Вы здесь

Два рассказа

Рассказы
Файл: Файл 03_schexter_dr.rtf (170.37 КБ)

На пустом месте

 

Тики сидела возле окна своей тель-авивской квартиры и грела пальцы о чашку с кофе. За стеклом, на бульваре Ротшильда, ветер безжалостно мотал черные ветки деревьев, а долгожданный дождь без устали стучал по голым скамейкам и блестящему от воды асфальту. Пробегали, закутавшись в плащи, редкие «релижники», религиозные иудеи, поспешая на утреннюю субботнюю молитву. Кроме них в такую погоду никого из дому не выгонишь. Привычное, годами знакомое зрелище не успокаивало Тики. Наоборот, каждая подробность, вроде кошки, сидящей под козырьком дома напротив и с отвращением отряхивающей мокрые лапы, поднимала в ней новую волну слез.

В этой квартире Тики прожила больше пятидесяти лет. Купили ее сразу после свадьбы, она и муж, «под ключ» — в бессрочную аренду, ведь денег на приобретение собственного жилья в таком дорогом месте у них не было. Впрочем, Хаим уже тогда хорошо зарабатывал, а уж потом, когда стал брать строительные подряды, дела пошли и вовсе прекрасно. Сколько раз он предлагал ей переехать в престижную Герцлию, купить дом с лужайкой, на которой она сможет устраивать приемы для своих художественных приятелей. Но Тики хотела только здесь — в районе картинных галерей, неподалеку от ее любимого кафе «Касит» на Дизенгоф, где собиралась публика того круга, в который она стремилась войти.

В кафе сиживали художники Стеймацкий и Зарицкий, поэты Бялик и Альтерман, иногда заходил сам Нахум Гутман, создатель палестинской школы живописи. Оттого, что ей удавалось посидеть с ними за одним столиком, собственного мастерства не прибавлялось, но было в общении с великими какое-то электричество, неизвестный науке магнетизм. Кружилась голова, и фантазия разворачивала свои крылья, осеняя Тики шелестом и шорохом. После таких встреч ей всегда приходили в голову неожиданные сюжеты для картин, поэтому к «Касит» она относилась словно верующий еврей к синагоге и старалась бывать в нем почти каждый вечер. Разве может такое заменить лужайка, пусть даже в Герцлии…

Вообще, все тогда казалось новым, удивительным и прекрасным. Поэты создавали язык, художники основывали школы; столетиями ожидавшая свой народ земля была огромным пустырем, на котором молодые возводили государство, культуру, нацию. И бульвар перед окнами Тикиной квартиры был тогда просто проплешиной между двумя рядами новых домов. А сегодня другую сторону улицы с трудом разглядишь через ветки деревьев и заросли кустов.

Лет двадцать назад они попытались перекупить у хозяев свое жилье, но те не согласились. Дом, по тогдашним предположениям, скоро должны были снести и на его месте выстроить современное высотное здание. Хозяева в этом случае получили бы куда больше стоимости квартиры. Но прошло почти два десятилетия, а дом по-прежнему стоит на своем месте. И простоит еще долго, ведь построен он в стиле баухауз и теперь занесен в «красную книгу» архитектуры. Всего за восемьдесят лет современная постройка превратилась в музейную ценность….

Прошло еще несколько лет, и Тики расхотелось покупать квартиру. Для кого? На ее век хватит, а единственный сын давно осел в Силиконовой долине. У него огромный процветающий бизнес, ценой в несколько миллионов, так что в Тель-Авив он уже не вернется.

Порыв ветра бросил в стекло горсть мутных капель. Тики зябко поежилась. Сейчас бы кота на колени или собаку, все-таки живое существо рядом. Но от собак дурно пахнет, а коты линяют. Да и возни с ними много: выводить на прогулку, еду таскать, о прививках помнить. Нет, лучше самой.

Или вот внуки подрастают, может, приедут навестить…

Она подумала об узкоглазых внуках, об их матери, миниатюрной черноволосой таиландке, и зашлась от плача. И ведь сколько раз уговаривала себя, объясняла, что время изменилось и век другой на дворе, что Сири-пон — чудесная жена и заботливая мать и что пора задавить в себе голос дремучих местечковых предков, но эти узкоглазые внучата…

Тики решительно высморкалась, вытерла глаза чистой салфеткой и приказала себе: «Немедленно успокойся. Ты ведь не из-за этого плачешь. Причина совсем в другом. Себе-то зачем врать?!»

Она еще раз припомнила события прошедшего вечера — и снова в груди всколыхнулась желтая горечь обиды. За что?.. Ее унизили беспричинно, походя и с безжалостным, нечеловеческим равнодушием.

Чтобы отвлечься, Тики перевела взгляд на картину в простенке. Любимый Кайботт, крыши Парижа. Фиолетовые, серые, лиловые сумерки, белые шапки снега на черных кровлях, дымовые трубы красного кирпича. Из ее мансарды в том, далеком послевоенном Париже открывался такой же точно вид. Она тогда снимала одну студию вместе с Райзманом и рисовала с ним вместе одни и те же предметы: стулья, вазы, тарелки с остатками еды — все, что попадалось на глаза. Если бы Ури согласился уйти от своей киббучницы-йеменки, она бы осталась с ним в Париже, может быть, даже навсегда. Начали бы новую жизнь, с нуля, на пустом месте. Оба художники, оба верящие в свою звезду, красивые, жадные до жизни. Но он всегда был упрямым как черт и всегда все делал по-своему, может быть, потому и добился известности. Его картины висят во всех музеях мира, а ее…

Впрочем, в последние годы багрянец славы окрасил и квартиру на бульваре Ротшильда. Не настоящей, не мировой, но все-таки — славы. Она ведь столько и стольких повидала на своем веку, а главное — помнила фотографической памятью художника. Легкое усилие памяти — и сразу перед глазами возникает раскуривающий трубку Авраам Шленский или качающийся над столиком, то ли декламирующий, то ли декларирующий свои стихи полупьяный Александр Пен. Похотливый Сартр пересаживается поглубже в тень от Сен-Жермен де Пре, презрительно опуская уголки губ, кривит рот в сардонической усмешке Деррида. А вот элегантный Ури-Цви Гринберг, в велюровой шляпе, строгом галстуке и ослепительно сияющих штиблетах, выговаривает ей:

Тики, столько поколений ваших предков молились о том, чтобы вы попали на Святую Землю. На что вы тратите свою жизнь, Тики?!

Тики улыбнулась сквозь слезы. Ах, он был такой милый и такой внимательный, Ури-Цви. Если бы не его занудная религиозность, кто знает…

Она нарисовала их такими, какими помнила. Альбом моментально стал бестселлером, сразу за первым вышло второе издание, за ним третье. Потом «Пингвин» купил у нее права и выпустил огромным тиражом роскошную книгу на четырех языках. Завистники писали в газетах, будто секрет популярности кроется в злобности ее взгляда, в почти карикатурном выпячивании отрицательных черт и слабостей великих, с которыми ей довелось общаться. Вовсе нет! Они именно такими и были! Это потомкам спустя сорок лет кажется, будто большой художник обязательно и человек большой души, а на самом деле людские слабости сами по себе, а талант — сам по себе.

Дождь и тучи занавесили бульвар фиолетовой дымкой. Еще вчера ничто даже не намекало на такую погоду, обычный жаркий зимний день: к полудню свитера и куртки сменяются маечками и легкими рубашками. Мальчишки носятся по бульвару на скейтах; жужжат автомобили; неспешно тянется еще одна зима ее старости.

К вечеру Тики обычно выезжала на Яркон, посидеть у реки, вдохнуть влажный, холодящий щеки воздух. Ужинала в одной из многочисленных кофеен «маленького Тель-Авива», легко — кофе с круассаном или маффин с кружкой крепкого чая. Спать она ложилась поздно, а о цвете лица давно перестала заботиться.

Вокруг ходили, смеялись и разговаривали по мобильным телефонам молодые парни, красивые, но по-другому, чем те, что когда-то нравились ей. Да и она, конечно, выглядела в их глазах совсем иной, чем современные девушки.

Фигура у нее еще вполне соблазнительна, хоть и немного расползлась, расплылась, точно непропеченная ромовая баба, но вот кожа на лице, руках и шее повисла мягкими складочками, словно горло у лягушки. На нее уже давно никто не обращает внимания, не подсаживается, не пристает с дурацкими вопросами. Не то что раньше, когда по улице не могла спокойно пройти, а уж в «Касите» — так просто очередь занимали посидеть с ней за столиком. И не лишь бы кто, а лучшие, лучшие из лучших. Ее называли королевой Тель-Авива, самой красивой женщиной Палестины. Ох, когда это было! Сейчас вкусы другие и представления о женской красоте иные, чем раньше.

Да, она уже совсем собралась выходить, даже надела туфли, когда позвонил телефон. Шош, старая-престарая знакомая. Когда-то всемогущий обозреватель культурных событий, колумнистка в покойной газете «Давар». Тридцать-сорок лет назад ее слово стоило многого, очень многого. Близко с Шош она никогда не сходилась, их представления об искусстве и вообще о жизни слишком различались. Если и было что общего, так только мужчины. Ха-ха, как лихо она увела у Шош того актера, который… ну… он утонул потом, бедняжка, на ашкелонском пляже. Как же его звали… Лицо до сих пор стоит перед глазами, а имя уже стерлось.

Год назад Шош выпустила книгу воспоминаний и прислала ей с трогательной надписью. Наверное, из завсегдатаев «Касита» в живых остались единицы, и Шош права — они последние свидетели. Но книжка у нее получилась слюнявая: все такие хорошенькие, добренькие, трезвенькие и постоянно думают об искусстве. Ерунда… Вечером они пили русскую водку, чтобы опьянеть, а утром арак, чтоб опохмелиться.

Шош несколько минут щебетала о погоде и самочувствии, а потом начала жаловаться, что книжка плохо расходится, и отзывы хоть и хорошие, но какие-то расплывчатые, ни рыба ни мясо. Она так старалась, несколько лет просидела в архивах, пересмотрела тонны газетных подшивок, фотографий, писем. Проверила каждую дату, каждое имя. И вот — не читают…. А ведь это история нашей культуры, наши великие имена! Не то поколение, не то время. Во всем девальвация…

Тики согласно поцокала языком, посокрушалась вместе с Шош об ушедшем золотом веке и повесила трубку. Вот дура! Публике нужны скандалы, пикантные подробности, грязь. Ей хочется встать на одну доску с великими, увидеть, что они были сделаны из такого же человеческого материала, с такими же слабостями и недостатками. Рассказы о праведниках нужны релижникам, но Шош-то обращается к совсем другой публике. Как же она со своим опытом не поняла такой простой вещи?!

Тики спустилась вниз, села в маленькую юркую тойоту, опустила до самого низа стекла и покатила к выезду со двора. Мотор работал совершено бесшумно, благодаря Хаиму она меняет автомобили каждые три года. Пока она болтала с Шош — стемнело. Голубоватый свет фар скользнул по коричневой, с белыми прочерками царапин, стене забора, выхватил дремлющие под домом автомобили соседей и уперся в стоящих прямо посреди проезда двух молодых парней. Одетые с карикатурной тщательностью, один во все белое, а другой — в черное, они оживленно беседовали. Тики пару раз кольнула их дальним светом, а потом осторожно придавила клаксон. Никакой реакции. Двое были полностью погружены в беседу и не обращали на автомобиль ни малейшего внимания. Черный держал в руках пластиковый стаканчик и, выслушивая белого, прикладывался к нему с явным удовольствием.

Она подъехала вплотную, высунула голову из окна и обратилась с максимальной вежливостью:

Шолом алейхем, мир вам, уважаемые молодые люди. Не сочтите за труд пропустить мой автомобиль.

Молодые люди, не прерывая беседы и не удостоив Тики даже мимолетным взглядом, отошли в сторону. Она нажала педаль и медленно покатила мимо. В тот момент, когда открытое окно машины поравнялась с юношей в черном, он небрежным движением руки выплеснул ей прямо в лицо содержимое стаканчика.

Тики оторопела. За секунду этой оторопи машина успела прокатиться на несколько метров. Мягко скрипнули тормоза, Тики схватила с сиденья сумочку, дрожащими руками вытащила из нее пакетик бумажных салфеток и промокнула глаза. Такого с ней еще не случалось! За долгую-долгую жизнь в Тель-Авиве и десятилетия за рулем ни разу не случалось. Бывают, конечно, всякие происшествия, но вот так, без всякого повода, на пустом месте! Что же тут происходит, в самом деле?..

Она снова высунула голову из окна. Два негодяя повернулись к ней спиной и фланирующей походкой уходили по улице. Бежать за ними, кричать, вызвать полицию? Пока приедет полиция, их и след простынет. А если не простынет, что она скажет? Их двое, она одна… не докажешь. Позвонить Хаиму? В конце концов, он ее законный муж, обязан защитить, хотя бы в таких случаях. Как же, оторвется он от своей Мирьям! А если и оторвется… Где она — и где Хаим! От Герцлии сюда меньше чем за час не доберешься.

Вот тут она и заплакала, в первый раз за вчерашний вечер. Фонари на бульваре освещали ее руки желтым мерцающим светом. Пальцы подрагивали — и на них, на кофточку, на колени под серой юбкой из дорогого английского твида черными точками ложились слезы.

«Жизнь продолжается, — решила Тики, когда обидчики скрылись за поворотом улицы. — Решила ехать на Яркон — и поеду».

Она отпустила тормоз, перевела ручку автомата на «D» и тронулась с места. Ехала на автопилоте, не замечая ни улиц, ни дорожных знаков. Какая-то часть ее мозга привычно выполняла знакомую работу: останавливала автомобиль в нужных местах, пропускала пешеходов, показывала повороты, но в голове неумолчно и безостановочно крутилось: почему и за что?!

Тики поставила машину на своей постоянной стоянке у самой реки, но к берегу не пошла. Юбка на коленях потемнела от слез, лучше сразу усесться за столик, обождать, пока подсохнет. Еще раз промокнув глаза и пригладив волосы, Тики пошла в блинную «У Шуламит». Там подавали замечательные блинчики со сметаной, приготовленные по рецептам венгро-еврейской кухни. Хотелось крепкого кофе и чего-нибудь сладкого, отвлекающего, способного вытеснить изо рта соленый вкус слез.

Но «У Шуламит» было закрыто. Постояв в недоумении несколько минут, она сообразила — ну конечно, суббота! Шуламит, хоть и ходила по своему кафе в брюках, невыгодно подчеркивающих отвислый зад и выпирающий животик, но голову всегда покрывала дурацкой шляпкой из дешевой итальянской соломки. Тики как-то попробовала объяснить ей, как улучшить прическу и вообще привести себя в подобающий возрасту и положению вид, да нахалка только усмехнулась. Она, видите ли, замужняя женщина, и закон предписывает… Ходить тютей закон ей тоже предписывает?! В рамках тех же правил можно выглядеть вполне прилично. Она хорошо помнит, как эффектно одевалась жена Агнона. Ее муж, нобелевский лауреат по литературе, млел от одного вида блондинистых девиц, вот Эстер и расхаживала в белокуром парике и в роскошных платьях чуть ниже колен.

Тики зашла в первую подвернувшуюся кафешку, съела без всякого удовольствия какой-то пирожок, запивая его тройным эспрессо, закурила. Что же все-таки с ней произошло? О подобном она не слышала ни от кого из многочисленных знакомых. Хотя в последнее время знакомых сильно поубавилось, альбом распугал. В порыве благородного негодования прервали отношения. Ну-ну… Доктор Черняховский как-то сказал ей на банкете после презентации одной из его книг, она уж и не помнит какой:

Милая Тики! Посмотрите вокруг себя. Видите, какие приветливые лица у этих талантливых людей. Как они рады за меня, с какой искренностью желают добра. Так вот, запомните: для большинства людей искусства успех товарища по цеху — большое личное горе. Это я вам говорю и как поэт, и как врач.

Ладно, на ее век знакомых хватит. В конце концов, можно и без них. Умирать все равно придется одной, сын не прилетит, Хаим не поможет, а знакомые — так точно не появятся. Зачем тогда они?

Свечи, что ли, начать зажигать по субботам? Может, в этом дело… Может, и в этом, только стара она врать — и себе, и Всевышнему. Если бы верила хоть на грош, тогда да, а так, из-за страха… Разве Ему нужен ее страх? Если существует кто-то над нами, то наверняка Он выше наших представлений о Нем. И уж, во всяком случае, добрее, чем безжалостные, нечеловеческие законы, якобы дарованные Им своему народу. Любовь — вот что движет высшей справедливостью, а не мелочные предписания.

Тики почти успокоилась и подошла к реке. В черной воде дрожали отражения фонарей, их тусклый свет переливался и трепетал на мелких волнах. Тянуло свежестью, откуда-то еле слышно доносились звуки музыки. Бум-бум-бум, очередной дурацкий рок или рэп, как они его там называют. Не все ли равно — к музыке это отношения не имеет. То ли дело раньше…

Она вздохнула и пошла к машине. Пробиваясь через вечернюю тель-авивскую пробку, Тики почти забыла про обиду, и только когда фары осветили проезд во двор, в котором несколько часов назад стояли «черный» и «белый», горечь вернулась и сразу выщипнула из глаз несколько горячих капель.

Ее дом… Место, в котором даже стены помогают. А ей кто поможет? Кто утешит, скажет доброе слово? Великие ушли, оставив после себя картины, ноты, книги. Она знала их в другой ипостаси, в человеческом облике. Слабыми, ищущими поддержки, утешения. Величие — оно для улицы, а дома у каждого был кто-то свой, с которым пили кофе по утрам, которому жаловались на обиды, на котором срывали злость и потом просили прощения, а ночью, словно мифический Антей к земле, припадали к груди, в поисках новых сил. Как же получилось, что она, Тики, Тиква, Надежда, не стала ни великой, ни своей?..

Картины, ноты, книги… Они только фантазия, игра ума. Приятное времяпровождение, когда все остальное в жизни удачно. Ни утешить по-настоящему, ни снять боль они не могут. Протягиваешь руки, чтобы опереться, а пальцы проваливаются в пустоту.

Поднимаясь по лестнице, она не удержалась и разрыдалась уже в голос, жалобно и стыдно.

Потом была ночь, еще одна ночь в пустой, гулкой квартире. Чтобы уснуть, ей пришлось выпить две большие рюмки «гленморанжа» и кое-как, ворочаясь с боку на бок, дожидаться утра. Несколько раз она ходила в туалет, долго сидела в темноте на холодном унитазе, прислушиваясь к бульканью воды в неисправном бачке. Ему вторило беспощадное тиканье часов — тик-так, тик-так, тик-так. С ума сойти можно!

Проснувшись, Тики около часа лежала в кровати, не в силах двинуться с места. Даже кофе не хотелось, а ведь утренний ритуал, с тщательным помолом, завариванием и долгой медитацией над ароматным дымком, был в последние годы едва ли не главным поводом для каждодневного вставания. На автопилоте, как вчера за рулем, она все-таки поднялась, приготовила кофе, села с чашкой у окна, взглянула на занавешенный штриховкой дождя бульвар и горько, горько расплакалась.

 

Красавица Циля

 

Они поселились в соседней квартире лет двадцать назад. У нас общая стенка и смежные балконы. Весной и осенью, когда не работают кондиционеры и свежий ветерок с ковбойской лихостью врывается в настежь распахнутые окна, мы слышим каждое слово друг друга.

Хаим и Циля. Он — смуглый, высокий сефард, с шевелюрой из смоляных, туго закрученных пружинок. Оливковые глаза, мягко очерченный подбородок, тонкие усики. Большой поклонник баскетбола: «Маккаби Тель-Авив» — лучшая команда в мире. От бесконечного шума спортивных телетрансляций нас спасала только его работа. Хаим служил в ЦИМ, израильском пароходстве, и многие месяцы проводил в рейсах.

Голос у него был низкий, с бархатным «р».

Циля, сердце мое, — приговаривал он к слову и не к слову.

Он ее полирует, как чистильщик — праздничную обувь, — в сердцах говорила моя жена, закрывая окна. В доме становилось жарко, но слышать умильные придыхания Хаима жена больше не соглашалась.

Ты просто завидуешь Циле, — утверждал я, отодвигая обратно створку. — Давай я тоже начну тебя называть солнышком или лапочкой…

В ответ жена одаривала меня взглядом мегатонной интенсивности.

Если Хаим возвращался из рейса весной или осенью, мы просыпались посреди ночи от его вздохов.

О-о, Циля, красавица моя! — шептал Хаим, и тишина приносила к нам каждый обертон. — Птиченька, рыбонька, зайчик сладкий!

Ах, Хаим, Хаим, Хаим! — вторила Циля.

Я не раз собирался нарушить безмолвие ночи вопросом о зоологической совместимости таких определений, но так и не решился потревожить интимную жизнь моряка.

Циля — щуплая, остроносенькая, с плоскими бедрышками и цыплячьей грудкой. На ее лице царили чувственные негритянские губы. В птиченьки ее, пожалуй, еще можно было записать, но никак не в сладкие зайчики. Эти животные вызывают в памяти нечто пушистое, круглое, мягкое и ласковое, Циля же была угловатой, сухощавой и довольно резкой. Назвать ее красавицей мог только самый отчаянный фантазер. Но, судя по всему, именно он ей и попался.

В юности, сразу после замужества и вселения в соседнюю с нами квартиру, желтые волосы Цили еще создавали некую видимость прически. С годами они то ли усохли, то ли просто повылезали, и, насколько ее облик сохранился в моей памяти, с двух сторон Цилиного лица свисало нечто прямое и тусклое, походившее на застиранную пеленку.

Родить ребенка Хаиму и Циле не удавалось довольно долго. Они изрядно потратились на врачей и экстрасенсов, пока плоская поверхность между Цилиных бедер начала вспухать. Беременные женщины обычно дурнеют, Циля же превратилась в настоящее чудовище, с огромным животом, толстыми ногами и расползшейся физиономией, покрытой гадкими коричневыми пятнами. Удивительно, что уже спустя три месяца после родов она вернулась к состоянию первоначальной тщедушности.

Мальчика назвали Ашером, подразумевая, что он будет счастливым и принесет счастье родителям. Циля сходила по нему с ума. Все ее помыслы были устремлены только на Ашера, все ее время тратилось лишь на него. Четыре часа в день Циля работала ассистенткой у зубного врача, оставшиеся двадцать посвящала сыну. Муж оказался далеко за бортом интересов, ее голос полностью исчез из ночного дуэта, и сольное «Циля, красавица моя» одиноко разливалось в ночной тишине. В этот момент Циля, скорее всего, думала о проблемах Ашера.

А проблем оказалось много. Вернее, не самих проблем, а Цилиного представления о них. Еще до рождения ребенка она отличалась чистоплотностью, близкой к мнительности. Возвращаясь с улицы, Хаим должен был сменить одежду и тщательно вымыть руки. Ходить по дому в уличной обуви категорически воспрещалось, сумка, поставленная на обеденный стол, вызывала крик ужаса.

Рождение Ашера превратило мнительность в манию, Циля объявила войну микробам, могущим покуситься на здоровье сына. Она окружила его китайской стеной аккуратности и порядка и, самолично заступив на пост, превратила караульную службу в главное дело своей жизни.

Забавно было наблюдать ее на прогулке. Стоило мальчику поднять с земли щепку или камешек, как бдительная Циля немедленно протирала его пальчики дезинфицирующей салфеткой. Все овощи и фрукты в доме обдавались кипятком, хлеб обжигался на огне, посуда не просто мылась, а после каждого использования кипятилась в специальном баке. В том же баке еженедельно обрабатывались детские игрушки — вид у них после этого был еще тот.

Вырасти в таких условиях здоровым и незакомплексованным ребенком было практически невозможно, но Ашер, вопреки стараниям Цили, вымахал в веселого и крепкого юношу. От отца он унаследовал страсть к баскетболу и довольно быстро оказался в городской команде. Хаим мечтал увидеть сына в желтой майке «Маккаби», но Циля категорически возражала против карьеры профессионального баскетболиста. На этом пути, по ее мнению, мальчика подстерегало слишком много опасностей. Идеальной профессией было программирование — чистая работа в кондиционированном помещении. Подчиняясь воле матери, Ашер ушел из городской команды и усиленно занялся математикой.

Школу он закончил великолепно, ведь деньги на репетиторов лились — как морская вода в пробитое торпедой днище. Корабль семейного бюджета держался на плаву лишь благодаря многомесячным отлучкам Хаима. Дабы залатать пробоину, нанесенную подготовкой к вузу, он пустился в самые дальние плавания, за которые платили максимальный тариф.

К психотесту Ашер готовился несколько лет — и так поднаторел в решении разнообразных задачек, что сам принялся натаскивать школьных приятелей. Дорога в хайфовский Технион была открыта, но тут в планы Цили вмешались неожиданные обстоятельства. Ей почему-то казалось, будто Ашера как единственного сына освободят от прохождения воинской службы. К величайшему ее изумлению, у армии на этот счет оказалась иная точка зрения. Возмущенная Циля бросилась обивать пороги разных начальников, но все, что ей предложили — лишь записать Ашера во вспомогательные части и направить служить неподалеку от дома.

Делать было нечего, Технион пришлось отложить на два года — и собирать ребенка в армию. Она проводила его до самых ворот военной базы и хотела пройти дальше, но гражданская жизнь закачивалась возле будки часового — и вся энергия и решительность Цили разбилась об нее, точно океанские волны о нос корабля.

Вернувшись домой, Циля принялась за уборку. Перебирая, перекладывая с места на место вещи сына, она нет-нет да и роняла слезу — и жалобно всхлипывала. Хаим болтался на своем корабле где-то между Австралией и Тасманией, поэтому утешить ее было некому. Самой близкой, привычной утешительницей служила моя жена, к которой Циля приходила со своими проблемами чуть не каждый день. Жена понемножку делилась со мной, и проблемы соседской семьи я знал почти так же хорошо, как и собственной. Или так же плохо, по мнению жены, но это уже не относится к данному повествованию.

К тому времени квартира Цили превратилась в персональный музей Ашера. Запечатанные в целлофановые пакеты, любовно сохранялись его волосики, начиная с первого локона. За стеклом серванта, в серебряной коробочке хранились молочные зубы. Полки были уставлены альбомами с чуть ли не ежедневными фотографиями. Все табели успеваемости, все грамоты и благодарственные письма из школы, детские рисунки, сочинения, рефераты лежали в папках и папочках. В бельевом шкафу несколько полок занимали пеленки Ашера, его детские штанишки, маечки, рубашки с навечно въевшимися в ткань пятнами от молочной смеси. Даже сандалики и кроссовки, особенно полюбившиеся Циле, хранились в коробках, аккуратно составленных на антресоли. В трех ящиках огромного комода лежали вываренные до белизны погремушки, плюшевые зайцы и коровы, книжки-раскраски, книжки-раскладушки, кубики, лего, детский конструктор: все чистое, укомплектованное до последнего винтика, с любовно подклеенными клейкой лентой обложками. А в душевой бережно сохранялся торчащий под потолком крюк, на который когда-то вешали ванночку для купания младенца.

Хаим несколько раз покушался на музейные экспонаты, но безуспешно. Каждый раз после попытки завести разговор про очистку его ночные камлания прекращались на довольно внушительный срок. Любой уголок квартиры напоминал об Ашере, и теперь Циле, оказавшейся в собственными руками возведенной ловушке, оставалось только вздыхать и прислушиваться, не звонит ли телефон.

Первые три недели курса молодого бойца Ашер прошел играючи, а на четвертую их группу отвезли на Голанские высоты. Там, в палатках, расположенных посреди огромного полигона, им предстояло провести еще четыре недели, отрабатывая стрельбы, марш-броски, окапывания и прочую армейскую премудрость. Маме он звонил несколько раз в день, уложив сотовый телефон в подсумок вместе с запасными магазинами для автоматической винтовки.

К концу четвертой недели его отправили в караул на дальний конец полигона. Охраняли непонятно что — скорее всего, просто учились охранять, по три часа озирая в бинокль пустынные просторы возвышенности. Ашер позвонил маме утром, как обычно, но голос его был чуть смущенным.

Что случилось? — сразу спросила Циля. — Только не обманывай меня.

Понимаешь, — замялся Ашер, — я проснулся среди ночи оттого, что по мне кто-то бегает. Махнул рукой — и наткнулся на крысу… или мышь… в общем, на какого-то грызуна.

И что было дальше? — трагическим тоном спросила Циля.

Ничего особенного, она меня просто укусила. Не сильно, ранку я заклеил пластырем.

Немедленно в лазарет, — приказала Циля. — От укуса дикой крысы может быть что угодно, от столбняка до бешенства.

Э-э… — протянул Ашер, — смена приедет только к вечеру. Но ранка ерундовая. Я тебе рассказываю только потому, что обещал ничего не скрывать.

Ладно, — сказала Циля, — на всякий случай смажь ее как следует йодом, а твоему командиру я сейчас позвоню.

Мама, пожалуйста, не надо! — вскричал Ашер, но Циля уже повесила трубку.

У нее были записаны телефоны всех начальников сына, вплоть до командира дивизии, поэтому через полчаса за ним послали машину и отвезли в медпункт. Врача в тот момент не оказалось, а санитар, сам едва окончивший курсы, внимательно осмотрев ранку, сделал на всякий случай укол против столбняка и отправил Ашера обратно в часть. Делали ли ему прививку от бешенства, он не спросил, а случай этот как недостойный внимания даже не зафиксировал в журнале.

Курс молодого бойца Ашер окончил одним из лучших — и был награжден трехдневным отпуском. К побывке Циля приготовила любимые блюда сына и составила план похода по родственникам. Ашер приехал под вечер, бросил в углу прихожей огромный солдатский вещмешок и, едва успев расшнуровать ботинки, рухнул в кресло. Вид у него был утомленный. Циля принесла ему стакан холодный воды с лимоном.

Попей — и быстро в ванную. А потом, — она мечтательно закатила глаза, — потом тебя ждет такой обед….

К ее удивлению, Ашер не прикоснулся к стакану и от ванны тоже отказался.

Мама, я посплю, — сказал он — и даже не вымыв с дороги руки, отправился в свою комнату.

Такое поведение настолько не совпадало с многолетними привычками сына, что Циля сразу заподозрила недоброе. Спустя час они уже сидели в приемном покое больницы, а через три страшное подозрение оказалось еще более страшной реальностью. Анализ однозначно показал тельца Бабеша-Негри, что означало одно — бешенство.

На расспросы Цили врачи только сокрушенно качали головами и отводили глаза в сторону. Циля дошла до главврача и потребовала объяснения. Тот также попытался отводить глаза, но Циля схватила его за руку и потребовала сказать ей правду.

Видите ли, — виновато произнес главврач, — прививки против бешенства эффективны только в том случае, если их начинают не позднее четырнадцатого дня от момента укуса. В вашем же случае с момента заражения прошло больше двадцати дней.

Что делать, доктор, — почти закричала Циля, — как спасти мальчика?!

Эффективных методов лечения не существует, — ответил главврач. — Мы попробуем симптоматическую терапию для уменьшения страданий больного. Поместим в затемненную, изолированную от шума теплую палату и будем вводить в больших дозах морфин, пантопон, аминазин и хлоралгидрат в клизмах. Попробуем также курареподобные препараты и переведем больного на искусственную вентиляцию легких. Все эти меры смогут продлить его жизнь на несколько недель.

Что?! — задохнулась Циля. — Что вы сказали?!

Увы, — главврач развел руками. — Прогноз самый неблагоприятный. Имеются, правда, описания единичных случаев выздоровления пациентов, получивших полный курс иммунизации антирабической вакциной после заражения. Будем надеяться, что ваш случай окажется одним из них.

Ашер умер через шесть дней. Циля и примчавшийся на самолете Хаим не отходили от его постели. Они видели все: и обильное мучительное слюнотечение, и приступы буйства, и судороги. Ашер плевался, сдирал с себя одежду, пытался разорвать ремни, которыми его привязали к кровати. Между приступами он ненадолго приходил в себя, и Циля как ни в чем не бывало строила планы о поездке за границу после его выздоровления. Ашер мечтал увидеть Венецию, покататься на гондоле, подняться на колокольню Сан-Марко — и Циля показывала ему роскошные альбомы с фотографиями и подробно обсуждала маршрут будущего путешествия.

На пятый день судороги и припадки прекратились, Ашер лежал в полном сознании и слабым голосом беседовал с родителями. Циля решила, что лечение помогло, и в ее потускневших глазах стали мелькать искорки надежды. Но Хаим, успевший прочитать несколько статей по истории заболевания, помрачнел еще больше. Он знал, что на самом деле это не улучшение, а признак близкой смерти.

Ночью у Ашера подскочила температура, градусник показывал сорок два. Он весь горел и поминутно просил пить. Прикасаясь к его груди, Циля чувствовала как бешено, вразнос колотится сердце.

Под утро Цилю сморил короткий сон. Проснувшись, она увидела устремленные на нее неподвижные глаза сына — и зашлась в истошном, отчаянном крике.

На кладбище она не плакала. Только рука, вцепившаяся в локоть Хаима, мелко дрожала, словно подключенная к электричеству. Когда в холмик воткнули табличку с именем сына, Циля вскрикнула и потеряла сознание.

Корреспондентка армейской радиостанции вытащила историю с Ашером в свободный эфир. Поднялся страшный шум, оппозиция представила парламентский запрос — почему солдатам не делают прививку от бешенства; начальник генерального штаба назначил комиссию по расследованию происшествия, два генерала в отставке немедленно припомнили подобного рода случаи, произошедшие во время Шестидневной войны. Имя Ашера носилось по радиоволнам, точно щепка от разбитого штормом корабля. Весь этот шум пришелся на семь дней траура, и квартиру Цили безостановочно посещали всякого рода делегации и разного вида общественные деятели. Два раза приезжало телевидение, а в последний день прибыл сам начальник медицинской службы армии.

Я не могу вернуть вам сына, — сказал он, грустно склонив голову. — Но обещаю, что подобных случаев больше не произойдет. Каждый солдат получит прививку еще до того, как ему выдадут амуницию.

Циля — с лицом, потемневшим, точно маска египетской мумии — только кивала. Щеки у нее ввалились, глаза потускнели, уголки губ безжизненно опустились вниз.

Выйдя в другую комнату, начальник подозвал Хаима.

Вам нужно серьезно позаботиться о здоровье жены, — сказал он, пожимая ему руку. — Это я вам как врач говорю. А как генерал — обещаю прислать к вашей жене лучшего армейского психолога. Вот мой телефон, — он потянул визитную карточку. — Когда закончится траур — позвоните, и я все устрою.

Генерал сдержал свое слово: армейский психолог, врач с мировым именем, серьезно занялся Цилей. После нескольких многочасовых бесед он назначил лечение:

Вам нужно заняться собой. Спорт, новая одежда, при желании — пластические операции. Вы должны снова почувствовать себя женщиной. Не матерью, а женщиной. И тогда — кто знает… Вы еще молоды, у религиозных семей в вашем возрасте рожает каждая третья.

Циля едва заметно улыбнулась уголками повисших губ, но указания врача принялась выполнять со всей тщательностью. Все это стоило немалых денег, но они вдруг нашлись. Выяснилось, что моряков, уходящих в дальние рейсы, пароходство обязывало оформлять особую страховку — и предусмотрительный Хаим внес в нее жену и сына. Разница в ежемесячном взносе была небольшой, но сумма, полученная за Ашера, вышла огромной. Хаим подыскал себе какую-то работу в пароходной конторе и все вечера проводил с Цилей. А днем она, словно угорелая, носилась по врачам, косметологам, магазинам. Четыре раза в неделю Циля посещала «Студию Си», где опытные педагоги заново учили ее правильно ходить, вставать и садиться и сгоняли десять потов безжалостными тренировками на разных снарядах.

Голову Циля остригла почти наголо и купила роскошный натуральный парик. Его мелко завили, подогнали по месту — и отличить чужие волосы от настоящих было практически невозможно.

Внимательно изучив рынок, Циля решилась сделать операцию по увеличению груди. Все подробности она обсуждала с моей женой. Подробностей оказалось много, и я невольно оказался в курсе дела. После долгих колебаний она выбрала силиконовый имплантат с пятидесятилетней гарантией. К окончанию срока гарантии Циле должно было перевалить за девяносто, и я плохо понимал, для чего в таком возрасте нужна молодая упругая грудь. Однако сомнения благоразумно оставил при себе.

Когда на годовщину смерти Ашера Циля выскочила из машины и подошла к друзьям и родственникам, ожидавшим ее у входа на кладбище, то многие не смогли сдержать возгласов изумления. Легкой, энергичной походкой к ним приближалась блондинка с эффектно выпирающей грудью. Из-под короткого платья виднелись загорелые ноги с крепкими икрами, а плавно покачивающиеся при ходьбе бедра вызывали какие угодно мысли, кроме приличествующих данному месту и времени.

После кладбища все поехали к Циле. Стол был накрыт самым роскошным образом: ломтики соленого лосося млели на тоненьких кружочках французского батона, красная икра бугрилась в прозрачных вазочках, кубики рокфора, обложенные пунцовыми помидорками «черри», просились на вилку. Разговор то и дело перескакивал с Ашера на чудесное преображение его матери.

К десяти гости разошлись. Циля принялась за уборку. Хаим относил в кухню грязную посуду, а она укладывала ее в моечную машину.

У меня страшно болит голова, — вдруг сказала она, отложив в сторону тарелку с остатками торта. — Привези мне артофен из аптеки.

Артофен? — удивился Хаим. — У нас ведь полно других лекарств.

В последнее время мне помогает только артофен.

Хаим оделся и пошел к машине. Дежурная аптека находилась на другом конце города, и пока он дождался своей очереди и приехал обратно, часы показывали около двенадцати ночи.

В квартире было тихо. Гостиная сияла чистотой, посуда на кухне была аккуратно расставлена в сушилке.

«Спит, наверное», — подумал Хаим. Но в спальне Цили не оказалось. Пройдя по всем комнатам, он обнаружил ее в душевой. Циля удавилась на веревке, привязанной за крюк от ванночки Ашера. Сбившийся парик прикрывал лицо. Сквозь мелкие кудряшки торчал багровый, уже начинающий распухать язык.

После похорон Цили Хаим снова завербовался на самые дальние рейсы. Квартиру он запер на ключ и оставил под наш присмотр — сдавать семейный музей он не мог.

 

Прошло несколько лет. Весной и осенью, когда не работают кондиционеры и свежий ветерок с ковбойской лихостью врывается в настежь распахнутые окна, я просыпаюсь по ночам и долго лежу, прислушиваясь к тихому голосу тишины. Самые разные мысли приходят в мою голову.

В чем причина разыгравшейся за стенкой трагедии? Почему погиб улыбчивый добряк Ашер? Я не могу и никогда не смогу отыскать истинный корень событий, а жить в мире, где мучительная смерть без повода настигает безвинного человека — страшно.

Сколько еще осталось мне? Долго ли доведется ежиться от предрассветного ветерка, ощущать рядом теплое плечо жены, зная, что в соседней комнате спят здоровые дети, а за несколько километров — родители?..

Потом я вспоминаю Цилю. Представляю, как в непроглядной черноте могилы расползается саван и разлагается тело. Пройдет еще десять, двадцать, тридцать лет — и среди потемневших костей скелета будут одиноко горбиться силиконовые имплантаты с гарантированной прочностью.

Я долго лежу, переполняемый тоской и грустью, пока спасительная волна сновидения не накрывает меня с головой.

 

100-летие «Сибирских огней»