Вы здесь

Чай с персиками

Рассказ
Файл: Иконка пакета 04_nekliudov_4sp.zip (30.21 КБ)

Еще вчера мы стряхивали с палаток морозный иней, а сегодня разгуливаем в летних рубашках и шортах. Вчера наши лица жгли сухие горные ветра, а сегодня мы купаемся во фруктовых ароматах Ферганской долины. Из-под ледников, из-под самых небес мы скатились (съезжали вообще-то целый день по замысловатым серпантинам) прямиком в тропики!

Мы — это наш водитель Бахтияр, студент Слава и, собственно, я, начальник небольшого горного отряда. Двух геологов я уже отправил сегодня домой, мы же со Славиком разберемся с грузом и последуем за ними. Полевой сезон завершился. И завершился, не будем скромничать, успешно: на нашем счету два новых рудопроявления сурьмы и одно — ртути, четыре ящика с образцами и пробами и масса других материалов.

Расслабленные, с приятным чувством хорошо выполненной работы, бродили мы по пыльным улочкам среднеазиатского городка, среди медлительных, пестро одетых прохожих и бойких смуглых мальчишек, развозивших в дребезжащих детских колясках стопки румяных лепешек. Порой мы прятались от солнца в спасительной тени какой-нибудь чайханы, где группами восседали на топчанах бородатые аксакалы в синих, как горное небо, или зеленых, как близрастущая чинара, халатах. Перекидываясь непонятными короткими фразами, старцы прихлебывали из пиал бледно-зеленый чай и тонкими бурыми пальцами брали выложенный на блюде золотистой горкой плов. Вкусно пахло распаренным рисом, бараньим жиром и пряностями, а от большого глиняного тандыра под соседним навесом, с раскрытым, словно в зевке, круглым ртом, потягивало печеным тестом и углями.

Из моих корешей никто не бывал на пяти тысячах, — довольно мычит Слава, жуя горячую самсу. — А мы с тобой поднимались!

Четыре тысячи семьсот семьдесят, — лениво уточняю я.

Ну это считай, что пять.

Славик уже забыл, как он, такой здоровый с виду парень, при подъеме на эти 4 770 метров хватал ртом разреженный воздух и едва не терял сознание, так что мне пришлось тащить до вершины его рюкзак.

Какой кайф, черт возьми, что все эти пики, кручи и ущелья остались позади, и уже завтра... ну пусть не завтра, а дня через три-четыре (это считай, что завтра, как сказал бы Славик) я буду купаться в теплом ласковом море и гулять вечерами по набережной с любимой женщиной! Так мы уговорились с Оксаной — сразу после моего возвращения из «поля» рвануть на юг, на море, в Крым. Это будет, с некоторым запозданием, наш медовый месяц. Утром я позвонил ей из почтового отделения и деловито (а на самом деле расплываясь от счастья) сообщил, что завтра-послезавтра я вылетаю в Питер и что она уже может покупать нам билеты.

Я сижу в чайхане, но у меня то же чувство, какое владело мной, когда мы скатывались на нашем стареньком бортовом грузовике по зигзагам горной дороги.

У начальника отряда законное место в кабине, рядом с шофером, однако я предпочитаю ехать в кузове, со всеми, среди наваленного экспедиционного снаряжения — тюков, ящиков, спальных мешков, — стоя у затылка кабины, рассекать грудью упругий воздух и упиваться простором. Воздушный поток грубовато теребит волосы, надувает одежду и как будто приподнимает тебя. И тогда чудится, будто ты отделился от машины и паришь уже сам по себе — над серыми скалами, ущельями, над открывшейся в разрезе гор дымчато-зеленой Ферганой, — словно птица или дельтапланерист.

У меня это был только второй после окончания института полевой сезон, но сезон тем не менее совершенно самостоятельный.

* * *

Все-таки не зря говорится: не радуйся прежде времени. Или: не говори гоп, пока не перепрыгнешь (в моем случае — пока не преодолеешь тысячекилометровое пространство от Тянь-Шаня до Балтийского моря). Короче, захожу вечером на почту еще раз звякнуть Оксане, узнать насчет билетов (а скорее — просто услышать милый голос). Да и проверить напоследок корреспонденцию. А там как раз срочная депеша из института: «Ваш сезон продлен две недели сопровождения доктора наук» такого-то. От неожиданности и досады я даже не позвонил Оксане, хотя следовало тут же позвонить — дать отбой с билетами, ободрить...

Об этом докторе наук, большом специалисте по сурьмяным месторождениям, речь велась еще перед выездом отряда, и даже были заложены на это дополнительные финансы, однако весь сезон никаких сигналов не поступало, хотя ежемесячно я выбирался из гор в цивилизацию — отправить финансовый отчет в бухгалтерию, получить очередной перевод казенных денег и прочее. Так что я решил было, что бог нас миловал. И вот на тебе! «Продлен две недели». То есть как раз до окончания бархатного сезона на Черноморье. Да и вообще, две недели — это ужасно долгий, просто чудовищный срок, если ты уже настроен на скорую встречу.

Слава, которого я уговорил задержаться (не одному же мне обслуживать этого доктора наук!), тоже заметно приуныл. Мало того, что он пропустит начало занятий (это, по его словам, еще полбеды), но главное — не застанет веселых пирушек возвращающихся с производственной практики однокурсников. Хотя, на мой взгляд, эти его пирушки... Даже смешно, что человек сожалеет о такой чепухе.

Недоволен и Бахтияр: он рассчитывал в ближайшие дни избавиться от нас — отвезти в аэропорт соседнего городка, а затем дня четыре поработать «на карман», как он выражается. То есть подкалымить, доставляя чабанам в горы продукты и увозя от них овечью шерсть, фляги с медом, кумыс.

Потом подкалымишь, — говорю я ему довольно безучастно.

Мы сидим под виноградным шатром во дворе частного дома, где арендуем сарай.

Какой — потом?! — вскакивает на ноги Бахтияр и вытаращивает желтоватые глаза. — Какой потом беру бензин?!

У меня нет охоты напоминать ему, что потому у нас и сохранилась часть талонов на бензин, что резерв топлива был заложен как раз на случай приезда этого самого доктора.

* * *

Я снова у горячего затылка кабины. В кабине же, на командирском месте, Петр Петрович, светило отечественной науки. Теперь у нас главный он.

Сердитый ветер толкает меня в грудь, как бы желая остановить. Тщетно, ничего уже не изменишь.

Сады остались позади. На распростертых по сторонам дороги бескрайних хлопковых плантациях женщины в выгоревших платьях, согнувшись, собирают в мешки белую вату. Знают ли эти несчастные, что где-то существует на свете Черное море?

Но вот и белесые поля далеко за спиной, а вокруг нас опять горы — рыжие, серые, без единого деревца.

«Никуда море от меня не денется, — уговариваю я себя. — Ну билеты Оксане придется сдать, купить новые. Ну будет попрохладнее, зато и народу на пляжах меньше».

Однако досада не оставляет. Испытываю острую неприязнь к этому свалившемуся на нашу голову деятелю. Он, разумеется, ни в чем не виноват, но и я не могу ничего со своим чувством поделать, оно неотделимо от меня, как это бурое облако пыли — от нашего тряского грузовика.

Дорога покатила под уклон, и словно из-под земли впереди выросли сизо-зеленые колонны тополей, белые здания, заводские дымы. Славик приподнялся, вгляделся, прикрыв глаза от солнца, и снова откинулся на тюки.

Дорога между тем резко свернула и стала осторожно сбегать по откосу к белой от пены речушке. Притормаживаем возле аккуратных побеленных домиков, что опасливо замерли над кипящим потоком.

Что как неживые? Выгружайтесь! — отворив дверцу кабины, молодцевато спрыгнул с подножки Петр Петрович. Он в резиновых сапогах (в такую-то жару!), в новеньком, еще хранящем родовые складочки геологическом костюме. Петр Петрович коренастый, с одутловатым лицом и абсолютно лысый. Лицо и лысина не загорелые, желтоватые.

После трех месяцев работы в горах живость не та, что после кабинета, — с вызовом отвечаю я ему.

Петр Петрович как будто не замечает мой колючий тон.

Я вам завидую, — говорит он. — У меня нет возможности проводить по три месяца в поле.

Нас ждали: пожилая узбечка в бордово-красном платке, шлепая по пыли домашними тапочками, подошла и молча вручила нам ключ от ближайшего домика.

Несмело ступаем но чистому полу.

Кровати! С простынями! — пораженно восклицает Славик. — А мы спальные мешки приперли. Эй, сюда! — кричит он уже из кухни. — Здесь холодильник! — Слышно, как с причмоком отворяется дверца. — Ух ты, как на Алайском хребте!

Я не реагирую. Устыдившись, видимо, своей жеребячьей радости, студент на время успокаивается.

Мне если что и понравилось, так это веранда — просторная, с большущими окнами, с широким лакированным столом. Она насквозь пронизана солнцем, а в стекла тычутся ветви персикового дерева, с азиатской настойчивостью предлагая свои переполненные соком плоды.

Славик распахнул окно и плюхнулся на деревянный стул.

Здесь будем по вечерам пить чай! — провозглашает он. — С персиками! Петр Петрович, это месторождение или курорт?!

Только прошу не забывать: завтра с утра — шахта! — Ученый выкладывает на гладкий, залитый солнцем стол пухлые серые папки с оторванными завязками. — Нам с вами надо поторопиться, — говорит он мне, — успеть до конца рабочего дня в управление рудника и в геологический отдел.

* * *

Лифт размером с пятитонный контейнер с железными поручнями внутри, зеркально отполированными сотнями шахтерских рук, дрогнул вместе с нами, звякнул чем-то и решительно ухнул вниз. Всё вниз и вниз, без конца, без остановки, в бездну. У Славика в расширенных зрачках — мелькание света и тени. Я покосился на ученого. У того на пухлом лице — деловая сосредоточенность, как если бы он спускался в лифте своего дома, отправляясь на службу.

Резкий толчок и покачивание.

Горизонт восемьсот пятьдесят метров, — бесстрастно изрекает приставленный к нам горный мастер, молодой парень, который без каски и брезентовой робы выглядел бы, наверное, совсем юнцом.

Пока я пытаюсь вообразить восьмисотпятидесятиметровую толщу, отделяющую нас от дневной поверхности, с лязгом отворяются тяжелые створки дверей. Перед нами — ровный тоннель с бетонными стенами, здорово напоминающий подвал. И пахнет подвалом. С двух сторон узкоколейки поблескивают лужи, и, когда мы последовали за мастером по настеленным доскам, из щелей между ними прыснули грязевые вулканчики.

Почему на этом горизонте не ведутся работы? — осведомляется доктор наук у нашего сопровождающего.

Убогие руды, — коротко отвечает тот.

Через несколько десятков шагов бетонные стены сменились скальными. Петр Петрович враз переменился — напрягся, точно взял след, даже короткая шея вытянулась вперед, насколько сумела. Мы вместе с мастером почти бежим за ним, прижимая к бедру увесистые аккумуляторы.

Ниже опустился свод. Светильники над головой не поспевают за нами и остаются где-то далеко за спиной. В кромешной тьме нас выручают лишь слабосильные фонарики, закрепленные у каждого на каске. Дряблой синусоидой тянется вдоль стенки толстая вздутая кишка, с шипением пропускающая через швы воздух. Хлюпает под ногами вода, скачут в темноте лучики фонарей, танцуют на стенах наши искривленные тени, точно души умерших в царстве Аида.

И вдруг — разом останавливаемся, натыкаясь друг на друга. Тупик.

Северный забой, — скупо докладывает мастер.

Петр Петрович впивается глазами в сколотую, испещренную трещинами поверхность. Да, здесь есть на что заглядеться: в темно-серых известняках, в пустотах и белых прожилках кальцита, пробужденные светом от вековечного сна, брызжут металлическим блеском иголочки и целые пучки кристаллов антимонита. Не верится, что они уцелели после взрыва, такие они хрупкие с виду, изящные. Тут я замечаю, что наш доктор наук, пригнувшись и выставив зад, рассматривает нечто иное — какие-то грязно-серые крапинки. Затем отбивает молотком кусок камня и рассматривает его в лупу.

Катакластические текстуры... — бормочет он. — Оч-чень интересно.

Мы всё еще любуемся кристаллами, а Петр Петрович, взмахнув молотком, исчезает во тьме, словно факир. Из бокового отвилка доносятся до нас его возгласы:

Сюда-а-а! Тут совершенно бесподобные ве-е-ещи!

Идем смотреть бесподобные вещи.

Ближе! Еще ближе! — командует ученый. — Дайте свет! Глядите: дайка сечет рудную зону! — Он выдерживает паузу и, не дождавшись наших восторгов, подсказывает: — Это же возрастной потолок!

Потолок? — недоуменно повторяет за ним студент и переводит луч фонаря на низкий свод. Надо будет объяснить ему, двоечнику, что значит возрастной потолок.

А Петра Петровича уже и след простыл. Вместо него прыгает в черной дали слабый желтый лучик.

Настигаем бегуна в следующей поперечной рассечке.

Вот! — резко оборачивается он к нам блестящим от пота лицом. — Ради одного этого стоило сюда спуститься!

Ради чего? — всматриваюсь я в однообразную каменную плоскость.

Да смотрите же! Вот сюда! Смотрите: ну?!

Какие-то пятна... — мямлит Слава.

Да вы что! Это же олистострома! Классическая! Встаньте здесь, — выстраивает он нас полукольцом, как в музее перед великой картиной. — Видите? — любовно оглаживает он ладонью грязную каменную поверхность. — Эти глыбы здесь явно чужеродны. Это же типичные олистолиты! Хрестоматийные! — выкрикивает он в азарте, и эхо разносит его голос по безлюдным подземным коридорам.

Мы все тупо молчим, включая горного мастера.

Слава переводит взгляд на меня, как будто ожидая, что же я на это скажу. Действительно, надо что-то сказать.

Олистострома — и что? — говорю я. — Что это нам дает?

Ну как же! — Петр Петрович глядит на меня почти с детским удивлением. — Это же — условия рудообразования! — Опустившись коленом в оранжевую жижу, он записывает что-то в новенькой полевой книжице. — Надо же, как повезло, — бормочет он, затем порывисто сбрасывает каску, отирает рукавом голову и, подсвечивая себе лампочкой, пишет дальше.

Славик строит мне рожу: вот так-то, мол!

Я смотрю на крепкую, похожую на булыжник лысину ученого, отражающую свет моего фонаря, и испытываю странное желание пошлепать по этой лысине ладонью.

Южный забой будем смотреть? — выступает из полутьмы наш немногословный гид. Его налобный фонарик едва мерцает и моментами совсем гаснет, но я подозреваю, что этот подземный человек давно научился видеть в полной тьме, а фонарь у него лишь ради формы.

Петр Петрович энергично вскакивает на ноги:

Обязательно! Всё будем смотреть!

Мастер отчего-то медлит.

Какие-нибудь затруднения? — недовольно спрашивает ученый.

Видите ли... — Горняк смущенно отводит глаза. — У нас сегодня такой день... Сегодня в наших горах состязания. По дельтапланеризму.

И что?

Ну... интересно ведь. И вы могли бы посмотреть. Обычно только по телевизору... — Молодой человек как будто чего-то недоговаривает.

Спасибо, но как-нибудь в другой раз. Сами же говорите: по телевизору показывают. По телевизору нам покажут все что угодно, а вот такого! — Ученый обводит светящимся третьим глазом мрачные, с изломами и черными трещинами стены. — Такого по телевизору не покажут.

Шагаем в следующий квершлаг, похожий на сильно увеличенную кротовую нору.

А тут у нас что?! — прокатывается по тоннелю возбужденный голос ученого-крота. — Та-ак, прослои окремненных известняков. Оч-чень хорошо! Просто великолепно! Надо взять образец.

Похоже, он не видит ничего, кроме этих прослоев, даек, олистостром, думается мне. Его не впечатляет адов вид этого подземелья, не поражает тот факт, что мы сейчас на глубине почти в километр, на глубине, где ощущается тепло самой Земли, где нет воздуха и его приходится закачивать, чтобы не задохнуться.

 

Плодотворно работнули! — торжествует Петр Петрович в лифте. Он держит под мышкой каску и вытирает лысину платком. — Исключительно плодотворно! Одна олистострома чего стоит! Все, завтра же берем с собой аппаратуру и снимаем.

Скажите, — нерешительно обращается к нему горный мастер. — Эта олистострома... Скажите, дает это нам какую-то надежду?

Какую еще надежду? — не понимает Петр Петрович.

Ну... наш рудник... вы, наверное, знаете... убыточный. Запасы почти исчерпаны...

Вообще, это имеет, скорее, научное значение, позволяет уточнить генетическую модель, но в конце концов — и структуру месторождения, так что...

Поня-ятно, — протянул горняк с явным разочарованием.

В свет, в океан воздуха мы окунулись, словно в рай. Как будто заново обретаешь мир: с изумлением таращишься на деревья, на облако в небе, похожее на белый тюрбан, пыль, кружащуюся на дороге, на серое несуразное здание с высокой и еще более несуразной башней-надстройкой (не зная, и не догадаешься, что под ним скрывается шахта), на наш грузовик и возлежащего в его тени Бахтияра. И дышишь! Какой, оказывается, вкусный обычный земной воздух! Гудят жуки, вьются мухи. А ведь всего несколько минут назад мы находились там... даже трудно указать где — под этой землей, чертовски глубоко!

Слава рассматривает на солнце похожий на карандаш, металлически поблескивающий кристалл антимонита. А где же наше «светило»? Примостившись на краю опрокинутой ржавой вагонетки с отломанным колесом, он сосредоточенно дописывает что-то в пикетажке. К нему подходит наш подземный гид, почти неузнаваемый без каски, в светлых брюках и рубашке, что-то спрашивает. Петр Петрович указывает карандашом на меня.

Вы начальник, мне сказали, — подходит горняк ко мне. — У вас машина, — кивает он на нашу бортовуху. — Могли бы вы мне ее... то есть мог бы я ее у вас... арендовать, что ли? На один только сегодняшний вечер; с вашим водителем, конечно. Я заплачу, сколько скажете.

Он ожидающе смотрит на меня. Лицо у него в веснушках, совсем мальчишеское, но глаза взрослые, серьезные.

Машину, значит? На один, говорите, вечер? — тяну я, как полагается важному начальнику. — Ну если только на один сегодняшний вечер... тогда пожалуй. А заплатите водителю, Бахтияру, его это очень порадует. Но только чтобы машина была потом в полном порядке.

Не сомневайтесь! — Горняк расплывается в улыбке (оказывается, он умеет улыбаться).

* * *

Неподалеку от нашего пристанища Славик обнаружил зону отдыха — небольшой парк и озеро. Мы отправились с ним туда перед закатом.

Каков доктор наук, а?! — хихикнул студент, пока мы шагали. — Ну прямо динамит!

Это называется — производственный идиотизм, — небрежно заметил я. — Это когда человек не видит ничего, ничем не интересуется, кроме своей работы.

Озеро встретило нас пронзительной синевой. Теплое, почти горячее в верхнем слое, оно оказалось холоднющим в глубине и бездонным. Я, по крайней мере, сколько ни нырял, достигнуть дна не смог.

Накупавшись до головокружения, мы уселись на новеньких, отдающих деревом мостках. Ухоженные поляны, гравийные дорожки, купы фруктовых деревьев обрамляли водоем. Это, конечно, не Черное море, но тоже неплохо.

Сейчас придем — и чаю с персиками! — блаженно вздохнул Слава.

Вдруг он расширил глаза и вытянул вверх руку.

Со стороны самой высокой горной гряды на еще светлом подрумяненном небосклоне скользил освещенный невидимым солнцем фиолетовый треугольник. Казалось, вот-вот растает в бледной голубизне, так призрачно он появился. Однако продолжал парить, постепенно увеличиваясь в размерах. Вероятно, это был запоздавший дельтапланерист.

Я невольно залюбовался полетом — плавными разворотами, наклонами крыла, парением в восходящих воздушных струях. Не верилось, что летает человек — без мотора, без парашюта. У меня заныла шея, а когда я снова поднял голову, искусственное крыло пронеслось совсем близко. Сделав еще два витка (мне почудилось, будто он целит прямехонько в озеро), дельтапланерист, зависнув на секунду подобно птице, упруго побежал по траве газона и уронил на землю крыло.

На скамье под деревом сидела компания ребят и девушек, и этот парень, в черном костюме, мотоциклетных очках и каске, махнул им рукой и принялся осматривать свой летательный аппарат. Его окружили, налили чего-то из термоса.

Направляясь к себе, мы со Славиком как раз проходили рядом. Планерист снял очки, и я вдруг с изумлением узнал в нем нашего давешнего горного мастера! Впрочем, сейчас это был совершенно другой человек: сжатые губы, напряженно сдвинутые брови, горящий взор.

Из-под земли и сразу в небо?! Браво! — обозначил я наше присутствие.

А! — узнал он нас, обрадовавшись. — Так вы видели?!

Ну еще бы! Спасибо за классное зрелище.

Что вы! Это вам спасибо! — с чувством воскликнул он. — Благодаря вам сбылась наконец моя мечта! Видите ли, эту конструкцию я собрал год назад, когда еще функционировал у нас здесь дельтаклуб. Собрал, а как затащить эту штуку в горы? Проезжающих машин у нас не бывает, у нас тупик. При управлении рудника есть два уазика, но в них он не влезет, а рудовоз начальство не даст, да они и не годятся, эти махины: загрузить в них, сгрузить — проблема, да и грязь в кузове... А вот ваш «газон» — в самый раз, прямо подарок! Знал бы наперед, мог бы на состязания записаться. Но я и так счастлив!

И он с улыбкой посмотрел на небо. Я тоже посмотрел на небо, на иззубренные синеватые горы, с одной из которых спорхнул наш крылатый горняк. Да уж, не ожидал я от него такой прыти.

Оставшийся путь прошел в молчании. Я думал о том, что завтра, до шахты, надо успеть позвонить Оксане — перенести поездку. Но думал я об этом как о чем-то незначительном. И мысль о теплом и ласковом Черном море почему-то не находила в душе прежнего счастливого отклика. Непривычно задумчив был и Слава.

На веранде уже горело электричество. Фруктовые деревья, пропуская свет, нежно зеленели, словно вырезанные из нефрита. Звенели цикады, шумно бился о камни незримый поток. Машина чинно стояла на своем месте, как будто никуда не отлучалась.

Славик свернул по нужде за куст, а я поднялся по ступенькам. За стеклом веранды, точно в аквариуме, четко вырисовывалась фигура Петра Петровича, груда камней на столе. Сгорбившись и упершись локтями в столешницу, геолог держал перед глазами рыжевато-серый кусок горной породы. Я взялся за ручку двери. В эту минуту ученый, не меняя позы, перевел взгляд на окно. Я увидел его лицо. Поразительно: на нем было такое же точно отрешенно-восторженное выражение, какое я наблюдал четверть часа назад у спустившегося с неба планериста. Могло показаться, что этот пожилой лысый человек не стоит сейчас, ссутулившись, у стола перед кучей камней, а парит подобно Черномору — над скалами, домами, надо мной, в недосягаемой вышине.

100-летие «Сибирских огней»