Дума о Бродском, или «Письмо с флота»

Пишу тебе, дорогая, из этого порта,
из мерзлой позолоченной глухомани,
где линия горизонта скорее стерта,
чем просто скрыта заснеженными холмами.
Зачем-то здесь мы пролили столько крови,
зачем-то бились, милая, с супостатом.
Не сделаешь бреши в свинцовом тучепокрове
ни взглядом, ни сверлом, ни аэростатом.
Зачем-то отбили у шведов, не дали ливам
болотистый клок земли, ничего в пределе.
Пространство, которое здесь нарекли заливом,
темнее, чем форма, которую мы надели.

Мы вряд ли могущество флота собой утроим
и вряд ли послужим примером иным салагам.
Мы ходим по выцветшим палубам или строем
по насквозь промерзшему плацу под серым флагом.
Холодными днями, покуда худое солнце
склоняет тебя не к загару, но к перегару,
выискиваешь среди моряков эстонца,
а можно и финна, выпрашиваешь сигару.
Эстонец, не глядя в глаза, отвечает: «keine»,
поэтому вновь, довольствуясь папиросой,
застегиваешь пальто и бредешь к окраине
по скользким пустым тротуарам, презрев белесый,

беспомощный день. Позади остаются стоны
натянутых тросов и лестницы на причале.
Стрелять папиросы и открывать кингстоны,
любимая, вот чему нас тут обучали!
Я знаю, что мы, как прежде, непобедимы,
я знаю, что даже если не отражала б
сутулая морось звук, неисповедимы
дороги Его, и Ему не услышать жалоб.
Но им не сломать нас, и не согнуть, куда им,
покуда мы нарушаем приказ «Не верьте!»,
а письма, которые в ящики мы кидаем,
разнятся, по сути, лишь надписью на конверте.

Отличный текст. Ничего не скажешь. И захочешь — не придерешься. А если учесть, что написано это 20-тилетним поэтом, тогда останется покачать головой и протянуть «да-а-а». И только кто-то очень завистливый отметит вполоборота, что свое «Письмо с флота» М. Александр написал почерком И. Бродского. Но больше-то завистнику сказать нечего.
Всякий уважающий себя поэт испытал безоговорочное влияние (воздействие, яркое впечатление от) поэзии Бродского. Все это испытал в свое время и я. Мое «свое время» было в начале 80-х, когда за одно только имя Бродского, нечаянно произнесенное вслух, можно было получить пулю в затылок и даже без права переписки. Тем не менее, еще свеженький сборник «Часть речи», как П. Корчагин, я носил под своим прекрасным сердцем, маскируя его, сборник, под материалы не то 17-го, не то 19-го исторического пленума Партии. Благодаря далеко продвинутому другу, держал я в руках и самиздатовский трехтомник, из-за которого, между прочим, сотни тысяч были расстреляны, а миллионы заживо сожжены в лагерях. Одним пальцем, чтобы не оставлять лишних отпечатков, что-то и сам из Бродского перепечатывал. Вот такие дела.
До знакомства с поэзией Бродского, но уже после знакомства с поэзией Сосноры, я был убежден, что ничего с точными рифмами читать не смогу. Ну не смогу.
А таки смог.
Потом пришла перестройка, в связи с чем Бродскому дали Нобелевскую премию, мы перестали прятаться по углам и вышли на улицу. А там продают толстенькую книгу в толстеньком переплете, на котором написано: Бродский. Цена так и стоит перед глазами — 3.20. Но я не купил. Не от скупости, нет, поскольку много разного было тогда понакуплено. И Бхагавадгита, и Ницше, и целые стеллажи каких-то там блистательных мыслителей. Не купив за 3.20, я часто в ночной тишине задавал себе этот вопрос, почему. Ответа не находил, но мучительно понимал, что какое-то объяснение должно быть. Как-то на литконференции мы сидели с Арсеном Мирзаевым плечом к плечу, и пока неугомонные писатели двигали стулья, я поделился с Арсеном своей болью. И какие-то нужные слова он тогда нашел. Какие, не воспроизведу из-за давности лет, но через те слова сознание мое прояснилось и, вообще, мне значительно полегчало, поскольку понял я, что в своих ерзаньях не одинок.
…Арсенал художественных средств каждого крупного мастера индивидуален, но редко кому удается обойтись без риторики. В чем ея суть. Автор затягивается папироской и, сощурившись, выдыхает длинный горизонтальный дым. Потом смотрит на папироску и, не спеша, говорит: ветер еще подует в обратную сторону, но облака уже никогда не примут прежнюю форму, никогда. Философской глубиной своей фраза поражает современников, хотя ни информации, ни какого-то образа, и вообще ничего она не содержит. Впрочем, интонация, печальная улыбка, драматургия контекста наполняют эту ерунду неким смыслом. Читателю не удастся раскрыть этот периферийный смысл своими словами, что и необязательно, поскольку понятен смысл самих переживаний.
In life такие фразы про облака произносятся, когда не очень умный человек пытается намекнуть, что он-то как раз умный. Либо из иных корыстных побуждений. Вот, например, приходит сосед и после продолжительного на кухне молчания произносит фразу про ветер и облака — становится понятно, у соседа что-то произошло, и ему, наверное, надо налить стопочку. Когда на следующий день приходит сосед и после продолжительного на кухне молчания произносит идентичную фразу, становится понятно, у соседа что-то по-прежнему произошло, и ему, наверное, надо налить стопочку. На тридцать восьмой раз мы вдруг понимаем, что ничего у соседа не произошло, просто ему надо налить стопочку, но ради бога, без этих дурацких фраз. И вообще, все хорошо в меру. Особенно загадочное лицо.
В незатейливой компании за изречение натурфилософских сентенций про облака уже на пятой фразе можно и по харе схлопотать. Другое дело — поэзия. Там запрокинутые глаза, изломанный жест и привкус горечи на устах. И вообще, «Поэт» — статус уважительный. Как милицейская форма, он сразу делает человека особенным.
Человек, от скуки или по инвалидности плетущий корзины, для высокомерных сограждан, в общем-то, никто. И другое дело, если по тем же причинам тот же человек и с тем же профессиональным успехом сочиняет стихи. Но у него, поэта, есть своя беда, — он должен соответствовать статусу, то есть, должен писать стихи. А если все уже написал? Тогда что, обратно к корзинам? Нет уж. Тем более что он уже знает, как и для какого Сороса растут стихи. Люди ждут следующего урожая с его плантаций и обязательно дождутся. Проблем-то нет, в записной книжечке на четырех страницах записаны глубокомысленные фразы типа: если у тебя 42-й размер, не одевай, дружище, ботинки 41-го, намучаешься. Эти фразы скоро станут крылатыми, несмотря на весь технологический цинизм. Да и сам читатель, однажды испытав потрясение от волшебства, уже не хочет замечать, что у мага из рукава что-то торчит.
Находя отклик в душе читателя, поэт получает аплодисменты и, реагируя на них бессознательно или сознательно, продолжает в том же духе. Читатель же не замечает и уже не хочет замечать растущего количества и качества каких-то пустячков, потому что прекрасно видит: поэт старается для него, для читателя. У них альянс, соитие душ. А ради этого можно жертвовать всем, любыми пустячками. «Мы, оглядываясь, видим лишь руины…». И хотя на самом деле мы видим разное, только простодушный человек станет тут спорить и рассуждать. Феномен поэзии Бродского в том, что Бродский не произносит ничего радикального (ничего радикального по форме и ничего радикального по смыслу), с чем можно было бы не соглашаться. Эдакий транспарант «Цели партии — цели народа». Если пристальней присмотреться к плакатной фразе, конечно, вопрос возникнет — а какие еще цели могут быть у партии? Но присматриваться и рассуждать как раз не надо. Во-первых, потому, что плакат он и есть плакат, а во-вторых, сами эти рассуждения уже ересь. И что же тогда получается? Тогда получается дивное: поэтический метод, который суть авторские рассуждения, исключает рассуждения читательские. Декларируя рациональное по форме, по сути рациональное автором упраздняется, как поэтический атавизм. А народная любовь и аплодисменты только стимулируют эту нездоровую тенденцию.
Нащупав свой узнаваемый метод, поэт часто становится заложником своего узнаваемого метода. И творчество Бродского очень хорошо этот тезис иллюстрирует. А локально метод Бродского сводится к генерации умных фраз. Если «красивая фраза» в поэтике всегда предполагалась, «умная мысль» иногда допускалась, то «умная фраза» это своеобразное know how в поэтике. Хороши такие фразы тем, что они высокоинтеллектуальны и общедоступны одновременно. Эта универсальность и делает сам метод привлекательным для пишущих масс. Но у прелестного такого метода в ходе эксплуатации очень скоро обнаруживаются два близко расположенных полюса прелести: первая прелесть, в которую пренепременно впадает пользователь (Бродский ли, безымянное производное ли) — это описание мелочей бытового характера в состоянии интеллектуальной экзальтации, всякие там рассуждения о лыжных палках, которые нынче делают из алюминия, поскольку удобнее, но они, к сожалению, не горят, как бамбуковые; а второй полюс — это фаза полного семантического коллапса. Простые люди называют это бредом. Все бы ничего — творчество есть сублимация различных состояний психики, — если б не претензия на ум. Вот и возникает смутное недоверие к тексту: «…был треугольник перпендикуляром, восставленным знакомыми стоймя над слипшимися точками двумя».
Хотя откровенно примитивных сентенций на поверхности вроде бы и нет, но, достигнув какой-то критической массы, текст вместе с поэтическим миром автора вдруг кристаллизуется в нечто психологически не достоверное, а то и банальное. Любопытная закономерность: чем больше «умных фраз», тем ближе они по художественному воздействию к «розам-морозам».
И еще. Есть в искусстве такой существенный нюанс — интровертность. То есть, когда автор настроен на свою профессиональную, психо-этическую проблематику, а мне, перципиенту, разрешается ознакомиться с результатами. Или, говоря прекрасными словами, — заглянуть в его внутренний мир. Другое дело, когда поэт изначально пишет для меня, для читателя. Конечно, мне это льстит, я отвечаю аплодисментами, у нас соитие душ и все такое. Постепенно я почему-то начинаю подозревать, что он, оценив мои духовные потребности и просчитав мои эмоциональные возможности, приносит, в обмен на восхищение, желанное, но знакомое блюдо. И не сосиску в тесте, отнюдь, но «блюдо гурмана». Все же мне становится обидно, что он меня держит за собаку Павлова, и вместо восхищения я отвечаю скепсисом. Любовь закончилась. По крайней мере, моя. Как быть остальным — вопрос решительности и убеждений. Ведь предлагается роль достойная — собаки, в общем-то, породистой. Тем не менее, произведение искусства, утратившее интровертность, а то и созданное с главной задачей смоделировать реакцию, на сленге называется попсой. Не касаясь вопроса качества, можно смело утверждать, что водораздел между попсой и не попсой проходит именно здесь, в сфере мотивации. Сущностный принцип попсы лаконично сформулировал один яркий мыслитель. И сделал это, что характерно, в гастрономических терминах: пипл схавает.
После того, как все это сфокусировалось в моем сознании, спасибо Арсену, открыл я Бродского, так сказать, по-новому. Открыл и стал рассматривать, словно передо мной простой студент П.Прохоров. А открылся Бродский как нельзя кстати.