Чаша Петри

* * *

На третий день моего пребывания в доме Архонтова я вдруг взорвался.
— Когда же ты скажешь мне что-нибудь? — чуть не заорал я.
— Например? — удивился он.
— Например, зачем ты отправил меня в морг?
— Я не буду объяснять тебе, а точнее твоему разуму, всего того, что он не может понять. Это делать бесполезно.
— Но хотя бы поговорить со мной.
— Для чего?
— А какого хрена я здесь делаю третий день?
— Вот и я хотел тебя спросить: какого ты хрена делаешь у меня третий день? Мне казалось, что ты знаешь, зачем пришел сюда, и что делаешь тут третий день. А ты, оказывается, ждешь от меня ответа на этот вопрос, не странно ли все это? — сказал Архонтов. — Ты можешь мне объяснить, зачем ты пришел сюда за двести верст? Можешь?
И тут я совершенно ясно понял, что действительно не могу объяснить Архонтову, почему я пришел к нему. Нет, где-то внутри я чувствовал потребность прийти сюда и быть здесь, но не мог перевести эту потребность на некий человеческий язык и логически правильно объяснить.
— Можешь? — еще раз спросил меня Архонтов.
— Нет, — пролепетал я после некоторой паузы.
— Тогда определяйся и принимай решение.
— Какое?
— Либо ты знаешь, зачем пришел и остаешься. Либо ты не знаешь и тогда уходишь.
— А вы как думаете?
— Во-первых, не вы, а ты. А во-вторых, почему я должен думать за тебя? Ко мне пришел человек, возможно, он заблудились, возможно, ему нужна помощь, возможно, ему просто надо отдохнуть. Вот я и дал ему кров и пищу, что же ты хочешь от меня еще?
— Да, действительно, — произнес я обескуражено, — дай мне несколько часов подумать
— Думай, — сказал он и снова исчез.
Я прошел под навес, сел на скамейку и стал напрягать свои мозги, пытаясь найти ответ на вопрос: зачем я сюда пришел?
Я пришел, потому, что был нездоров и хотел выздороветь. Но когда мне стало лучше, я пришел сюда, чтобы выздороветь окончательно.
Обыграв эту мысль, я счел объяснение вполне обоснованным и пошел искать Архонтова. В доме его не было, и я снова вышел во двор. Архонтов сидел под навесом.
— Я готов, — сказал я ему, — я пришел сюда, чтобы…
Архонтов тяжело вздохнул:
— Ты не готов ответить на этот вопрос, точнее, ты взял некую мысль, которая лежала на поверхности твоего сознания, и полагаешь, что она соответствует действительности?
— Да.
— Ладно, пусть будет так, ты пришел сюда долечиться.
— Откуда ты знаешь это? Ты можешь читать мысли?
— Нет, не могу, но логика твоих поступков связана с логикой твоего языка, которым ты выражаешь свои мысли. Я знаю стереотипы, в которых ты вырос, вот и все. Поэтому и ответ мне твой известен. Это ответ так называемого здравого смысла. Ты еще не научился видеть мир таким, какой он есть, а не таким, каким его тебе навязали.
— Кто навязал?
— Среда, батенька, среда.
— И что мне делать?
— Наверное, очистить сознание от стереотипов. Но это весьма опасно. Среда мгновенно зафиксирует эту попытку и рано или поздно ты окажешься в сумасшедшем доме… Ладно, у нас нет времени и поэтому я облегчу твою задачу. Представь себе, что ты пришел ко мне не как к целителю, а как к учителю. Это не только продвинет тебя на пути осознания того, что ты делаешь, но и решит твои проблем со здоровьем. Поскольку, если ты хочешь выздороветь, то нельзя ставить перед собой эту цель. Ибо ты до нее не дойдешь. Если же ты поставишь цель другую, на пути к которой твое здоровье будет лишь этапом, тогда ты до этого этапа доберешься весьма легко.
— Стоп, — сказал я, — а почему у нас нет времени?
— Да, — ответил мне на это Архонтов, — ты хороший и внимательный мальчик и в системе европейского образования из тебя вышел бы толк. Но позволь на тему дефицита времени с тобой сейчас не говорить, рано или поздно ты сам поймешь, почему, так зачем я буду тебе помогать в этом? Все, что ты взял сам, то есть все, до чего ты дошел сам, входит в твою задачу, которую на тебя возложил Господь, или боги, как говорили в дохристианские, ведические времена. Зачем же мне нести твой крест? Неси его сам.
Я потряс головой от столь мудреного объяснения, но потом понял, все, что Архонтов мне не говорит, я должен узнать сам. И это меня в какой-то мере успокоило.
— Начнем с простого или, как говорят ученые, элементарного. Ты знаешь меня как Архонтова. Это имя ты нашел в Интернете, где было изложено введение к моей диссертации «Феномен русской цивилизации: генезис и проблемы выживания». Но под именем Архонтова меня знают в научной среде. Под именем Прохани или Пани меня знают здесь. У меня есть еще одно имя, но у нас нет времени обращаться к нему, потому что все, что с ним связано, пока или уже отсутствует. Каждая вещь в материальном мире имеет свое имя. Имя — знак того, что существует. То, чего нет, — не имеет имени. Фактически имя или несколько имен дают то, что называется образом. Отсюда образование — всего лишь придание некоего образа тому или иному человеку. Тебе это трудно понять, потому что три поколения ученых и педагогов в нашей стране «образовывались» на базе воинствующего материализма. Но ни у кого не возникло мысли, что материальное следствие идеального. Небольшой набор идеальных элементов служит образом, который при определенных условиях материализуется. Понятно?
— Нет.
— Вот видишь, насколько ущербен путь пояснения и образования по-европейски.
— А что, есть другой путь?
— Да, разумеется. И здесь не надо даже опускаться в глубь веков. Сделай несколько шагов, равных десятку тысяч километров на восток, и ты попадешь в другую систему образования. Там ученик сам приходит к учителю или его приводят родители, но никто не держит. Он сам и уйдет от учителя, если поймет, что тот не может его образовать… Но на сегодня хватит. Ты определись, остаешься ты у меня или уходишь?
— Остаюсь.
— Тогда, только потому, что у нас мало времени, с завтрашнего дня делай до вечера, что хочешь. Хочешь — ходи за мной, хочешь — гуляй по лесу или лежи на лежаке в доме. Но перед заходом солнца собираемся здесь. Ты готовишь чай, как настоящий подмастерье, и задаешь вопросы, но не более двух. А то все наше образование превратится в говорильню. Следовательно, четко определись в иерархии важности того, о чем ты хочешь спросить.
— А можно сейчас?
— Можно, нетерпеливый ты мой.
— У меня в сумке распечатка введения в твою диссертацию, ты ее защитил?
— Нет. Я ее не защищал, но обсуждал в нескольких вузах на кафедрах.
— Я предполагаю, какие были на нее отзывы. Неужели ты со своей прозорливостью не мог предположить, что ее невозможно защитить?
— Я не собирался ее защищать, я только обсудил ее. Потому что целью ее написания было не получение ученой степени, а попытка научиться говорить языком, которым пользуется ученые. Хотя это было опасно, можно было попасть в зависимость от него.
— И ты научился?
— Да, и теперь могу быть переводчиком, ведь я говорю с тобой на их языке.
— Понятно, а тебе-то этот язык был зачем?
— Чтобы понять, может ли человек подойти к вратам истины, пользуясь этим языком.
— И как результат?
— Подойти может, но открыть эти врата — вряд ли. И не зови меня Архонтовым, тебе нужно научиться понимать другой язык, язык среды, в которой я Проханя или Паня, как тебе будет угодно.
— И еще вопрос, — заорал я. — Почему в доме нет защелок и замков?
— Вопрос, достойный ученика, — ответил на это Паня. — Когда я строил этот дом, я строил его с чистыми помыслами и создавал образ дома, который не нуждается в материальной защите, придуманной человечеством.
— Но дом огорожен штакетником.
— Он огорожен для животных. Мне не хотелось гонять отсюда заблудившихся коз и коров.
— Но ты создавал образ дома, на который никто не посягает, а другие создают образы проникновения в дом и…
— Образ проникновения возникает тогда, когда проникающий полагает, что в этом доме есть то, чего ему не хватает. В моем доме нет того, что у людей называется ценностями.
— А если люди полагают, что они есть?
— Тогда все дело в том, чей образ как форма прочнее и насколько он быстрее материализуется.
— А…
— На сегодня хватит. Будем считать, что ты прошел то, что называется инициацией.

* * *

После «инициации» минуло несколько дней, и жизнь моя в доме Пани вошла в некую колею. Я все время наблюдал за его поведением, а вечерами пытался получить объяснение его поступкам. Между делом я напрочь забыл о своих недугах, и мне уже казалось, что все мои болезни были только плодом моего воображения.
Сегодняшним утром Паня вышел во двор, положил на стол под навесом какой-то сверток и отправился в лес собирать хворост для бани. Я двинулся вслед. Теперь я понял, почему вокруг его дома нет мусора. Паня видит это пространство без мусора, во-первых, а во-вторых, он сам реализует этот образ.
Паня молча собирает хворост, я следую его примеру. Но иногда его недовольный взгляд останавливает меня. Видимо, я что-то делаю не так, как ему бы хотелось.
— Зачем ты собираешь гнилушки? — вдруг говорит он.
— Для того, чтобы почистить лес.
— Но мы не только чистим лес, но собираем топливо для бани. Как ты будешь чувствовать себя, если бы баня топилась мусором?
— Не знаю.
— А я знаю, образ мусора не позволил бы тебе использовать полезные свойства бани. Это почти то же, что за ужином спрашивать или говорить об устройстве канализации.
— А ты же тоже собираешь гнилушки.
— Ничего подобного, я собираю падаль, но ту, которая еще может давать тепло. А гнилушки пусть останутся здесь, от них тоже польза лесу. Лес нельзя читать сверх меры, так же, как нельзя часто мыть руки.
— Ну почему же, это же противоречит правилам гигиены.
— Правилам противоречит, но имей в виду, что здесь действует тот же принцип, что уже озвучен в известной притче Эзопа о рабе, который стоит прикованный к столбу. Его облепили шершни. Какой-то сердобольный афинянин отогнал шершней. На что раб заметил ему: зря ты это сделал. Эти уже напились крови и просто сидели на лице, а новые прилетят и будут пить кровь.
— Логично. Ну, уж раз ты разговорился, хочу…
— Вопросы вечером.
— Да я не вопрос, я хочу уточнить одну вещь. Когда ты говорил о языке современных гуманитариев, ты сказал, что опасался попасть в зависимость от него. В чем выражалась эта опасность?
— Эта опасность заключалась в том, что я мог потерять возможность адекватно оценивать происходящее, так как этим языком нельзя описать то, что происходит вокруг нас.
— А ты не противоречишь самому себе?
— В чем?
— В том, что любой язык служит для создания образов.
— Язык, которым нельзя обозначить или описать то, что находится вокруг тебя, не может создать образ.
— Так для чего же служит такой язык?
— Он, как сленг, служит знаком в определении «свой-чужой» и не больше.
— То есть у него некая внутренняя подсобная функция?
— Да. Но время задавать другие вопросы не пришло. Пошли обратно.
Домой мы тащились медленно, потому что собранный хворост цеплялся за ветки и сучки подлеска.
— Сегодня у нас буду гости, — произнес Паня, когда мы подошли к дому.
— Откуда ты знаешь?
— Мне так кажется, потому что я ощущаю, что кто-то пытается встроить нас в контуры своих образов.

* * *

Паня оказался прав. Во дворе дома под навесом сидела довольно молодая особа в каком-то невероятно ярком сарафане. Рядом с ней стояла плетеная корзинка, с крышкой сверху, почти сундучок.
— Здравствуйте, хозяин! — произнесла гостья, обращаясь к Пане и абсолютно не замечая меня.
— Здорово, молодица, — ответил ей Паня. — Что тебя привело в нашу обитель?
— В Подлокотниково мне сказали, что вы ищете экономку.
— Кто же тебе такое сказал?
— Женщины.
— Тогда все верно: женщины могут такое сказать. И что же ты можешь?
— Могу вести хозяйство.
— Хорошо, но экономку берут, когда хозяин не справляется со своим хозяйством, так?
— Так. А разве может мужик без бабы справиться с хозяйством?
— Скажи, молодица, — произнес Паня подчеркнуто вежливо, — а замужем ты была?
— Была.
— Что же там тебе не удалось наладить хозяйство, то есть свить свое гнездо? Муж попался не тот?
— Ага, — сказал молодица.
— И то верно, все мужики сво…
— Ага, — радостно согласилась с Паней собеседница.
— Хорошо, ты походи здесь, посмотри на мое хозяйство, а потом скажи свои предложения по его совершенствованию или перестройке. А я уж потом дам тебе ответ.
— А я уже походила, — ответила молодица. — У вас же запоров нет, кто хочет — заходи, что хочешь — бери.
— Итак, как я понял, — сказал ей Паня, — первое, что ты сделаешь — поставишь замки.
— Ага.
— А потом?
— Потом надо провести сюда лектро, — сказала молодица, — живете в лесу, молитесь колесу: ни радио, ни телевизора — девятнадцатый век.
— А далее?
— Мебель нужно поменять на современную, скважину пробурить, потому что из колодца воду черпать — вчерашний день.
— А замуж ты за меня молодица вышла бы?
— Вышла бы.
— А то, что старый… ничего?
— Ничего, — распалялась молодица, — оно еще и лучше. Молодой по бабам бегать будет, а ты — нет.
— Верно говоришь, верно, — произносит Паня, — прямо в точку. Ну, а замуж выйдешь, а мы ничего менять не будем. Жил я ведь раньше без «лектричества» и еще проживу.
— Ты чё, дед, так сейчас не живет никто.
— А мне до лампочки все. Жениться я не собираюсь, да и экономка мне не нужна. Это бабы в деревне меня хотят устроить по-своему. Им нож по сердцу, если кто-то не по ихнему живет. Дурной пример для мужской половины. Так что извиняйте, молодица, пошутил кто-то над вами.
— А может, я все же останусь, — капризно надула губки молодица, — а потом вы привыкнете?
— Не могу я тебя оставить, — ответил ей Паня, — ученик у меня молодой, боюсь, ты его с пути истинного собьешь, а ему большие дела предстоят.
— Ну, покормили бы хоть, — сказал молодица, — а то как-то не по-людски.
— Это мы запросто, — сказал Паня, и в глазах молодицы блеснула надежда, что она еще может зацепиться за что-нибудь и остаться в доме. Но Паня подошел к столу взял сверток, приготовленный утром, и протянул его молодице. — Это тебе поесть в дороге.
— Правду бабы говорят: колдун ты, — произнесла молодица, поднялась со своего места, поправила сарафан, взяла корзинку и пошла к калитке. — Если передумаешь, — сказала она, взявшись за ручку калитки, — найди меня, я в деревне адресок оставлю.
Отправив молодицу, мы отнесли хворост под навес возле бани.
— Паня, — сказал я, впервые назвав его так, потому что ранее мне казалось, что такое имя чем-то унижает его, — а зачем тебе хворост, у тебя ведь столько дров.
— Хворост нужен для разжиги, — ответил мне Паня, — он дает малый огонь, которым разжигается большой.
— Да зачем тебе хворост, бросил пару газет и…
— Парой газет ты поленья не разожжешь. Да и нет у меня газет. Ты что, не заметил этого.
— Да, — обалдел я, — действительно не заметил. Про телевизор и электричество я вспомнил, только когда молодица сказала…

* * *

В субботу днем мы топили баню, вечером парились, а потом пили чай с травами под навесом во дворе.
— Паня, — спросил я его, — я чего это ты молодицу не взял на хозяйство, жил бы себе кум королю, а она тебе бы все делала.
— Экономке надо платить, денег у меня нет, — начал отвечать Паня, — но у нее прицел был более дальний. Бабы в деревне нет-нет да пытаются меня оженить и находят для этого кто сестру, кто вдовицу. Вот и эта пришла с установкой на замужество, но вот так прямо можно мужика напугать, и она начала с умения вести хозяйство.
— Да, — сказал я, — помнишь, как дед Щукарь в «Поднятой целине» говорил, что баба — ушлое животное.
— «Поднятую целину» не читал, — произнес Паня и с ехидцей добавил: — А с мнением Щукаря согласен. Как-никак, целую диссертацию, посвященную русскому способу существования, написал.
— А что, в данном способе существования роль женщины иная, чем в других?
— Нет, но специфика, как говорят ученые мужи, есть, хотя она не меняет существа. В советские времена такая наука как этология считалась шарлатанством. А именно она изучает и выявляет закономерности стадного, то есть социального, поведения животных, к которым принадлежит и человек. Но еще раньше Господь Бог разделил животных на два вида, заложив в один из них программу гнездования, а в другой осеменения. При всей важности программы осеменения, она в реализации не столь продолжительна, как программа гнездования. Отсюда поведение женских особей, а точнее, проявление программы гнездования более заметно. Для того, чтобы «свить гнездо», нужно привлечь самца, а затем использовать партнера для обеспечения безопасности потомства. Причем это использование лежит в диапазоне от съедания его для получения питательных веществ самкой паука до создания ему некоего идеала семьянина человеческими особями. Такое взаимодействие и взаимное использование друг друга решает задачу выживания. И так было во времена всех предшествующих современному человечеству цивилизаций, потому что на земле животный мир ведет себя по одним правилам. И как бы мы ни обожествляли человека, как бы ни окультуривали его, одной ногой он всегда стоит в царстве животных и, следовательно, играет по правилам этого царства.
— Но человек создал культуру, и она…
— Да он создал культуру, но сделал это, потому что частично выпал из мира природного регулирования. Своего рода рая. Потому что в этом мире зарегламентировано все: отношения полов, стадно-стайные иерархии и даже возраст особей одного вида. Никто не знает, почему один из видов животного мира вдруг частично выпал из этого мира, получил свободу воли и свободу выбора и тем самым поставил себя на грань выживания. И тогда он стал создавать свое регулирование. Оно и получило название культуры. И хотя в настоящее время существует более пятисот определений культуры, суть ее в том, что она всего лишь способ существования в равновесные времена и способ выживания во времена кризисные. Но если бы оно шло вразрез с законами регулирования животного мира, такие системы были бы обречены на вымирание.
— Ага, как говорила вчерашняя наша гостья, мы подходим к проблемам периодизации истории…
— Ты слишком быстрый для ученика, к проблемам периодизации истории мы еще подойдем. Сегодня мы коснулись только одного аспекта — поведения женщины. И вышли на него только потому, что одна из разновидностей этого племени была вчера у нас в гостях. Если бы я был профессором в учебном заведении, я бы дал тебе задание написать реферат, на материалах которого ты бы обосновал мне, чего хочет от меня эта молодица.
— Она же сказала, что желает быть экономкой.
— Язык дан человеку, чтобы озвучивать выводы разума. А разум беспомощен перед женщиной. Потому что разум в большинстве своем это логика, жесткая, Аристотелевская, то есть мужская. А женщина не логична, точнее, она всегда логична только для себя. К женщине нельзя предъявить претензии, что она в одном случае поступила так, а в другом иначе. В этом и есть женская логика.
— Да, ее стержень — биологический интерес.
— Конечно. Но интерес этот, а точнее, потребность в современном обществе обрамлена государственным принуждением. Ведь государство это специфическая социальная организация, которая не только играет в пользу определенных элитных прослоек, но и для решения этой задачи берет себе в союзники иные части общества. Так вот, по половому признаку это его женская половина. Как ни странно это звучит, но предшествующие 2600 лет на земле прошли под знаменем господства женщины. Миром правят мужчины, но правила придумывают женщины.

* * *

Утром следующего дня Паня взял метлу и стал тщательно разметать круг посредине двора.
— Мог бы поручить ученику, — съязвил я, — не царское это дело.
— Дело действительно не царское. Цари, батенька, на кулачках не дерутся, потому что это дело не их…
— Мы будем сегодня завтракать?
— Сегодня нет. Может быть, пообедаем, коли Бог даст. Ты умеешь пользоваться видеокамерой? — Паня пошел в дом и достал небольшую видеокамеру. — Попробуй отсюда, из окна дома, поснимать двор.
Повозившись с камерой минут пять, я понял принцип съемок. Я снял двор, позвал Паню.
— Хорошее качество воспроизведения? — спросил он меня.
— Разобрать можно.
— Вот и отлично. Если я скажу тебе, чтобы ты шел в дом, то ты иди, но все, что будет происходить во дворе, постарайся отснять на камеру.
— Лады. А что может происходить во дворе?
— А я откуда знаю? — произнес Паня. — Я же не ясновидец и не предсказатель.
Наш разговор прервал звук мотора. К калитке подъезжал «Мерседес», фирменный знак которого не просто торчал на капоте, а был на небольшом никелированном стерженьке, что-то вроде того оленя на первых моделях «Волги». Машина остановилась у самой калитки, перекрыв возможность входа и выхода всем, кто желал бы войти во двор или выйти из него, минуя салон автомобиля.
Из правой дверки машины, открывшейся прямо в распахнутую калитку, вывалился человек, похожий на шар. Он был одет в тренировочные брюки и трикотажную майку, которая была готова вот-вот лопнуть на его мощной и рельефной груди. Перепоясывал место, где должна быть талия, широкий пояс, на котором была поясная сумочка.
— Глыба, — произнес Паня, глядя на перекачанного мужика.
— Ты знаешь мое погоняло? — спросил качок.
— Нет, но оно на тебе написано.
— Я слышал о твоих заморочках от Крюка, но не поверил ему.
— И ты пришел проверить?
— Да.
— Тогда разминайся.
— Я просто так не дерусь.
— Твои проблемы…
— Давай мой «Мерс» на твой дом?
— Зачем мне твой «Мерс»? Давай на просто так.
— Я слишком дорогой боец, чтобы драться на просто так.
— Тогда уезжай.
— Ладно, давай на «кукареку».
— Давай, — произнес Паня. — Петр, ты иди в дом и не выходи, пока я не скажу.
— Или я, — осклабился качок.
— Или он, — с достоинством ответил Паня.
Я пошел в дом, а качок, немного подумав, двинулся следом. Паня ничего на это не сказал, просто проводил качка взглядом. Качок по кличке Глыба быстро прошелся по клетям, заглянул под лавки.
— Ищешь засаду? — спросил я.
— Усохни, — ответил он. — Вот грохну старика и дам указание утилизировать его останки.
Качок вышел во двор, где в круге его ждал Паня, и стал демонстративно разминаться. Я в жизни не видел ничего подобного. Эта гора мышц могла довольно быстро двигаться. Не стоял столбом и Паня, он потягивался, как кошка, пытался достать ушами плеч. Но все это выглядело несерьезно по сравнению с подготовкой к поединку качка. Я заворожено смотрел за всем этим, пока не вспомнил, что у меня другая задача.
Пока я расчехлял камеру и включал ее, качок изготовился к бою. Он поднял руки, чуть ссутулился и начал совершать то, что у боксеров называется челночными движениями. Паня ждал его, даже не подняв рук. Качок сделал несколько выпадов-финтов и, поскольку Паня никак не реагировал на них, резко ударил в область головы. Паня чуть отклонился назад, наложил сверху ладонь на кулак качка и, как приклеенный к нему, «въехал» на кулаке в защиту качка, ударил его локтем в солнечное сплетение. При всей своей легкости удар был сделан весьма точно, и качок некоторое время плясал на месте, отходя от него. Затем снова пошел в атаку, но уже более осторожно. Однако Паня опять не отреагировал на его финты, и качок, обозначив удар рукой в голову, сделал мощную подсечку ногой. Но Паня в последний момент подпрыгнул, потом опустился на землю и щелкнул качка ребром ладони по основанию черепа. Качок встал на четвереньки. Было видно, что он потрясен и не может подняться на ноги.
И в этот момент я понял, что Паня мог бы выиграть сразу. Но, видимо, он играет с качком, как кошка с мышкой, давая мне возможность поснимать этот бой.
Качок тем временем оторвал руки от земли и сидел на корточках, точно раздумывая, что ему делать дальше, даже его куриных мозгов хватало, чтобы понять: все будет продолжаться так и дальше. И тогда он рывком открыл сумочку на поясе, и оттуда появился никелированный револьвер. Он направил револьвер в сторону Пани. Прошла секунда, другая. На месте Пани я бы предпринял отчаянную попытку сблизиться с качком, так у него появился бы шанс. Но Паня стоял неподвижно. Раздался выстрел. И только после этого Паня вдруг сделал несколько странных движений, будто сворачивался и разворачивался. Качка вдруг сломало пополам какой-то неведомой силой, пистолет у него выпал на землю. Маленький Паня в мгновение ока оказался рядом с огромным качком, ухватил его пальцами за кадык и повел впереди себя к калитке. Там он втолкнул качка в «Мерседес» и захлопнул калитку. Раздался звук мотора, и машина почти сразу тронулась с места, видимо, в ней оставался водитель, который тоже был свидетелем того, что произошло с качком.
Паня постоял немного у калитки, а потом направился к забору. Я понял, что он там ищет, схватил нож на кухне и выбежал во двор.
— Я видел, где стоял качок и куда направлял пистолет, пуля должна быть там.
— Нет, — сказал он, — пуля должна быть в разбросе справа или слева.
— Но я видел своими глазами.
— Ты действительно видел и полагаешь, что он промахнулся?
— Да.
— Ничего подобного. Я создал вокруг себя образ носа ледокола.
— И что?
— И пуля скользнула по этому носу. Только я не мог увидеть, вправо или влево она пошла.
— Но этого не может быть.
— Может. Мой учитель мог видеть пулю и уворачиваться от нее. А я, к сожалению, не могу.
Пулю мы нашли справа и выковыряли ее из столбика забора. Паня подбросил ее на руке и сказал:
— Пора подводить итоги, идем под навес.
Когда мы уселись на лавку под навесом, я обратил внимание, что меня трясет, а Паня был совершенно спокоен.
— Итак, случилось то, что должно было случиться.
— Скажи, — прервал я его бестактно, как, наверное, не должен прерывать учителя ученик, — а кто такой Крюк?
— Крюк — это крутой авторитет, которому понадобился участок земли под дом. Он купил всех, кроме меня. А со мной решил расправиться по-своему. Приехал и предложил поединок. Он в прошлом боксер-средневес, нокаутер, панчер. Он приехал сюда один. Интуиция у него — дай боже. Он догадывался, что я не простой старик, и не взял с собой даже охрану. И правильно сделал. Иначе его авторитет бы пошатнулся. Но от своей затеи он, скорее всего, не отказался. И прислал этого бройлера.
— Ну, судя по всему, им эта затея не пройдет.
— Если создателю будет угодно, то не пройдет. Но, возможно, он же подталкивает нас грешных к какому-то иному варианту поведения. Постараемся его услышать, — сказал Паня, — а теперь пойдем готовить завтрак, мы его заслужили.

* * *

Мое возбуждение, вызванное появлением качка и всем, что произошло потом, не прошло, и после завтрака я лез к Пане с вопросами:
— Слушай, а ты не можешь отводить глаза?
— Нет.
— Ну, тогда объясни мне, почему этот слон, который почти в три раза тебя тяжелее, не смог ни побить, ни убить тебя.
— Богатыри древности не были слонами. Мало того, они преимущественно не были слонами. Поскольку в бою такой воин неповоротлив, да и в него легко попасть стрелой.
— Ну, от стрелы…
— Мне надоели твои категорические высказывания: «от стрелы, от пули». Все, что материально, имеет некую нематериальную оболочку, видение которой можно развить у человека, если правильно смотреть на мир. Опять же выражаю сожаление, что у меня нет времени подвести тебя к этим взглядам постепенно. Но то, что я тебе скажу, частица, говоря современным языком, большей проблемы. Проблемы отсутствия верности, то есть предательство. Мои учителя говорили мне, что драться я должен в молодости, как и в старости. Казалось бы, это абсурд, но именно в этом соль и суть. В этом верность самому себе и основа выживания, которая в настоящее время утрачена. Даже мое тело не сможет помешать мне остаться верным самому себе. А если я не предам себя, то я ничего не предам. Все школы единоборств вырабатывают навыки обмана противника, а затем эти навыки переносятся в жизнь. И никто не замечает, что все это стоит на предательстве, которое фактически заложено во всех школах. В школах учат побеждать и достигают своих целей. Боец либо побеждает многих, но рано или поздно терпит поражение, либо терпит поражения сразу и начинает думать, что же происходит? И, как правило, и у первых, и у вторых происходит понимание, что ты не первый в мире и никогда им не будешь, потому что всегда найдется тот, кто побьет тебя. И боец ищет компенсации, понимая, что его сила мала, он прибегает к силе сообществ: спортивных, бандитских, ориентируется на заемную чужую силу. Но и тот мир заемной силы стоит на предательстве.
— Но на предательстве, определенным образом, стоит весь мир.
— Сегодня — да. Но были времена, когда предательство было из ряда вон выходящим событием, и предатель подвергался остракизму. А это была смерть гражданская, а иногда и физическая.
— А были ли такие времена?
— Были. И доказательством этому могут быть те процессы, которые нет-нет да возникают, как потребность компенсации крайних проявлений предательства в обществе.
— Ты полагаешь, что в архетипах сознания сохранились полярные сегодняшним модели поведения?
— Да, ведь философия бойца это философия эпохи, которая носит условное название эпохи Рыб. И редко кто из бойцов задает себе вопрос: зачем я тренируюсь и почему я боец? А если кто-то задает такой вопрос, то рано или поздно он нащупывает другой путь, путь воина.
— А чем хитрость воина отличается от хитрости бойца?
— Боец — продукт или плод своей эпохи. Потому что ему противостоят люди его общества. А общество сформировало стереотипы поведения, основанного на хитрости. Поэтому боец, как срез этого общества, хитрец, и неважно, в каких формах осуществляется эта хитрость, в качестве отвлекающего маневра, или финта на татами, или в форме дезинформационной кампании, которую осуществляет государство, дабы ввести в заблуждение соседей в отношении своих намерений и потенциала.
— Тебе бы лекции читать по методологии международных отношений, — сказал я.
Но Паня не клюнул на мой неуклюжий комплимент, высказанный явно не к месту.
— Поэтому, чтобы понять, почему Крюк и его качок не могли справиться со мной, нужно посмотреть на все это, исключая хитрость и интриганство нашего времени. Потому что хитрость нужна слабым для защиты от сильных. Сильному человеку нет смысла хитрить. Хитрость — заменитель силы, оболочка, которая показывает отсутствие силы.
— Слушай, при всей простоте твоих рассуждений, у меня крыша едет от них.
— А ты постарайся не напрягать свои знания, а воспринимай все это разумом.
— А я чем воспринимаю?
— Ответь на этот вопрос сам. Хотя кое-какие пояснения я тебе дам. Все, что мы делаем, происходит как бы в коконах образов. А образы порождаются нашим сознанием. Но сразу все это понять сложно, начнем с простого. Человек состоит из тела. Тебе это хорошо известно, потому что ткани, кости, органы описываются естественными науками. Но никто никогда не смог описать сознание и то, чем человек связан с прочим миром. Наверное, это то, что позволяет душе жить в теле. Самое интересное, что цель, ради которой мы живем, а следовательно, познаем мир, дает нам не только средства ее достижения, но и показывает путь, по которому мы цели своей достигнем. Путь мгновенно отрезает нас от всего, что не нужно нам для достижения цели. И поэтому, рассматривая что-либо, мы видим не это что-либо, а то, что хотим увидеть. И до поры до времени это нас устраивает, но мир вокруг нас остается не познанным или познанным неверно. Таким образом, приходит время, и на нас обрушивается наше «понимание» мира, и мы не достигаем той цели, которую поставили.
— Все это весьма мудрено…
— Это твое «мудрено» — попытка защитить свой путь и свое понимание мира. В его рамках ты никогда не поймешь, что произошло с качком. Ведь совершенно ясно, что человеком управляет тонкоматериальная субстанция, которую никто не видел и никто не измерил. Но она есть, поскольку вся история человека об этом свидетельствует. И именно через образы происходит управление материальным, то есть телом. Человек падает без сознания. То есть некий внешний фактор выключил его, как электрический выключатель. Таким фактором может быть удар. Сознание это некое орудие, с помощью которого душа управляет телом. Поэтому в восточных единоборствах говорят: каждый удар должен наноситься не мышцами, а сознанием, то есть при участии образа удара или, точнее, в коконе образа. Удар выключает сознание, а в нем, как в обесточенном компьютере, исчезает изображение (образы). Еще более наглядно лишение тела возможности быть управляемым наблюдается при удушении. Фактически, удушение — это лишение души возможности управлять телом. Длительное удушение приводит к смерти, то есть некоему акту, при котором душа изгоняется из тела. Но удушение все же акт длительный, тогда как удар мгновенное действие, в результате которого орудие души, сознание, мгновенно разделяется с телом, забирая с собой образы устойчивости и оставляя на земле тело, с которым можно делать все, что угодно.
— Слушай, — сказал я ему, — а почему ты, человек менее сильный, чем качок, не позволил ему удавить себя. Ведь он был настроен на то, чтобы убить тебя, и шутить не собирался.
— Вот и опять видишь мир с позиций своего понимания. Сила не во мне и не в нем. Сила разлита вокруг нас. Если ты научишься это понимать и видеть силу, то ты научишься пропускать ее через себя. И тогда ты становишься невероятно сильным, таким сильным, что все остальные силачи тебе не страшны, а раз так, то нет интереса с ними меряться силой.
— Да, — протянул я, — чудеса. Не зря тебя зовут колдуном.
— Не зря, не зря…
Паня поднялся с лавки и стал ходить по двору, словно проводя ревизию всему, что находилось там. Затем он скрылся в доме, и я понял, что в клетях он занимается тем же.
Наступило время обеда. Паня появился во дворе.
— Сходи в деревню, — сказал он мне.
— За продуктами?
— Не это главное. Ты отнесешь ему револьвер, пулю и камеру. И пообедаешь там.
— Ты полагаешь?..
— Береженного Бог бережет.
Паня завернул все перечисленное в холстину, обмотал шпагатом и передал мне.
— Пойдешь по левой тропке, она главная, и никуда не сворачивай. Выйдешь на край деревни, вторая изба с края — Иванова. Ты его знаешь, он тебе Прошку в провожатые давал. Ступай. И скажи Ивану, чтобы спрятал все это подальше. И еще: об этом никому ни слова. Но когда сильно прижмет, можно в качестве козыря сдать все.
Я взял сверток и пошел по тропинке в деревню. Что такое главная тропинка — я понял интуитивно. Она была более протоптанной, чем все, что пересекались с ней.
Спустя час я добрался до деревни, нашел хату младшего брата Пани Ивана. Он был дома, и у меня складывалось ощущение, что он ждал меня.
— Паня был вчера, — сказал он, — предупреждал, что ты придешь.
Я передал сверток Ивану и попросил сохранить его до того времени, как он понадобится Пане. Иван кивнул в знак согласия, а потом позвал меня отобедать. Уже зная неторопливость этой процедуры, к которой больше подходило название «трапеза», я уселся за стол. Но полностью соблюсти ритуал молчания у меня не получилось.
— А сколько лет Пане? — спросил я Ивана.
— А кабы я знал, — ответил Иван, — но ты можешь спросить у него.
— Ладно, спрошу. А он не занимался в молодости единоборствами?
— Дрался он в парнях на кулачках, но я этого не видел. Родители говорили.
— А почему Паню колдуном зовут?
— Да кто его так зовет, есть тут одна дура-кликуша, так чё с нее взять. Они же, бабы, как судят, ежели что не по ним, так сразу и колдун.
— И то верно, — сказал я и стал прощаться.
Обратной дорогой я шел довольно долго. Иногда мне казалось, что я делаю второй круг по основной тропинке. Но я не особенно огорчался этому, было светло, заблудиться я не мог.
Но в конце концов я пришел к дому Пани. И удивился тому, что калитка была не только открыта, но и сорвана с петель. Предчувствуя недоброе, я вошел во двор, ожидая увидеть разор, но во дворе был порядок, за исключением одной детали. Одна их табуреток кухни лежала рядом с окном в обрамлении осколков стекла. Я зашел в дом, там тоже был относительный порядок, за исключением разбитого окна. Я тщательно осмотрел все клети: все было на месте. Тогда я вышел во двор, сел на лавку под навесом и стал ждать.
Но время шло, и Паня не появлялся…

* * *

Проснулся я, когда было уже светло. И понял, что Паня не появится. Видимо, с ним действительно что-то случилось.
Я решил приготовить себе завтрак, а потом снова идти в деревню и сообщить Ивану об исчезновении Пани. Но позавтракать мне была не судьба. К калитке подъехал милицейский автомобиль, из которого вылезли двое. Тот, что выбрался из машины первый, был капитаном милиции, второй был в штатском. Они вошли в пролом, образовавшийся от калитки, и направились в дом. Я видел их сквозь разбитое окно кухни.
— Ты кто такой? — спросил капитан, едва переступив порог.
— Для начала скажите: кто вы? — сказал я им. — Вы представители государства, а ведете себя как бандиты, не поздоровались, не представились. В двадцатом году Дзержинский утвердил инструкции о производстве обысков и арестов. Там он писал, что грубость и бестактность представителей государства — пятно на авторитет этого государства.
Наглый капитан открыл рот, но положение нейтрализовал штатский. Он вышел вперед и сказал:
— Нач. след. отдела майор Милетин, а это капитан Левановский. Мы прибыли по заявлению о возможном убийстве хозяина этого дома. Вы кто ему будете?
— Я его гость, — сказал я, — моя фамилия Лазутин.
— Твои документы, — сказал Левановский.
Милетин посмотрел на него с некоей укоризной, но я не попался на удочку спарки «добрый и злой полицейский», не бросился в объятия Милетина.
— Они у меня в дальней клети.
— Стоп! — заорал Левановский, видя, что я направился в другую комнату. — Только со мной.
Он двинулся за мной, посмотрел, как я достаю из сумки паспорт, взял его в руки, и мы вернулись на кухню.
— Действительно: Лазутин, — сказал он Милетину. — И без прописки и регистрации. Будем закрывать?
— Сначала поговорим, — ответил ему Милетин. — Возьми понятых и осмотри место происшествия.
Мы вышли во двор и уселись на лавку под навесом.
— Пока без протокола, — произнес Милетин. — Какого хрена вы тут делаете?
— Живу, — ответил я. — Хозяин лечил меня от отравления.
— И как он это делал?
— Травами. А если подробно, то спросите у него самого.
Левановский тоже вышел во двор и крикнул:
— Миша!
Из машины вылез водитель-сержант и знакомая мне девица в ярком сарафане.
— Будете понятыми, — сказал им Левановский и повел их внутрь дома.
— Когда вы видели в последний раз Архонтова? — спросил меня Милетин.
— Вчера.
— Что он делал?
— Вы задаете странные вопросы. Я видел его в течение продолжительного времени. Какой период или какая минута вчерашнего дня вас интересует?
— Начнем, если можно, с подъема.
— С подъема, так с подъема, — ответил я и рассказал Милетину все, от приезда качка и поединка с Паней до того, как я вернулся от Ивана.
— Вы никогда не встречались с качком раньше? — спросил меня Милетин.
— Нет.
— А вы могли бы его опознать?
— Разумеется, такой колоритной фигуры я раньше не встречал.
— Тогда посмотрите сюда, — сказал Милетин и вытащил из внутреннего кармана две фотографии.
На обоих был изображен вчерашний качок. Он лежал на земле с дыркой во лбу от пулевого ранения.
— Что вы на это скажете?
— Ничего.
— А не кажется ли вам, что выстрел в качка был произведен здесь, а затем вы и Архонтов перенесли его в лес.
— Ни я, ни Архонтов не смогли бы унести такого слона. Тем более, он приехал сюда на машине и на ней же уехал.
— А где, вы говорили, Архонтов ковырял пулю?
— Там, у второго столбика от калитки.
— Давайте посмотрим.
Милетин пошел к столбику, долго смотрел на место, откуда Паня извлекал пулю, а затем спросил:
— А пуля-то где?
— У Пани.
— А где этот Паня живет?
— Паня это Архонтов.
— Да?
Тем временем Левановский с понятыми вышел из дома во двор и стал ходить по нему кругами. После этого он вышел за забор и обошел пространство за забором.
— Ничего, — сказал он Милетину, вернувшись. — Что будем делать? Этого закроем?
— Зачем? Пусть остается на свободе.
— У вас есть где остановиться в Москве? — спросил меня Милетин.
— Да, — ответил я, — в Бескудниковском переулке.
— Ты чё, начальник? — возмутился Левановский. — Он единственный живой подозреваемый, а ты его отпускаешь.
— Ты правильно сказал: подозреваемый, значит, не обвиняемый. Пусть пока остается на свободе. А убежит — у нас будет еще одно доказательство его виновности.
— Виновности в чем, — удивился я, — в убийстве качка?
— В убийстве Архонтова, — сказал Милетин.

* * *

Грязные обои, потолок в трещинах. Я третий день валяюсь на диване квартиры бабушки Нарымова в Москве. Первые два дня я мысленно проигрывал обстоятельства того дня, когда к нам с Паней приезжал качок. Потом этот день ушел в прошлое, и на первое место в моем сознании вышел сам Паня. Начслед Милетин еще три дня назад проговорился о том, что я аналитик, да еще международного класса. Что бы это могло означать? Лишь то, что они имели обо мне информацию гораздо более обширную, чем имеют о подозреваемом те, кто просто выезжает на место происшествия.

Вспомнив, что я аналитик, я вытащил из сумки листы с введением в диссертацию Архонтова о «Феномене русской цивилизации», перевернул первый и стал записывать то, что считал нужным расшифровать.
Итак, в миру Паня значится как Архонтов. Но мир не знает, что он Паня, и пытается наехать на него своими методами. Однако, поняв это, мир изменил тактику и где-то закопал Паню, заодно положив шпалой поперек качка. И таким образом обрезав все следы.
Чтобы восстановить причинные связи, нужно знать интересы обеих сторон. Мира, в качестве которого выступает некто Крюк с его организацией, а с другой стороны — Пани. Интерес Крюка просматривается четко. Скорее всего, ему понравилось место, в котором стоял дом Пани, и он задумал засобачить там замок или, на худой конец, коттедж. А вот с Паней непонятно все. Зачем ему бодаться с отечественной мафией, тем более, она предлагала ему деньги за участок и дом, а наезжать стала уже потом, когда он отказался.
И вдруг меня осенило. Паня говорил, что каждый ставит перед собой цель, и она определяет его путь. Нужно понять путь, по которому идет Паня, и кое-что прояснится. Таким образом, будущей расшифровке подлежит путь Пани. А для этого нужно как можно больше узнать о самом Пане. Для этого существуют методики изучения личности. Состоят они, как правило, из трех блоков. Первый блок — все, что говорят о предмете исследования все известные источники, в том числе и сам предмет исследования. Второй — анализ его поступков, которые чаще всего расходятся со словами и заявлениями предмета. И третий — результаты его деятельности.
У меня имелся материал только первого блока, ну и чуть второго, поскольку я видел Паню в экстремальной ситуации, которая проявляет человека лучше, чем проявитель фотопластинку.
«О, — вдруг щелкнуло у меня в голове, — а не допросить ли мне Паню мысленно, чтобы получить дополнительную информацию о нем».
Я сел на диван и только успел придать лицу выражение, которое я видел у Милетина, как в дверь постучали. Бабушка Нарымова жила в своей квартире еще в период развитого социализма и не имела запоров и даже глазка. Спрашивать, кто там, я не стал, сразу отрыл дверь и пожалел об этом. Мощный толчок в грудь был мне своего рода приветствием. Я отлетел к противоположной стене.
— Лежать, лицом вниз, — раздался рык.
И я понял по шерстяным маскам, черному одеянию и короткоствольным автоматам, что это не мафия, а ОМОН.
Тяжелые берцы прошлись мне по ребрам, а затем тот же рычащий голос скомандовал:
— Руки назад.
На моих запястьях защелкнулись наручники, две пары рук рывком подняли меня, надели на голову непроницаемый мешок, протащили несколько метров и посадили на табурет.
Прошло несколько минут, и я понял, что ОМОНовцы осуществляют предварительный шмон. Потом тот же командный голос произнес:
— Все чисто, можете входить.
Кто-то протопал в комнату, где я сидел на табуретке. Раздался шорох, потом стук. Из чего я понял, что кому-то подали вторую табуретку, и он уселся на нее. С моей головы сняли мешок, и передо мной предстал Левановский. Он действительно сидел на табурете и смотрел на меня так, как будто третьего дня я его крупно надул, но справедливость все же восторжествовала и пришла пора расплаты. Чуть поодаль стояли два ОМОНовца, лиц которых не было видно, поскольку они были закрыты шерстяными масками. ОМОНовцы были одинаковыми по росту и некоей сбитости и сбыченности, но даже под одинаковой формой и шерстяными масками четко различалась их иерархия. Тот, что справа, обладал рычащим голосом и отдавал команды, тот, что был слева, в присутствии начальника не позволял себе рычать.
Я мысленно обозвал правого первым, а левого вторым.
— Сейчас мы немного поговорим, — произнес Левановский после некоторой паузы, — а потом поедем в тюрьму. В зависимости от того, как ты будешь вести себя здесь, таким будет твое содержание в тюрьме.

— Ты скажи еще, что я могу туда не доехать?
— Конечно, можешь, такую сволочь, как ты, вообще нельзя было пускать обратно в Россию. Надо же, наши бандиты не смогли справиться с Архонтовым, так наняли заграничного киллера.
— Угу, — произнес я, — который замочил даже качка.
— Точно, сам проговорился, — заметил Левановский, — за язык никто не тянул. Грохнул качка, чтобы прикрыть убийство Архонтова. Но это там, на Западе, ты мог басни рассказывать, у нас это не проходит. Что можешь сказать?
— Я уже все сказал Милетину.
— У-у, какой ты трудный… Едем, — сказал он ОМОНовцам.
Мне опять надели на голову мешок, схватили под мышки и буквально понесли вон из квартиры.
— Ключи отдайте соседям, — успел произнести я.
— Обойдешься, — сказал на это Левановский.
Меня закрыли в бокс милицейской машины и повезли.
«Так, — думал я. — В тюрьму, то есть в следственный изолятор, я, скорее всего, не попаду, значит, это будет обычный ИВС. Хотя при желании отпрессовать задержанного можно и в нем. Что делать? Выходит, они искренне полагают, что я заграничный киллер. Видимо, получили данные о моем пребывании в Германии. Я убил Архонтова и прикрыл это убийство трупом качка…»
Водитель резко затормозил. Я ткнулся головой в сетку.
«Интересно, на сколько сейчас могут задерживать по подозрению в совершении преступления? Раньше это были трое суток. Но чуть позже по каким-то делам этот срок увеличился. Ладно, нужно настроиться суток на десять, а там будет видно… Как мне вести себя в камере? Разумеется, в голове Левановского формируется или сформировался образ заграничного киллера, который косит под российского простачка. Значит, нужно подыграть этому образу. И это будет или должно стать моей основной линией поведения».
Я полагал, что по приезде в окружное управление внутренних дел меня сначала допросят, но все вышло иначе. Привели в какой-то коридор, сплошь закрытый металлической сеткой. Левановский бросил на стол дежурному какую-то бумагу, ключи от квартиры и ушел.
— Раздевайся, — сказал мне дежурный.
— Зачем?
— Положено по инструкции, — ответил он.
Процедура приемки, оказывается, она так называется, заняла почти полчаса. Дежурный все осмотрел, оставил у себя ремень и шнурки от кроссовок. Составил опись, куда к моей радости включил ключи, мне было бы стыдно потом оправдываться перед Иваном Нарымовым за их утрату. Затем пришел сержант с дубинкой в руках и повел меня вдоль ряда железных дверей с глазками и прямоугольниками кормушек. Возле самой последней он остановился, дал мне команду повернуться к стене, открыл дверь, и произнес:
— Вперед.
Я сделал шаг в камеру.

* * *

Камера была небольшой, очень узкой, и все, что в ней было, сразу же хорошо просматривалось: нары, сваренные из металлического уголка, вмонтированный в пол унитаз и две пары глаз разного цвета, обладатели которых сидели на нарах и равнодушно смотрели на меня.
— Ты кто? — спросил меня обладатель карих глаз.
Я демонстративно расшаркался и произнес:
— Петр Лазутин, двадцать семь лет, облыжно обвиняюсь в двух убийствах.
— Как? — не понял кареглазый.
— Я тебе потом объясню, Карим, — сказал второй, с серыми глазами и славянской внешностью. И, обратившись ко мне, кивнул на свои нары: — Присаживайся.
Я присел на его нары и спросил:
— А чего это шконки без тюфяков?
— Не СИЗО, — ответил мне Карим, — не положено.
— Да и про баню забудь, — добавил сероглазый. — Меня Тузиком кличут, его Курдом, а у тебя погоняло?
Я вспомнил свое школьное прозвище и ответил:
— В кругу близких мне людей я известен как Лаз.
— Где раньше жил? — спросил меня Тузик.
— В Москве жил, в Подольске, случалось за рубежом, — ответил я.
— А чё вернулся? — поинтересовался Курд. — Там хорошо.
— Везде хорошо, где нас нету, — философски заметил я, ощущая шкурой, что нужного контакта у меня не получается, то ли мой возраст не способствовал этому, то ли сокамерники чувствовали себя здесь дома, а я — нет.
— Так я не понял, — сказал Курд, — в чем тебя обвиняют?
— Тузик тебе объяснит, — сказал я, — он же обещал.
Я поднялся с нижних нар и запрыгнул на верхние. Там улегся, положив расшнурованные кроссовки под голову.
— А сам чё, брезгуешь отвечать? — спросил Курд.
— Не хочу тебя подставлять, — сказал я.
— Меня? — удивился Курд.
— Ну да, в камерах не спрашивают дважды, за что попал, это наводит на размышления.
— Правильно, — поддержал меня Тузик, — отдыхай. Но не забудь, что за лежание днем на шконке можешь попасть в карцер.
— Снявши голову, — ответил я, — по волосам не плачут.
Но контроль за задержанными в ИВС был плевый. Весь день к нам никто ни в волчок, ни в кормушку не заглянул…
На следующий день Курд предложил мне поиграть в шахматы и достал из ниши в стене фигурки, сделанные из хлебного мякиша. Фигурки были довольно твердые. Тузик вытащил из своего кармана серый платок, который был когда-то белым. На нем были расчерчены клетки.
Игрок он был так себе, но я позволил себе проиграть в равной борьбе, поскольку игра шла на интерес — приседания.
Я тут же отошел в сторону, чтобы рассчитаться, но Курд сказал, что не стоит торопиться, может быть, я еще отыграюсь. Но я не попался на эту удочку, поскольку на следующий раз можно было получить столько приседаний, что за один присест с ними не справиться.
Увеличили ставку до ста приседаний. И я снова проиграл, но на этот раз не стал приседать. А удвоил ставку. Мы играли на двести. Если бы я проиграл, то должен был присесть триста раз. Что за один раз сделать невозможно. Проигрыш Курда был бы равен только ста приседаниям.
Курд предвкушал возможность поймать меня в зависимость или долги, заявил, что игра последняя и за ней будет окончательный расчет. Он торопился, делал много ошибок, поскольку был уверен, что дважды проиграв ему, я не смогу выиграть третий раз. Но я вспомнил навыки игры, полученные в вузе, в постоянных сражениях с перворазрядником, который жил в одной комнате со мной и Нарымовым, провел партию более внимательно и выиграл.
Курд долго на меня смотрел, а потом перевел взгляд на Тузика.
— Расчет, — сказал тот, — сам напросился. За язык никто не тянул.
Курд посмотрел на меня.
— Можешь за два раза, — сказал я ему, — я сегодня в хорошем настроении.

* * *

На допрос меня вызвали только на третий день. К этому времени я уже приспособился к режиму в ИВС, втянулся в тягучий и постоянный камерный базар, который на первый взгляд ни о чем, но если ты легендируешь свою жизнь и играешь в несознанку, рано или поздно это может проявиться в каких-то деталях разговора, штрихах поведения и так далее.
Как я и предполагал, в комнате для допросов был стол, два стула, один из которых прибит к полу полосками толстой жести, и мой визави капитан Левановский.
— Ну, готов дать признательные показания? — с места в карьер зарядил Левановский.
— Уж если мы оказались в столь серьезном заведении, — сказал я ему, — попрошу в соответствии со служебной этикой мне не «нукать» и не «тыкать».
— Разбежался, — сказал Левановский. — Ты мне будешь условия ставить?
— Не я, а инструкции, которые детализируют закон «О милиции», а он в свою очередь принят в развитие отдельных положений конституции России.
Левановский весь собрался и стал говорить со мной. Но, наверное, его натура никак не могла перейти на иное обращение с задержанным, и он постоянно срывался, теряя при этом внутреннюю уверенность в том, что делает.
Он быстро заполнил шапку протокола допроса, уточнив время моего пребывания в Германии. Затем завел ту же пластинку:
— Наш сотрудник сейчас там в командировке, вам лучше признаться, ибо, когда он вернется оттуда, все козыри о смягчении ответственности вами будут утрачены.
— О Германии мы поговорим после того, как ваш сотрудник оттуда вернется, — сказал я, — ему там не много расскажут, но то, что он привезет, я, конечно, подтвержу.
— Тогда вернемся к убийству Архонтова. Как вы его нашли?
— Я приехал к нему лечиться.
— Но жители Подлокотникова говорят, что вы приезжали к нему на машине за несколько дней до этого.
— Да, но он меня не принял.
— Почему?
— Счел, что я не готов сделать выбор между жизнью и смертью.
— А зачем ему это?
— Я не знаю, но он не берется лечить тех, кто не хочет жить.
— Выходит, вы не хотели?
— Он так решил.
— А потом?
— Потом он передумал.
— Вы ему заплатили или заплатили больше?
— Нет, он лечил меня бесплатно.
— В чем это выражалось?
— В лечащих душу беседах и травяных настоях.
— И этого было достаточно?
— Для меня — да.
— А для других?
— Для других, возможно, и недостаточно.
— Почему?
— Чтобы лечить душу, нужно ее иметь.
Левановский хотел взорваться, но сдержался. Он надеялся, что найденный со мной контакт разовьется в доверительную беседу, в ходе которой я поведаю ему о том, как убил Архонтова и качка. Еще час он задавал короткие вопросы о моем житье у Пани, но я чувствовал его возрастающее напряжение и понял, что он готовит мне какой-то каверзный вопрос или ловушку. Так и оказалось. Когда все относительно нейтральные вопросы были исчерпаны, он достал из папки, которая лежала перед ним, протокол допроса и спросил меня:
— Марфу Наседкину знаете?
— Нет.
— А она вас знает и вот что о вас пишет.
Далее он начал фрагментарно читать какой-то бред, из которого я понял только, что несла этот бред та самая молодица в ярком сарафане, которая приходила к Пане наниматься в жены под видом экономки, а потом была понятой на осмотре места происшествия.
— Но это еще не все, — заметил Левановский.

— С любопытством готов выслушать еще одно доказательство своей виновности.
— А вот это верно, — заметил Левановский. — Все ваше поведение, уверенность в себе, говорит о том, что вы системный преступник, профессионал. Потому что любой нормальный человек, которого обвинили в убийствах, уже рвал бы на себе волосы и лез в петлю.
— А вам не кажется, что человек, которого обвинили в убийствах, лезет в петлю не оттого, что он их совершил, а как раз наоборот, потому что он их не совершал. Но неверие в способность следователей разобраться в этом и толкает его в петлю.
— Правильно, — почти ласково отреагировал Левановский, — я как раз об этом и говорю. А насчет следователей вы тоже правы, вот вам еще одно доказательство. Пуля, которой был убит качок, он же гражданин Серпантинов, была из револьвера, который вы спрятали.
«Этого не может быть», — чуть не вырвалось у меня, но я задушил эту фразу на выходе. Потому что после нее я бы получил в ответ: «А откуда ты знаешь, что это не та пуля?»
Левановский сделал паузу, чтобы я прочувствовал убийственность сказанного, и продолжил:
— Мало того, мы и револьвер нашли.
— Где? — все же не выдержал я.
— Там, где вы его зарыли.
«Слава Богу, что со мной работает идиот, а то я чуть было не купился на это заявление», — подумал я, а вслух произнес:
— Это под дубом возле дома?
— Точно, — сказал Левановский и радостно осклабился, полагая, что я попался в его ловушку.
— Поздравляю, — произнес я, — но что это вам дает?
— Все, — ответил он. — Доказательство убийства вами Серпантинова в первую очередь и мотивы убийства Архонтова.
— И в чем же они?
— Вас выписала из-за границы организованная преступная группировка Крюка. Направила к Архонтову под видом больного человека, который нуждался в лечении. Она же послал вам качка Серпантинова, чтобы было на кого перевести стрелки. Серпантинова вы убили и специально не спрятали, а Архонтова зарыли, так же как и револьвер.
— Вы изымали револьвер с понятыми, я надеюсь?
— Да, как и положено по УПК, — ответил Левановский.
— А можно взглянуть на протокол изъятия?
— Только после процедуры знакомства с материалами дела в конце следствия, — сказал Левановский, — или после написания признательных показаний.
— Зачем вам мои признательные показания, если у вас все доказано?
— Они нужны вам для смягчения наказания.
— За что?
— За совершение двойного убийства на территории России.
— Но я на территории России никого не убивал.
— Пусть так, — взорвался Левановский, — ты никого не убивал на территории России. Ты ждешь, что пройдут эти десять суток и тебя выпустят за недоказанностью? Хрен тебе! Ты уже сел. И надолго. Наш сотрудник вот-вот вернется из Германии, и ты получишь срок за убийство Кребса. Тут ты никуда не денешься. И мы тебя упечем. А за те десять-пятнадцать лет ты все равно скажешь кому-нибудь, где спрятал труп. А в тюрьме везде есть уши. И я буду об этом знать. И тогда ты сядешь еще раз, и надолго, если не навсегда.
— Я сомневаюсь, что при такой прыти вы, Левановский, продержитесь на своей работе десять лет. Мне кажется, вам осталось работать считанные дни.
Левановский ничего не ответил. Он долго смотрел на меня, словно пытаясь понять, блефую я или играю, опираясь на некие неизвестные ему возможности. А потом нажал кнопку звонка и сказал выводному:

— В камеру.

* * *

В камере меня ждала неожиданность. На нижних нарах лежал верзила, ничем не уступающий качку Серпантинову, а Курд с огромным синяком под глазом был перемещен верзилой наверх.
— Ты кто? — спросил меня верзила, не поднимаясь.
— Я Лаз, — ответил я ему. — А ты кто?
— Здесь я задаю вопросы! — заорал верзила.
— Слушай, мне сейчас битых два часа то же самое говорил следак, вешая на меня два трупа, а теперь ты.
— Не люблю убийц, — сказал верзила и сделал вид, что плюнул на пол.
— А в хате плевать нельзя, — заметил Тузик, — плохая примета.
— А ты меня на блатные правила не сбивай. В хате тот хозяин, кто может других построить. Так?
— Ты сам это сказал, — заметил Тузик.
— Так вот, Лаз, или как там тебя, слушай сюда. Даю тебе время ровно до утра. Утром идешь к следаку и признаешься в убийствах, не хватало, чтобы разные сявки к нам приезжали и наших мужиков мочили. Не сделаешь этого — я тебя лично задушу. Понял?..
Чего-чего, а этого я, признаться, не ожидал. Я неплохо вошел в свой образ и, кажется, убедил в этом моих сокамерников.
Через какое-то время верзила захрапел или притворился спящим.
— Его погоняло — Сила, — сказал мне Тузик с нижних нар. — Он не блатной, но спортсмен.
— Баклан он, — сказал сверху Курд, — и рано или поздно свое получит, в тюрьме нельзя бить человека просто так.
— Ну, ты свое верно заработал, пытался его прописать.
— Да ладно, я пошутил, — сказал Курд.
— Ты пошутил, а Лазу не до шуток, грохнет его этот бегемот.
— Ты постарайся слинять, пока не поздно,— произнес Курд.
— Каким образом?
— Скажи дубаку: нужно к следователю или оперу.
— А потом?
— А потом думай сам…
— Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест.
— Свинья-то не съест, а человек хуже свиньи.
Принесли ужин. Сила взял себе пайку первым, а потом, подумав, придвинул к себе и мою.
— Тебе она все равно не понадобится, — сказал он, — тебя потом в СИЗО переведут, в отдельную камеру, и за признание двойную пайку дадут.
Но тут случилось неожиданное. Тузик и Курд встали из-за стола.
— Можешь и наши съесть, — сказал Тузик.
Сила понял, что переборщил.
— Да я пошутил, — заорал он, — пайка в камере — святое.
Молча смолотив все, мы разошлись по своим местам. Наступила ночь. Все, кроме меня, спали, я же обдумывал предстоящий день. Нужно было ответить на вопрос: в этих игрушках Курд и Тузик сами по себе или заодно с верзилой по кличке Сила. И сам Сила выступает от себя лично или это заморочки Левановского? Какой выход из сложившейся ситуации?
Первое — я все-таки занимался боксом в подростковом возрасте и знаю, что неожиданный удар в челюсть может отрубить даже верзилу. Второе — можно подумать и задать образ двух рельсов, которые находятся у меня в руках, или сделать так, чтобы мои руки стали рельсами. Третье — можно попытаться создать образ ситуации, которая должна произойти здесь утром, когда я пошлю верзилу на хрен, а рельсы и удары будут ее элементами…
В решетчатом окошке забрезжил рассвет. Я встал первым, помочился в унитаз, умылся, пополоскал рот водой из-под крана, а потом, подумав немного, снял майку и облился водой по пояс. Вода меня взбодрила, я почувствовал себя готовым для серьезного разговора с верзилой, снова забрался на верхние нары и стал ждать, когда проснутся мои сокамерники.
После меня водными процедурами занялись Курд с Тузиком. Они тоже сполоснулись и вернулись на свои места.
— Есть еще время, — сказал мне Курд и кивнул на дверь.
Я пожал плечами, как будто все это меня не касалось. Хотя я уже хотел, чтобы все, что я задумал, кончилось как можно быстрее.
Наконец поднялся Сила, долго плескался у раковины, потом прошел к своей шконке, потянулся и посмотрел наверх.
— Ну, — произнес он, — готов?
— Готов, — сказал я. — Давай побазарим один на один возле дверей, а то тут места мало.
Я стал спускать вниз, а Сила подумал, что я собираюсь постучать в дверь охранникам, мгновенно покрыл расстояние до дверей и заслонил их спиной. Я мысленно порадовался, ибо именно такую ситуацию создавал всю ночь в качестве образа.
Я пошел на верзилу, но, не дойдя одного шага, остановился, качнулся назад. Верзила тут же подался за мной, а я поднял правую руку на уровень его глаз, перекрыв ему возможность видеть другую руку, вдруг, сам того не ожидая, влепил ему крюк левой в печень. Раздался странный хлопок, будто моя рука-рельс попала в пустоту, и верзила мгновенно обмяк и сложился на пол. Можно было даже не считать пульс.
Перешагнув через верзилу, я пнул в дверь ногой и заорал:
— Человек умирает!
Как ни странно, но дежурный среагировал на это мгновенно, по коридору затопали чьи-то ноги, остановились перед волчком, потом загремели ключи, дверь открылась. Дежурный оценил обстановку и заорал Курду и Тузику:
— Помогите.
Мои сокамерники бросились помогать дежурному вытаскивать верзилу из камеры. Но даже втроем сделать это было трудно. Весил он добрых сто двадцать килограммов.
Мне трудно было понять логику дежурного. Сомнительно, чтобы в ИВС, как в СИЗО, был дежурный врач или медсестра. Так куда же потащили верзилу?
Ответа на этот вопрос я не получил. За весь день ни Курд, ни Тузик не перебросились со мной ни словом. Образ, который лепился ими, получил полное подтверждение, хотя я не имел к нему никакого отношения, я был самим собой. Но они-то предполагали, что я только играю роль простачка, а на самом деле — крутой заграничный исполнитель «мокрых дел». Утренний инцидент подтвердил это полностью, и они уже не могли относиться ко мне как к равному. В системе криминальных ценностей мои козыри были крупнее.

* * *

На допрос меня вызвали только на следующий день с массой предосторожностей: надели наручники, в коридоре меня взяли под локотки уже знакомые мне ОМОНовцы.
В комнате для допросов меня посадили на табурет перед столом, где сидел Левановский. Он небрежно кивнул ОМОНовцам, те вышли, а он произнес:
— Что и требовалось доказать. Ты думаешь, нам нужны были твои признания? Нет. Мы просто ждали, когда ты проявишься, покажешь свою подготовку, и мы получили такие доказательства. Теперь тебе точно отсюда не выбраться.
— И поэтому я должен взять на себя два трупа.
— Четыре, четыре, — осклабился Левановский, — ты забыл Кребса и Силу, если он не выживет… Впрочем, и первых трех достаточно, чтобы ты получил пожизненное.
— Во-первых, — сказал я ему, — перестаньте мне «тыкать», во-вторых, все ваши качки не больше чем надутые мешки с костями…
— Ах ты мразь! — заорал Левановский. — Да я тебя собственными руками задушу.
— Задуши, любопытно будет посмотреть, как ты это сделаешь? — произнес я, понимая, что из меня действительно вылепили образ монстра-убийцы.
— ОМОН! — заорал Левановский, вскочил на ноги и бросился ко мне.
Я не видел, что происходит сзади, но почувствовал, как дверь пинком отворилась, словно кто-то ждал этой команды, и как-то странно изменилось лицо Левановского. Через мое плечо его ткнула в солнечное сплетение резиновая дубинка. И тут же из-за моей спины появились Милетин и неизвестный мне мужик.
— Снимите с него наручники, — сказал неизвестный.
Кто-то из ОМОНовцев ловко вставил ключ в замок, и я почувствовал себя свободным.
Затем неизвестный кивнул в сторону Левановского, и мои наручники тут же защелкнулись на его запястьях, правда, не по тюремному варианту, со спины, а перед собой. Неизвестный вместе с Левановским и ОМОНовцами покинули помещение, а я остался один на один с Милетиным.
— Прошу прощения за манипуляции, которые организовал мой бывший подчиненный, — сказал Милетин.
— А не является ли все это продолжением манипуляций, которые начал ваш подчиненный?
— Пока поверьте на слово, — сказал Милетин. — Никто не хотел вас трогать вообще, потому что задержать человека, подозреваемого в совершении преступлений, можно только при наличии оснований, а не по прихоти милиционеров. У нас действительно были подозрения в отношении вас, и меня послали в командировку в Германию.
— Вы знакомы с системой Станиславского? — перебил я его.
— А какое отношение она имеет к нашим делам?
— Самое прямое. Мне хочется закричать: не верю!
— Вы действительно аналитик, — сказал мне в ответ на мою ремарку Милетин. — Какое управление сможет послать сотрудника за границу, откуда в милицейском бюджете средства? Эти средства нам дали негосударственные структуры. Чуть позже я объясню, почему. Но пока я ездил в Германию, Левановский смог убедить руководство, что вас необходимо задержать в целях вашей же безопасности. А сам в это время организовал игру, в центре которой вы оказались.
— Он хотел получить орден за раскрытие убийства?
— Раскрытие преступлений это наша работа, а за работу орденов не дают. Его прыть объясняется проще. Он был давно под колпаком у инспекции и отдела собственной безопасности. И все, что происходило в последние дни, фиксировалось и документировалось ими. То, что они получили, достаточно, чтобы не только уволить его из органов, но и привлечь к уголовной ответственности.
— За что?
— За связь с ОПГ Крюка. Кстати, известный вам Сила, который находится сейчас в больнице, это тоже человек Крюка. Левановский пытался использовать его для давления на вас. Им очень был нужен козел отпущения, на которого можно было бы свалить все убийства и таким образом уйти от ответственности.
— Все это выглядит настолько нереально, что в пору потрясти головой, не сон ли это?
— Разумеется, я сейчас подпишу бумаги о вашем освобождении. Хотя дать гарантии, что какой-нибудь чудак на букву «м» вас опять не задержит, не могу.
— Почему, я похож на человека, которого можно и нужно обидеть?
— Нет, просто твой лекарь Архонтов исчез без всяких концов, и ты последний, кто его видел. И значит…
— Значит, первый подозреваемый.
— Да. Во-вторых, за тобой некое темное и непонятное дело с Кребсом.
— И что мне делать?
— Я не знаю, что тебе делать, поскольку уже много лет не даю советов. И не занимаюсь благотворительностью.
— Да Бог с ней, с благотворительностью. Вы же были в Германии, вас направляли туда, чтобы связать мое пребывание там со смертью Кребса.
— Я был там, немецкие коллеги познакомили меня с материалами расследования. Но они же сказали, что шансов выжить ни у вас, ни у Кребса не было. Однако произошло чудо, вы все-таки выжили. И я вовсе не хочу, чтобы вы у себя на родине вдруг исчезли, как Архонтов… Сейчас вы возьмете изъятые у вас вещи и выйдете на свободу. Но лучше бы вам вернуться в камеру, так безопаснее. Хотя Левановский задержан, я не уверен, что он не сообщит о вашем освобождении. А следовательно, уже сегодня к вам на квартиру могут пожаловать гости.
— Вы предлагаете, чтобы я согласился спрятаться у вас в ИВС?
— Это был бы лучший вариант, но мы не можем содержать в ИВС лиц, которые не совершали преступлений. Я мог бы начать процедуру оформления вас под сень программы защиты свидетелей. Но у меня нет оснований для этого, и процедура эта длительная. Поэтому поступим проще. Мы с женой получили двухкомнатную квартиру в Пуговишниковском переулке. Денег на ремонт у нас нет, квартира стоит пустая. Поживите какое-то время там.
— Сколько это продлится?
— Трудно сказать, но пока мы не найдем Архонтова или его труп.
— Но я не имею средств.
— Это тоже решаемо. Тот же спонсор, что направлял меня в Германию, согласен выплачивать вам некоторую сумму за отчет о том, что вы делали у Кребса.
— У меня есть время подумать?
— Конечно, но его нет у меня. Сейчас забираем ваши вещи и выезжаем в закрытой машине на волю.

* * *

Квартира в Пуговшниковском переулке мало чем отличалась от квартиры в Бескудниковском. Милетин, как честный начслед наскреб с женой денег на ее покупку, а теперь должен был собирать на ремонт. Мебель была только на кухне, стол и два табурета, зато в спальной прямо на полу лежали два классных пружинных матраса.
Милетин не рекомендовал мне выходить на улицу, привез поесть и маленький ноутбук. С ним приехал среднего возраста мужик, толстый, но не добродушный, а весь дерганый. Звали его Вольдемаром.
— Милетин сказал, что вы согласны написать нам отчет о вашей работе у Кребса, — сказал Вольдемар.
— Я могу написать такой отчет, поскольку не считаю, что обязан хранить информацию о работе фирмы Кребса. Но хочу вас предупредить, что вам он ничего не даст.
— Почему?
— Потому что фирма Кребса занималась большими мошенничествами в науке.
— И только?
— Да.
— Ну и ладно, заказчик просит сделать именно это.
— Что вас интересует? Я могу проанализировать только свою работу у Кребса.
— Этого будет достаточно.
— Хорошо, тогда к оплате. Мне не на что жить.
— Мы дадим вам аванс в размере тысячи евро, но в российских рублях, чтобы вы не светились в обменниках. А общая сумма будет пять тысяч, причем независимо от объема.
Вольдемар уехал, а я поставил ноутбук на подоконник и стал проверять его работу.
— Погоди, — сказал Милетин, — у тебя будет возможность на нем поработать. Поговори со мной.
— О чем?
— Об Архонтове.
— А что это даст?
— Может, ничего, а может, и что-то.
—Я знаю об Архонтове не больше вашего.
— Это верно, — заметил Милетин. — Вот копия дела оперативного наблюдения за Архонтовым.
Я стал листать папку с ксерокопиями документов из дела Архонтова. Первой в папке была справка о странной фамилии, которую имел объект исследования. Дело было в том, что мобилизованный в июле сорок первого года пехотинец Бархотов прослужил всю войну рядовым и не имел ни одного ранения, несмотря на то, что большую часть времени до февраля сорок пятого года был в действующей армии. Но в феврале ему не повезло. В Восточной Пруссии его контузило. Взрывной волной ударило о стену какого-то кирпичного сооружения. В госпиталь он попал в беспамятстве и долго не мог вспомнить свою фамилию. Сосед, служивший с ним, сообщил, что он Бархотов, но то ли сработал принцип испорченного телефона, то ли сосед был косноязычен, то ли чего-то не расслышала медсестра. Так появился Архонтов. Однако в поле зрения органов он попал после войны. В пятидесятых годах он сколотил ватагу шабашников и ставил срубы. Ватага хорошо зарабатывала, но кое-кто понимал, что кроме хороших заработков вожак ее создал общак на черный день. Вот на этот общак и позарилась одна банда, но ничего не нашла. Тогда она похитила одного из артельщиков, но и тот ничего не сказал, потому что просто не знал, где хранится общак. Однако он рассказал, что все нити тайны общака в руках у Архонтова. Банда пошла тем же путем и явилась ночью в дом Архонтова. Но в драке, которая завязалась в доме, Архонтов в прямом смысле слов связал нападавших и сдал их в милицию. Вот тут-то и началось расследование не только дела похитителей, но и дела артельщиков, во время которых возникли многие вопросы. Каким образом мог один человек без оружия справиться с пятерыми бандитами, на каждого из которых посмотреть было страшно? Тут-то и появилась версия: а не подменили ли спецслужбы Германии Бархотова Архонтовым, иначе как объяснить его феноменальные способности к драке? И еще одно смутило представителей спецслужб. Та контузия, которую он получил, должна оставить неизгладимый след на его психическом состоянии, но не оставила. Мало того, обследование, которое провели медики с подачи органов, не только не подтвердило контузии в прошлом, но и установило, что биологический возраст обследуемого равен двадцати пяти годам, что не соответствовало биографическим данным Архонтова.
Я отложил папку с документами и подошел к подоконнику, на котором оставил ноутбук. Взяв ноутбук, хотел было вернуться на свой матрас, но обратил внимание, что на подоконнике стоит какая-то странная стеклянная штука.
— Начальник, что это? — спросил я у Милетина, указав на стекляшку.
— Сын у меня биолог будущий.
— И какое отношение имеет эта стекляшка к биологии?
— Это чашка Петри. В ней в питательной среде размножают микроорганизмы, над которыми биологи проводят свои эксперименты, — сказал он, обуваясь. — Мне надо домой.
Милетин ушел, а я стал рассматривать чашку Петри. Конечно, я слышал о них, но никогда не держал в руках. И я представил себе, как в питательный бульон сын Милетина помещает различные культуры, а чтобы не спутать, красит их в различные цвета. Потом он проводит свои эксперименты, впрыскивает различные реактивы, чтобы проверить их способность к выживанию. И одни из них начинают быстро размножаться, другие погибают, третьи приобретают свойства, которых у них не было. Но, как правило, экспериментатор преследует свои утилитарные цели, а в чашке Петри процессы текут по своим законам. Те, кого стало больше, занимают или пытаются занять место погибших, рассчитывая на количественное преимущество. Но они не предполагают, что их собратья по чашке, которых не столь много, тоже претендуют на эту освободившуюся территорию, и у них больше шансов ее завоевать, поскольку их противник неверно оценивает свои преимущества и не знает об их скрытом пока оружии, тех новых качествах, которые приобрели они, вытравляемые экспериментатором.
Но для тех и других экспериментатор — Бог. Те и другие рассчитывают на его поддержку в нужный момент.
Я смотрел на чашку Петри, и она на моих глазах из круглой, плоской и бесцветной стекляшки превращалась в огромный голубой шар с питательной средой: атмосферой, океанами и морями, материками, населенными разными видами живущих существ. Экспериментатор выделил из них существа разумные, выкрасил их в различные цвета и время от времени проводит свои опыты в той или иной части этой чашки…

* * *

Вечером я набрасывал текст отчета, а утром опять взялся за документы в папке «Архонтов».
Парадоксально, но Архонтов существовал в этом мире как-то прерывисто. То вокруг него велась работа по его изучению. То вдруг работа прекращалась, и было непонятно, то ли интерес к нему у органов пропадал, то ли пропадал сам Архонтов, как пропал он на этот раз.
Странным было и то, что органы занимались им одним, хотя одно из направлений их деятельности — выявление связей изучаемого, как родственных, так и иных.
Следующим документом были фрагменты информации доверенных лиц об образе жизни Архонтова.
Вот один из членов его артели говорит, что Архонтов аполитичен. Когда другие ругают правительство, Архонтов не участвует в дискуссиях, даже утверждает, что «ругать кого-либо — значит поддерживать».
Вот некто женского рода высказывает мнение, что Архонтов может наслать порчу. И что ее сестра предлагала Архонтову совместное проживание, но тот сказал, что «куриным племенем не интересуется».
А вот кто-то из сельского начальства пытается обосновать свои подозрения по поводу странного поведения Архонтова. Он обстоятельно перечисляет то, что «Архонтов не участвует в общественной жизни, не ходит на собрания, не имеет дома радио, не выписывает газет». Правда, начальник честен и прямо говорит, что «Архонтов не баптист, хотя и водку не пьет».
Последняя запись сделана уже после девяностых годов, поскольку тональность ее была не советской. В ней говорилось о том, что Архонтов за взятку купил участок земли в пяти километрах от Подлокотниково и его бывшая артель построила ему дом-хоромину. И что, наверное, артель сделала это за часть тех денег, которые Архонтов скрывал почти сорок лет. А оставшаяся часть спрятана в фундаменте дома. И что «люди, строившие дом, как-то странно появились, а потом так же странно исчезли. А не похоронены ли они в том же фундаменте?» — вопрошает неизвестный информатор.
Информатору явно не хватало логики. Фундамент — не крыша дома, которой завершается строительство. Ведь если строители завершили дом, а потом исчезли, то как они могли оказаться в фундаменте?
И, наконец, там было даже сообщение человека, который не прятал свое лицо. Это была Марфа Наседкина. Она кляла на чем свет стоит некоего городского хмыря, который приехал из Москвы и пытается охмурить и окрутить Архонтова, чтобы получить золото, которое тот прячет вот уже сорок лет. Марфа в деталях описывает ее визит к Архонтову за день до его смерти. Так и написано: «смерти». Она тогда видела, как алчно я смотрел на Архонтова, как делал все, чтобы тот не принял ее услуг. И в заключение даже сказал, что не может взять ее в экономки, потому что у него уже есть молодой ученик.
В это время раздался звонок. Я пошел открывать дверь и даже не глянул в глазок. На пороге стояли два громилы ростом под метр девяносто. Они смотрели на меня, как на букашку, которую можно запросто раздавить, но заказчики просили доставить ее в целости.
— Босс с тобой хочет поговорить, — сказал один, — я осмотрю квартиру.
Он прошел мимо меня, походил по комнатам и вернулся. В это время с площадки, которая была этажом выше, спустился мужик с таким боксерским носом, что я сразу понял, кто это. Он прошел в квартиру, оставив громил на площадке. В комнате с матрасами он сел на один из них и кивнул мне, чтобы я сделал то же самое.
— Тебя хотят сдать, — сказал он мне. — Если я тебя нашел, найдут и они.
— Они — это кто?
— Они — это те, кто желает тебя убрать. Они организовали твое задержание, они подослали к тебе Силу, который назвался моим человеком.
— А разве он не твой?
— Он такой же мой, как и ты.
— Но Паня говорил, что ты пытался с ним драться и хотел получить землю, на которой он построил дом.
— Да, это так. Он отстоял себя. И я поставил на своих желаниях крест. Но мои бывшие шестерки, которые ушли от меня, сдали информацию о старике-колдуне моим конкурентам. И те ухватились за возможность меня укатать. И они от этого не откажутся.
— Чем я могу помочь?
— Тебе нужно выжить, чтобы рассказать о том, что произошло в то воскресенье. А тем, кто тебя прячет, нужно сохранить Силу. Он скоро выйдет из больницы, но дальше ее ворот не уйдет. То же самое будет с Левановским. Эти два дурака считают, что работали на меня. На самом деле их купили подставные люди, за хорошие деньги, чтобы компрометировать меня. Ну, это их проблемы, а ты должен выжить, — сказал Крюк и поднялся с матраса. — Я, наверное, последний из спортсменов, которые в девяностые ушли в бизнес и остались живы. Мне уже не хочется ничего, но и слезть, себя запачкав, я не могу. Адью, если старик жив, передай ему мое глубокое уважение.
Только закрылась дверь за Крюком, как в скважине повернулся ключ и вошел Милетин.
— Ты не встретил никого на лестнице? — спросил я.
— Я поднялся на лифте, — ответил Милетин. — А что у тебя за запах, ты курил?
— Нет, у меня были гости.
— Кто?
— Некто Крюк.
— И что теперь делать? Тебя раскрыли!
— Да, но мне кажется, мы попали в сложную криминальную интригу, когда руками одной банды или от лица одной банды вторая пытается решить свои проблемы. Что будем делать?
— Если это не часть игры Крюка, то ничего.
— А для чего Крюк приехал сюда и сообщил мне, рабу божьему, что это не он? Неужели участок земли, на котором стоит дом Архонтова, стоит таких денег и жертв?
— Не стоит. Но это, скорее всего, единственная зацепка, на которой Крюка уже поймали и раскручивают.
— Можно предположить — кто?
— Можно, две-три структуры, вполне легальные, пытаются додавить бывшего спортсмена.
— А конкретно?
— Конкретно будет видно только после того, как Крюка съедят. Но ты не будь сердобольным, не о Крюке надо думать, а о тех, кто охотится за тобой.
— Ладно, я тут полистал дело и выявил одну странность: либо нас кто-то специально уводит в сторону, либо эта обычная однобокость спецслужб.
— И в чем странность?
— В том, что в материалах не указаны связи. А именно у них нужно искать Архонтова.
— Ну, ты аналитик, у тебя есть соображения?
— Есть, но давай сначала восполним этот элемент изучения объекта.
— Ты в разведке не работал?
— Нет, но я был аналитиком у Кребса.
— Кстати, как идет отчет?
— А тебе какое дело?
— У меня есть практическая заинтересованность в этом. Но пока ничего не скажу.
— Тогда нечего задавать вопросы. Итак, в деле должны быть восполнены связи Архонтова.
— Так начнем восполнять прямо сейчас. Ты же знаешь его родственников?
— Нет, это будет последним штрихом в этой процедуре, сначала поработайте вы, профессионалы. И по широкому кругу. Весьма любопытно было бы знать членов его артели, которые дважды появлялись в его жизни, в пятидесятые и в девяностые. Хорошо бы знать и проверить тех, кого он когда-то повязал. Они хоть и не связи, но всякое может быть, подросла их разбойная поросль, либо мстит, либо пытается сделать то, что не сделали родители. И, наконец, еще одно, кстати, об этом в папке ни слова, а между прочим такие дела в одиночку не делаются.
— Ну?
— Архонтов писал диссертацию «Феномен русской цивилизации…» Я хоть человек не остепененный, но работал в окружении десятка кандидатов наук и знаю, что для того, чтобы ее писать и защищать, нужно пройти множество фильтров и приобрести значительное количество либо друзей, либо врагов. И то, и другое нужно выявить. Оно может нам пригодиться как источник информации об Архонтове…

* * *

Весь вечер я писал отчет. Вспоминал детали наших разговоров с Кребсом, детали аналитической работы по статистике самоубийц. Ночь спал спокойно. А утром ждал Милетина: кончались запасы пищи, но я опасался выходить из квартиры.
Начслед появился к обеду. В портфеле он принес нарезку, хлеб, несколько бутылок минеральной.
— Дела наши плохи, — сказал он.
— Ты доложил начальству, что нужно сделать запросы?
— Доложил, но начальство требует разыскать тебя и задержать.
— Что так?
— Убит Сила, с Левановским истерика. Он понял, что его подставили. И начальство понимает: если не сохранить вас, то у них ничего не останется. Так что все связи будем отрабатывать потом.
— Не ври мне, начслед. Начальство видит во мне последнего живого подозреваемого. Так?
— Так.
— У тебя есть друг, у которого надежный и быстрый автомобиль?
— Есть.
— Организуй нам выезд в Подлокотниково.
— Зачем? Ты покажешь, где труп Архонтова?
— Я отдам вам доказательства невиновности.
— Чьей?
— Своей.
— А почему раньше не показывал?
— Время не пришло. Но сделать это надо быстро и незаметно. Меня пасут, и хорошо бы, если бы это были ребята Крюка.
— Ты веришь в то, о чем говорил Крюк?
— Я не только верю, но и хочу, чтобы так было.
Милетин позвонил кому-то по мобиле. Потом сказал мне, чтобы я шел за ним на первый этаж. Там он предъявил удостоверение какой-то бабульке, единственному человеку, находившемуся на первом этаже. Мы вылезли через ее лоджию прямо к ожидавшей нас машине.
Милетин рассчитал верно. Если нас пасли, то, разумеется, со стороны выхода из подъезда. Два часа мы ехали по Москве, а затем дело пошло быстрее. Около шести вечера мы прибыли в Подлокотниково.
Я зашел к Ивану и сказал, что нам нужен сверток, который я когда-то ему передавал.
— Стоп, — сказал на это Милетин, — все должно быть зафиксировано в протоколе, а лучше на пленку.
Он вытащил из кармана маленькую камеру и попросил Прошку пригласить двух взрослых соседей.
Понятые, соседка и сосед, появились ведомые Прошкой, и Милетин, стал наговаривать на камеру их права и обязанности. Затем зафиксировал получение из рук Ивана свертка. В присутствии понятых холстина была развернута, и все увидели, что там револьвер, пуля и такая же миниатюрная камера.
Милетин еще более торжественно задал мне вопрос:
— Это те вещи, которые вы принесли сюда после конфликта Серпантинова с Архонтовым?
— Да, — ответил я.
Тогда начслед обратился к Ивану:
— Это тот сверток, который принес вам гражданин Лазутин в позапрошлое воскресенье?
— Да, — ответил Иван.
После этого мы сели в машину и поехали обратно.

* * *

Какое-то время я валялся на матрасе, а потом включил ноутбук и вернулся к отчету.
Я разбил всю свою работу на несколько блоков: суициды, клонирование, проблемы старения клонов — и довольно быстро воспроизвел все, что когда-то делал для Кребса.

В заключение отчета необходимо было сделать хотя бы несколько выводов о деятельности Кребса. Ведь трудно поверить, что такое огромное и хорошо финансируемое научное хозяйство не дало ничего заказчикам. И почему они продолжали финансировать проекты Кребса? Возможно, он поступал как человек, берущий кредит у одного банка и погашающий его за счет кредита другого банка? Возможно, наши разговоры были нужны ему, чтобы внести некую новизну в обоснование его проектов? Его интересы были столь широки, что трудно было вообще понять, чем он занимается… Впрочем, он был бизнесмен, а значит, занимался тем, что давало ему деньги. Но одна тема у него была постоянна. И все проекты тем или иным боком были к ней привязаны. Это тема смерти. Теперь нужно определиться: либо она ему была действительно интересна, поскольку в иерархии вечных тем нет выше ее по значимости для человека, либо эта тема позволяла оправдать возможный провал любого проекта?
Помнится, когда он заводил со мной разговоры на эту тему, я предлагал ему обратиться к теологам. Но он ответил, что у него есть теологи, однако у нетрадиционно мыслящих людей подходы к этой теме могут быть более оригинальными. Взгляд на мир с разных колоколен позволяет не только видеть его по-разному, но и изменять по-разному… Кребсу не было понятно, зачем стремиться к прерыванию круга превращений, ведь человек хочет жить и наслаждаться земными благами. А если этих благ нет или, наоборот, они есть, а человек не хочет продолжать жить?.. А может, дело все в той же программе, которую Господь закладывает в каждого из нас и с ее окончанием из жизни уходят все? А возможно, отдельный человек вообще не виден Творцу? Как не чувствуем мы конкретную клетку свого организма, которые миллионами рождаются и миллионами умирают. И почему клонированием занялась западная наука? Она действительно желает решить проблему воскрешения человека или только заработать на извечном желании человека продлить свою жизнь или появиться на свете вновь?
Кребс вряд ли знал известную на Востоке притчу о том, что, создав человека, бог оставил его для самостоятельного существования и развития на земле. Но человеку было неуютно без помощи и поддержки, и он стал искать Бога и нашел его на Небе. Тогда Бог спрятался от человека в Землю. Но человек его и там нашел. И Бог спрятался внутри человека. И человек никак не может его найти. Правда, иногда он подходит к пониманию этого факта, но сам до конца не может поверить в это. Тот же Кребс считал, что человек — это продолжение Творца или даже проявление самого Творца. И, по его мнению, только так можно было чего-нибудь достичь в деятельности человеческой.

«Если продлить данное утверждение, — сказал я тогда, — то человек может стать Творцом?»
«Да, некоторые люди и есть Творцы. Мне кажется, поиск их среди самоубийц может нам выявить признаки, по которым можно отличить человека как особь животного мира и человека-творца, созданного по образу и подобию Божьему».
«Человек не создан по образу и подобию Божьему, скорее всего, человек создал Господа по своему разумению, образу и подобию».
«Что ж, — сказал Кребс, — это одна из точек зрения, не более».
Шлифовать текст отчета я закончил поздно вечером, затем заварил чай, съел все сухари и конфеты, а потом растянулся на матрасе и подумал, что жизнь хороша. Я почти не потратил полученный аванс, завтра получу оставшуюся сумму и буду свободен. И только маленький червячок из-за исчезновения Пани тревожил меня. А раз так, то я дал себе слово попытаться его найти.

* * *

На следующий день Милетин приехал на свою новую квартиру.
— Отчет ты написал, — сказал он, — сейчас сюда приедет представитель заказчика и рассчитается с тобой. Но тебя будут мучить угрызения совести, что ты не помог мне найти Архонтова.
— Как я могу найти вам Архонтова? У вас целый аппарат розыска. Авторитет государства…
— В розыске есть своя логика…
В это время раздался звонок в дверь, Милетин пошел открывать и вернулся с Вольдемаром.
— Вы за отчетом? — спросил я его.
— Да, — ответил он.
— Будете смотреть текст?
— Нет, пусть его смотрит хозяин. Расчет потом, после просмотра.
— Да, разумеется.
Вольдемар взял в руки ноутбук и произнес:
— Я пошел.
— О, — сказал Милетин, — довезешь нас до управления?
— Почему это нас? — удивился я. — Я никуда не собираюсь.
Милетин постоял в раздумье, потом сказал:
— Ладно, подумай до завтра, может быть, прямо укажешь, где искать Архонтова.
Милетин с Вольдемаром ушли, а я распластался на матрасе, думая чуток поваляться и взяться за приготовление обеда. Шумы улицы, которые доносились через оконные стекла, вдруг чуть изменились, словно там произошло что-то необычное. Но я не обратил на это внимания.
Вдруг раздался звонок, долгий, тревожный, требовательный. Я пошел к дверям.
— Петя, открой, — раздался голос Милетина.
— А где твой ключ?
— Открой, твою мать, потом объясню.
Я отрыл дверь. Милетин ввалился в прихожую.
— Что случилось, — спросил я.
— А ты в окно не смотрел?
— Нет.
— Тогда выгляни, но только осторожно.
Я выглянул в окно и увидел лежащее на тротуаре тело Вольдемара. Под его головой расплывалось красное пятно.
Милетин сел на матрас. Его трясло. Теперь я понял, почему он не смог открыть дверь ключом, он просто не попал в замочную скважину.
— Знаешь, — произнес он, — впервые в жизни, чтоб так, вот рядом с тобой… Голова его, какой-то чмокающий звук… О, Господи…

— А где у него ноутбук? — спросил я.
— Не знаю, я сразу побежал обратно в подъезд. Что там, на улице?
— Уже подъехала «скорая» и милиция.
— Надо звонить в управление.
Он кое-как набрал номер на мобильном телефоне и стал рассказывать, как он вышел из подъезда одновременно с неизвестным гражданином, и вдруг выстрел, тот упал… Он находится по адресу Пуговишниковский переулок…
Разумеется, никто выручать Милетина не приехал, но прислали двух крутых милиционеров, которые на вопрос «как вас зовут» отвечают: «нас не зовут, мы сами приходим».
Они вошли в квартиру, некоторое время наблюдали за работой следственной группы, которая осматривала место происшествия, а затем, захватив Милетина, спустились вниз.
Я видел в окно, как один из них объяснял следователю, что их сотрудник вышел на улицу, а рядом с ним убили человека. Сотрудник, думая, что это покушение на него, убежал в подъезд. Конечно же, вот его документы и, если необходимо, он в любой момент явится для дачи показаний. Но что он может сказать сейчас? Он в шоке. Ведь он думал, что это покушение на него.
Понемногу ажиотаж возле подъезда утих. Труп увезли, через какое-то время уехала и следственная группа. Я стал готовить себе ужин, вспоминая перипетии случившегося.
Поужинав, я в почти благодушном настроении улегся на свой матрас. Меня не волновало то, что исчез ноутбук с моим отчетом. Меня не волновало то, что я не получу оставшиеся четыре тысячи евро. Я скоро стану свободным. Завтра или послезавтра отыщется Архонтов, и мы продолжим наше общение. Которое, как ни странно, дает мне многое.
Той тысячи мне пока хватит, а там… предложим свои услуги структуре, которой нужны аналитики моего уровня. И я даже выпятил грудь под одеялом.
Но что-то щелкнуло у меня в груди, и я вдруг отчетливо понял, что неизвестный снайпер ждал у входа в подъезд меня в сопровождении Милетина. И Милетин напугался еще и потому, что понял свою роль в этом, а также то, что второй жертвой мог стать он сам…