Для кого тут елку-то наряжать?..

ДЛЯ КОГО ТУТ
ЕЛКУ-ТО НАРЯЖАТЬ?..
* * *
Такой мороз, что коль придет охота,
он каждого раскрасит и прищучит:
у юношей, расписанных под готов,
матрешечные розовые щечки.

И пацаны отхлебывают пиво,
как гусаки в кругу своем бахвалясь,
и ходят кадыки нетерпеливо,
гусиной синей кожей покрываясь.

Вертлявая кружится собачонка,
и целый воз с визжащей детворою,
прет в гору невеселый мужичонка,
похожий на античного героя.

А рядом — стайка маленьких продрогших
девчушек на фигурках остроножных:
суют десятки мятые в окошко
под вывеску щербатую «м о р о ж н о».


* * *
Вот и стали мы большими, вот, смотри, и стали,
а когда-то, оглянись, в детском декабре
все, что было ледяным, делалось из стали,
и стояла круглый год горка во дворе.

Все тогда вокруг меня было из железа:
молока кривой бидон, дедовы часы,
выходил с ведром сосед, не сказать, чтоб трезвый,
кашу снежную пихал горке под язык.

И соседова жена делалась из стали —
выносила синий шланг в шлепках на балкон:
точно бедного слона горку поливали,
и гудела малышня, и дымился слон.

Шкура дыбилась, росла, намерзала доверху,
и крепчал, крепчал мороз, и трещали кости,
но торчали на сарайках, точно шляпки кровельных,
терпеливые мальчишки, крепкие, как гвозди.

А теперь куда, скажи, подевались, мало ли —
ну, кому, как ни тебе, задавать такое! —
поступили в цирк заезжий, вымерли, как мамонты,
эти горки ледяные с хордою стальною?

И еще скажи теперь, милая снегурка,
как ты выбирала их в детском декабре —
самых твердых и стальных, но и самых хрупких —
первых, разбивавших нос на твоей горе?

* * *
О, маленький вертеп! Навертено
из ваты агнцев, и над головой —
все звезды из фольги серебряной,
а Вифлеемская — из золотой.
У входа в храм прибита вешалка,
и поснимали ходоки —
как шкуры тварные развешаны,
дымятся их пуховики.
И воском, и смолой закапаны
венецианского стекла
шары, и елка теплой лапою
мне по запястью провела.
Горел над слободой барачною
фольгой сусальной небосвод,
когда в мороз из церкви праздничной
толпою вывалил народ,
старик из дома двухэтажного
понес отхожее ведро,
и улыбнулся, и закашлялся,
и это — тоже Рождество.


* * *
Этот дед — он елку не наряжает —
у него целый лес их под снегом и льдом,
он один здесь — велик и самодержавен,
разве только собака седая при нем.

Разве только собака — визирь и советник,
и тепло живое и благодать,
понимает, просто не может ответить,
для кого тут елку-то наряжать?

Прихватило спину и дом простужен,
помирай, пехота, а все ж — топи!
А не то зима полыхнет снаружи,
и сама согреет тебя внутри.

А затопишь — окна пошли капелить,
под очками мокро — едрить-етить!
Для кого тут елку-то канителить,
недешевую вату, поди, изводить?

Виновато псина голодная бродит,
кашу в печку поставить пора — обед,
для кого тут елку-то хороводить,
что ли дела другого у деда нет?

Отсырели грибы, их достать для сушки,
и за рядом луковых тусклых гирлянд
ангелками, морщинистыми, как старушки,
на запутанных нитках они парят.
* * *
у тебя в далекой андоме, сказочной вытегре
в замке о семи окнах, едущем на дровах,
голубые половики за сто лет повытертые
и на гвозде черного тетерева убитая голова.
а у нее в том месте, куда прилетела дробина,
легкая выемка, маленькая щербина,
недопустимый смертельный дефект.
завтра в сельпо привезут конфет,
а то нечего давно почитать,
сказочную продавщицу зовут теть свет,
ты выберешь глянцевую карамель или шоколадный офсет?
бери еле слышно поющее дерево, раны которого неглубоки,
и даже не думай о ноутбуке,
потому что где оно — электричество, свет —
во глубине каких утонуло веков?
пусть лучше теть света отсыплет тебе светляков —
ползать по слипшимся строчкам сладких промасленных книг,
по сахарным их страницам.
вот полыхнет зарница — зреет летучая рожь,
чуешь небесную дрожь, но никого не ждешь.
только твои ресницы тонко, как капли, дрожат,
зрачки отражаются в светлячках, а светлячки — в зрачках.
что ты читаешь в волшебных очках
в самую темную ночь, в без светляков непроглядную темень?
может, ты почерк и мой разберешь и приоткроешь двери?