Вы здесь

Два рассказа

Дмитрий СИВКОВ
Дмитрий СИВКОВ



ДВА РАССКАЗА







Чемодан «летучего голландца»
В юных головах мысли плодились со скоростью, на фоне которой даже любвеобильные кролики выглядели бы инфантильными субъектами. По вечерам помыслы о еде были главенствующими. Об этом можно судить по темам разговоров, что велись в нашем шестиместном номере на третьем этаже Дома моряков на улице Шмидта.
Учеба на двухмесячных курсах Мурманского учебно-курсового комбината ВРПО «Севрыба», где проходили подготовку матросы для работы на рыболовецких судах, заканчивалась, подъемные были уже проедены и пропиты, а на стипендию не разгуляешься. Обед по талонам в портовой столовой в течение дня поддерживал наши молодые организмы, требующие постоянного и добротного питания (полярной ночью — еще настойчивей), но к ужину приходилось рассчитывать только на себя. Расчеты не всегда оказывались верными, и тогда приходилось вместо еды ограничиваться разговорами о ней. Хотя и не в сухомятку — чай и сахар в запасе были всегда, как и литровая банка с кипятильником.
Нас было пятеро. Шестое койко-место пустовало. Время от времени его заселяли. Нередко на нем оказывался пришедший из рейса широкой души моряк. Тогда на пару дней в комнату врывался праздник под названием «ешь-пей-слушай».
Уже неделю кровать слева от входа пустовала. Поэтому, когда на пороге возник новый жилец, все оживились. Хотя энтузиазм недолго носился по номеру, скрипя панцирными сетками односпалок — по виду гость был типичным рекрутом рыболовецкого флота, только что разорвавшим грудью невидимую ленточку Полярного круга.
— Чай будешь? — с надеждой глядя на внушительный чемодан, обтянутый дерматином, спросил новичка Мишка Хренов.
— Не-а, — отклонил хлебосольное предложение сосед и задвинул свою ношу под кровать.
Хренов был самым старшим среди нас, недавних дембелей, и более опытным в житейских вопросах. Откуда-то из-под Тамбова, он мне напоминал антоновца — участника крестьянского восстания на Тамбовщине против советской власти, какими их было принято изображать в литературе и кинематографе: медведеподобный, с торсом, густо увитым волосами. Вот только вся зловещность улетучивалась сразу после того, как открывался фиксатый рот. Закрывался он редко, потому, как и все трепачи, особого авторитета Мишка не имел. Но в умении раскрутить на выпивку или закуску равных ему не было. В нынешнем нашем положении этот козырь бил все остальные. Мы расположились по шконкам, как уже на морской манер называли кровати, и стали наблюдать игру в «подкидного». Козыряй, Миша!
— Откуда, земляк, будешь?
— С Полтавы.
— Полтавщина — милый край. Хлебный… — Хренов со значением подмигнул и зашел по новой: — Приехал-то когда?..
— Да вот только. С вокзала — сюда. Завтра с утра пойду в контору оформляться.
— Как — с утра?! Ты по вызову или наобум приехал?
— Чего это я наобум попрусь… Ищи дурака! Вызов есть, все как положено.
— Вот деревня! Так чего же ты расселся? Беги в контору, доложись, что прибыл. Это положено сделать в день приезда. Тут строго.
— Так ведь ночь на дворе…
— Какая ночь? Старик, она здесь круглосуточная — полярная. Слыхал, небось? Сейчас только восемь вечера, там вообще в две смены работают.
Видно было, как пареньку не хотелось снова на холод и ветер.
— Комсомолец? — выкинул последнего козыря Мишка.
— А это при чем?
— При том! Могут и исключить, а тогда уж ни загранки, ни валюты не видать. Хотя… мне-то какая забота… Так, помочь хотел по доброте душевной…
Крыть было нечем — пройдите в гардероб. Когда за суетливо отбывшим полтавчанином захлопнулась дверь, Хренов принялся изучать его чемодан. Величиной с антресоль, с никелированными углами и двумя замками, такой некогда внушал уважение к его обладателю — покорителю целины и строителю БАМа. Но в конце восьмидесятых он смотрелся уже весьма архаично.
— Странный какой-то, — прокомментировал кто-то из собравшихся выставленный для обозрения раритет.
— Кто или что? — уточнил Мишка, колдуя перочинным ножом над замками.
— Да оба!
— Что верно, то верно…
— А чего, думаешь, там? — я озвучил вопрос, который томил всех.
— Макар, ты меня удивляешь! Я всегда считал тебя проницательным молодым человеком. Следи за ходом мыслей… Полтава — это Украина, Украина — это сало. Какой настоящий хохол без соленого сальца покинет незалежную? А этот жмот — из настоящих. Не сомневайся… — И добавил, уже войдя в образ: — Мужики, кто-нибудь хлебца пошукал бы по соседям, чи шо…
Все-таки этот антоновец иногда мог быть убедительным. Все пришли в движение — кто стал варганить чай, кто отправился на поиски хлеба, кто принялся расстилать на столе газету.
— Ни хрена не пойму…
Кто был в комнате, дружно повернули головы. Мишка обескураженно, безвольно опустив руки, навис над откинутой крышкой чемодана. Было отчего недоумевать — внутренности под завязку были забиты старыми журналами. Мое внимание привлекла обложка «Юности» за февраль 1973 года, цвета песочного пляжа, с изображением, в гогеновском стиле, мужчины, женщины и солнца. Рядом лежали аккуратно сложенные синие семейные трусы и майка, бывшая некогда белой, но застиранная хозяйственным мылом без кипячения до цвета ветоши. Словно какой-то беспризорник сиганул купаться нагишом… И это все! Отправляясь через полстраны, человек прихватил с собой лишь пуд макулатуры и пару сменного белья.
Истерика — мы просто ползали по полу, содрогаясь от приступов смеха. Привлеченные шумом, обитатели третьего этажа сбегались узнать, в чем дело. Объяснять было некому. Даже Мишка, водворив чемодан на место, повалился на шконку и, отвернувшись к стенке, попытался сопеть. В тот вечер мы уже не услышали от него ни слова. От хозяина чемодана тоже — он вернулся через час и сразу залез под одеяло. По тому, как его еще долго потрясывало, было видно, что окоченел парень основательно.
Так начиналась история «Летучего голландца».

* * *
— Если у человека солидный чемодан, то и народ к нему будет относиться соответственно.
Этот постулат он, безотцовщина, усвоил сразу и навсегда. Мысль эту ему высказал дядя. Самым светлым пятном в жизни ветерана было возвращение из побежденной Германии. Племянника действительность еще в меньшей степени баловала событиями. Во всяком случае, после демобилизации ефрейтор железнодорожных войск в полтавское село вернулся с полупустой сумкой из искусственной кожи. Интерес к нему пропал после первых же танцев в местном клубе.
Когда из Мурманска пришло письмо, уведомляющее, что такому-то открыта виза для хождения на судах загранплавания (запрос послал ближе к дембелю и без особой надежды), он своих ошибок решил не повторять. Для начала чемодан, оставшийся от залетного отца, потенциальный матрос забугорных рейсов наполнил журналами, от которых избавился фонд районной библиотеки. Дядька, на пенсии подрабатывающий приемщиком вторсырья в заготконторе, одобрил затею и подсобил.

* * *
— А как была фамилия того… с чумаданом?
После увольнения на берег в чилийском порту Вальпараисо, уже на пароходе (так было принято именовать любое судно), в одной из кают «Федора Конева» шла обыкновенная в таких случаях пьянка. Выпивка была с берега; на закуску, как обычно — харч с камбуза и байки. Саня Угаров, матрос из палубной команды, больше других проявлял интерес к моему рассказу про чудака с чемоданом макулатуры. Узнав фамилию, он помолчал, пережидая чей-то тост, потом позвал покурить на палубу. Вышли на бак. Оперлись на борт. Закурили. Судно покачивалось на рейде, а рождественский город переливался невдалеке огнями, как новогодняя гирлянда.
После пары затяжек палубный поведал о своем опыте общения с известной нам личностью.
— А я ведь знал этого чудака. У нас ему дали погоняло… «Летучий голландец». Понимаешь, все люди как люди — вернулись домой, сошли на берег, отгуляли положенное, потом со своим экипажем снова в море. А этот с причала сразу же в кадры к инспектору: «Когда могу уйти в рейс?» Перекантуется пару дней на железнодорожном вокзале, чтобы пятьдесят копеек в Доме моряка за койку не платить, пожрет пирожков в буфете — и снова в море.
Жадность зашкаливала так, что мама не горюй. Представляешь, заходим в Буйнос, он на камбузе берет буханку хлеба, две-три котлеты (плевать, что жара за тридцать), литровую банку компота, все это складывает в авоську — и в робе отправляется в увольнение. Неподалеку от того места, куда привозит автобус, походит по магазинам, поторгуется, потом приземлится где-нибудь на скамейку и умнет все, что было в авоське. Ни песо не потратит. И ведь понятно, что не от нужды… Как-то после увольнения сидим, треплемся. Тема номер один — он. Что он такое, думаю — жмот, не более… Раскручу! Для куража еще и пари заключил — если этот за меня не заплатит в ресторане, то я выставлю братве литровую водки Smirnoff. За ужином подсаживаюсь к нему, говорю, мол, так и так, парень ты, вижу, серьезный, а мне партнер нужен, но такой, чтобы язык держал за зубами. Нашел, дескать, обувную фабрику, там по три бакса за пару кожаные туфли отдают. Отбой в Союзе будет сумасшедший. Но меньше ста пар не отпускают, а у меня только сотня долларов. Если разнести по пароходу, то все ломанутся туда — и пиши пропало, цену амиго поднимут мигом… Предлагаю ему назавтра вдвоем съездить, даю ночь на раздумье… Наутро он, зарядив авоську на камбузе, ко мне поближе норовит быть. Молчит, но в автобусе сел рядом. Доехали до места, куда нас обычно привозят, поближе к рынку и торговым развалам, вышли — он не отстает. Короче, созрел… Покрутил я его по близлежащим кварталам (недаром уже пятый заход в Буйнос), смотрю — паренек потерялся. Причаливаю в какой-то захудалый барюшник (он не отстает), заказываю, не стесняясь на тему выпить-закусить. Тот, как всегда, тормошит свою торбочку. Порубали, а когда официант принес счет, я бумажку соседу переслал.
— Оплати.
— Ищи дурака!
— Уже.
— Что?..
— Слушай сюда… Если не заплатишь этих тридцати долларов, я от тебя на окраине славной столицы Аргентины оторвусь, и ты отсюда не то что до отбытия парохода не выберешься, но и вовсе никогда. Тем более что перед уходом я намерен сообщить всем, что ты — ruso marikone.
— …
— Так и быть, переведу — русский гондурас. Пока курю сигарету, решай свою судьбу.
А народец за соседними столиками на вид — гопота гопотой, разве что не в спортивных костюмах, как наши бандюки. Аж самому не по себе стало, когда огляделся. Ну а после слов «ruso marikone», которые я в запале едва ли не выкрикнул, к нам стали проявлять повышенный интерес. Хотя вряд ли только поэтому. У них ведь, сам знаешь, это не так стремно, как у нас. Если бы были где-нибудь в Саранске, то, конечно, на раздумья времени бы не дали. Давно бы накидали обоим, да и за гондурасскую тему добавили.
А так — сидим... Я треть пачки успел выкурить. Ему же хуже. За это время, чтобы не скучать, заказывал выпивку еще три раза. Короче, когда мы прибыли на пароход, то я был в меру пьян и имел в запасе литр на хороший опохмел.

* * *
С Угаровым довелось пересечься еще раз.
— Доллары, кроны, марки… Покупаю! — из обилия спекулянтских предложений, что встречали многоголосьем у входа в Дом моряков, этот голос выделялся звонкостью и жизнелюбием.
Притормозил. Так и есть — Саня! Он меня тоже узнал. Поднялись в бар отметить. Я заказал по чуть-чуть. Дело не в жадности, просто наши совместные воспоминания на большее и не тянули. Саня это понял, оценил, что не пытаюсь пристроить по знакомству валюту по выгодному курсу. Сам тоже заказал немного. Уже когда курили на крыльце по последней, когда все общие темы были исчерпаны, его лицо вдруг оживилось:
— А «Летучего голландца» помнишь? Все, спекся, в дурку приняли…
История вышла такая. Накопив достаточно валюты на депозите, он при заходе в зону беспошлинной торговли (вроде как в Панаме) отоварился по полной электротехникой — набрал видео- и просто магнитофонов. Прибыв с этим добром к себе на Полтавщину, а потом и перепродав, он мог бы чувствовать себя Рокфеллером-младшим… или дядей, вернувшимся из Берлина в сорок седьмом году. Сидел он перед отбытием в зале ожидания, в буфете, техника была в ручной камере хранения. Непонятно, как удалось местным жуликам усыпить его бдительность. Когда он пришел в себя, то не обнаружил квитанций из камеры хранения. Четыре года каторжного труда пошли коту под хвост… Тронулся умом. Впрочем, он уже таким был. Увезли. А куда — какая разница…
— Пойдем еще по чуть-чуть. Угощаю.
Через пару часов и стольких же бутылок водки я окончательно понял, что к кидалову бывший коллега имел самое непосредственное отношение. В рассказах захмелевшего Угарова проскальзывали такие детали, которые вряд ли фигурировали в бумагах местного райотдела. Да и совершенно незнакомого человека наш Голландец близко бы к себе не подпустил.
Как бы ни был пьян бывший матрос, но во время непродолжительной отлучки сообразил, что наговорил лишнего. Разговор перестал ладиться. Мы выпили по последней и разошлись. Я в сторону гостиницы, он — за столик в другом конце зала.
Пока я брел от «Пяти углов» до «Полярных зорь», перед глазами стояла обложка «Юности» за февраль 1973 года цвета песочного пляжа с изображением, в гогеновском стиле, мужчины, женщины и солнца, аккуратно сложенные синие семейные трусы и майка, бывшая некогда белой, но застиранная по-холостяцки хозяйственным мылом без кипячения до цвета ветоши.
Словно какой-то беспризорник сиганул купаться нагишом. Да так и не вернулся.

Вино из мухоморов
Пятый день рабочей недели уже после обеда стал невозможным. Вид клавиатуры вызывал отвращение, а кофе — изжогу. Хотелось уподобиться последней болезнетворной бактерии, что в панике покинула кабинет, гонимая стойким чесночно-луковым запахом, источаемым коллегой за соседним столом. К тому же день истины для нашего еженедельника наступал во вторник, что никоим образом не стимулировало какую-либо деятельность.
В надежде как-то исправить положение, я потянулся к пульту дистанционного управления. С засветившегося телевизионного экрана полилась история о встрече Людмилы Зыкиной, певицы номер один Советского Союза, воспевающей то немногое, что было по-настоящему близко его гражданам, с легендарной ливерпульской четверкой в каком-то американском кабаке. Народу стравливали наспех (и на смех) сотворенную легенду о том, как прима стала прототипом «Люси в небесах с алмазами». Конечно, лишь монументальность рязанской бабы могла подвигнуть Леннона обратиться к кэрролловскому символизму при написании «Lucy In The Sky With Diamonds»… И «мармеладные небеса», и «калейдоскопические глаза» — это все о ней. Этот бред не тянул на маломальское соответствие действительности даже при условии, что Пол, Джон, Джордж и Ринго действительно колесили по свету отнюдь не с карамелькой за щекой, ведь первые буквы в словах «lucy», «sky» и «diamonds» составляют недвусмысленную аббревиатуру — ЛСД…
Коллеги из центральных СМИ никогда не отличались уважительным отношением к тем, кто подсел на их общепит. Еще не хватало, чтобы выходные были испорчены несварением этой галиматьи… Пульт полетел в открытый верхний ящик стола. Задвинув его, я словно захлопнул крышку гроба, где упокоилось обида на всех тех, кто считал себя вправе делать из меня идиота.
Самое время было задуматься над тем, чему в этот вечер отдать предпочтение — пиву с вяленым лещом или нескольким партиям в волейбол. Рука потянулась почесать затылок, но тут раздался телефонный звонок: поступило предложение от небольшой, но сплоченной тягой к неформальному общению части коллектива городской библиотеки посетить их после закрытия. Чтобы соответствовать, я было заикнулся о предварительном забеге в винно-водочный отдел, но получил ответ, делающий всю суету бессмысленной: «У нас все есть!»
И действительно — было: на столике, рядом со стеллажом, где солидно расположились тома четвертого издания «Большой советской энциклопедии», кроме тривиальных закусок из разряда открыть-нарезать, были сервированы экспонаты выставки «Дары природы». На эту ярмарку тщеславия каждую осень местные хозяйки и дачницы приносят не только то, что сумел родить скудный уральский глинозем, но и заготовки — незамысловатые, но по-сельски сытные и дерзкие. Назад с выставки ничего не возвращается, что дает повод работникам культуры несколько разнообразить свой досуг.
В качестве консолидирующего начала выступала трехлитровая банка, нависавшая над всем этим натюрмортом, словно Килиманджаро, лишившаяся ледниковых форм рельефа. Для полного сходства с полотнами Хейсума не хватало лишь какого-нибудь вычурного гербария и полдюжины назойливых пчел. Впрочем, содержимое банки, цветом напоминавшее турмалин и именовавшееся настойкой, отвлекало от созерцания, поэтому с лирической частью было покончено достаточно быстро. Хмельной напиток с журчанием потек в фарфоровые чашки, командированные сюда из домашних сервизов, потому отличающиеся формой, объемом и раскраской. После первого же глотка захотелось узнать поподробней об авторе шедевра. Вкус был не похож ни на один из когда-либо пробуемых напитков. Запах вообще трудно было описать, а в послевкусии улавливались тона меда, облепихи и чаги. Но как хозяева ни старались, кроме того, что дарительницу звали Елизаветой Сергеевной, ничего более конкретного вспомнить не смогли. Да и вспоминать-то, как выяснилось, было особо нечего. Какая-то дачница, лишь недавно сторговавшая домишко на окраине нашего городка, больше напоминающего большую деревню, она не стремилась близко сойтись с кем-то из числа подобных себе или с местными жителями. Да и пожила-то с пару месяцев, не больше, пропадая в основном в лесу, откуда возвращалась с лукошком грибов и холщевым мешком. Женщины, под разными предлогами навещавшие не слишком общительную соседку, часто заставали ее за увязыванием пучков разных трав, которыми, как утверждали очевидцы, был завешен весь чердак дома.
Когда было объявлено о скором открытии выставки «Дары природы», травница принесла трехлитровую банку с настойкой и, отвечая на слегка недоуменный взгляд курировавшего это мероприятие работника библиотеки, заявила:
— А это не на стеллажи… Эти дары природы вкусите после.
С тем и убыла. А вскоре ее, вместе со всеми гербариями и банками заготовок, увезла приехавшая из города «Газель». Свидетели отъезда отметили, что шофер вел себя с женщиной подобострастно и явно заискивающе, величая госпожой Элизабет.
Я еще раз склонил банку над каждой из чашек и предложил тост за госпожу Элизабет, что скрывается в миру под паспортными данными некой Елизаветы Сергеевны. Народ с готовностью откликнулся…
Когда я потянулся за сыром, то показалось, что этим занимаются лишь пальцы. Кисть оставалась на месте, а большой и указательный неестественно вытянулись и стали жить своей жизнью — переворачивать пластинки сыра как страницы книги. Такое чтение было не для меня… Чтобы как-то отвлечься от наплывающих наваждений, я отошел к окну, занимавшему большую часть стены. Знакомый вид на железнодорожные пути, до которых было метров двести, предстал в искаженном свете — до рельсов было рукой подать, словно к глазам поднесли восьмикратный армейский бинокль. Со стороны Перми приближался товарный поезд, чья скорость на подходе к станции стала заметно снижаться. По ступенькам, ведущим от водокачки к путям, быстрым и легким шагом с изящной и скромной грацией спустилась женщина, одетая так, словно актриса, игравшая Сильву, после спектакля выбежала на улицу, минуя гримерку. Остановившись у самых рельсов, она стала пристально вглядываться в надвигающийся состав. Я на какое-то время отвел взгляд от ее миловидного лица, на котором блестели «казавшиеся темными от густых ресниц серые глаза», а когда посмотрел вновь, то увидел, как Аня (откуда я мог знать ее имя?) большим и указательным пальцами сдавливает нос, словно пытаясь высморкаться, но при этом втягивает воздух в себя. Когда она отняла изящную руку от лица, на окаймляющем верхнюю губу пушке можно было разглядеть белые крупинки, от одного вида которых мои десны стали деревенеть, словно от укола новокаина в кабинете стоматолога.
Когда первый вагон товарняка поравнялся с женщиной, она суетливо стала сдергивать с руки ридикюль, выглядевший как красный мешочек. Избавившись от него, женщина бегло перекрестилась и нырнула между колесными парами второго вагона. Мне даже показалось, что в какой-то момент суицидальная особа передумала и попыталась подняться, «но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило на спину». Я резко отвернулся от окна, словно выполняя строевую команду «кру-у-угом!». Прямо передо мной оказался портрет графа Толстого. Лев Николаевич сурово свел свои косматые нечесаные брови, извлек из-под лопатообразной бороды увесистый кукиш и погрозил им так выразительно, что показалось, классик заколачивает воображаемые гвозди.
Мне, человеку в первый раз столкнувшемуся с чем-то необъяснимым, оставалось лишь позавидовать классику, большую часть жизни прожившему в Ясной Поляне. Уже без всякой надежды на прояснение, я еще раз склонил банку с напитком над фарфоровыми жерлами…
Желание прийти в себя было столь велико, что этот порыв стал развеивать сумрак сознания. Что-то мне подсказывало, что сегодня лучше не надеяться на лучшее в этом доме. Кое-как найдя объяснение неслучившемуся, я откланялся и выскочил в слабоосвещенный подъезд, терпко пропахший кошачьей мочой.
В эту ночь (если бы кому вздумалось так бездарно убивать время) довольно долго можно было наблюдать мужчину, марширующего по центральной улице, повторяющего строки, родившиеся под действием аммиачно-спертого воздуха. Положенные на мотив строевой армейской песни, они придавали ему новые силы и, как ни странно, нетерпение положить что-нибудь на алтарь отечества.
Под утро я все же добрался до постели и, утомленный маршированием, заснул, едва голова коснулась подушки. Но сон мой не был, как можно бы было ожидать, мертвецким. Сновидение отличалось четкостью картинки и эффектом присутствия, словно Оле Лукойе раскрыл свой зонтик с картинками. Проснувшись, я смог вспомнить его в мельчайших деталях, как фильм сразу же после киносеанса.
В том сне женщина набрала полный пакет мухоморов, выбирая при этом не перезрелые со шляпками-зонтиками, а молодые, чем-то похожие на гранаты-лимонки, и, придя домой, спустилась с ним в погреб. Она вывалила из пакета содержимое, и во тьме погреба от образовавшейся кучки поднялось холодное фосфорическое сияние, похожее на огонек конфорки газовой плиты. От него винный пресс, открытый, холодный, готовый приступить к делу, стал больше похож на орудие пыток времен инквизиции. Женщина передвинула этот «испанский сапог», повернула ручку, завертела — и пресс стиснул добычу.
Сперва тонкой струйкой, потом все щедрее и обильнее побежал по желобу в глиняный кувшин сок холодного отвратительного лета. В каждую из пяти трехлитровых банок, где с утра начала свое бурчание мутная брага, она добавила по стакану едко пахнущей жидкости, бросив вслед по горсти каких-то ягод. Наполненная содержимым стеклотара стояла на полке, поблескивая в сумраке погреба, горлышко каждой плотно перетягивали резиновые медицинские перчатки. Через какое-то время углекислый газ, вырабатываемый в процессе брожения, наполнял их, и банки становились похожи на стадо недоенных коров, которым вздумалось демонстрировать небесам свою продуктивность…
Я не стал ни с кем делиться пережитым в тот вечер. Никто из моих здешних знакомых не смог бы понять и оценить глубину падения, а давать повод для сомнений в отношении моего психического здоровья было бы неразумно.
Неделю спустя, пока по дороге с работы я терзался очередной дилеммой по поводу времяпровождения, ноги сами сделали выбор. Когда я словно очнулся от дремоты, то обнаружил себя перед невзрачным домишком на одной из окраинных улиц города. Было уже довольно темно — может, поэтому жилье Елизаветы Сергеевны (а это было оно, сомневаться не приходилось) выглядело по-театральному зловеще, словно избушка на курьих ножках в сказках Роу. Оглядевшись, я увидел еще несколько фигур. Некоторые показались мне знакомыми. Хотя клясться в этом я не стал бы — ночью все кошки серы.
На следующий вечер случилось то же самое… и на следующий, и на следующий… Что-то неудержимое влекло меня на окраину. И в этом я не был одинок. Личности, с маниакальным постоянством околачивавшиеся поблизости, примелькались. Некоторые из них и в самом деле оказались из числа знакомых. Но не близких, потому мы благополучно делали вид, что не узнаем друг друга в густых сумерках, быстро растворяющихся в темноте. Когда она становилась совсем непроглядной (власти усердно экономили на уличном освещении), мы разбредались, словно выполнив одним нам ведомый ритуал.
Наша компания напоминала котов, которых один мой знакомый время от времени приваживал валерьянкой во дворе своего дома. Себе в аптеке брал настойку боярышника, а котярам — корень валерианы, поскольку пить в одиночестве, как и всякий алкоголик, не считающий себя таковым, он не мог. Когда цирроз печени увлек мужчину в мир иной, кошачье племя еще долго ошивалось неподалеку в надежде на возвращение чародея…
Мне хотелось пива с вяленым лещом, иногда — сыграть в волейбол… да и от неформального общения не отказался бы, но вместо этого я был вынужден каждый вечер, как приговоренный, совершать одни и те же не имевшие смысла действия. Когда все повторилось в десятый раз, то я шел в известном направлении уже не с пустыми руками. Наполнить десятилитровую канистру бензином еще днем любезно согласился редакционный водитель.
Пламя ринулось покорять фасад дома с энтузиазмом решившего тряхнуть стариной пожилого альпиниста. Наслаждаться зрелищем я не стал. Мало ли что… Хоть за такие дела сейчас и не вешают, водрузив на грудь фанерку с надписью «Поджигатель», но дело-то уголовно-наказуемое. Удалившись на безопасное расстояние, я решил отдышаться и бросить прощальный взгляд на творение рук своих. Оказалось, не только своих. В темноте ясно было различимо, что дом госпожи Элизабет занялся пламенем одновременно с трех сторон…

С тех пор как отрезало. Прошло полгода, и я уже начал забывать о случившемся. Оно казалось мне сюжетом виденной когда-то давно картины. Ближе к началу лета по редакционным делам я оказался неподалеку от места бывшего пожарища. От головешек не осталось и следа. На их месте неунывающие таджики сооружали фундамент. Рядом стояли монументальные поддоны с блоками из пенобетона, готовые вырасти в стены.
— Представляешь, тетка эта, уезжая на зиму в Екатеринбург, застраховала свой домик на весьма приличную сумму. И случилось все как по писаному. Подозревали, конечно, хозяйку в причастности к поджогу, но подозрения к делу не пришьешь. Расследование ничего не дало — не знаю, как там перед богом, но перед законом получается, что Елизавета Сергеевна чиста. — Страховой агент, в разговоре с которым я как бы случайно коснулся этой темы, был сама откровенность, что с такими людьми случается не часто. — Скажу больше: когда стали наводить справки, то выяснилось, что с этой дамой такое случается не впервой. Прикупит себе где-нибудь домишко, поживет в нем лето, а когда зимовать отправляется в Бург, то страхует недвижимость — и та какое-то время спустя благополучно сгорает. Погорелица получает страховку, отстраивает на пепелище новый дом, затем продает его. И каждый раз — никаких улик. Правда, задержали как-то одного подозреваемого где-то под Асбестом, но он оказался придурком, нес какую-то ахинею про колдовство.
Ахинея… Я мысленно аплодировал госпоже Элизабет… или как ее там. Просчитала до точки. Мы для нее были сродни собакам, истекающим слюной при включении лампочки в лабораториях академика Павлова. Результаты оказались такими же предсказуемыми, как и у выборов при имитации альтернативы.
Хотя, верно, без шаманства не обошлось.



100-летие «Сибирских огней»