степь-то, оказывается, зрячая. А вон и еще глазок, и еще...
А в бригаде шумели ребята, и громче всех — Улинков. На стан не завезли продуктов.
У Станислава, не евшего второй день, помутнело в глазах. Недовольство, которое копилось раньше, вдруг поднялось, как вскипает вода, достигая критической температуры. Станислав сел на подвернувшуюся совхозную попутку. Хватит! Надо поговорить с директором и... Чем кончать разговор — покажет обстановка.
У двери, обитой черным дерматином, Станислав остановился, перевел дыхание. Обо что постучать? Придумали обивку, бюрократы! Поднятая рука отяжелела. Надо пройтись, обдумать хорошенько, с чего начать, и тогда уж войти — без стука!
Битюгин обошел вокруг конторы и повстречался... с директором.
— А-а, рославлец, здравствуй, здравствуй! Что не заходишь? Рассказал бы, как приживаетесь. Из этого Ефимчука слова лишнего не вытянешь. Сами, говорит, приезжайте да смотрите. Ходит, как бука. Все ему не хороши.
— У нас... — начал было Станислав, но его перебил директор:
— Знаю, знаю. Продукты сегодня завезли. С районом связи три дня не было. Мост паводком снесло. Сейчас, кстати, машина на складе для вас грузится. Пойдем, поможешь. Я вот о Ефимчуке не договорил. Поберегите его. Здоровье у него, сам знаешь, неважное, язва, а человек, можно сказать, в поле живет.
Битюгин покраснел. Ничего он о болезни Ефимчука не знал. И только сейчас припомнил, как Улинков частенько приговаривал: «Язва его забери!» Выходит, неспроста говорил. А директор помолчал и сам пожаловался:
— Ох, Битюгин, весновспашка нас жмет, а людей не хватает...
По пути в бригаду Станислав повстречался с шестью ребятами, взбунтовавшимися утром. Среди них — Улинков и двое новеньких, приехавших в бригаду дня три назад.
— Эй, Битюгин, айда с нами в другой совхоз. Тут ловить нечего.
— Мы везем продукты...
— Значит, остаешься? Ну и глотай подачки! Макаронами его купили! — и пошли, размашисто двигая руками. Утром он, наверное, ушел бы с ними...
На стане после ухода ребят стало еще сиротливее. Над брошенными тракторами кружили грачи.
Станислав пошел к бригадиру. Ефимчук садился обедать. Его железная миска со щами по обыкновению плавала в другой, наполненной до половины холодной водой. Не мог Ефимчук подолгу обедать, вот и остужал каленые щи. Он хлебнул, обжегся и, отложив ложку, стал что-то писать, пачкая соляркой бумагу.
Станислав засмотрелся на бригадира. Лысоватый, смуглое остроносое лицо за эти дни совсем осунулось, но глаза горели — воспаленно, гневно. Наверное, объяснительную пишет по поводу тех... Станиславу захотелось как-то ободрить бригадира, да в недобрую минуту подошел.
— А, и ты, Битюгин, за расчетом, — круто начал Ефимчук, не дав Станиславу и рта раскрыть. Глаза его стали еще злее. — Я тем героям не успел кое-что сказать, так тебе выложу. Ты их, поди, встретишь — перекати-поле в один овраг скатываются. Так вот, передай им, Битюгин, что нам такие покорители целины не нужны! Ни нам, ни соседним совхозам. Ишь, герои! Целину разворотили, вековой ковыль вверх тормашками перевернули. Подвиг, да? А я тебе скажу по-другому. Подлость это — расковырять землю и сбежать. А кто же будет комки на «покоренной целине» разбивать, кто сеять должен, урожай кто будет собирать? Кто нам дома тут построит, гаражи и мастерские? Кто целину обживать будет, да так, чтоб сады у домов цвели, ребятня чтоб кругом мельтешила? Что ты мне на это скажешь, Битюгин?
У Станислава перехватало горло от обиды, от горячих и верных слов Ефимчука. Говорить он ничего не мог. Косо оглядел столовку. Слава богу, никого здесь не было. Только повариха Маша Плотникова, «бригадная мама», как ее называли, печально посматривала на нетронутый Ефимчуком обед.
Станислав повернулся и вышел. Пусть думает Ефимчук, что хочет. Даже то, будто эта гневная речь убедила его остаться. Да, пусть так думает, если от этого будет ему легче...
…Никто в роду Битюгиных не был хлеборобом, а вот ехал он как-то летом мимо того — перепаханного и засеянного — поля и не утерпел, остановил трактор. Поля-то не узнать! Вместо черной зыби под свежим ветерком бежали в маревую бесконечность зеленые разгульные волны. И захотелось петь, бежать за этими изумрудными валами, отдаться их вольной стихии. Вдруг простая мысль объяснила причину этого небывалого волнения — да это же твое поле! Ты дал ему жизнь, это твоя пшеница выбросила колос, тебе, выходит, и убирать урожай.
— Слушай, Стасик, ты стихи случаем не сочиняешь? — спросил его как-то напарник Ворошков.
— Нет. Даже в голову не приходило.
— Ну и зря. Вот у меня один мотивчик витает, — Николай покрутил над головой растопыренными пальцами, — чую, ухвачу его. Уборочный такой мотив. А вот слов нет.
— Да ты что, музыку сочиняешь? — удивился еще более Станислав.
— Да, есть у меня две-три песенки. В Москве наша заводская самодеятельность исполняла. Вроде понравилось. Я так думаю, каждый человек должен что-то сочинить. Такое, чтоб по душе. Один — стихи, другой — конструкцию или проект. Без этого кисло жить.
Станислав вздохнул.
— Видать, мне сочинителем не быть.
— Это почему? Что, стихи не пишешь?
— И вообще.
— Неправда. На целину ты ведь сам собрался?
— Сам. Так что из того?
— Вот ты уже и сочинитель. Биографию свою сам делаешь, а не по течению плывешь. Или вот — к лопастям мотовила ты брезентовые ремни прибил. Помнишь, когда низкую пшеницу убирали, на солонцах? И хорошо у тебя получилось, товарищ конструктор. Опять вышло — не по шаблону работаешь. А как думаешь, почему?
— Да я всё, чтоб лучше, — засмущался Станислав.
— Во! Дошли до главного. Совесть у тебя есть. А у кого она есть, тот обязательно станет сочинителем. Значит, так и договоримся: за совесть — двумя руками. Будешь за нее держаться — никогда не заблукаешь...
Этот разговор вспомнился Станиславу в вагоне — ехал он в отпуск в свой Рославль. Снова была зима, но, слава богу, не было Улинкова. Где он сейчас? Поди, опять в Рославле. Не хотелось бы сейчас с ним встретиться и вообще — ни с кем из знакомых: смущал Станислава... его костюм. Ехал он в том самом рославльском пальто — изрядно обносившемся, обвисшем. Хорош, скажут, целинник, в старых обносках ходит! И ведь не объяснишь каждому, что денег у него на пять пальто хватит, но недосуг там, на целине, за обновками гоняться...
А дома приезд Станислава постарались воспринять как окончательное возвращение. Особенно мать. Она ревностно следила за тем, чтобы сын не ходил за водой или не вздумал нарубить дров, готовила отменные обеды. Стасик мог валяться в постели сколько вздумается. Каждый день — вечеринка. И девушек не забудут пригласить. Ну, разве не рай в Рославле?!
А на целине? Вон, ребята оттуда вернулись, такие страхи нарассказывали. И замерзают, и по пять раз женятся. Да еще без родительского глаза. Вот и куролесят...
«Оставайся, Стасичка! Послушай мать — хватит тебе мыкаться по свету».
А Станислав уже на третий день гостевания заскучал. От безделья, что ли, или от тоски по тому, что осталось там, в степи. Вдруг показалась ему щемяще дорогой и та долгая дорога от Есиля до совхоза, и ночь на стульях парторга, и кружение по полям — без конца, без края. Странно, чем труднее приходилось, тем дороже эти моменты в памяти.
В довершение приснился Станиславу странный, беспокойный сон: возле его разобранного трактора взад-вперед ходил смурной Ефимчук и приговаривал: «Все они в один овраг скатываются — перекати-поле...» А возле бригадира — одна повариха Маша. Она наливала в миску щи и снова выливала в бачок. Наливала и выливала. Есть было некому.
Станислав уехал из Рославля, не дождавшись окончания отпуска…