Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
До последнего одиночества
Стихи
Файл: 
04_komarov_dpo.zip (9.9 КБ)
04_komarov_dpo.zip (9.9 КБ)
Так под чужое токованье
неизъяснимых глухарей
проходит жизнь как таковая
и хочет кончиться скорей.
Но страсть прокусывает старость
и вместо имени звучит
местоименье. В нем — усталость
июльской траурной ночи.
А между тем — неуставная,
не как тыняновский Киже,
проходит жизнь, не уставая,
и не кончается уже.
* * *неизъяснимых глухарей
проходит жизнь как таковая
и хочет кончиться скорей.
Но страсть прокусывает старость
и вместо имени звучит
местоименье. В нем — усталость
июльской траурной ночи.
А между тем — неуставная,
не как тыняновский Киже,
проходит жизнь, не уставая,
и не кончается уже.
И резонировать, и резать
произнесенный может звук.
Поэзия — не мать Тереза,
стих отбивается от рук.
Но это маленькая мука —
губами воздух чуть разжать,
подобно Маленькому Муку,
звук волен впредь себя бежать.
Ему пространство — не помеха,
и если слово — это труд,
то коллекционеры эха
его немало соберут.
Так пусть молчание раздразнит
гортань на новые слова
и в праздности размытый праздник
вновь испытает голова
моя, частично уж седая,
еще способная варить.
Пока что я не присягаю
не говорить. Но — говорить!
* * *произнесенный может звук.
Поэзия — не мать Тереза,
стих отбивается от рук.
Но это маленькая мука —
губами воздух чуть разжать,
подобно Маленькому Муку,
звук волен впредь себя бежать.
Ему пространство — не помеха,
и если слово — это труд,
то коллекционеры эха
его немало соберут.
Так пусть молчание раздразнит
гортань на новые слова
и в праздности размытый праздник
вновь испытает голова
моя, частично уж седая,
еще способная варить.
Пока что я не присягаю
не говорить. Но — говорить!
Почта пишет: «Письмо отправлено»,
я читаю: «Письмо отравлено».
И тебя я прочел неправильно,
потому что забыл о правилах.
Торопливо прочел и скомканно,
безалаберно и поверхностно,
восставали с тобой из койки мы
и без ревности и без верности.
Вот пространство мое заужено
до последнего одиночества.
Ты ж веселая и замужняя
и по свету сбираешь почести.
Я сижу за экраном матовым,
беспросветно стихи лоббирую,
и покрыть тебя надо матом бы,
а язык говорит: «любимая».
А еще говорит — «небесная»
и смолкает уже по случаю.
Так вот, казнь перепутав с песнею,
я в тоску ухожу дремучую.
* * *я читаю: «Письмо отравлено».
И тебя я прочел неправильно,
потому что забыл о правилах.
Торопливо прочел и скомканно,
безалаберно и поверхностно,
восставали с тобой из койки мы
и без ревности и без верности.
Вот пространство мое заужено
до последнего одиночества.
Ты ж веселая и замужняя
и по свету сбираешь почести.
Я сижу за экраном матовым,
беспросветно стихи лоббирую,
и покрыть тебя надо матом бы,
а язык говорит: «любимая».
А еще говорит — «небесная»
и смолкает уже по случаю.
Так вот, казнь перепутав с песнею,
я в тоску ухожу дремучую.
Поют блокнотные лакуны
о беззащитности своей,
и в лампочках вольфрам ликует,
и ночь сжигает до бровей.
И если б не был столь наивен,
я б перервал свою игру
и преспокойно бы на иве
повесился бы поутру.
Но, маскируясь под провидца,
который правды не лакнет,
я вижу, как строка кровится,
как набухает ей блокнот.
Поэтому и не до пиршеств
печальной плоти никакой,
поэтому и не допишет
депешу бог моей рукой,
которая идет не в ногу
с размякшей, словно снег, душой,
пытающейся понемногу
найти свой голос небольшой.
* * *о беззащитности своей,
и в лампочках вольфрам ликует,
и ночь сжигает до бровей.
И если б не был столь наивен,
я б перервал свою игру
и преспокойно бы на иве
повесился бы поутру.
Но, маскируясь под провидца,
который правды не лакнет,
я вижу, как строка кровится,
как набухает ей блокнот.
Поэтому и не до пиршеств
печальной плоти никакой,
поэтому и не допишет
депешу бог моей рукой,
которая идет не в ногу
с размякшей, словно снег, душой,
пытающейся понемногу
найти свой голос небольшой.
Вернешься ночью пьяный в стельку,
башка пустотами полна,
и бешено бросаешь в стенку
слова, как в детстве «лизуна».
И смотришь, как они сползают
зеленым слизистым комком
все ниже, ниже, — да, пол залит
дешевым мертвым коньяком.
Опять — коньячные разводы,
гороховая каша слов…
И телик ноет про свободы
и равноправие полов —
их одинаковую плоскость,
столь родственную потолкам,
и выбрать жизнь и смерть так просто,
как выбрать «пал» или «секам»,
а кто-то брызжет кока-колой,
а кто-то желчью и слюной,
а ты лежишь в постели — голый
и офигенно несмешной,
втыкаешь в пошлые киношки,
чтобы забыться как-нибудь,
пока отчаянные кошки
скребутся где-то слева в грудь…
Проснешься и узришь нечастый
похмельный дождик. Или снег.
И бог молчит. И все несчастны,
как самый первый человек.
башка пустотами полна,
и бешено бросаешь в стенку
слова, как в детстве «лизуна».
И смотришь, как они сползают
зеленым слизистым комком
все ниже, ниже, — да, пол залит
дешевым мертвым коньяком.
Опять — коньячные разводы,
гороховая каша слов…
И телик ноет про свободы
и равноправие полов —
их одинаковую плоскость,
столь родственную потолкам,
и выбрать жизнь и смерть так просто,
как выбрать «пал» или «секам»,
а кто-то брызжет кока-колой,
а кто-то желчью и слюной,
а ты лежишь в постели — голый
и офигенно несмешной,
втыкаешь в пошлые киношки,
чтобы забыться как-нибудь,
пока отчаянные кошки
скребутся где-то слева в грудь…
Проснешься и узришь нечастый
похмельный дождик. Или снег.
И бог молчит. И все несчастны,
как самый первый человек.
