Вы здесь

Дом, где рождаются радуги

Рассказы
Файл: Иконка пакета 02_german_dgrr.zip (65.45 КБ)

Что это за дом? Ну, конечно же, дом моего детства.

Где он? А нигде… Нет его. И улицы той нет. И колхозного сада, что рядом, через дорогу. Там, где все это было когда-то, выросли пятиэтажки жилого микрорайона. И лишь высокая водонапорная башня из красного кирпича, построенная когда-то прямо под окнами дома, напоминает о том, что именно здесь оно было, мое детство.

Впрочем, мое ли? Я ли та славная смешная девочка с большим, вечно сползающим набок бантом? Что-то я уже начинаю в этом сомневаться… Вот и имя у нее другое. И не только имя.

Когда-то давно она придумывала меня: кем я стану, чего добьюсь в этой жизни. Теперь мне мучительно стыдно, что я не сумела оправдать и половины ее надежд. Потому, я думаю, не очень-то она была бы рада встретиться со мной сейчас — со старой, усталой, разочарованной, ничего в этой жизни не добившейся.

Получается, лучше нам с ней не встречаться никогда? Но как же мне хочется вернуться туда хоть на миг, хоть совсем на чуть-чуть…

Но… можно я встречусь с ней? Я стану приходить и заглядывать в окно дома детства. Я грустным бесформенным привидением залезу с ногами на завалинку, тихо-тихо, прислонюсь лицом к чисто вымытому стеклу и замру, неподвижно, почти не дыша.

А еще можно являться во сне. В образе старой доброй феи. Фея будет похожа немного на бабушку, немного на маму. Я непременно принесу с собой какой-нибудь волшебный подарок. А она, та маленькая девочка с большим бантом, возьмет мой подарок и обрадуется. Я давно уже не умею так радоваться, а она возьмет подарок и улыбнется мне. И это будет… как весенний луч, просочившийся сквозь подслеповатое окно с двойными рамами в душную, темную комнату, как солнечный зайчик.

Маленький солнечный зайчик на ладошке памяти.

Что общего между вулканом и паровозом

Тень от сарая медленно ползла по двору. Когда край ее дотянулся до угла дома, скрипнула дверь и на просторное некрашеное крыльцо вышла мама, в тапочках на босу ногу, с недовытертой тарелкой в руках и с бигуди на голове.

Александра! — позвала она громко. — Шагай обедать!

Внизу под крыльцом что-то засопело и завозилось. Потом послышался жалобный щенячий визг и недовольное ворчание. Наконец из собачьей конуры, располагавшейся как раз под крыльцом, высунулась голова.

Мам, — сказала она, — давай мы назовем его Паровозиком?

Господи помилуй! — Мама чуть не выронила тарелку, и лицо у нее сделалось такое, что ворона, собравшаяся было слететь с забора в огород за какой-то своей надобностью, передумала это делать, испуганно замахала крыльями, что-то там себе такое каркнула под нос и поспешила убраться восвояси. А мама подняла глаза к небу и спросила не то у вороны, не то у самого Господа Бога:

И это моя дочь?

Спросить-то она спросила, но отвечать на вопрос было совершенно некому: ворона уже улетела в колхозный сад, а Бога, как уверяет старший брат Олег, наука отменила еще в семнадцатом году. Так что в небе сейчас было совершенно пусто, если не считать похожее на кота облако, плывущее высоко-высоко, так высоко, что маму оно точно не могло бы услышать.

Тогда мама решила спросить у самой дочери:

И на кого ты, радость моя, похожа?

Смешно, честное слово! А то мама сама не знает: на папу похожа, а то на кого еще! С этим давным-давно все определились, и теперь, когда в гости приходят разные дяди и тети и спрашивают, на кого похожа ваша девочка, им всем так сразу и отвечают: «На папу, а то на кого же еще!»

Да разве это девочка? Разве девочки такими бывают? — опять неизвестно у кого спросила мама. И сама себе ответила: — Нет, это не девочка, это — я не знаю, что это такое, просто огородное пугало какое-то! Полюбуйтесь на нее…

Но тут, видимо, мама и сама поняла, что зря она так сильно распереживалась, потому что даже если и есть тут на что полюбоваться, то все равно ведь некому: нет никого.

Ну что мне с тобой делать! — совсем уж безнадежно вздохнула мама. — Ладно, иди умойся в бочке. И сразу — марш за стол, суп стынет…

Мамочка, ну, пожалуйста… можно мы назовем его Паровозиком?

Кого?

Щеночка!

Ты же, кажется, собиралась назвать его этим… как его… Вулканом?

Ну, мам…

Кто же называет собаку — Паровозом?

А как называют?

Как-нибудь попроще: Тузиком, Бобиком. Шариком, наконец.

А я хочу Паровозиком. Можно, а?

Бедное животное, — вздыхает мама. — Хорошо, называй как хочешь — Самолетиком, Пароходиком, Трамвайчиком…

Нет, мама, только Паровозиком. Это потому что он такой… сопит, как паровоз.

Понятно.

Мам, я буду хорошо-хорошо себя вести!

С тобой мне тоже все понятно.

Мам, можно?

Да ну тебя! Делай что хочешь, хоть на голове ходи!

У мамы больше нет никаких сил на все это смотреть, тем более спорить, и она уходит в дом, прикрыв за собою дверь.

Интересные дела

Такие вот интересные получаются дела! Оказывается, на папу ребенок не очень-то и похож. Оказывается, он походит черт знает на что, на пугало, которое дедушка уважительно зовет Пафнутием Сидоровичем, которое стоит посреди огорода в капусте, растопырив руки, у которого всего одна нога, а вместо головы — шляпа!

Обидно. Обидно, что ни говори, слышать такое от родной матери… да и было бы за что! Ну ладно бы вчера: вчера все мальчишки с соседней улицы прыгали с забора. Вниз. По очереди. А забор был большой и весь с гвоздями. А когда так много гвоздей в одном месте, то стоит ли потом чему-то удивляться… Одним словом, не было ничего удивительного в том, что на новом красном платье, с оборками, в белый горошек, которое бабушка сшила позавчера для любимой внученьки, что на этом платье уже вчера к вечеру появилось сколько-то небольших дырочек. Еще, правда, получилась одна большая дыра, почти во весь подол. Но в жизни бывают неприятности и похуже, очень даже бывают. Хотя, конечно, жалко, хорошее было платье…

А вот в другой раз, давно, дней десять тому назад, когда теленок увяз в гудроне… гудрон — это такая черная липкая смола. Так вот, была целая лужа этого самого гудрона. Большая. Прямо за деревней, в конце улицы Фрунзе. Там еще с самого начала весны что-то такое строят — не то лесопилку, не то аэродром, чтобы самолету было куда садиться. Самолет — он тоже большой такой, с четырьмя крыльями по бокам. Он в последнее время часто-часто, чуть не каждый месяц прилетает и кружит над деревней. А один раз прямо даже взял и сел далеко за околицей, на лугу, возле кладбища, где как раз цвела пикулька. А пикулька — у нее такие длинные жесткие листья... Мальчишки эти листья срывают и пищат.

Цветет она очень красиво — крупными голубыми цветами. Все поле сразу становится похожим на небо, потому что цветов этих бывает очень много. Так много, что никому они уже не интересны, их даже в букеты не собирают, а просто так пинают ногой и проходят мимо. И это ужасно грустно и несправедливо, тем более что дедушка говорит, будто бы это довольно редкие и очень ценные растения, называются они почти как конфеты — ирис, только с ударением на первой букве «и».

Но речь не об этом. Когда самолет один раз взял да и сел там, на лугу, все просто как сумасшедшие побежали на него посмотреть. Только зря старались: пока добежали, он спокойно успел подняться и улететь. А вот если бы уже построили аэродром здесь, в конце улицы Фрунзе, тогда бы было совсем по-другому. Тогда бы наверняка все успели увидеть самолет вблизи — как он сел, а потом улетел. Даже самые ленивые бы успели. Даже хромой дедушка Кузьма, колхозный сторож, успел бы, потому что его сторожка совсем рядом, прямо в двух шагах от того места, где натекла лужа с гудроном и где как можно быстрее нужно построить аэродром для самолета.

А теленка зовут Зорька, потому что он не мальчик, а девочка. Когда Зорька вырастет, то станет коровой. Но пока она еще совсем маленькая и называется просто — теленок.

Зорька такая красивая, серовато-розового цвета. А родила ее совершенно черная корова Майка месяц назад. Майку купили где-то в конце зимы. Папа сам за ней ходил на другой конец деревни. Он привел корову во двор и сказал, что теперь дети будут пить молоко сколько захотят.

Так вот, когда теленок Зорька увяз в гудроне, его долго не могли вытащить. До самого вечера. Он жалобно мычал, будто плакал. А его тащили веревками и подкладывали снизу доски, чтобы он не тонул обратно. А когда наконец вытащили, он, бедненький, даже не мог стоять на ногах, так весь ослабел. Все жалели теленка, гладили по головке, по спинке, приносили водички и разной вкусной травки. Но он ничего не ел, только весь дрожал и дышал тяжко, будто стонал.

А потом наконец ему немного полегчало. Четверо мужчин поставили теленка на ноги и тихонечко-тихонечко повели домой.

Совершенно естественно, что в тот день, когда теленок увяз в гудроне, ребенок перепачкался весь с ног до головы. Просто страшно было на него смотреть. Так сказала бабушка.

И вот ребенка сначала почти целую неделю пытались отмывать, а потом уже плюнули на это дело и оставили как есть. Потому что дедушка сказал:

Ни одна грязь больше пяти лет на ребенке все равно не держится!

 

Чудо в тазике

Прошло примерно полчаса. За это время в окрестностях дома мало что изменилось: так же кособоко и неуверенно стоял на земле старенький сарай и тень от него медленно ползла по двору; так же посреди огорода, приветливо раскинув в разные стороны свои двухметровые руки, на которые время от времени садились отдохнуть пролетающие мимо птички, стояло пугало, блаженно греясь на солнышке и думая о чем-то приятном.

В нескольких шагах от огородного пугала, у колодца, стояла массивная приземистая бочка с водой. И в этой бочке, свесившись частично внутрь и задравши вверх оставшуюся половину, брызгаясь и дрыгая ногами от избытка жизнелюбия, плескался совсем уже ни на что не похожий ребенок.

А потом на крыльцо вышла бабушка и громко спросила у кого-то, не то у Пафнутия Сидоровича, не то у вернувшейся вороны, не то у самой себя:

И где этот несносный ребенок?

Разумеется, никто ей ничего не ответил. И потому бабушка спросила опять, на этот раз обращаясь конкретно к бочке:

Шунька, ты где там застряла? Рыбу, что ли, ловишь или утонуть собираешься?

Вечно эта бабушка придумывает невесть что! Есть тут время заниматься разными глупостями, если мама строго-настрого велела быстренько умыться и «сразу марш за стол, суп стынет!». Собственно, Шунька так бы и сделала, не возникни вдруг дело неотложной срочности!

Да я тут это… — сурово бурчит она, — общественно полезным делом занимаюсь.

Ну да?! — не верит бабушка. — Это как?

Ребенку досадно, конечно, что бабушка такая непонятливая, вечно ей все надо растолковывать, как маленькой! Но куда деваться, другой-то бабушки у них все равно ведь нету!

Я чищу бочку от тины! — терпеливо объясняет внучка непонятливой бабушке. — Вот смотри: беру сандаль, опускаю его в воду поглубже, а потом тихонько, осторожно вытаскиваю наружу, чтобы тина не соскользнула.

Но бабушка решительно ничего не хочет понимать, и в этом смысле мама бывает на сто процентов абсолютно права, потому что ей, бабушке, что хочешь делай, хоть кол на голове чеши (или теши?). Словом, что ни делаешь, а она знай свое:

Иисусе Христе и все святые великомученики! Да это ж новые сандалии! Ну, мать еще не видела! Она тебе такое общественно полезное дело покажет, неделю не сядешь! Марш за стол, пока я добрая, а то и от меня заработаешь… медаль с почетной грамотой… за заслуги перед народом!

Ребенок уныло плетется в дом. И кто, интересно, придумал каждый день обедать?

На крыльце — большой жестяной таз с водой. Он стоит на солнышке, греется. Бабушка, видимо, собралась что-то постирать. Обыкновенное дело, одним словом.

А вот над тазиком… Ух ты!

Баба, баба, смотри — радуга!

Правда — радуга, — удивляется бабушка.

Давай мы немножечко постоим посмотрим?

Давай посмотрим. Не каждый же день видишь такое чудо в тазике для белья.

Как красиво, правда?

Правда.

Так бы всю жизнь стоять смотреть и никуда бы не уходить! Правда, баба?

Бабушка качает головой, взгляд у нее просветленно-счастливый. Почти как у внучки.

Но вдруг она спохватывается, морщит брови:

А ну, хватит мне зубы заговаривать! Обед, между прочим, никто не отменял. Марш за стол!

* * *

Все давно уже поели. Ребенок сидит за столом один-одинешенек. Сидит и искоса поглядывает на дверь.

Бабушка говорит, что аппетит всегда приходит во время еды. Но что-то его все нет и нет, этого самого аппетита.

Саня в полной тоске возит ложкой по тарелке.

Баб, а баб! — говорит она. — А вот интересно, как ты думаешь: ложка — это от слова «лошадь»?

Ей нравится задумываться над словами, искать в них глубинный смысл.

А вот интересно, «ремень» от какого слова? — в свою очередь спрашивает бабушка. И по ее интонации Санька понимает, что на этот риторический вопрос можно не отвечать. — Ты есть сегодня собираешься? Суп совсем заморозила. В нем уже, погляди-ка, шуга плавает!

С шугой все ясно. Шуга — это такие маленькие-маленькие льдинки, которые образуются на воде, когда начинаются холода. Очевидно, в супном царстве-государстве теперь глубокая осень. И вот самый-самый последний пароход идет сквозь туман и ветер, натыкается на льдины и даже на айсберги, того и гляди погибнет и перевернется… Чтобы окончательно не потеряться в недрах разгулявшейся стихии, он время от времени подает сигналы гудком: «Ту-у… Дзинь-дзинь… Шлеп-шлеп-шлеп… Ту-ту-у-у…»

Бабушка приносит из комнаты дедушкин ремень, кладет его на видное место.

Вот, — говорит, — ему тоже без тебя скучно!

Ремнем ребенка пока что ни разу не били. Но лучше, наверное, на всякий случай закрыть навигацию!

И мучения продолжаются: суп с шугой, потом котлета, жирная и толстая, еще и с жареной капустой…

И вот наконец-то компот, ура! Ребенок от радости подпрыгивает, хлопает в ладоши. Стакан летит на пол. Дзинь! Шлеп! Ай!

Обед закончен.

Шунька и Александра

Конечно, хорошо быть умным. Это любой дурак знает. Потому что умному всегда все сразу бывает понятно.

Например, все умные давным-давно догадались и им не нужно объяснять, что Шунька и Александра — это не две разные, а наоборот — одна и та же девочка, даже не особенно большая, так, лет шести.

Александра — имя красивое, но очень уж оно серьезное для такой маленькой девочки. Так думает бабушка. И обычно старается называть внучку попроще и поласковей — например, Сашенька.

Утром, когда и самовар и пироги уже на столе и все это стоит и остывает, надо срочно поднимать детей на завтрак, бабушка идет будить свое ненаглядное сокровище:

Сашенька… Лапушка моя, вставай с постели, пироги поспели!

Тишина в ответ.

Сашуня!

Опять тишина.

Сашунька!

По-прежнему — ни звука.

Шунька, да встанешь ты, наконец, несносный ребенок?..

Итак, для бабушки она — Шунька. Или Сашенька. В зависимости от ситуации…

А еще — Санька. Саня. Или даже Саша.

* * *

Имя Александра целиком и без остановки умеет, наверное, выговорить одна только мама, да и то ее надо сначала хорошенько рассердить.

Рассердить маму — дело несложное. Тут, в общем-то, можно особенно и не стараться. Санька и не старается, все выходит как-то само собой. Даже обидно бывает: вроде ничего такого еще не делаешь, а мама уже вся сердитая.

Понятное дело — Санька не подарок. И хоть ты к ней бантик привяжи, хоть даже два бантика, все равно — не подарок. Но тогда стоит ли все время мучиться и привязывать ребенку на голову все эти пропеллеры из шелка и крепдешина? Вот если бы с их помощью можно было бы летать, тогда другое дело! А то они, эти пропеллеры, только и могут, что сами слетать каждые пять минут и теряться неизвестно где. По Санькиному мнению — и пропади бы они бесследно! Но мама так не считает. Мама считает, что девочка должна быть опрятной и красивой, потому готова привязывать ей на голову свои любимые бантики хоть по двадцать пять раз в день.

* * *

Александра, ты куда?

Погулять…

Такой растрепой? Неси-ка сюда расческу, я тебя быстренько прилохмачу!

Мам, потом…

Когда — потом?

В другой раз…

Никакого другого раза! Посмотри на себя: ходишь как беспризорник! Ты же девочка, а девочке нельзя быть неряхой, это некрасиво!

Ну все, теперь до самого вечера испорчено настроение! Угораздило же Саньку родиться девчонкой! Вот только и слышишь с утра до вечера: это нехорошо, то — неприлично, девочки так не должны делать, девочки должны вот так… Неряхой, видишь ли, быть некрасиво. А ряхой?

Александра! Ты оглохла? Иди, говорю, сюда.

Иду…

* * *

Конечно, Александра — имя хорошее. Но когда тебя вдруг кто-то зовет таким вот хорошим именем, то почему-то это ничего хорошего не предвещает. Радует лишь то, что зовут ребенка так длинно и сурово не очень часто. Папа, например, обычно зовет гораздо короче — Алька. Это потому что папа очень хотел сына. Чтобы назвать его Алькой, Александром, в память о своем друге детства, погибшем на войне.

Когда вместо сына родилась дочь, папа, разумеется, сильно огорчаться не стал: дочь так дочь! Тоже, между прочим, хорошо, просто замечательно: Александра! Однако звать свое ненаглядное чадо он все равно предпочитает как мальчишку — Алька. И вообще, папа думает, что драгоценная его доченька — это такой сорванец, такой сорванец… Даже Олежка, которому скоро исполнится двенадцать лет и который, если честно, тоже подарочек еще тот, даже он ни в какие подметки этому сорванцу Альке не годится! Папа прямо так и сказал. А Олежка, как назло, все слышал. И, само собой, сильно обиделся. Ничего себе, хорошенький пердимонокль: мало того что в школе ему чуть не каждый день ставят в пример кого попало, так теперь уже и дома какая-то сопливая девчонка начинает задвигать его на задний план! Ну нет, с этим надо как-то начинать бороться, и как можно скорей! Хорошо бы — прямо сейчас!

Совет друга

Олег собрался и пошел к своему лучшему другу Вовке Линеву. Он всегда ходит к нему, если хочет посоветоваться насчет жизни или просто поделиться тем, что наболело на душе. А уж наболело там столько всего…

Конечно, жаловаться на жизнь, а уж тем более на младшую сестру — дело последнее. Кто-нибудь другой мог бы и посмеяться. Но Вовка — пацан что надо.

Вовка такой молодец, что сразу все понял и даже помог советом. Он сначала сказал так:

Ясное дело — бабы, все зло от них! Это потому что распустились совсем. — Потом помолчал солидно и добавил: — Батя мой все правильно говорит — ихнее, бабское дело — жрать варить, мыть, стирать и молчать в тряпочку. А то взяли, понимаешь, моду… что хотят, то и воротят!

Олег с Вовкой полностью согласился: действительно — взяли моду!

Я бы тебе посоветовал, — говорит Вовка, — самому заняться воспитанием младшей сестры. Самое верное дело. Я, например, свою Верку всегда сам воспитываю. Так она, ты же видел, по одной плашке идет — на другую и не смотрит.

Олег, конечно же, опять с Вовкой полностью согласился: не смотрит — и правильно делает. И у него Санька не будет смотреть! Уж он возьмется, можете не сомневаться, со всей ответственностью.

Ты только гляди не затягивай с этим делом. Чтобы не упустить время.

Да уж ясно, не упущу, чего тянуть.

Тут главное, — продолжает советовать Вовка, — показать ей две вещи: кузькину мать и где раки зимуют. Чтобы знала. И все. Этого кругозора им, бабам, за глаза!

Понятно — за глаза!

Правильно. А если что не так, ты сразу ей в ухо — на! Они, бабы, лучше всего понимают, когда в ухо.

Ага!

Вот и действуй. Главное, помни: мысленно я с тобой!

Спасибо, ты настоящий товарищ.

* * *

Разговор во всех смыслах получился хороший, мужской. Но потом Вовку вдруг потянуло на воспоминания: вспомнил про какой-то там институт благородных девиц. Это, мол, еще при царе-батюшке было, давным-давно. Теперь-то этого почти никто уже и не помнит. Никто, кроме Вовки.

Вот там обучение велось исключительно правильно! — вспоминает он и ностальгически вздыхает. — Там благородным девицам показывали именно эти две правильные вещи: кузькину мать и где раки зимуют.

А больше, говорит, им вообще ничего не показывали, потому что других предметов у них в учебной программе не было. Потому что бабам это совершенно ни к чему. Потому что для баб главное — приучиться к правильному порядку.

Да уж, вот где был порядочек, я вам доложу! — ностальгирует Вова. — Домострой назывался. Исключительно правильная и полезная была вещь!

И опять вздыхает тяжко-тяжко. Очень печально Вовке, что нынешние порядки не в пример хуже. Вот и сестра его Верка, если честно, не очень-то желает ходить по одной плашке, все чаще взбрыкивает, да еще и матери жалуется.

* * *

У Вовки, несмотря на огромную массу неоспоримых достоинств, был-таки один серьезный недостаток: он много читал всяких умных книжек и любил на этой теме повыпендриваться к месту и не к месту. Он, например, мог вот так вот вдруг, ни с того ни с сего начать доказывать, что, мол, Смольный (это главный штаб революционных большевиков в семнадцатом году) — не что иное, как институт благородных девиц!

Грех смеяться над убогим, но Олег все-таки не выдержал и фыркнул.

Думаешь, вру? — обиделся Вовка.

Да нет, это я так… Ничего я не думаю.

Олег действительно ничего не думал: была нужда голову ломать.

А про Вовчика он тоже давно все понял: горбатого могила исправит. И вообще, нужно уметь прощать хорошему человеку мелкие слабости.

 

* * *

На прощание Вовка похлопал друга по плечу и благословил:

Желаю тебе всяческих успехов в благородном деле перевоспитания подрастающего поколения! Я глубоко верю в твои не раскрытые пока педагогические способности! Действуй и помни: мысленно я с тобой! Ты, главное, если что не так — сразу в ухо. Чтобы, значит, уже наверняка все точки над «i» расставить! Мой батя всегда так делает. Бабы — они ведь, сам знаешь, доброго языка не понимают. С ними по-другому бесполезно! Потому что курица не птица, баба не человек! Это народная мудрость, промежду прочим.

Олег снова полностью согласился с Вовкой.

Ясное дело — не птица! Вот сейчас приду домой, скажу: «Ну все, сестренка, радуйся, будет тебе сейчас правильное воспитание! Как в Смольном институте. Чтобы знала, где кузькина мать зимует…» И в ухо — на!

Молоток! — одобрил Вовка.

Про кузькину мать и Санькину бабушку

Домой Олег вернулся в хорошем настроении. В таком хорошем, что захотелось непременно этим замечательным настроением с кем-нибудь поделиться. Например, с младшей сестренкой.

Ну, — говорит, — Акулявна…

Олег, когда он в хорошем настроении, всегда зовет Саньку Акулявна. А та, дура, обижается. «Не обзывайся!» — вопит. А кто обзывается-то, кто обзывается?..

Вот его, Олега, как только не обзывают по жизни… То, что в школе его все зовут Марсиком, это еще вполне можно терпеть, потому что у него фамилия такая — Марсель. Это нормально — всех пацанов зовут по фамилии: Вовку Линева — Линя, Серёгу Бенедиктова — Беня, Юрку Комарова — Комар, а Валерку Пискамского и вовсе — Пися Камушкин. Ничего, никто не обижается.

Другое дело — пацаны с Первомайской улицы. Улица Фрунзе воюет с Первомайской с доисторических времен. Никто из ныне живущих на Земле не знает даже, когда эта вражда началась. И как только пацаны с Первомайской улицы не обзываются на фрунзенских пацанов… Олега, например, они дразнят так: «Эй ты, Кощей в обмотках!» Кощей — это не в том смысле, что бессмертный, просто намек на то, какой Олег упитанный.

Олег сильно-то и не обижается: уж лучше быть последним кощеем, чем таким толстым, как ихний Кешка. На него просто смотреть страшно: кажется, вот-вот лопнет с жира. Его так и дразнят — «торба с салом». А еще первомайцы, как только поняли, что Олегу глубоко начихать на Кощея, решили придумать другое обзывательство: «Два мосла, чекушка крови, ты иди под хвост корове!» Несмешно, зато в рифму.

Словом, вторая дразнилка у них получилась еще глупее первой. А Санька, когда услышала, как на Олежку чужие незнакомые пацаны обзываются, даже растерялась. Никак не могла понять, что общего между маслом и ее братом: глядя на него, вообще трудно представить себе что-нибудь жирное.

Олег, понятно, ей, балде, объяснил тогда, что мослы — это вовсе даже не от слова «масло». Мослы — это такие большие кости, практически без мяса. Санька согласилась, что да, это на ее братика больше похоже. Но удивилась только, почему так мало — всего две кости. Чего-чего, а этого-то добра у Олега ого сколько: так и торчат в разные стороны, так и торчат…

* * *

Как бы там ни было, но Олег и на этот раз сильно обращать внимания на первомайских пацанов не стал: грех обижаться на убогих. Плюнул, махнул рукой и сказал:

Ладно, живите, пока я добрый!

Вообще-то, в этой жизни чего-чего только не приходится про себя самого выслушивать. Нельзя же все принимать близко к сердцу и расстраиваться. Лучше уж плюнуть, махнуть рукой и сделать вид, что тебе это все до лампочки. А Санька, дурочка, ничего не понимает, вот и заводится с пол-оборота. Даже на Акулявну обижается, как будто бы сама себя в далеком и счастливом детстве так не называла. Спросишь:

Как тебя зовут?

Отвечает:

Шанакулявна, — Александра Николаевна то есть.

В общем, можно считать, что Акулявна — это отчество. А кто ж обижается, когда его называют по отчеству? Папа, например, своего начальника всегда называет по отчеству: Касьяныч. И тот ничего, доволен. Или опять же бабушка: разве в деревне кто-нибудь называет ее полностью — Серафима Константиновна? Нет, конечно. Потому что, пока все это полностью выговоришь, как раз ночь наступит. Даже на посидеть на лавочке и поговорить времени не останется. Вот все и зовут ее для удобства — Константиновна, Констинна, а кто и просто — Стинна. Бабушка ни на кого за это не обижается. А Санька, видишь ли, такая цаца, что ей уже и обидно!

* * *

Итак, Олег пришел домой от друга Вовки в приподнятом настроении. И вот он говорит своей младшей сестренке Саньке:

Слышь, Акулявна, хочешь, я покажу тебе, где раки зимуют? И кузькину мать тоже могу показать, если очень попросишь.

Но Санька — она ведь дура дурой! Не хочешь — так и скажи: «Не хочу!» А то разинула рот шире ворот и орет как зарезанная:

Я бабушке расскажу, как ты по кузькиной матери ругаешься! Она тебе еще не то покажет!

А что, собственно, бабушка может показать такого интересного, чего Олег ни разу не видел?

А противная девчонка вконец обнаглела, сидит на крылечке, на перилах, ногами болтает и рожицы корчит своему старшему брату. Может, она в ухо хочет?

Олег так и спросил:

Санька, ты в ухо хочешь?

Ах, ты так! Ты еще и драться! — верещит Санька, как будто кто-то и в самом деле собирается ее убивать. — Ну все, теперь ты точно получишь!

Санька показала Олегу язык и убежала в дом. Бабушке жаловаться, ясное дело, куда ж еще.

Санька убежала, а Олег остался. Сидит на крыльце, думает. «Сейчас, — думает, — бабушка прилетит… как аэроплан с моторчиком: жу-жу-жу, тыр-тыр-тыр! Или не прилетит? Вдруг у нее сегодня нелетная погода…» Хотя у бабушки, когда ее Шунечку-Сашунечку обижают, нелетной погоды не бывает.

Но ведь, если разобраться, что он, Олег, такого сделал? Решил заняться воспитанием младшей сестренки. И нет в этом ничего плохого, скорей наоборот. Потому что от учения никакого вреда, кроме пользы, не бывает, и это понятно хоть кому, даже самой бабушке: ведь ее в свое время тоже учили. Института благородных девиц она, конечно же, не кончала. Но в церковноприходской школе бабушку учили целых восемь лет, так что и читать и писать она умеет. И именно это обстоятельство дает ей возможность каждый вечер на ночь перед сном читать толстую и жутко интересную книгу, которая называется «Сага о Форсайтах». Читает, читает, пока книжка не выпадет у нее из рук и не шлепнется на пол со страшным стуком. Тогда бабушка вздрагивает, открывает глаза и испуганно спрашивает: «А? Что?» Потом она поднимает книжку, находит нужную страницу и читает дальше.

А если бы ее никто никогда ничему не учил, в том числе и грамоте, как бы она тогда читала на ночь перед сном «Сагу о Форсайтах»?

Отсюда вывод: учиться никому не вредно. Особенно Саньке. И кто же с этим делом справится лучше, чем ее родной старший брат?..

Только бабушка — она ведь, известное дело, ничего не станет слушать. Просто ухватит Олега за шкирку и начнет трясти, как будто бы он и не мальчик вовсе, а какой-нибудь задрипанный коврик в сенях. Бабушка каждый день вытаскивает этот самый коврик на крыльцо и трясет его, трясет… Так что навык у нее в этом деле — о-го-го какой!

В общем, Олег подумал-подумал… и решил не сидеть тут дольше и не ждать неизвестно чего. Он встал, ловко перемахнул через забор и пошел играть с пацанами в лапту. А про Саньку подумал так: «Ну, погоди, ябеда-беда, тараканья еда, я тебе это припомню! Подкатишься еще ко мне: Олеженька, сделай мне из бумажки пароходик… Уж я тебе сделаю…»

Сколько хвостов у Паровозика

Но Санька и не думала ябедничать. Она просто вылезла через окно в своей комнате, посидела в теньке на завалинке, а потом пошла дрессировать Паровозика. Чтобы он был умным и все понимал.

Когда Санька вырастет большая, она, наверное, станет настоящим дрессировщиком, таким же настоящим, как знаменитый дрессировщик Дуров (совсем недавно дедушка читал вслух книжку «Мои звери» Владимира Дурова, родоначальника всемирно известной цирковой династии).

Санька ныряет под крыльцо и выволакивает из дальнего угла на свет божий рыжее и лопоухое существо. Щенок щурится с непривычки на яркое солнце, сопит и фыркает.

Паровозик! — ласково, но в то же время строго и решительно говорит Санька. — А хочешь, я буду тебя дрессировать и учить разным полезным фокусам, совсем как в настоящем цирке? Хочешь?

Но Паровозик, который с утра еще был Вулканом, пока что сам толком не разобрался, чего именно он хочет от этой жизни, потому лишь продолжает бессмысленно сопеть и морщиться.

Вот что я думаю, — так и не дождавшись ответа, говорит Санька. — Начинать будем с чего-нибудь несложного. Например, научимся сидеть. Это совсем легко. Просто легче не бывает. Вот смотри, я командую тебе: «Возя, сидеть!» Возя — это уменьшительное от Паровозика. Так надо: обязательно бывает уменьшительное имя, чтобы не выговаривать каждый раз большое имя целиком. Понятно, да? Я, значит, тебе говорю: «Возя, сидеть!» И ты тут же сразу же вот так вот — раз! — садишься и сидишь.

Щенок делает вид, что он все понял. А Санька командует:

Возя, сидеть!.. Сидеть!

Но Паровозик почему-то не спешит выполнять команду. Игнорирует. Стоит себе как стоял.

Санька начинает сердиться.

Это я кому говорю?! — сурово спрашивает она. — Сейчас же сидеть!.. Ну, сидеть же!

Она пытается усадить щенка, но тот взвизгивает и припускает что есть мочи к себе в будку.

Ладно, так и быть! — Санька кое-как успевает схватиться за оттопыренный хвостик и вернуть беглеца на прежнее место. — Если тебе скучно просто так сидеть — не сиди. Кому это надо! Лучше вот что… учись считать!

Правильно. Это и интересней в сто раз, и пользы не в пример больше!

Для начала отвечай, сколько у тебя хвостов? — строго, как учительница в школе, спрашивает Санька. — Подумай как следует, не торопись!

Паровозик смущен. Он не знает. Он стоит и смотрит куда-то в сторону. Точь-в-точь как двоечник у доски. Очевидно, он совсем не умеет считать.

А Санька, несмотря на то что еще не ходит в школу, пойдет только на следующий год, считать умеет хоть до тысячи, хоть до двух тысяч… или даже до миллиона!

Эх ты! — стыдит она Паровозика. — Тут даже и думать нечего. Ведь у тебя же всего-навсего один хвост, неужели не ясно? Так и надо говорить: один! То есть — гав! Понял, да? Просто — гав! — и все…

Просто-то оно просто, однако щенок, вместо того чтобы сказать «гав», широко разевает рот, высовывает язык и беззвучно зевает.

Понятно: сначала нужно научить Паровозика гавкать.

Санька становится на четвереньки.

Гав! — говорит она. — Гав!.. Гав!.. Гав!.. Понял, как надо? Гав!

Щенок за свою короткую жизнь такого еще ни разу не видел. И потому не знает, как к этому отнестись. Ему страшно. Он на всякий случай поджимает свой единственный хвост, похожий на обрывок ржавой проволоки, и медленно-медленно начинает пятиться, мечтая как-нибудь незаметно улизнуть восвояси.

И как раз в это время мимо идет Санькин дедушка.

Англичане, как всегда, правы! — говорит он ни к селу ни к городу. — Стоит ли кормить собаку, если лаять все равно приходится самому?

Дедушка часто так говорит. В смысле — непонятно. К этому давно все привыкли и не удивляются. Никто. В том числе и Санька.

А между тем от Паровозика осталось торчать из будки наружу совсем мало: один поджатый хвост и одна задняя нога. Санька опять едва-едва успела за это ухватиться.

И глупый же ты, Паровоз! — говорит она ласково, хоть и строго. Но ничего, подрастет — поумнеет.

Она долго гладит щенка по головке, а потом запихивает его в будку, вздыхает и уходит по своим делам. Ничего страшного: не получилось сегодня — получится в другой раз.

Печка

Здравствуйте, баба Нюра! А Полина дома?

Дома, дома. Вон они все, на полатях заседают. Лезь и ты.

Санька встала ногами на табуретку и полезла наверх, на печку. Отдернула пеструю ситцевую занавеску.

Ура, наша Саша пришла! Сейчас будет сказку рассказывать! — сильно обрадовался Дрюнчик.

Ты еще попозже-то не могла заявиться? — ворчит Полинка, но не сердито, а даже уважительно.

Санька неторопливо, соблюдая солидность, забирается на полати. Потому что если начать суетиться и спешить, то можно нечаянно уронить свой авторитет.

Ей сразу же уступают самое почетное место — у стенки, на мягком и лохматом овчинном тулупе. Санька сидит важно, как турецкий султан: ноги калачиком, руки на груди. Ждет тишины.

А на чем же мы вчера остановились? Кто помнит?

Погоди, а про что же ты вчера…

Про Царевну-лягушку… как ее Серый Волк съел, — издевается Большой Андрей. Это у него манера такая противная — лишь бы поехидничать да выпендриться перед Веркой Линевой. — Но мне помнится, ты вчерашнюю сказку всю до конца рассказала, так что теперь начинай новую!

Хорошо. — Санька делает вид, будто не замечает подковырки. — Про что бы такое рассказать… Про Ивана-царевича или про Ивана, вдовьего сына?

Про Ивана-царевича… — тихо, заглядывая в глаза, просит Сашуля, маленький племянник Полинки и вредного Большого Андрея.

Ладно… Жил-был Иван-царевич…

А почему я не услышал «В некотором царстве, в Тридевятом государстве…»?

Нет, ну до чего же несносный тип этот Большой Андрюха! Обязательно ему надо всунуться, где не просят. Он старше Саньки почти на четыре года и потому считает ниже своего достоинства, разинув рот, слушать какую-то там малявку.

Ну и рассказывай сам! — надула губы Санька.

Известное дело — в Тридевятом! — Полинка, добрая душа, пытается замять наметившийся конфликт. — Сань, он больше не будет. Рассказывай дальше!

А Саньке вдруг расхотелось про Ивана-царевича… Она вспомнила, что вчера вечером дедушка рассказывал ей сказку про сильно могучего богатыря Покатигорошка. Про то, как он спас своих братьев от ужасного и злого Кощея Бессмертного. Очень хорошая была сказка. Санька почти слово в слово запомнила то, как дедушка рассказывал. А рассказывал дедушка примерно так:

Жили, говорят, да были одни-одинешеньки в совсем стародавние времена дед да баба… Вот однажды идет баба с поля домой, а навстречу ей катится маленькая горошинка. Съела бабка ту горошинку, и родился у нее сыночек, Покатигорошек. А как только родился — сразу стал расти не по дням, а по часам. Рос, рос. Вырос до потолка и говорит: «Отчего же это, родители мои дорогие, нету у меня ни сестрицы, ни братика? Ни тебе поиграться, ни словом перемолвиться!..» — «Э-э, — отвечает старик. — Были у тебя братья, ажно целых три штуки. Да вот уж трижды по три года прошло, как ушли они, сердешные, незнамо куда…» — «Ну, положим, не трижды по три, а три с половиной! — уточняет старуха. — И куда ушли — тоже вестимо: за подвигами! А то, что братья у тебя были, это, сыночек, факт!» — и заплакала в платочек тихонько. Покатигорошек тоже заплакал, потому что был очень добрым и чувствительным мальчиком. А потом слезы рукавом вытер и спрашивает: «И что же, так с тех пор и нет от моих братьев ни весточки, ни привета?» — «Ни привета, ни весточки…» — вздохнул старик. А старуха опять заплакала… Три дня и три ночи сидел Покатигорошек, не пил, не ел, думу думал. А на четвертый день утречком встал со стула, умылся, причесался гребнем — и ну звать старика со старухой. «Думал я, думал, — говорит. — А чего надумал — щас скажу. Вот, значится, надену-ка я сегодняшним днем чистую, в синий горошек рубаху да пойду поищу братьев. Вы мне только обозначьте, будьте любезны, по какой дороге они, родимые, отошли?» Уж как кинулись тут дед с бабой рыдать да причитать да по земле валяться: «Что ты, что ты!.. Братья твои в Черный лес подались, а там такие страсти да ужасти кишмя кишат, что на ночь глядючи поминать — упаси господи! Так что и не проси: не отпустим мы тебя на прямую и верную погибель! И распроклятую ту дорогу, что за селом вторая слева, мы тебе нипочем не скажем! Вот такое будет наше твердое родительское слово». А Покатигорошек им: «Ну, коль не скажете, то и не надо! Я тогда дорогу у соседев спрошу. Потому как сильно очень мне это дело загорелось…» Тут одолела стариков вовсе уж непосильная тоска. Повалились они оба враз на сыру землю и ну по ней кататься туда-сюда, стеная да голося до хрипоты в горле. И убивались они так до тех пор, пока не закончилось у Покатигорошка все его терпение. Оторвал он тут родителев своих от сырой земли, поднял до своего уровня. А после облобызал обоих сразу и говорит ласково, но вразумительно: «И вас мне, нету слов, как жалко! Да только братьев — того пуще жальчей. Потому как вы тут в живом да здоровом благоденствии процветаете, а они, болезные, вообще незнамо где! А вдруг их какой злыдень изловил, изводит по сию пору страшными муками? Так что вы уж мне не пеняйте, окаянному, а только сил моих больше нету терпеть всю эту ужасно страшную неизвестность!» Старуха-то после этого завелась было: «Ты-де, мол, еще дите малое, неразумное! Вот подрасти сперва, умом доспей да окрепни, тогда уж и ступай хоть на все четыре стороны сразу…» А Покатигорошек в ответ: «Ну, это, мать, уж вовсе несерьезные пустяки. Росту во мне и так метра два с половиной будет. А возмужать да ума-разума поднабраться — это мне и по дороге не трудно! Так что лучше, маманя, собери мне чего-нибудь на дорожку, а не то я прямо как есть утеку…» Тут уж плачь не плачь, собрали старики богатырю Покатигорошку узелок поувесистей да и проводили за околицу. Облобызали еще раз на прощание свое героическое чадо, помахали вслед сыночку платочком и подались обратно до дому — горе мыкать да уповать на судьбу и на Бога, который высоко сидит и оттудова сверху все видит…

 

* * *

А нету никакого Бога! — опять, чтобы только выпятить себя, встрял Большой Андрей. — Есть лишь одни буржуазные предрассудки и опиум для народа!

А то я не знаю! — обиделась Санька. — Но это же тебе сказка все-таки, а не взаправду как есть!

Конечно! А в сказках и не то бывает! — охотно согласился с ней Маленький Дрюнька, по природе своей склонный верить во что попало.

А мне жалко, что Бога нет! — вздохнула Полинка. — Лучше бы он был! Тогда бы не было на белом свете столько всего несправедливого и печального!

Ой, ну ты и дура! — искренне удивился сестре Большой Андрей. — У меня просто слов нет!

Вот и помолчи, раз нет! — коротко огрызнулась Полинка. — Санька, давай дальше! И не слушай никого…

* * *

Шурочка, тебя бабушка зовет, — говорит тетя Ира, Полинкина мать. — Велит домой идти, ужинать…

Ну во-от… опять! И, как всегда, на самом интересном месте!

А Покатигорошек нашел потом своих братьев? — Маленькому Дрюнчику страсть как не терпится узнать, чем там дело кончилось.

Саньке и самой охота рассказать всю сказку до конца. Про то, как Покатигорошек пошел к злому Кощею Бессмертному и спас своих братьев от лютой смерти. Но ничего не поделаешь, надо идти домой.

Завтра дорасскажу… — обещает она, сползая с печки на пол.

Сказки

Ярко, совсем по-летнему светит майское солнце. Теплый воздух, пахнущий пылью и травой, затекает через открытое окно в большую комнату. Где-то тарахтит трактор; скрипит, проезжая мимо, нагруженная телега.

Санька вытащила из ящика все свои игрушки и играет.

Во дворце на троне сидит распрекрасная красавица принцесса. На ней алмазная корона (из бабушкиной самой любимой брошки), накидка (из куска тюлевой шторы) и длинное, аж до полу, голубое платье неописуемой красоты. Но, несмотря на это, принцесса сидит на своем троне грустная-прегрустная, чуть не плачет.

Если очень долго глядеть на принцессу, можно ослепнуть — такая она красивая. Не зря же вокруг нее крутится столько всяких разных женихов, просто куча-мала какая-то, а не дворец! Каждый толкается локтями, лезет в драку. Каждый хочет непременно на ней жениться.

А принцесса любит принца. Она видела его один раз в жизни: принц спал мертвым сном в саду на клумбе с анютиными глазками. А перед этим был очень трудный неравный бой с врагами. Принц был смертельно ранен. И очень устал. Кровь запеклась у него на груди, кольчуга порвалась, меч поломался… Достаточно было взглянуть один раз на все это, чтобы сразу догадаться, какой принц храбрый, отважный и красивый.

Принцесса, как только увидела, тут же и влюбилась на всю жизнь. Она быстренько сбегала к источнику, принесла живой воды, полную чашку. А как только принц совсем ожил, она убежала и спряталась. Так было нужно…

И вот теперь принцессе очень грустно. Она не может забыть принца. А тут еще все эти женихи… господи, как они ей надоели! Когда у тебя так много женихов — это ужасно утомительно. Будь на то Санькина воля, она бы давно уж запихала бы их всех обратно в большую картонную коробку из-под печенья, которую ей подарила продавщица тетя Оля из магазина. Но отец принцессы, царь-государь, велел пускать во дворец всех без разбору. Всех непременно с почестями приглашать в тронный зал, поить лучшим вином и кормить как на убой, яблоками и шоколадными конфетами в красивых обертках.

Характер у царя не сахар, и вообще — он тиран и самодур. Лучше ему не перечить, а притворяться, что слушаешься и не возражаешь.

Однако надо же что-то делать, а не сидеть сиднем просто так на троне в алмазной короне и голубом платье до самого полу! Принцесса любит принца. Любит так сильно, что просто не может ночью спать ни одной минуточки. А он ничего об этом не знает. Может быть, даже собирается жениться на другой! По крайней мере, так говорят…

И вот она решается: как только наступит ночь и все во дворце уснут, надо тихонечко слезть со своего трона, переодеться бедной нищенкой и убежать куда глаза глядят. Искать принца. Она проскользнет незаметно мимо спящей охраны и уйдет одна скитаться по лесам, горам и болотам, чуть не погибнет от голода, холода, жажды и злых разбойников, но непременно найдет своего принца. И скажет ему все, что она о нем думает. Вот тогда дело закончится очень хорошо, просто замечательно!

Санька снимает с куклы тюлевую накидку, мажет ей лицо грязью из цветочного горшка. На голову, чтобы спрятать великолепные золотые волосы принцессы, натягивает свой дырявый носок. А прекрасное голубое платье прячет под старой дедушкиной портянкой.

Все это нужно для того, чтобы принцесса могла сначала узнать, может ли принц полюбить ее просто так, без титулов и нарядов. Потому что полюбить августейшую красавицу во всем ее блеске и великолепии — это любой дурак может, а ты попробуй — если, конечно, ты настоящий принц! — узнать ее, свою спасительницу, в таком вот жалком и неприглядном виде.

Конечно же, принц узнает и влюбится… хотя, может быть, не сразу. Сначала она покажется ему смешной и некрасивой. Но потом он поймет свою ошибку и исправится.

А принцесса простит его и даже не будет обижаться. Потом они оба поженятся между собой, будут жить долго и счастливо и умрут в один день.

Вот такая вот история.

Однажды дедушка сказал Саньке:

Понимаешь, Александрина…

Когда-то давно, когда Санька была совсем маленькой девочкой, дедушка звал ее Шурочкой или Сашенькой. Как маленького ребенка. А теперь, когда ребенок уже совсем большой, дедушка придумал для любимой внучки такое вот торжественное и немного странно звучащее имя — Александрина. Впрочем, гораздо чаще он зовет Саньку чуть короче, хотя и не менее звучно: Сандра.

Понимаешь, Сандра, — говорит дедушка, — у каждого есть своя сказка. И если ты знаешь, например, какая у человека сказка — ты знаешь о нем все. Потому что сказка — это и есть самая настоящая, самая истинная правда. А все остальное — так, шелуха…

Сандра-Александрина почти ничего не поняла, но дедушка объяснил:

Возьми, к примеру, твоего медвежонка Филю…

Санька взяла.

Дедушка продолжил мысль:

Кто-нибудь может подумать, что это просто старая, набитая ватой плюшевая игрушка, у которой шкура давно потеряла цвет, а вместо правого глаза — пуговица, пришитая крестиком.

Санька внимательно посмотрела на медвежонка: ну да, как дедушка говорит, так оно и есть — и шкура местами потерта чуть не до дыр, и вместо одного глаза — черная пуговица от штанов. Хорошо хоть лапу бабушка недавно пришила новую, из темно-коричневого драпа.

А дедушка смотрит куда-то мимо и говорит тихо, будто бы для себя самого:

По ночам он вылезает потихоньку из ящика и забирается к тебе на кровать. Ему это очень трудно делать: кровать такая высокая, что он еле-еле может дотянуться до края твоего одеяла. Он пыхтит, сопит, срывается на пол, но продолжает карабкаться, пока наконец не заберется с ногами к тебе на подушку. Тогда он садится рядом с тобой и сидит так всю ночь, смотрит на тебя, мурлычет какую-нибудь песенку или просто отгоняет от тебя мух, комаров, а заодно и плохие сны, которые время от времени залетают к нам через открытую форточку. Когда вырастешь, ты будешь часто с теплой и светлой грустью вспоминать, как сладко, как беззаботно спалось тебе в далеком детстве. А ведь это в какой-то степени благодаря ему, твоему верному и преданному другу. Ну а под утро, как только начинает светать, он быстренько спрыгивает вниз и прячется опять в своем ящике для игрушек.

Это правда? — почти шепчет изумленная Санька.

Больше, чем правда. — Дедушка качает головой. — Это сказка медвежонка Фили.

Санька часто-часто моргает глазами. Ей и хорошо оттого, что у нее есть такой преданный друг, и жалко почему-то Филю… и стыдно, что она часто, просто так бросает медвежонка на пол, а иногда даже забывает его на несколько дней на улице.

Дедушка догадывается, о чем внучка думает, успокаивает:

Да ты сильно-то не кисни. Игрушки так устроены, что всё и всегда прощают нам, людям. Они понимают нас так хорошо, как мы сами, наверное, не понимаем себя. Ведь они знают о тебе самое главное: они знают твою сказку.

Санька далеко не все поняла из дедушкиных слов, но крепче прежнего прижала к себе Филю и опять заморгала ресницами часто-часто, чтобы не заплакать.

А дедушка о чем-то задумался, замолчал. Санька тоже сначала молчала, молчала. Потом все-таки не выдержала и спросила:

А у всех есть своя сказка?

А как же! Конечно, у всех.

И у Паровозика — тоже?

Это у нашего собачонка, что ли? Он пока еще совсем маленький щенок. А вот немного подрастет — обязательно будет!

Санька еще немного посидела молча, не зная, что спросить. Наконец придумала:

Деда, а у часов?

Что? — не понял дедушка.

У часов тоже есть сказка?

Дедушка внимательно посмотрел на внучку, потом на ходики, висевшие на стене. И сказал очень серьезно:

Есть. Да еще какая! Ты, Сандра, просто лопнешь от зависти!

Не лопну, не лопну! — обещает Санька. — Расскажи, дедулечка, пожалуйста!

Если не лопнешь, тогда слушай… Где-то на окраине Вселенной, в одной из бесчисленного множества галактик, летит и летит куда-то светло-желтая звезда по имени Солнце. А вокруг нее вращается по слабовыраженной эллиптической орбите маленькая голубая планета. Это наша Земля. Вращается планета Земля, уходит безвозвратно и теряется в небытии быстротечное земное время, разбитое на мелкие осколки: часы, минуты, секунды, месяцы, годы, века и тысячелетия… А маленькие, почти игрушечные ходики с гирьками на цепочке, они — тик-так да тик-так... Каждые полчаса из окошка выглядывает заспанная, осипшая кукушка: «Ку-ку! Ку-ку!» Ох уж эти забавные, смешные часики, они чикают своим крохотным медным маятником: тик-так… тук-тук… топ-топ… Они будто пытаются перебежать на другую сторону Вечности. Они не боятся захлебнуться в потоке времени. Они отважно ныряют в этот стремительный, все сметающий на своем пути поток. Они будто несут на своих хрупких плечах — бережно, боясь уронить, — несут и несут ничтожно маленькую человеческую жизнь…

Санька, разумеется, опять мало что поняла. Но сердце почему-то застучало быстро-быстро, будто она только что спрыгнула с высокого, очень высокого забора: вот это да!

Она смотрит на часы округлившимися глазами и старается не дышать громко, чтобы лучше слышать это самое «тик-так», «тук-тук», «топ-топ».

* * *

Деда, а у тебя тоже есть сказка?

А то как же! — улыбается дедушка. — Что ли, я самый лысый?

И уважительно гладит ладошкой свою плешивую голову.

На скалистый пустынный берег, где гуляют холодные осенние ветры, упал с неба золотой солнечный луч. Неожиданно волшебный солнечный зайчик вскарабкался на колени усталого, больного, нелепого старикашки, который доживал уже свою жалкую, бесполезную, никому не нужную жизнь, сидя на этом пустом берегу, глядя в серое, промозглое пространство. И сразу все переменилось. Серое небо стало удивительно синим. Запели птицы, зашелестела молодая зеленая листва, ветер принес откуда-то запах роз и апельсинов. Зашумел прибой торжественно и призывно. И вот в ослепительно голубой дали, у самого горизонта, возникли вдруг белые, как облако, паруса. Жалкий и сгорбленный старикашка выпрямился во весь рост, и тут все увидели, что это отважный капитан, старый морской волк в полосатой тельняшке, серой зюйдвестке, в синем кителе, небрежно наброшенном на плечи… А белый корабль все приближался и приближался. И уже ни у кого не оставалось сомнений, чей это корабль и зачем он пришел сюда. Все понимали, что сейчас никому не нужный на этом берегу старик взойдет по трапу на палубу и навсегда уплывет отсюда далеко-далеко, в такие прекрасные страны, какие и не снились тем, кто остается здесь среди пыли и унылого хлама, среди суеты и бессмыслицы…

Деда… — Санька чувствует, что-то мешает ей говорить громко. Что-то будто застряло у нее в горле, такое колючее, что даже слезы опять выступили на глазах. — Деда, а ты меня возьмешь… с собой?..

Лицо дедушки из задумчиво-грустного становится веселым и бесшабашным:

А как же! Куда я без тебя, моя маленькая принцесса! Кому я, скажи на милость, буду рассказывать вот эти вот свои сказки? Русалкам? А может, акулам и осьминогам?

Санька тоже смеется. Ей весело.

А у меня, а у меня… — Санька подпрыгивает на одной ножке от нетерпения. — А у меня тоже есть такая сказка?

У тебя-то? А ты что, сомневаешься?

Расскажи! Деда, пожалуйста!

* * *

Санька клянчила долго, но дедушка так и не стал ничего больше рассказывать. Сказал, что лучше нее самой этого никто не может знать. И что она, если, конечно, захочет, сама когда-нибудь расскажет дедушке свою сказку.

Крылья

И снится ей сон… Такой хороший, хоть не просыпайся!

Ей снится, будто бы она живет в самой чаще волшебного сказочного леса в небольшой, но очень уютной, освещенной солнцем пещере. Будто бы стены этой пещеры сплошь увиты цветущими лианами, пол устлан мягкой сухой травой, а вместо кровати — гамак, который висит подвешенный к высоким каменным сводам и качается, когда в него забираешься с ногами. Перед входом растут темно-зеленые елки, кудрявые белоствольные березы, а еще — огромные, ростом чуть ли не выше Саньки, цветы, крупные, ярко-розовые, почти красные. Что это за цветы, Санька не знает: наяву она их ни разу не видела.

Недалеко от пещеры, шагах примерно в ста пятидесяти, начинается обрыв к морю. А над морем высоко в небе висит разноцветная радуга. И висит она прямо над головой, а не так, как это бывает в настоящей жизни: в настоящей жизни радуга ведь всегда бывает где-то сбоку, далеко, за домами, за лесом.

Если идти от пещеры совсем в другую сторону, то очень скоро, сразу за большими красными цветами, начинается зеленая поляна. Через эту поляну течет чистый, прозрачный и очень звонкий ручей. Он стекает откуда-то сверху, со скалы, которая от старости покрылась уже вся клочковатым седым мохом, и только кое-где, местами торчат еще голые темно-синие камни.

Ручей огибает поляну по самому краю, так что получается кривая дуга, а потом впадает в озеро. Вода в озере голубая, теплая, как парное молоко, и такая прозрачная, что и на самой середине, где глубина такая, что просто жуть, видно дно: камни, золотистый песок, длинные водоросли и даже плавающие туда-сюда большие, ленивые рыбы.

А на поляне пасется серая в яблоках лошадь. Она качает большой, очень-очень умной головой, фыркает и смотрит на Саньку добрыми темно-коричневыми глазами.

А Санька… она будто бы уже и не Санька. Она, может быть, фея… или добрая колдунья, которая бегает вместе со своей любимой черно-рыжей собакой, которую зовут Волга. В настоящей жизни собака Волга недавно умерла, потому что кто-то злой бросил ей отравленный кусок хлеба и утром ее нашли лежащей возле будки, мертвой и холодной. Санька тогда долго плакала. А сейчас, во сне, Волга опять живая и веселая, потому Санька радуется и смеется, бегая с ней наперегонки по зеленому лугу.

Конечно, ни в одной сказке не написано, что волшебная фея носится по лужайке как угорелая. И пугает разноцветных бабочек, которые тучами поднимаются вверх и порхают, порхают над травой, а потом садятся тут же неподалеку на яркие цветущие ромашки, гвоздики и незабудки. Ну не написано. Ну и что теперь?

Саньке хорошо и весело. Особенно когда какая-нибудь неосторожная или очень храбрая бабочка задевает ее своим крылом. Или когда Волга, счастливая оттого, что все в этом мире так замечательно складывается, прыгает лапами на грудь, облизывает нос и щеки своей маленькой хозяйке.

А Санька вдруг легко отталкивается от земли и летит. Она плавно машет руками, как птица крыльями, и медленно, не торопясь взлетает. Сначала она поднимается до уровня разлапистых сосен, стоящих по краю поляны. Санька зависает над ними так низко, что чувствует запах разогретой на солнце хвои и даже трогает пальцами маленькие зеленые шишки. Потом она поднимается все выше и выше. Мимо нее, чирикая от удивления, пролетают разные пестрые веселые птички. И вот уже Санька поднялась почти до облаков и оттуда смотрит вниз на землю. А земля — такая большая, оказывается… Края ее уходят куда-то далеко-далеко.

Далеко внизу, на поляне, все еще пасется серая в яблоках лошадь. И бегает и скулит, беспокоится за хозяйку верная собака Волга.

Саньке становится стыдно, оттого что она бросила Волгу одну, а сама улетела. И она быстро-быстро начинает спускаться обратно. Даже ветер свистит в ушах. И вот земля совсем рядом, вот уже можно разглядеть бабочек и кузнечиков… Санька летит теперь низко-низко, задевая локтями и коленками шелковистую зеленую траву.

Давно уже Саньке так хорошо не леталось во сне. Почему-то в последнее время получалось взлетать только тогда, когда за ней гнался и даже почти что совсем догонял какой-нибудь ужасный злодей… или много злодеев. Вот-вот ее должны бы схватить, но в последнюю секунду ей удавалось-таки оторваться от земли и, судорожно махая руками, как общипанными крыльями, улететь.

Это были плохие сны. Потому что потом, когда просыпаешься, помнишь уже не то, как хорошо лететь, а лишь то, как тяжело и плохо бежать, потому что ноги от страха — они такие тяжелые, ватные и непослушные.

Нет, конечно же, иногда летать во сне Санька могла и просто так, без погони. Но не с земли. Нужно было сначала залезть куда-нибудь повыше: на крутой обрыв, например, или на крышу дома… в крайнем случае на посудный шкаф, — а потом прыгнуть оттуда, замахать руками и постепенно, постепенно, набирая высоту, подниматься к небу, туда, где облака и чирикающие от удивления птицы.

Санька как-то спросила у дедушки:

А почему я больше не могу во сне летать как раньше: просто оттолкнуться от земли — и все?

И рассказала дедушке про то, какие сны снились ей прежде и какие снятся теперь. Дедушка внимательно выслушал внучку и сказал так:

Похоже на то, что у тебя выросли очень большие крылья. Как у стрижей.

Как это? — не поняла Санька.

Есть такие птицы стрижи. У них несоразмерно большие крылья. И они тоже не могут взлететь просто так, с земли. Им обязательно нужна хоть какая-то возвышенность.

Ага... теперь все понятно, — кивает головой Санька.

В общем-то, все правильно. Наверное, так оно и есть. Хотя… кто его знает.

* * *

Раньше Санька верила, что может летать не только во сне, но и взаправду. И даже не просто верила, а знала наверняка. Точно знала, что так оно и есть, даже не сомневалась. Она знала, что надо просто как следует оттолкнуться от земли, подпрыгнуть, замахать руками… и все.

Но все оказалось куда сложнее: сколько Санька ни подпрыгивала — сначала просто так, потом с табуретки, потом уже с забора и даже с крыши сарая — ничего из этого прыганья не вышло, только набила кучу шишек и изорвала платье. А толку?..

И тогда Санька поняла, что, увы, просто так, без ничего можно летать только во сне. А в жизни даже птицы просто так не летают. Даже им нужны крылья. Обязательно. По-другому — никак!

И она стала думать: а из чего, собственно, можно сделать эти крылья? Может, взять да и склеить их из настоящих перьев, например из куриных? А что, насобирать побольше — вон их сколько валяется по деревне! Но потом она подумала хорошо и поняла, что нет, из этого ничего не выйдет. Во-первых, не так легко оказалось набрать нужное количество перьев. Во-вторых, с клеем тоже проблема: где ж его взять, если в магазине клея вечно не бывает и даже Олегу в школу на уроки труда мама приносит со своей работы совсем по чуть-чуть, а Саньке-то она уж точно приносить не станет, скажет только: «Глупости это всё, Александра! И не приставай, я и так устала как собака!» А в-третьих… и это самое главное: могут ли получиться настоящие летательные крылья из куриных перьев? Вот если бы курицы хотя бы уж летали, тогда бы можно было бы и попробовать. А так — никакого смысла.

Санька стала подумывать, не сплести ли ей крылья из чего-нибудь, из пикульки например. Ее вокруг растет столько, что рви — не хочу. А ведь из таких узких и прочных листьев запросто можно сплести что угодно, например ободок для волос. Но ничего, кроме ободка, сплести так и не удалось. И Санька поняла тогда, что решать эту проблему нужно как-то по-другому.

Она думала долго, почти полночи. Наконец поняла, что делать. Нужно притащить побольше ивовых прутьев откуда-нибудь, например с Песчанки или с берега Енисея. Согнуть их правильно, в форме крыльев. А потом обтянуть какой-нибудь плотной материей — хотя бы старым бабушкиным крепдешиновым платьем.

Веток Санька притащила целую кучу. Платье у бабушки выпросила и даже почти разрезала. А вот дальше дело почему-то не пошло: прутья никак не хотели принимать форму крыльев, сколько Санька с ними ни мучилась. Наконец она устала, пришла в отчаянье, опустила руки, уселась на крыльце и собралась заплакать. Она бы так и сделала — просто заплакала бы, и все. Но как раз в это время с работы пришел папа. Сначала он хотел поздороваться и пройти мимо, но как только увидел выражение Санькиного лица, так сразу остановился и сел рядом.

И чего это ты, дочь наша, — говорит папа, — сидишь тут с таким видом, будто тебе вместо шоколадной конфетки дали бумажку, набитую хлебным мякишем?

Санька, конечно же, сразу все папе объяснила: обман с конфеткой — это бы еще ничего, это бы она пережила, не маленькая. Куда хуже то, что у нее крылья почему-то совсем никак не делаются.

Совсем-совсем?

Совсем-совсем…

Ну… это бывает.

И папа рассказал интересную вещь. Оказывается, он тоже был маленьким и тоже очень хотел уметь летать! И у него, как сейчас у Саньки, ничего из этого не вышло. А уж как он старался, как старался!..

Один раз я даже стащил у своей мамы (у твоей бабушки то есть) зонтик и прыгал с ним с высокого забора. Зонтик сломался. Сам я целую неделю ходил в синяках и царапинах. Да еще и ремня хорошего получил от твоего дедушки. Тем все и кончилось.

Да уж… — понимающе вздыхает Санька.

Уж да... Так что, опираясь на свой горький жизненный опыт, я тебе советую: брось ты это безнадежное дело и займись чем-нибудь попроще. Например, давай мы с тобой будем клеить замок из картона: я скажу нашей маме, и она принесет завтра с работы клей и картон — белый такой, гладкий. Хорошо?

Хорошо. Только я все равно летать хочу…

Тогда так: заканчивай школу, а потом иди учиться на летчика. Будешь себе летать на каком-нибудь реактивном самолете всем на зависть: вжик — туда, вжик — обратно! А что? Это, в конце концов, тоже выход. Потому что, как показывает научная практика, человеку проще всего летать именно на самолетах. И это понятно всем, в том числе и Пафнутию Сидоровичу, нашему огородному пугалу.

Санька, чтобы не огорчать папу, промямлила, что, конечно же, она непременно так и сделает, вырастет и станет летчиком… раз даже Пафнутию Сидоровичу понятно, как это здорово — летать на реактивных самолетах. А в душе — сильно опечалилась. Потому что одно дело летать в самолете от аэродрома до аэродрома, сидя в кабине. И совсем другое, если ты сама можешь лететь куда тебе вздумается: хочешь — низко-низко, как бабочка, над самой травой, а хочешь — высоко-высоко, под самыми облаками, вместе с птицами.

Подружки

Вика живет по улице Мичурина, которая пересекает улицу Фрунзе через квартал от Санькиного дома. И потом еще целых пять домов надо пройти от перекрестка. Это далеко, потому Саньку даже не всегда отпускают одну, когда она просится пойти к Вике в гости.

А тут как раз Санькин папа пошел к Викиному папе, дяде Мише, поиграть в шахматы. А заодно решил прихватить с собой и доченьку свою ненаглядную.

Ну что, Алька, идешь со мной?

Санька так обрадовалась, что даже запрыгала на одной ножке.

И Вика, как только увидела, что к ней Санька пришла, тоже обрадовалась и тоже запрыгала на одной ножке.

Санька и Вика дружат уже давно, больше двух лет. Ровно столько, сколько Санька живет здесь. Сюда Санька приехала с Севера два с лишним года назад, вместе с мамой, папой, бабушкой, дедушкой и старшим братом Олегом.

Со стороны всем должно казаться, что Санька и Вика — совсем разные. Вика — маленькая (Саньке чуть не до подмышки), щупленькая и шустрая как веник. А Санька — она, наверное, больше на метлу похожа. Долговязая, худая и растрепанная, будто бы ей только что двор подметали. Санька даже, чтобы не казаться такой длинной на фоне Вики, всегда старается немного согнуться, ссутулиться и сделаться пониже.

Но это только на первый взгляд кажется, что ничего общего между ними нет. В действительности у Саньки с Викой общего много. Например, голубятня. Точнее сказать, голубятня-то у каждого своя. У Вики — коробка из-под конфет с нарисованным большим цветочком, а у Саньки — пустая папиросная пачка, на которой написано: «Казбек».

И голуби у каждой свои. Всякие разные. Есть белые-белые, пушистые-пушистые и такие легкие: чуть дунешь — они так и летят под самый потолок. А есть серые в крапинку. Правда, эти не такие летучие, но зато — ох и кра­сивые!

А сегодня они покрасили голубыми чернилами целую кучу перьев, выдернутых из Викиной подушки, и положили их на солнышке во дворе сохнуть. Вот когда высохнут — будут еще и сизые голуби. Останется только поделить их по-честному.

Викина мама, тетя Варя, пришла с улицы, спрашивает:

Кто это у меня, интересно, все чернила разлил? И откуда там, по всему двору, крашеные куриные перья летают?

Вика сразу подскочила:

Ой, да ведь это наши сизые голуби! Бежим скорей ловить, а то они все улетят!

Тетя Варя пожала плечами, говорит:

Вообще-то, сизые — это скорей серые, чем ультрамариновые...

Но Саньке так не нравится. И Вике тоже. Серые — это серые. А сизые — значит са­мые красивые. Зря, что ли, в кино про голубей, которое недавно показывали в клубе, все просто с ума сходили по этим сизарям!

А голуби, голубыми чернилами покрашенные, получились исключительно красивыми. Жаль, конечно, что совсем мало удалось их поймать: осталь­ные и в самом деле разлетелись в разные стороны.

А, ничего! — говорит Санька. — Пойдем новых поищем!

И они пошли.

Идут, идут… Вдруг перед ними прямо на дороге большая куча перьев. Будто бы кто-то специально их нащипал и положил тут для Саньки с Викой.

Ура! — орет Санька.

Чур, мое! — еще громче вопит Вика.

Впрочем, толкаться и отнимать друг у друга найденные сокровища нет никакой необходимости. Перьев на дороге столько, что не только на голубей хватит, но еще и останется на маленькую подушку для куклы… или даже на перину. Похоже, что кто-то ощипал себе курицу на обед, а перья бросил прямо за забором.

Чтобы собрать все это богатство, никаких карманов, разумеется, не хватает. Так что приходится выбирать только самое лучшее, самое белое и пушистое. И складывать прямо в задранные подолы.

Оказалось, что теперь до Санькиного дома идти в два раза ближе, чем до Викиного.

Айда ко мне! — говорит Санька.

Ну, айда так айда. Вика спорить не стала.

* * *

Санькина бабушка увидела их.

Ой, — говорит, — вот и девки наши заявились. Да еще, никак, в подоле принесли! Ну-ка, показывайте, чего там у вас?

Санька с Викой показали. Жалко им, что ли… Пусть бабушка увидит, сколько они всего ценного нашли, и тоже порадуется!

Бабушка глянула.

Фу, — говорит, а сама морщится. — И где вы этой гадости нахватали? Не иначе… дохлую курицу ощипали, которая со вчерашнего дня на помойке валяется!

Никого мы не общипывали! — мотает головой Санька. — Мы это совсем в другом месте, на дороге нашли. Они сами по себе валялись... просто так, без дохлой курицы.

Трудно сказать, поверила им бабушка или нет. Сильно ругаться она, в общем-то, не стала. Но зато все-все перья (а сколько их было, эх, и все такие красивые!) велела сейчас же пойти и выбросить в туалет.

Жаль, конечно, но что поделаешь, бабушку надо слушаться.

* * *

Санька пошла провожать Вику домой. Не тащиться же ей одной в такую даль.

Шли, шли… Потом Санька спрашивает:

Ты, когда вырастешь, кем будешь работать?

Я буду доктором, — отвечает Вика. — Буду всем температуру мерить, уколы ставить и лекарства выписывать. А ты?

А я…

Санька еще никому этого не говорила, но, кажется, она уже точно знает, кем будет. Моряком!

Настоящего моря ей ни разу в жизни видеть не довелось. Но зато однажды, давно, когда ей было четыре года, она видела живого взаправдашнего моряка. И даже не одного! Все три моряка были в красивой морской форме, с большими синими воротниками. А на голове у каждого была надета белая бескозырка.

Бескозырка — это такая замечательная фуражка без козырька впереди (и не потому, что козырек оторвался, а потому что так надо). Зато сзади у морской бескозырки болтаются целых две ленточки с нарисованными золотыми якорями.

Санька тогда была в таком восторге от увиденного, что прибежала к бабушке и закричала. Точнее, не закричала, при посторонних-то она громко кричать стеснялась. Просто подбежала к бабушке, схватила ее за рукав и стала шептать громко-громко: «Баба, баба, смотли, там матлосики, матлосики!»

Бабушка, когда про тот случай из Санькиной жизни вспоминает, всегда смеется:

И откуда только ты догадалась, что это «матлосики», а не марсиане, например? Ты же их сроду не видела!

Этого Санька не знает. Но думает, что ей сердце подсказало.

Хотя, может быть, все гораздо проще и прозаичней: когда-то в детстве, давно, еще на Севере, у нее была матроска — это такое платье синего цвета с большим воротником, красиво свисающим на спину. Маленькую Шурочку тогда все дразнили в шутку: «Моряк с печки бряк, растянулся, как червяк!» Сначала Санька обижалась, но потом дедушка сказал, что это они специально дразнятся, чтобы не лопнуть от зависти. И Шурочка успокоилась, стала носить свою матроску с гордостью и не обращала уже внимания на разные завистливые дразнилки.

Однако детская матроска так же похожа на настоящую морскую форму, как, скажем, походит игрушечный медвежонок Филя с пуговицей вместо глаза и криво пришитой матерчатой лапой на настоящего взаправдашнего медведя, живущего в лесу.

То есть получается, что все-таки сердце подсказало?..

Я буду моряком, — сурово и твердо говорит Санька. — Я буду плавать на большом корабле по самому настоящему морю. Или даже… прямо по океану!

Да нет, — трясет головой Вика. — Тетеньки моряками не бывают. Моряками только дяденьки работают.

Что бы она понимала в жизни, эта Вика! Санька почти сердится:

Ну и что? А я все равно — буду!

* * *

Теперь Вике нужно провожать Саньку. Не тащиться же той одной в такую даль.

Ты в школу хочешь?

Не знаю... — Санька пожимает плечами. Насмотрелась она на Олега, как он мучается. Чего он только ни делает, чтоб не ходить в эту самую школу… Однажды ему так не хотелось в нее идти, что он просто не знал уже, что и придумать. И стал маяться животом. Стонал так жалобно, что у Саньки просто сердце останавливалось. Она на мамином месте Олега пожалела бы и не стала бы отправлять в школу. Но мама — она и есть мама.

Хватит, — говорит она сурово, — притворяться! Я эти твои штучки наизусть знаю. Опять, навер­ное, к контрольной не подготовился? А если живот и вправду болит, то бабушка прямо сейчас пойдет в аптеку и купит тебе большую клизму. И еще — касторки. Два литра. Ну что, идешь или остаешься болеть?

Разумеется, Олег предпочел идти в школу.

А в другой раз Олежка спрятал портфель. Да так здорово, что его битый час искали все кому не лень: и папа, и мама, и бабушка, и даже дедушка. Битый час — это потому, что Олегу здорово тогда влетело ремнем от мамы. И в школу все равно пришлось пойти. Мама взяла его, как маленького, за ручку и повела. Прямо как есть — без портфеля, без ручки, без тетрадок. Так что еще хуже получилось.

А однажды утром Олег от горя совсем с ума сошел: взял и вы­лил на себя целое ведро воды. Вроде бы как случайно: пошел попить, а ведро на него вдруг раз — и опрокинулось.

Ой! — кричит. — Как же я теперь мокрый в школу-то пойду?

А на нем и правда ни одной сухой ниточки не оста­лось.

Но мама — она, как была железобетонной, так и осталась: откопала где-то прошлогоднюю Олегову форму, заставила его в нее переодеться (а она уже и мала ему, и заштопана местами) и выпроводила Олега из дому. Да еще и пригрозила в другой раз наподдать как следует за такие фокусы и отправить его на уроки в том, в чем он в первый класс ходил.

Нет, не очень-то Саньке хочется в школу!

А я хочу… — вздыхает Вика. — Мы с мамой ходили в том году на первое сентября смотреть. Знаешь, как там здорово! В сто раз лучше, чем даже в детском саду!

Санька ничего возражать не стала, потому что Вике, наверное, видней: она-то в детский сад ходит, а Санька — нет.

* * *

А потом Санька идет провожать Вику. В самом деле, не та­щиться же ей одной в такую даль.

А помнишь, как твоя мама парила тыкву для поросят? Вкусно было!

Фи! — презрительно морщится Вика. — Нашла что вспомнить! Вот папа один раз привозил из командировки мармелад — это было да! Мармелад — он такой длинненький, плоский и весь волнами. И поло­сатый. А сверху еще и сахаром посыпанный...

Ага, знаю, — соглашается Санька. — Нам мама привозила из Красноярска такой же. А один раз она ездила аж в саму Москву и привезла оттуда коробочку с леденцами. Коробочка такая красивая, железная. На ней Москва нарисована. А леденцы — разноцветные: желтые, зеленые, красные, фиолетовые… Вот уж где вкусно так вкусно!

Ага… — вздыхает Вика.

* * *

Потом, когда Вика пошла провожать Саньку (не та­щиться же той одной в такую даль, тем более что уже стало темнеть)… Так вот, когда Вика пошла провожать Саньку, они еще много чего хорошего вспомнили по дороге.

С Викой вообще бывает очень здорово про что-нибудь вспоминать! Про что угодно. Например, про Новый год, когда бывает елка, а на елке игрушки всякие. А еще — бумажные фонарики, гирлянды и конфеты в блестящих обертках. Под елкой — Дед Мороз со Снегурочкой, очень красивые. Они сделаны из ваты, а сверху на них наклеены мелкие блестящие осколки разбившихся стеклянных елочных игрушек.

А еще всегда на Новый год бывают подарки. Это такие бумажные кулечки с картинками. Внутри кулечков чего только нет! И конфеты, и печенье, и яблоко, а то и настоящий мандарин, пахнущий так, что просто словами не передать. А уж какой вкусный!..

* * *

Но еще больше подарков бывает на день рождения.

Например, в четыре года Саньке подарили кремлевскую башню, большую, ростом чуть не с саму Саньку! Разборная такая башня, вся из деревянных разноцветных кружочков и цилиндриков, надетых на деревянный стержень. А на самом верху — красная пятиконечная звезда, прямо как настоящая, как в Москве. Сейчас эта башня, к сожалению, почти вся растерялась.

А в пять лет на день рождения подарков вообще была целая куча. Мама с папой подарили ей тогда легковую машину ЗИМ с дистанционным управлением. Дистанционное управление — это вот что: сзади за машинкой тянется длинный металлический шнур, а к нему на конце приделана такая штучка с ручкой. Ты вертишь эту ручку, и колесики у машинки сразу начинают крутиться. И она едет вперед или назад. Здорово!

Правда, с машинкой больше Олег играл. Пока она не сломалась.

Бабушка подарила внучке куклу Наташу, лебедя и формочки для песка. Разноцветные. И у каждой формочки свой рисунок: цветочек, бабочка, вишенки, виноградная гроздь. А дедушка подарил Саньке три книжки: «Хари и Кари», «Слепой музыкант» и «Новый нечистый из Самого Пекла».

У последней книжки название было самое интересное, и Санька первым делом стала просить почитать ей именно эту книжку. Но бабушка только головой покачала, хмыкнула, проворчала на дедушку:

Ты, старый дурень, пятилетнему ребенку еще бы из Карла Маркса что-нибудь прикупил.

На что дедушка почти не обиделся и ответил:

Конечно, Сандра еще немножко не доросла до Таммсааре…

Совсем чуть-чуть… лет эдак двадцать!

Пусть даже так! — Дедушка опять нисколько не обиделся. — А только я вот что тебе скажу, Сима: подарить человеку хорошую книжку никогда не рано и никогда не поздно.

Ну-ну…

А про слепого музыканта Саньке очень понравилось.

Но еще больше понравилась книжка «Хари и Кари». Там один индийский мальчик дружил со слоном. Хари — это мальчик, а Кари — его слон. Очень хорошая книжка, хоть и грустная. Жалко, что здесь, в Сибири, настоящие живые слоны совершенно не водятся. Зато игрушечный слоненок у Саньки такой, что любой может позавидовать! Он весь из себя красивый, белый, а на спине у него — золотая попона. А еще он умеет ходить, медленно, вразвалочку — совсем как живой. К хоботу у него привязана толстая нитка, а к концу этой нитки подвешен небольшой груз. И если поставить слоненка на стол, а груз свесить вниз, то слоненок начинает переступать ногами и потихоньку, не торопясь, двигается к краю стола. Но со стола он почему-то никогда не падает. Сам останавливается у края. Такой вот он умный.

Слоненка привезла мама из Москвы, специально к Санькиному дню рождения. Но это было уже этой весной. Тогда Саньке исполнилось шесть лет. И кроме слоненка ей подарили большую матрешку, в которой одна за другой помещалось семь матрешек поменьше. Ну и, конечно, куклу. Очень хорошую куклу, пластмассовую, в коричневом комбинезоне. Волосы у куклы короткие, так что из нее получился отличный принц.

Дедушка накупил кучу книжек. «Русские народные сказки», «Сказки бабушки Куприянихи», «Сказки Г. Х. Андерсена» и еще одну, которая называется «Маленький принц». Все книжки такие красивые, с картинками!

А Вике на день рождения (между прочим, хорошо, что от Санькиного дня рождения до Викиного всего-навсего семь дней, поэтому подарки им дарят почти одновремен­но и никому не бывает завидно) тоже чего только не надарили: и разных кукол, и кроватку к кукле, и посудку разноцветную. И еще — портфель — новенький, кожаный, с блестящим замочком и твердой широкой ручкой, чтобы его было удобно таскать.
И настоящую школьную форму подарили: коричневое платье с белым подворотничком и такими же манжетами, а к нему два фартука — белый, праздничный, и черный, на каждый день. Так что у Вики уже есть почти все, чтобы идти в школу. Правда, случится это только на следующий год, осенью.

* * *

Наступила Санькина очередь провожать Вику домой. Куда же она потащится одна, да по такой темнотище.

Но тут из дома вышла Санькина бабушка.

Ага, вот вы где! Опять, значит, провожаетесь! Так я и знала.

Да мы… это… — объясняет Санька.

Хватит шляться, а то Бармалей утащит, — ворчит бабушка. — Он, конечно, как только разглядит, что за сокровище приобрел, сразу прибежит, обратно притащит: заберите, мол, за-ради бога! Понятно, кому ж такой подарочек нужен... Ладно, Вику я сама провожу. А ты — марш домой, там тебе мать-то наподдаст!

Бабушка, ворча, уводит Вику. А Санька нехотя плетется в дом.

Баня

Саша! — кричат с улицы. — Иди сюда, дело есть!

Санька высовывается в окно:

Чего вам?

Айда с нами на Песчанку!

Ладно! Отпрошусь только…

Санька бежит отпрашиваться.

Бабушка в кухне укладывает в пузатый желтый баул два полотенца и чистое белье.

У Саньки от огорчения сразу холодеет все внутри. Уже ни на что не надеясь, она бормочет:

Баба, можно я пойду на Песчанку? Все идут, я тоже со всеми…

А в баню кто пойдет?

Не хочу в баню… — пытается скулить Санька.

Вообще-то моется тот, кому почесаться лень! — сообщает дедушка.

Бабушка и ухом не ведет:

Сегодня пятница. Я и постель уже сменила. Так что обождет твоя Песчанка.

И продолжает равнодушно заворачивать мыло в мочалку.

Ну вот, всегда так!

Санька плетется к окну, безнадежно машет рукой:

Идите одни, у меня сегодня баня… чтоб ей развалиться! — И отворачивается, чтоб никто не видел, что она вот-вот заплачет…

* * *

Новую баню на берегу протоки построили не так давно. Из кир­пича. А сверху оштукатурили и побелили. Теперь она стоит — красивая, большая, очень прочная… и в ближайшее время уж точно не собирается разваливаться.

Раньше в поселке баня была маленькая, деревянная, в одно отделение. Так что мылись по очереди: в пятницу — женщины, в субботу — мужчины, а в воскресенье — опять женщины. Санька сначала не могла понять, почему это женщинам одного дня в неделю не хватает, надо обязательно два. А потом догадалась, когда построили новую баню и в ней появилось два отделения — мужское и женское, вследствие чего дедушка, бабушка и Санька стали ходить мыться в один день. Тут, в общем-то, и гадать сильно не­чего, надо просто один раз посмотреть, сколько времени моется бабушка и сколько — дедушка. Дедушка успеет уже сто раз вымыться, напиться пива и даже выспаться на скамеечке, на берегу, где большие тополя и клумба с цветами. А бабушка все моется и моется, моется и моется...

* * *

В бане, конечно же, всегда полно народу. И, главное, жарко. Так жарко, что все тает. Санька не совсем хорошо представляет себе, как такое может быть, потому ей не по себе. Каменные скамейки, оцинкованные тазики с плоским дном, раскрасневшиеся от жары голые тетеньки и даже кирпичные стены — все это давно растаяло, остался только тот угол, в котором стоит бабушка и набирает воду из-под крана.

У Саньки перед глазами мелькают маленькие зеленовато-белые шарики, похожие на крошечные мыльные пузыри. Они кружатся и роятся, как мухи, их становится все больше и больше. Наверное, сейчас я тоже растаю, с тусклым ужасом догадывается Санька. И чувствует, как медленно-медленно начинает растекаться по лавке.

Кажется, вернулась бабушка. Но Саньке уже совсем ничего не видно, кроме этих блестящих серебристо-зеленых кружочков.

Баба, я таю... — жалуется она тянущимся, как резина, голосом.

И становится совсем темно. И все исчезает.

Потом в нос удаляет резкий, знакомый противный запах.

«Нашатырка!» — с отвращением узнает Санька. Она медленно и тяжело открывает глаза. Блестящие кружочки постепенно редеют, сквозь них проступает бабушка.

Господи, как ты меня опять напугала! — охает она. — И что мне с тобой делать?

Бабушка заворачивает Саньку в большое китайское полотенце, на котором нарисованы красивые синие птички.

И вот так чуть не каждый раз, — жалуется она кому-то, кажется банщице. — Просто наказание господне…

Санька осторожно приподнимается и садится. Оказывается, она уже в раздевалке. Покрашенный ярко-синей краской деревянный шкафчик, в который бабушка и Санька сложили свою одежду, уже открыт.

Сейчас я тебя одену, — говорит бабушка. — И иди на улицу, жди меня там.

* * *

В раздевалку вваливается толстая солидная тетя.

Ой, бессовестная, — говорит она нарочито громко. — Такая большая, а ее мама одевает!

Не мама, а бабушка, — так тихо, что слышит себя только она сама, да и то с трудом, оправдывается Санька.

И какая же она бессовестная? Краска пятнами проступает у Саньки на щеках.

Не обращай внимания на пустяки, — успокаивает Саньку бабушка. — На всякое чихание не наздравствуешься!

Она тута нонича всех нас испужала вусмерть! — поясняет банщица. — Обморок у ней был, насилу отводились!

Вот оно что! — радуется тетка. Она очень довольна, что эту большую девочку одевают не просто так, а по вполне ува­жительной причине.

Зато у Саньки совсем испортилось настроение. Да и кому может понравиться, если сначала ты от жары падаешь в обморок, тебе прямо в нос суют понюхать нашатырный спирт, который воняет так отвратительно, что и покойника заставит в гробу перевернуться два раза. А потом еще откуда ни возьмись заявляется какая-то очень правильная тетенька и начинает тебя при всех стыдить за то, что тебе плохо и ты даже не можешь одеться без посторонней помощи…

Впрочем, не все в этой жизни так уж плохо. Вот сейчас бабушка оденет Саньку и отправит ее на улицу, к дедушке.

Дедушка уже помылся и ждет их, сидя на скамейке, под окнами бани. Он даст Саньке денежку, и та пойдет в банный буфет купить себе морса. Морс такой красивый, ярко-красный. Клюквенный. Он налит в высокую узкую прозрачную емкость с краником внизу.

Тетенька в белом халате, сидящая за прилавком, берет у Саньки деньги, открывает краник. Морс тонкой алой струйкой течет в прозрачный граненый стакан.

И вот уже Санька, совершенно счастливая, пьет кисло-сладкий, прохладный, такой замечательный напиток. И постепенно забывает обо всех произошедших неприятностях.

Рождение радуги

Эй, Акулявна, — зовет Олег. — Хочешь фокус-покус?

Хочу! — подпрыгивает Санька и даже забывает обидеться за Акулявну.

Тогда идем.

Идем! А куда?

Увидишь.

В комнате мамы и папы завешено окно. Папа всегда так делает, когда печатает фотографии.

Но сейчас вместо фотоувеличителя и ванночек с реактивами на табуретке стоит белая фаянсовая мисочка с водой. В миске — небольшое зеркало.

Сейчас ты ее увидишь.

Кого?

Радугу.

Настоящую?

Да. Только имей в виду — она совсем маленькая.

Олег берет в руки фонарик, включает его и направляет луч прямо в миску с водой и зеркальцем.

Смотри внимательно.

Ага…

Сначала Санька ничего не видит, кроме света от фонарика. Но она очень старается, моргает и, не отрываясь, глядит, глядит…

И вдруг она ее увидела! Радугу. То есть это была не совсем привычная радуга. Просто крошечное светящееся семицветное пятнышко.

Ой, — не удержалась Санька. — Это она?

А то!

Она только что родилась?

Ну да.

И теперь она будет расти, расти… И вырастет в большую-пребольшую? А потом будет висеть у нас над огородом, да?

Олег не ответил, промолчал. Решил не разочаровывать младшую сестренку.

А Санька подумала, что одну подросшую радугу она уже видела. Ту, что висела над бабушкиным тазиком с водой.

Значит, сначала радуга рождается вот такая, совсем крошечная. Потом она становится побольше, как та, что была на крыльце. А уж потом, через много-много времени, радуга становится такой огромной, что один конец ее свисает в Енисей, а другой — теряется где-то далеко, дальше Песчаной горки.

100-летие «Сибирских огней»