Вы здесь

Дом в Каракане

Станислав МИХАЙЛОВ
Станислав МИХАЙЛОВ


ДОМ В КАРАКАНЕ


Осень. Старая яблоня станет цвести —
Глаз не спрятать и пыльных стихов не спасти.

Так, лишь веткой корявой коснулась стекла —
И сдалась двухтумбовая крепость стола.

Молодая старуха, гони их взашей —
Толстокорых писателей со стеллажей.

Бледно-розовый цвет, свежий ветер тугой,
Крест окна над окрестностью жизни другой.

Сладко яблоня стынет в рассветном дыму,
Белый яблонный свет на ладонь подыму

И пойду говорить всем подряд, как Басё.
Что не все идиоты, и в прошлом не всё…

А от яблони кругом пойдет голова,
А сквозь пальцы пустые провьется трава.

Бледной яблоней город табачный пропах
И набор типографский, рассыпанный в прах.

ТРАВА
Ни птицы тоненькой, ни вести островной,
Румянец сух бессонницы рассветной.
Над кровлей нижней дождик нитяной
Сопутствует печали безответной.

Что кроме трав поместье, что удел
Для книжества и ветхого княженья?
Тому, кто неба жадно вожделел,
Легка печать земного тяжеленья.

Пройдя по кромке правд и полуправд
Взыскуешь воцаренья лугового,
Где слово спит в переплетенье трав
Не разумея умысла иного.

И если соль бессмертна, если сон —
Единственное солнце в этом мире,
Пошли мне, Боже, до конца времен
Травы, что зеленее нет и шире.

* * *

Ночь бредет по дорожкам холодных садов,
Задевая то стебель, то куст,
А на небе Созвездие Гипсовых Псов
И луна восковая без чувств.

Что-то, видно, сломалось и выпало из
Элегических снов наяву,
Слышишь, в полную силу ревет механизм,
От земли отдирая траву?

Точно рыба, мучительно вздернутым ртом
Ночь старалась меня остеречь
Каждой веткой колеблемой, стеблем, листом,
Каждым шорохом слышимым встреч.

Что и свет не возжжен, что и дождь не пролит,
И на сердце пустая тщета.
Лишь слова, что остались для горьких молитв,
Отворяют Господни Врата.

* * *

Октябрь приближая к ноябрю,
Один коньяк за друга почитаю.
Сгорает кровь, но весь я не сгорю,
В тумане кану, облаком растаю…

И вытянутый профиль сквозняка,
Предательский, как лезвие литовки,
Вдруг сделается ласковей щенка
И безмятежней божецкой коровки.

А ясный конь и волоокий як
От немоты и выщербленной речи
Влекут меня смятенного далече…

Где разошлась в полнеба полынья —
Исток и устье — тихое заречье.


ДОМ В КАРАКАНЕ
1.
Мой дом в Каракане — лачуга, промокшая вдрызг,
В крапиве по самую крышу, с березой поодаль.
Приехал хозяин, тропу до крылечка прогрыз,
Сидит на ступеньке и слушает воду, и вдоволь

Не может наслушаться скрипа сосновой коры,
Окрестного паданья капель и плеска обского…
В такие погоды хорошие люди мокры,
И спрятан до времени нож старожила сухого.

2.
Собаки пришли, отряхнулись, уткнули носы
В калитку, калитка-калитка, — чего вам, бродяги? —
Черемухи или рябины? — докучные псы
Плетутся домой на просвет папиросной бумаги.

А в доме моем половицы на сто голосов
Поют про мышей, про морозы о прошлую зиму…
Про куриц подравшихся, их разнимающих псов...
А я, удивленный, и рта им в ответ не разину.

3.
Дождь трогает волосы, плачет и просится в дом,
Прими на постой, — да куда же тебя, караканец? —
Мы будем курить и напьемся до дрожи вдвоем —
Поэт-старослужащий и долгунок-новобранец,

Накормим голодную печь, чтоб костей избяных
Ушла ломота из домка твоего — до погоста…
В предутреннем облаке грамоток берестяных
Останется запах и… ватник полночного гостя.

4.
Мой дом в Каракане — мой терем, скворечник, ларек,
Любимый на все эти годы, больной и знакомый,
Что дождь напролет охранял от забот и тревог,
Что день без дождя тосковал горожанин бездомный.

Стой, мокрое пугало, стой, стой, лачуга, — стоять…
Еще я живой, я еще не напился из бочки.
А дождь говорит и не может никак перестать,
И звезды мерцают в жемчужной его оболочке.

* * *

дым потолпился подле потолка
и вытек в приоткрытое оконце…
курящий гость поглядывал на солнце,
как медленно оно под облака
просачивалось, вторник на закате
был холоден, заречное село
подрагивало и к воде текло…
и долгое, как песнь о Гайавате,
тянулось разговора полотно:
о смерти, о разлуке, о расплате…
о женщине венгерской в красном платье,
забытой и разлюбленной давно,
и, между тем, о брошенной жене,
о сыне лет четырнадцати, горстью
гость воздух черпал, и кивали гостю
прокуренные тени на стене;

на скатерти лежащая рука
темнела, не касаясь портсигара,
взирать на череп бритого мадьяра
не тоже ли, что чётная тоска
в другом обличье, только в час нечётный,
как будто ясный день, но всенелётный,
налитая пощечиной щека
была густа, как Чонтвари палитра,
и угро-финнов здесь и вдалеке
коробчатый язык сползал к реке
предельно грубо и раздельно-слитно.

* * *

На зиму нарубленные ноты
Мокнут в непогоду штабелями…
А березовых поленьев… что ты,
В печь не больше корочки салями.

Здесь в деревне — никакой цензуры:
Бритый ты или по пояс патлы…
Смотрит из сосновой амбразуры
То художник, то поэт заядлый.

Мы в одной живем вселенской чаще,
Завтра в Каракан придет, негадан,
Заплутавший в море звероящер —
Настоящий, чуть помятый Гайдн.

Не в себе, понятно, что привычно,
Безразличный фауне и флоре,
Заходи-ка в гости, горемычный,
В ре-миноре или до-мажоре.

Паричок смешной смахни на погреб,
Выпей шкалик, закуси грибами.
Пусть потом появится апокриф
Про тебя на местной пилораме.

Никаких намеков и вопросов —
На траву положим австрияка,
Покемарь под соснами, Иосиф,
Утром баня, вечером рыбалка.

Только будь, дружище, прост и ровен,
Контрапункт в деревне под запретом.
До тебя неделю пил Бетховен —
«Мурку» пел со старостой дуэтом.

А коварным вражеским агентам
К нам в деревню нет тропы и брода,
О-ч-ень хочешь быть интеллигентом? —
Будь им, но подальше от народа.

* * *

отметил день рожденья сорок пятый —
«последних песен» был Некрасов полон,
но утром поясница на попятный
пошла, хотя вчера торчала колом,
и я не сильно-то взалкав — напился
какой-то жизнью с привкусом железа,
подумал, что пора приделать пирсинг
к губе, для поцелуя бесполезной.

питомцам пепси-колы и попкорна
смешны, должно быть, барские затеи,
того, кто лиловеет иллюзорно
на фоне старой липовой аллеи.
и я себя заставил веселиться,
как старый и подержанный Державин,
и даже оду сочинил Фелице,
и ямбом дребезжал — насквозь проржавлен.


сам окружал себя хвалой и лестью,
воображал себя почтенным мэтром,
бродил по караканскому поместью —
не с кем ни будь — с Языковым и Фетом…
с похмельем в голове и пояснице
очнулся вдруг… и понял — мир прекрасен,

пока тебя язвительный Хемницер
не распознал, как персонажа басен.

100-летие «Сибирских огней»