Вы здесь

Динарий кесаря

Владимир БЕРЯЗЕВ
Владимир БЕРЯЗЕВ


ДИНАРИЙ КЕСАРЯ


«Можно ли, учитель? Позволительно ли, учитель? А не грех ли это, учитель? Люди слабы и неразумны, учитель, как им увидеть то, что видишь ты?»
Можно, всё можно в нашу эпоху гностицизма и самонадеянности. Можно и позволительно. Те, кто продолжает задавать подобные вопросы, давно уже сделали свой выбор. А явленное лицемерие — лишь форма мести и попытка глумления.
Зачем ты ко мне подошёл, иудей,
С монетой горящей?
Ты стар, словно ворон, ты тот из людей,
Кто сгинет, как ящер.
Лукав твой хозяин. Он ждёт под горой
Второго прихода.
Поди же! Живи — среди бездны сырой —
Без Имени-Рода!
Вопросы задают дети, без корысти, без умысла, они листают книжку и рассматривают цветные картинки, не думая о том, кто и как их рисовал, они лишь сопереживают диковинным живым образам. Они те самые — чистые серцем, невинные, блаженно-мудрые.

* * *
... мы знаем, что Ты справедлив и не заботишься об угождении кому либо, ибо не смотришь ни на какое лицо, но истинно пути Божию учишь; позволительно ли давать подать кесарю, или нет? давать ли нам, или не давать?
Но Он, зная их лицемерие, сказал им: что искушаете Меня? принесите мне динарий, чтобы Мне видеть его.
Они принесли. Тогда говорит им: чьё изображение и надпись? Они сказали Ему: кесаревы.

Иисус им в ответ: отдавайте кесарю кесарево, а Божие Богу. И дивились ему.
(Мк. 12: 14-17)

* * *
Зал Дрезденской галереи Старых Мастеров.
Я один среди живописных призраков XV-XVI веков.
Но — чу! присядь, замри, охолонь, не сморгни видения, чу! душа моя, задержись и откройся у этого горнего предела, у головокружительной, опрокинутой в гибельную радость высоты, до которой дерзнул-таки досягнуть дух человеческий.
Иди, иди туда — вслед за помыслом художника, здесь трудно дышать и нельзя долго находиться, воздух блаженной свободы, словно на тибетском восьмитысячнике, на девственном ледяном высокогорье — опасен и даже гибелен для не посвящённых, для тех, кто не прошёл последовательно все этапы восхождения, пути к вершине. Задержи дыхание, потерпи, не спеши возвращаться в своё болото, возможно, в следующий раз ты сможешь остаться здесь наподольше...
Однако вот что имел в виду Карамзин, когда писал, что надобно несколько месяцев для внимательного осмотра всех картин.
Предел восприятия.
Он существует, хотя, наверное, душа в каждом воплощении подобна дереву — всё зависит от климатической зоны, скажем, берёза она и есть берёза, но моя растёт в тундре, она карликовая, почти безлистая и даже некоторые грибы вырастают выше её, а в предгорьях Алтая можно встретить экземпляры в три обхвата и вышиной до неба.
Дарование одно, а результат разный.
Во тьме семечко не проклюнется. А чтобы вырасти, надо много света и тепла.

*
В какой-то момент шедевры начинают сливаться в один сплошной цветной поток, всякое со-чувствие и со-переживание как бы разом отказывает и происходит сброс, сенсорный вакуум, серая глухая тишина.

*
На следующий день я уже больше не бродил по залам от одного полотна к другому, я сел посреди Старых Мастеров, спиной к мадонне Рафаэля и уставился на одну единственную работу меньше метра высотой, а шириной чуть более того.
Тициан. Динарий кесаря горит в пальцах не хуже царского империала. Тициан присел рядом со мной на другой краешек скамейки, сидит тихо, дивится на свою картину как-то даже недоверчиво.

*
Две фигуры — светлая и тёмная.
Между ними пропасть, однако тьма клубится и связь между полюсами всё же существует. Фарисей тянет руку, протягивает в почти подобострастном жесте золотую монету Иисусу. Рука толкователя Закона, вот она — на переднем плане, крупная, жёсткая, обугленная иудейским солнцем рука зрелого мужчины с твёрдыми, как кора смоковницы, пальцами да выпуклыми ветвями вен вокруг кисти и предплечья. Эта рука может быть рукой пахаря или виноградаря, пастуха или воина, жреца, приносящего жертву Яхве или палача... Рука привыкла исполнять волю Закона, руке всё едино, она одинаково умело будет делать свою работу.

*
Рука Христа в плавном благородном жесте зависла над золотым динарием. Кисть Иисуса белая, изящная, тонкая и как бы несколько расслаблена, пальцы удлинённые, гибкие, почти девичьи, они слегка утоньшаются от оснований к подушечкам, а вся рука в пространстве картины возлежит свободно, словно в невесомости.

*
В расположении этих рук, в их композиции, цветовом сочетании, в линиях напряжения есть что-то неуловимо напоминающее Чудо Георгия со Змием, тот же поединок, те же силы и, несомненно, тот же итог. Победоносный Георгий, как повествует одно из самых ранних житий, тоже в своей схватке не опустился до применения холодного колющего оружия, а «истомил Змия праведной молитвой».
Христос не прикасается к динарию, рука как бы парит над знаком кесаря, не прикасаясь, отчуждая одно от другого и, одновременно, повелевая.

*
Головы написаны не менее выразительно. На сгорбленной в искательном, подобострастном движении тёмной фигуре посажена крепкая бугристая голова еврейского книжника. Большие залысины. Крупный крючковатый нос. Кожа продублёная на солнце. И — удлинённое, непропорциональной величины ухо с тяжёлой золотой серьгой в мочке.

*
Голова Христа представлена в свободном повороте, фигура его возвышается над фарисеем, лоб ясный, чистый, губы сжаты в суровую складку, взор холодный, но не осуждающий, а скорее испытующий, понимающий и проникающий (не даром искуситель так нахмурил лоб, пряча взгляд под сведёнными к переносью бровями). Из-за головы Христа едва заметно восходят три луча. Отсвечивающее золотом алое одеяние облегает далеко не аскетическое, а, скорее, прекрасное и сильное тело.
Композиция предельно напряжённая. От прямого общения с картиной впечатление до такой степени сильное, что невольно включаешься в действие, проваливаешься в виртуальный мир бесконечно повторяющейся притчи и уже завороженно и чутко ждёшь готовых сорваться с уст Христа вопрошающих слов: «Чьё изображение на динарии?»

Поединок длится и длится...

*
Отчего такое случается?
Отчего время столь податливо, нелинейно и бывает завязано в узлы наподобие ленты Мёбиуса в неких Точках, называемых — Творениями?
А ведь когда-то эта поверхность и не помышляла преобразиться в картину, оставаясь обыкновенной доской тополя, из которой незадачливые краснодеревщики смастерили дверцу Бог весть какого шкафа во дворце герцога Альфонса I Феррарского. Однако вот уже скоро пять веков как дверца перестала быть дверцей, превратясь под кистью наделённого Божьим даром итальянца в почти иконописное произведение, сила которого не увядает, а, скорее, возрастает. Неиссякаемый колодец, светлый и доступный. А сделал это человек. Смертный человек.

*
T I C I A N
На надпись обращаешь внимание не сразу, лишь тогда, когда очередь доходит до разглядывания деталей. На воротнике белой льняной рубахи фарисея крупные угловатые буквы латиницы поначалу смотрятся как разрозненные значки или некая орнаментальная вышивка.
Когда до сознания докатывается, что это имя художника, первое, что приходит в голову — тавро мастера, фирменное клеймо...
Но это не автограф. Это шрифт.
И почему именно на вороте?
Тициан имеет целью что-то сообщить. Кому? Потомкам? Посвящённым?
Может быть то, что ему к стыду и горю приходится ткать рубахи фарисеям и лжецам? или даже — Кесарям, сильным мира сего, которые благорасположены к искусству и творческому гению ровно настолько, насколько последние служат для возвеличивания и увековечивания Власти?
Вера в данном случае всего лишь инструмент в политическом движении каких-нибудь очередных «зелотов».
А художник и художественный образ — очень редкое, очень эффективное и, как правило, очень дорогостоящее оружие.
Зато уж потратился и знаешь, что это — НАВСЕГДА.

*
А может быть и так, что Тициан на себя примерял фарисейское одеяние. Может быть и так, что он сам дерзнул обращаться к Богу с подобными вопросами. И коли это возможно, то руководило им, конечно, не лукавство, а искреннеее стремление понять — насколько и в каких пределах человек может быть свободен от государства, от тех социальных условий, которым он является современником, можно ли народу жить без кесаря и, наконец, вправе ли кто при помощи насилия изменять существующий порядок вещей?
По прошествии пяти веков и по опыту не одного десятка революций, случившихся за это время, мы воочию познали какими кровавыми трагедиями оборачивается несоблюдение христовой заповеди: «Отдайте кесарю кесарево».
Мальчик Ваня, будущий академик Павлов, девяти лет оказавшись на каникулах в монастыре, не захотел в точности выполнить послушание, назначенное ему иеромонахом, а послушание состояло в том, чтобы рассадить капустную рассаду по нескольким ящикам, но не в соответствии с логикой и здравым смыслом, а напротив — ростками вниз, а корешками вверх. Подросток не смог переступить свою маленькую гордыню знания и полностью соблюл агротехнику, капуста расселась по ящикам как и полагается — ростками вверх.
«Нам ведь не капуста нужна, капусты у нас и так полно, на пять лет вперёд припасено. Нам послушание важно».
Иисус явил именно это. Надо постараться избегать самонадеянных действий, опоры на свои малые знания. Только волею Отца. Только в рамках законов своего времени. Только при соблюдении авторитета кесаря, ведь подчинение кесарю не есть рабство, христианин свободен, душа его подчинена лишь Богу, то есть любви и добру. Это знание душевное выше всех других знаний, магических и научных. Ведь если все станут таковыми христианами, то не потребуется более кровопролитий, не станет насилия и лжи. Слово соединённое с жертвенным поступком действеннее меча, существующий порядок вещей изменяется медленно, исподволь, примерами праведников медленно дрейфуют к обетованным берегам мысли и настроения членов общества — начиная от последнего бродяги и кончая первосвященниками и самим императором.

*
Академик Павлов сделал много-много открытий, от него мы узнали об условных и безусловных рефлексах, о бедных собачках, которых с помощью корма, электрического тока и других нехитрых приспособлений можно научить чему пожелаешь. Эта изощрённая система кнута и пряника, страха и приманки к концу XX века так усовершенствовалась, что с её помощью из обычных людей в различных сектах, институтах, академиях, лабораториях и пр. и пр. научились делать не просто рабов, а субьектов, полностью лишённых воли. Зомбирование человеческого материала стало обыденным делом. Всё оттого, что утрачен обычай послушания, если душа твоя не приучена с юности слушать и слышать голос Отца, если ты не чувствуешь своего пути как чего-то единственно верного, то рано или поздно настанет такой момент, когда, уверовав в науку, в Учителя, в магию, в себя, наконец, ты себя и потеряешь.

*
Один из семи греческих мудрецов по имени Фалес тоже был хорошо осведомлён об особенностях приобретённых рефлексов и о том, что даже животные стараются не упустить своей выгоды. Известен рассказ о том как Фалес перехитрил мула. Рассказ таков: один из мулов-солевозов, войдя в реку, случайно поскользнулся, завалился на бок, мешки намокли, соль растаяла, а мул, поднявшись налегке, смекнул в чём тут причина и запомнил что нужно делать для облегчения своей участи. И с тех пор всякий раз при переходе реки он нарочно окунал мешки в воду, присаживаясь и наклоняясь в обе стороны. Прослышал об этом Фалес велел наполнить мешки вместо соли шерстью и губками, взвалить их на мула и гнать его в путь. Сделав всё прежним порядком и наполнив груз водой, мул сообразил, что ухищрения его не выгодны для него самого и впредь переходил реку так внимательно и осторожно, что ни разу не замочил груза даже нечаянно.

*
Иисус прошёл свой путь до Голгофы не ища облегчения.
Между любовью и выгодой нет ничего общего.
От Вифлеемской звезды до креста земная дорога Сына человеческого есть дорога к воскресению, а не к смерти.

*
Тициан видит свободу и сияющую высоту этого пути. Его почти недосягаемость.
Поэтому так светел и красив его Христос. Поэтому лучи за его головой едва уловимы глазом, «зрящий — видит». Но здесь ничего не зашифровано, путь открыт, возможно «Динарий кесаря» есть покаяние Тициана — открытое, настоящее, предельно глубокое: нет, не в служении деньгам, традициям, власти истинное предназначение человека, человек бессмертен, если он знает, что он бессмертен, верит в это бессмертие и хочет его всеми чистыми материями своего существа.
Воздайте же кесарю, но (и это главное в жизни души) — воздайте Богу.

*
Чужая страна. Непонятный пустынный зал.
Собрание старых чужеземных картин.
Что мне здесь?
Что мне — давно истлевший в аппенинском краснозёме Тициан?
И стоит ли здесь сидеть, ведь перед тобой не более чем деревянная дверца антикварного шкафа с намалёванными на ней незнакомыми лицами...
Но реальность этих лиц, быть может, даже более объективна, чем наше нынешнее существование.

* * *
Перед тем, как покинуть музей, я зашёл ненадолго на выставку современного искусства, по преимуществу это была концептуальная скульптура.
Цепи, решётки, какие-то рычаги, непонятного назначения механизмы, горбатые заржавленные фигуры неких существ, созданные при помощи сварочного аппарата, болтов, гаек из металлического праха загородних свалок.
Наверное, надо быть гением, а проще сказать — надо быть Сидуром, чтобы из подобного хлама создавать произведения искусства. Для Сидура не существовало ограничений материала. При виде его скульптур испытываешь посттехнологический ужас, потребность вочеловечивания механических мозгов, близость последних времён, чуешь бездну, край...
Но при виде этого европейского варианта концептуализма, да ещё помня столь близкое его соседство Ренессансу, понимаешь всю нищету тщеславного стремления тутошних авангардистов создать ни на что не похожее, совершенно новое искусство.
Ага, новое.
Для тех, кто его придумал.
И новым оно останется не далее как до послезавтра.
Сон разума и томление духа.

*
Чего проще!
Поставь в железную клетку двигатель внутренненего сгорания, соедини его с помощью привода с молотом и серпом и демонстрируй на выставке под названием «Мировая революция».

*
«...везде желание высказаться, хвастнуть, выставить себя; везде блестящие эпизоды и нет торжественного, величавого течения целого. Везде усилия поднять доселе незамеченные факты и дать им огромное влияние иногда в ущерб гармонии целого, с тем только, чтобы оставить за собой честь открытия; наконец, везде почти дерзкая уверенность и нигде смиренного сознания собственного неведения...»
Это Гоголь Николай Васильевич.
Правда, Гоголь и представить себе не мог, как далеко зайдет в XX веке эта уловленная им тенденция.

* * *
Уже на улице я вдруг осознал, что за те несколько часов моего пребывания в залах итальянского Возрождения, кроме меня там побывало всего несколько десятков человек, случалось — по пять-десять минут я в полном одиночестве сидел в огромном зале, люди только на холстах, вокруг ни одной живой души (если не считать смотрительницы с рацией на поясе).

*
Что же здесь, в конце концов, происходит?

Дрезден-Новосибирск,
1989-97 г.г.

100-летие «Сибирских огней»