Вы здесь

Дым над тайгой

Станислав ВТОРУШИН
Станислав ВТОРУШИН


ДЫМ НАД ТАЙГОЙ
Роман


НА КЕДРОВОЙ
Пятисоттонная баржа с буровым оборудованием пришвартовалась к причалу нефтеразведочной экспедиции в пять утра. Северное солнце, пытаясь оторваться от горизонта, никак не могло высвободить нижний край из дымящейся розовой полоски, разлившейся над самой водой на противоположном, затопленном берегу Оби. И потому казалось, что далеко-далеко над рекой клубится огненный туман.
Баржу ждали давно. Остудин и Кузьмин дремали в балке недалеко от причала. Около него стояли речной кран и две небольшие баржонки, на которые надо было перегрузить оборудование, предназначенное для Кедровой. Вода за последние два дня упала более чем на метр, и большие суда по извилистой и мелководной таежной речке Ларьеган пройти уже не могли. На разгрузку отводились часы, и Остудин решил контролировать ее сам.
На причал Остудин пришел в два часа ночи. Кузьмин уже был там. Летняя северная ночь больше похожа на легкие сумерки. До того легкие, что если небо не затянуто облаками, можно читать книгу. Но это только для людей. Природа не отличает светлую ночь от темной, она спит. В лесу не слышно пения птиц, нахохлившиеся чайки угрюмо сидят на речном песке недалеко от воды. Даже надоедливые противные комары и те не летают. Ждут, когда выйдет солнышко и обсушит на траве росу.
Остудин увидел Кузьмина на берегу у баржи. На нем была штормовка, на ногах — болотные сапоги с отвернутыми голенищами. Он стоял у самой воды и разговаривал с незнакомым мужчиной. Остудин спустился к ним, поздоровался с обоими за руку.
— Вася Шлыков, — кивнув на собеседника, сказал Кузьмин. — Шкипер баржи, — и, окинув шкипера взглядом с ног до головы, добавил: — Местная знаменитость.
— Нам плохих не присылают, — улыбнулся Остудин.
На шкипере тоже была штормовка, правда, не зеленая, а уже давно выцветшая, почти белая, с темными масляными пятнами на рукавах и полах. Остудин понял, что Шлыков будет главным на барже, которой сегодня придется идти на Кедровую. Вечером, когда Остудин уходил с работы, ее здесь еще не было. Шкипер выглядел речником бывалым, исходившим, небось, всю Обь и ее притоки вдоль и поперек, поэтому Остудин, кивнув на баржу, спросил:
— Вам по Ларьегану на ней приходилось плавать?
— Там, язви тя, разве плаванье? — Шлыков резко повернулся и длинно, сквозь зубы, сплюнул на воду. — Там сплошная угробиловка.
— Меня не это интересует, — сказал Остудин. — Угробиловка у нас везде. Пройти-то по реке можно?
Шлыков потер пальцем уголок глаза, будто ему мешала попавшая в него соринка, посмотрел на палец и сказал:
— Кто его знает? Там ведь никто никогда не ходил.
— Ты, Васька, цену себе не набивай, — спокойно заметил Кузьмин. — Пройдешь, никуда не денешься. Я сам там ходил, еще когда в геофизике работал.
— Я разве говорю, что не пройду? Конечно, пройду, — тут же согласился Шлыков и, снова потерев пальцем уголок глаза, добавил: — Пойду к себе, там хоть полежать можно.
Он, кряхтя, поднялся по трапу на баржу и скрылся в каюте, оборудованной на корме. Кузьмин проводил его взглядом и предложил:
— Пойдем, Роман Иванович, и мы. Кто знает, когда придет наша баржа.
Они поднялись на берег, зашли в балок, сели на широкую лавку, стоявшую у стола. Кузьмин положил на стол руки и опустил на них голову. Остудин навалился спиной на стену и закрыл глаза. Говорить ни о чем не хотелось, думать — тоже. Все уже давным-давно было передумано и сказано. Надо было подготовиться к приходу баржи, разгрузить ее и отправить оборудование на Кедровую площадь. А баржи нет и нет.
Остудин не заметил, как задремал. Сквозь дрему услышал скрип двери. Открыл глаза и увидел, что Кузьмин выходит наружу. Очевидно, он хотел посмотреть, нет ли на горизонте какого-нибудь судна. Остудин подсознанием понимал, что надо встать и пойти за ним. Но вставать не было сил. Роман Иванович задержал дыхание и прислушался. Снаружи не доносилось ни звука. Если бы баржа подходила к Таежному, тарахтение толкача было бы слышно за несколько километров. Ночью река далеко разносит каждый звук.
Вскоре дверь открылась, Кузьмин вернулся в балок.
— Подремли, Константин Павлович, — сквозь сон посоветовал Остудин. — Побереги силы, они нам днем пригодятся.
— Ждать и догонять — хуже всего, — ответил Кузьмин, сел к столу и снова положил голову на руки.
На этот раз они задремали оба. Разбудил их Шлыков. Он рывком открыл дверь балка и громко объявил:
— Идут!
Остудин тряхнул головой и бессмысленно посмотрел на шкипера.
— Идут! — повторил Шлыков. — Баржа идет.
Остудин, окончательно стряхнув сон, явственно услышал далекий шум судового двигателя. Поднялся, остановился в дверях балка, посмотрел на реку. Ни баржи, никакого другого судна не было видно на всем ее протяжении. Но от самого горизонта из-за речной кромки, обозначенной тальниками, отчетливо слышалось тарахтение двигателя.
Кузьмин тронул Остудина за плечо. Тот шагнул за порог, следом вышел Константин Павлович. Вместе они приблизились к берегу. Кузьмин, словно убеждая себя в невозможном, прислушался к нарастающему гулу и твердо сказал:
— Наша баржа. Кому же еще быть в такую рань?
Через несколько минут на горизонте появилась черная точка. Шлыков кубарем слетел с речного откоса, нырнул в каюту и тут же появился на палубе с биноклем в руках. Пошарил им по горизонту, поймал черную точку и, не отрывая бинокля от глаз, произнес:
— Они.
— Чего ты там стоишь? Давай сюда бинокль, — строго потребовал Остудин.
Шлыков спустился с баржи, передал бинокль. Остудин долго водил окулярами по речной глади, прежде чем поймал то, что хотел. Но объект наблюдения был слишком далеко, и детали Роману Ивановичу разглядеть не удалось. Он различил лишь баржу и какие-то грузы на ее палубе, да высокую надстройку речного толкача. Кузьмин сначала осторожно тронул Остудина за локоть, а затем нетерпеливо потянул бинокль на себя. Ему тоже хотелось рассмотреть появившееся на горизонте судно.
Баржа подошла к причалу минут через двадцать. Когда толкач разворачивал ее против течения, Кузьмин не выдержал и сказал:
— Ну, вот и начали мы, Роман Иванович, отсчет нового времени.
— Почему нового? — не понял Остудин.
— Потому что жить теперь будем в другом ритме.
Первое, что увидел Остудин на палубе баржи, это трактор-болотоход, отливающий на солнце еще не езженными, словно покрытыми глянцем, гусеницами. Или, может, первым был не болотоход, а новенький ярко-зеленый «КрАЗ»? Или не зеленый «КрАЗ», а сверкающий серебром мощный дизель? На палубе было много железа: разобранный фонарь буровой вышки, разобранные же громадные грязевые насосы, лебедка, трос... Остудин охватил все это добро одним жадным взглядом. И до него вдруг только сейчас дошел смысл слов Кузьмина о жизни в другом ритме. До этой минуты все, что делалось в экспедиции, было лишь продолжением прежней работы. С приходом баржи под эпохой Барсова подводилась черта. Начиналась эпоха Остудина.
Баржа причалила, и все тут же пришло в движение. Катер подтащил плавучий кран, который пришвартовался к ней. В свою очередь с другого борта к катеру пришвартовалась посудина Шлыкова.
Остудин с Кузьминым поднялись на палубу толкача, представились капитану. Надо было соблюсти все формальности по приему-передаче груза. Капитан был небрит, с красными воспаленными глазами, и выглядел очень усталым. Трое суток непрерывного хода по разлившейся непредсказуемой реке давали себя знать. Остудин не стал задерживать измотавшегося человека лишними вопросами.
— Давайте накладные, — сказал он. — Сейчас примем оборудование и отдыхайте. Баржу разгрузим без вас.
Надо было решить, что отправлять в первую очередь, а что оставлять до следующего рейса. На Кедровой таких условий, как в Таежном, для погрузки-разгрузки нет. Там вообще нет ничего — ни причала, ни плавучего крана. Правда, два дня назад, сразу после звонка Батурина, Остудин отправил на новую площадь две баржи — одну с дизельным топливом, другую с цементом и автомобильным краном. Но автокран не идет ни в какое сравнение с речным. Его возможности ограничены. Поэтому первым делом надо послать туда трактор. Самое тяжелое оборудование он может стаскивать с баржи по каткам.
— Знаешь, Роман Иванович, — обратился к Остудину Кузьмин. — Мне что-то боязно за дорогу. Поплыву-ка я вместе со Шлыковым. Как думаешь?
Предполагалось, что Кузьмин должен был лететь вертолетом на Кедровую завтра. Площадку под оборудование готовил там начальник вышкомонтажного цеха Базаров. Его люди уже два дня работали на берегу Ларьегана. Все вроде бы шло как надо, но подстраховаться не мешает. Если баржа застрянет, Кузьмин тут же по рации вызовет подмогу. В душе Остудин порадовался острой заинтересованности в деле своего зама и был ему за это благодарен. Но внешне отнесся к предложению Кузьмина как к само собой разумеющемуся.
— Конечно, плыви, Константин Павлович. Я прилечу, как только загрузят последнюю баржу.
На Кедровую Остудин прилетел через неделю, вместе с Еланцевым и Таней Ростовцевой. Таня давно собиралась в экспедицию, но всякий раз находилась причина отложить поездку. Вернее, она находила ее сама. Таня боялась встречи с Остудиным. То, что произошло между ними в гостинице, угнетало ее. Тем более что отношения с Андреем начали налаживаться. К поездке подтолкнул звонок из «Приобской правды». Николай Макарович Гудзенко попросил написать репортаж о нефтеразведчиках.
— Давно у нас о них ничего не было, — сказал он. — А ваша «Таежная» выходит на новую площадь. Ты можешь сделать оттуда хороший материал.
Таня пересилила неловкость и позвонила Остудину. Машенька ответила, что он на причале, и когда появится в конторе, никто не знает. Таня попросила разыскать его и передать, чтобы он связался с редакцией «Северной звезды».
— Задание райкома партии, — сказала она для пущей важности.
Остудин позвонил через два часа. Сказал, что завтра в восемь вылетает на Кедровую. Таня прикинула: в шесть утра из Андреевского в Колпашево отправляется «Ракета», в семь она будет в Таежном. Так что успеть вполне можно.
— Хорошо, — сказала она. — В начале восьмого я буду у вас в конторе.
— Рад буду видеть тебя, — живо и, как показалось, нетерпеливо отозвался он.
Таня поняла: Остудин надеется встретиться с ней наедине. И тут же подумала: «Как хорошо, что у нас для этого не будет времени».
«Ракета» прибыла в Таежный по расписанию. Таня сошла на дебаркадер, по деревянным мосткам поднялась на берег и увидела «уазик» начальника нефтеразведочной экспедиции. Шофер Володя услужливо распахнул дверку машины:
— Роман Иванович приказал доставить вас к нему домой.
— Почему так официально? — удивилась Таня.
— Потому что вы — лицо официальное.
Таня замешкалась: Остудин перехитрил ее, поставив в безвыходное положение. В самом деле, не возвращаться же ей назад. Да если бы она и захотела сделать это, возвращаться было не на чем. «Ракета» ушла, а попутный вертолет из Таежного в Андреевское раньше обеда не полетит. Так что отступать было некуда, и Таня села в машину.
Остудин не вышел встречать гостью. Таня поняла, что должна зайти в дом. Собрав всю решимость, она открыла калитку и пошла по деревянному тротуару. Наружная дверь дома, ведущая на веранду, была не заперта. Таня вошла, постучалась в кухонную дверь и одновременно потянула ее на себя. Дверь поддалась. Таня шагнула на порог и тут же попала в объятия Остудина. Он крепко стиснул ее, поцеловал в губы.
— Да ты что, Роман? — от неожиданности она уперлась руками в его грудь и попыталась вырваться. — Нельзя же так. Нас ждет шофер...
— Все можно, — Остудин выпустил ее из объятий, взял за руку и повел в комнату. — А шофер подождет.
В дверной проем Таня увидела угол кровати. Край одеяла на ней был загнут, под ним виднелась белая, с еще не расправившимися складками, простыня. Таня поняла, что если сейчас не пойдет туда, Остудин затащит ее силой. Он был настолько возбужден, что она слышала учащенный стук его сердца, а может, это ее сердце колотилось. В такую минуту мужчину трудно удержать. А она больше всего боялась насилия над собой. Не зная, что делать, Таня несколько мгновений колебалась. Но Остудин снова притянул ее к себе и начал торопливо осыпать жадными поцелуями. И она поняла окончательно, что просто так ей отсюда уже не выбраться.
— Идем, чего уж, — тихо сказала Таня и шагнула в комнату...
Потом они сидели за столом и пили кофе. Остудин, улыбаясь, смотрел на Таню, глаза его светились счастливым блеском. Сначала она старалась не обращать на это внимание, но вскоре отставила чашку и спросила:
— Что ты на меня так смотришь?
— Никогда в жизни я не любил ни одну женщину так, как тебя, — сказал он и взял ее узкую холодную ладонь. — Вот ты сидишь сейчас рядом со мной, и я счастлив. Смотрю на тебя и думаю: «Господи, неужели это не сон? Неужели все это на самом деле?»
Он поцеловал ее ладонь, но не выпустил из своей руки.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Таня.
— Что я хочу сказать? А вот что: давай плюнем на все и поженимся. Уходи от своего мужа, а я не буду вызывать свою жену.
— Шутишь? — Таня высвободила ладонь и отодвинулась от стола. — Ты знаешь, что за этим последует? Меня выпрут с работы, да и тебя освободят тоже. Мы превратимся в двух бомжей. Ты этого хочешь?
— Счастье ведь не в том, какое общественное положение занимает человек, — сказал Остудин. — Не пропадем.
— Ты рвался на Север только за этим? — спросила Таня.
— Но я ведь не знал, что встречу тебя.
Остудин снова протянул к ней руку. Таня отодвинулась. Он перехватил ее настороженный взгляд и спросил:
— А ты что предлагаешь?
— Во-первых, одуматься, — Таня говорила спокойно и убедительно. — У тебя есть жена и дочка, у меня — муж. Хватит тех глупостей, которые мы совершили. А во-вторых, каждому выполнить свое предназначение.
— Какое? — спросил Остудин.
— Для тебя оно определено: искать нефть. Я хочу, чтобы ты стал знаменитым геологом. Известным на всю страну. У тебя такая возможность есть. А что ждет меня, я еще не знаю. Но прозябать всю жизнь в районной газете не буду, — Таня поднялась. — Пошли, Роман. Нас ждут великие дела...
Через полчаса они были на вертолетной площадке, где их ждал Еланцев. Увидев Татьяну, он не удивился — она часто оказывалась там, где геологи начинали новое дело. Еланцев коротко поздоровался и, оглядывая ее, полушутливо спросил:
— За туманом и за запахом тайги?
Таня кивнула. Вертолет уже раскручивал лопасти. Остудин за локоть поддержал ее, она, опустив голову, шагнула в салон и уселась у иллюминатора. Вертолет поднялся, и Таня стала смотреть вниз на проплывающую тайгу. Она готова была смотреть куда угодно, только не на Остудина. При одном взгляде на него она сгорала со стыда за себя. Ей вдруг вспомнилась слышанная где-то фраза: «Есть много женщин, которые не изменяли мужу ни разу. Но нет ни одной, которая бы изменила только раз». Она отвернулась от иллюминатора, навалилась плечом на стенку фюзеляжа и закрыла глаза. Еще никогда она не была так противна сама себе, как сегодня. За весь полет Таня не проронила ни слова. Она поклялась, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах не изменит мужу... Через полчаса они приземлились на берегу Ларьегана.
Кузьмин уже основательно обжился здесь. Рядом с балком, в котором разместилась со своим хозяйством повариха, он поставил большую палатку, соорудил в ней нары, распорядился застелить их сухой прошлогодней травой. Спальный мешок хоть и толстый, но когда лежит на голых досках, ребра чувствуют это. Кузьмин был опытным таежником и знал, что делал.
Тут же, у палатки, стоял сколоченный из оструганных досок стол, за которым обедала вся команда. К воде вели аккуратно выкопанные в крутоярье ступеньки, заканчивавшиеся мостками, которые уходили в речку. А метрах в десяти ниже по течению яр был срыт до самой воды. По этому откосу вывозили оборудование с прибывавших сюда барж. Остудин отметил всю основательность обустройства, но вслух ничего не сказал.
Сразу за лагерем начиналось небольшое болото. Оно подковой врезалось в тайгу и походило на замшелую плешину, обрамленную темно-зеленым высокоствольным кедрачом. Буровую вышку надо было ставить в километре от Ларьегана, и протащить ее туда можно было только через болото. Остудин внимательно оглядел плешину. На другой стороне зыбуна просматривалась узкая просека, пробитая отрядом сейсморазведчиков, которые и выявили Кедровую структуру.
Кузьмин, проследивший за взглядом Остудина, сказал:
— Мы с Базаровым по этому болоту уже лазили. Пройти можно, но кое-где для верности придется стелить лежневку.
С болотами Остудин никогда не сталкивался, в Поволжье их нет. Но что такое лежневка, знал хорошо. Это дорога из бревен. Причем бревна иногда стелют в несколько накатов. Роман Иванович обвел взглядом примыкавшую к болоту тайгу. Подходящих деревьев сколько угодно, но чтобы замостить ими дорогу, нужно время и время.
— Чего мы здесь ждем? — сказал Остудин. — Давайте сядем на вездеход да съездим на точку. Заодно проверим и болото.
Вездеход стоял за палаткой. Это был армейский тягач на гусеничном ходу. Своей вездеходной техники у геологов нет, ей делилась с ними армия. Еланцев подсадил в него Таню, затем в машину уселись мужчины.
Вездеход взревел мощным дизелем, выбросил из выхлопной трубы облако сизого вонючего дыма и тронулся. Машина была старой, от нее исходил резкий запах солярки, за долгое время службы она пропиталась ею насквозь. Для Тани это было в диковинку. За годы работы в газете она не раз облетела район на самолетах и вертолетах, а вот на вездеходе путешествовать пришлось впервые. Машина легко двигалась по болоту, подминая гусеницами кочки и маленькие сосенки. За ней печатался ровный рубчатый след, на котором не было видно воды. Впечатление обманчивое: вездеход предназначен для передвижения по болотам, а оборудование предстоит перевозить тракторам.
Противоположный низкий берег болота зарос разреженным тонкомерным сосняком. Машина, подминая хилые деревца, выбралась на гриву, перевалила через нее и остановилась. Еланцев первым выбрался из кузова, сделал несколько шагов и, очертив рукой пространство перед собой, торжественно и, как показалось Тане, немного рисуясь, сказал:
— Вот здесь и будем бурить скважину.
Он встал на колени и погладил рукой зеленый мох. Все понимали, что сделал это он только для журналистки. Точка для скважины была выбрана давно, но Еланцеву хотелось разыграть перед Таней маленький спектакль. Пусть потом пишет, что хочет. Таня этого не поняла и отнеслась ко всему, что происходило, весьма серьезно.
— У вас для этих целей существует специальный ритуал? — спросила она.
— Геологи — люди суеверные, — сказал Еланцев, стараясь выглядеть как можно серьезнее. — Обычаи предков чтим свято. Как вам нравится это место?
— Светло здесь, — ответила Таня. — И такие большие деревья рядом. Человеку всегда приятно, когда возле его дома растут деревья. Буровая — тот же дом.
Водитель достал из вездехода топор, долго искал взглядом подходящее деревце и, облюбовав небольшую сосенку, пошел к ней. Несколькими ударами топора свалил сосенку, обрубил сучья и вершину. Подойдя к Еланцеву, спросил:
— Куда вколачивать?
— Здесь и вколачивай, — ответил Еланцев, ткнув пальцем перед собой.
На обратном пути Остудин вылез из вездехода, прошел по болоту несколько шагов. Ноги по щиколотку вязли во влажном мху, почва пружинила, но не проваливалась. Базаров отошел от вездехода метров на десять, попытался длинным заостренным шестом пробить торфяной слой и достать до воды. Но вода не показывалась. Кузьмин посмотрел на него и сказал, не скрывая ехидства:
— Ты начальству-то шибко угодить не старайся. Оно сегодня здесь, завтра уедет. А станок перевозить тебе. Утопишь трактор, отвечать будешь. Ты лучше заметь, где стелить лежневку.
— Я думаю, кое-что можно перевезти и без лежневки, — заметил Базаров.
— Ну, думай, думай, — Кузьмин покачал головой и, тяжело кряхтя, залез в кузов. Уселся, опершись спиной о кабину, и уже без всяких шуток сказал: — Я насчет трактора тебе говорю серьезно.
— Да все я понимаю, Константин Павлович, — ответил Базаров.
Остудину не терпелось увидеть, как первые трактора с оборудованием пойдут к месту монтажа буровой. Тракторов было два. Один — новенький болотоход, доставленный вместе с буровым станком, второй — латаный-перелатаный экспедиционный ЧТЗ. Сварщики уже соорудили из бракованных труб двое огромных саней, на которые плотники настелили доски. Получились отличные транспортные платформы. На первую погрузили дизельную электростанцию и лебедку, на вторую — часть буровой вышки, трос и кое-какую мелочь. За рычаги болотохода сел опытный тракторист Иван Селезнев, в кабину ЧТЗ — водитель вездехода Николай Алексеев.
Ухватившись рукой за край кабины, он лихо, одним рывком заскочил на гусеницу и, растянув рот в широкой улыбке, сделал ручкой стоявшему рядом начальству. Остудину это не понравилось. С такой лихостью устремляться через болото было опасно.
— Ты бы сел рядом с ним, — посоветовал Остудин Базарову.— Ретивость ненужную окорачивать. А то как бы беды не случилось.
Базаров обошел трактор и залез в кабину с правой стороны. Болотоход, напрягаясь и выпуская над кабиной из трубы синий дымок, тронулся, ЧТЗ пристроился за ним. След в след идти было опасно, но и уклоняться в сторону — тоже, поэтому Алексеев вел свой трактор так, что правая его гусеница шла между колеями болотохода.
Большую часть болота трактора преодолели благополучно. Но когда до противоположного берега осталось всего метров двадцать, сани болотохода вдруг клюнули носом и стали зарываться в мох. Селезнев тут же притормозил и забрал чуть вправо. Сани буровили перед собой мох и кочки, но ползли, не проваливаясь.
Однако секундная остановка болотохода чуть не стала катастрофой для ЧТЗ. Остановившись на мгновение, трактор Алексеева начал медленно проседать, словно под ним стало прогибаться болото. Тракторист рванул рукоятку газа. Из-под гусениц комьями полетели мох и торф, ЧТЗ дернулся, забрался одной гусеницей на кочку и начал заваливаться набок. Но Алексеев резко повернул его вправо, вершина кочки вылетела из-под гусеницы, и машина обрела устойчивость. Через минуту вслед за болотоходом она выбралась на сухой берег.
Таня стояла рядом с Остудиным и видела, как нервно он дернулся, когда начал заваливаться трактор. Его губы плотно сжались и побелели, на лице резко обозначились желваки. Она тоже напряглась, словно ее напряжение могло помочь трактористу. Когда трактор начал взбираться на гриву, она спросила:
— Послушай, Роман, а вот на этом месте, где мы стоим, тоже может быть нефть? Это тоже Кедровая?
Остудин странно посмотрел на нее и сказал:
— Вы что, сговорились с Казаркиным?
— Почему?— удивилась Таня.
— Да он тоже спрашивал об этом.
— Ну и что?
— А то, — резко произнес Остудин, — что мне нужна нефть, а не метры проходки.
Он удивился своей резкости, тем более что Татьяна ее не заслуживала. Но уж слишком больной оказалась тема. Не далее как вчера ему позвонил Казаркин и спросил, все ли оборудование вывезли на Кедровую.
— Практически все, — ответил Остудин. — Будь станок в сборе, можно бурить хоть сейчас.
— Об этом я и хочу поговорить, — Казаркин чуть помолчал. — Там, где выгружено оборудование, это ведь тоже Кедровая?
— Самый край структуры, — ответил Остудин, еще не понимая, к чему гнет первый секретарь райкома.
— Но если Кедровая нефтеносна, значит, нефть можно получить и здесь?
— С меньшей вероятностью, — ответил Остудин, которому теперь стало ясно, чего хочет Казаркин.
— Вот и бури здесь скважину. Ты на одних перевозках выгадаешь месяц, а то и больше. За это время тысячу метров проходки дашь. Представляешь? План... Я в конце года знамя приеду вручать.
Остудин, спокойно слушавший все, что до этого момента говорил Казаркин, вскипел:
— Я не знамена приехал зарабатывать, Николай Афанасьевич, а нефть искать. На берегу Ларьегана будет нефть или нет — бабушка надвое сказала, а там, где мы наметили бурить скважину, уверен — будет. До свидания, Николай Афанасьевич.
Остудин положил трубку. Его трясло. Ради того, чтобы отрапортовать о выполнении плана по проходке, Казаркин толкает геологов если не на преступление, то на явную авантюру. Остудин понял, что теперь первый секретарь не простит ему ни задержки с перевозкой оборудования, ни промедления с началом бурения. А уж если, не дай Бог, в болоте утонет трактор, строгача на бюро райкома не миновать.
И вот сейчас Таня напомнила об этом неприятном разговоре.
— Скважину можно пробурить и во дворе вашей редакции, уважаемая Татьяна Владимировна, — уже мягче сказал Остудин. — Но мы наметили ее на Кедровой. И не просто на Кедровой, а на ее куполе. И пробурим, помяните этот наш разговор. Вы ведь хотите, чтобы мы стали знамениты на всю страну?
— Хочу, — сказала Таня и улыбнулась, глянув на Еланцева. — Разве это плохо, а, Иван Тихонович?
Еланцев пожал плечами.

СТУДЕНЧЕСКАЯ УХА
Звонок заведующего организационным отделом обкома партии застал Казаркина врасплох.
— Ты знаешь, что в Таежном работает сын завотделом ЦК?— спросил заворг.
Казаркин не знал. Но признаться в собственной неосведомленности, подобно бесхитростному простаку, он не мог. Как же так — сын завотделом ЦК партии находится в районе, а первый секретарь райкома ничего об этом не знает? «Где он там может быть? — прижимая телефонную трубку к уху, лихорадочно соображал Казаркин. — Среди сотрудников экспедиции — нет. Это точно. Я их всех давно знаю. Тогда со студентами. Студенческий отряд работает в Таежном третью неделю».
— Конечно, — сказал Казаркин, радуясь тому, что так быстро вычислил нужного человека. — Мне о нем говорил Краснов. Он у студентов бывает каждый день.
— Окажи ему внимание, — попросил заворг. — Район у тебя экзотический. Красивых мест много. Вывези его на природу, покажи что-нибудь. Аркадий Борисович Жоголь многое делает для нашей области.
— Мы это уже запланировали, — сказал Казаркин, хотя, конечно, никто ничего не планировал. — Организуем ушицу.
— Я знаю, что у тебя все на уровне, — похвалил заворг. — Позвони потом мне. Я доложу первому. Он интересовался.
Заворг положил трубку. Казаркин перевел дух и, задумавшись, посмотрел в окно. В партии, как в армии: приказ вышестоящего — закон для подчиненного. Разница лишь в том, что в армии приказы отдаются в четкой и ясной форме, их нельзя истолковать двусмысленно. На партийной же работе прямых приказов почти нет. Они поступают в виде рекомендаций, предложений, замечаний, иногда вроде бы случайно произнесенного слова. Но искусство партийного работника состоит в том, чтобы за неопределенной формулировкой точно угадать то, чего от тебя хотят. У профессионального аппаратчика это качество считается одним из главных. Не имея его, нельзя рассчитывать на продвижение по службе.
Казаркин обладал предельно обостренным чутьем. Он улавливал желания начальства с полуслова. Но у него имелась одна, как он считал, нехорошая черта. Казаркин не любил коллективные пьянки. Он понимал, что коллективная пьянка — такая же неотъемлемая часть политической работы, как партхозактив или идеологический семинар. Во время непринужденного застолья удается решать куда более важные вопросы, чем на совещании в кабинете первого секретаря райкома или даже обкома партии. Но и пить там приходится, по крайней мере, не меньше гостей. А у Казаркина побаливала печенка. Не то чтобы это была какая-то застарелая болезнь, но если пьянка длилась несколько дней (а это случалось при каждом приезде высоких гостей), он потом долго приходил в себя, иногда испытывая физические мучения. Сейчас же предстояло пить не с высоким начальником, а с его сыном. Причем надо было все обставить таким образом, чтобы это выглядело культурным мероприятием.
Казаркин прекрасно понимал, что означает хорошее впечатление о районе для сына заведующего отделом ЦК. Это же впечатление потом перейдет и к его папе. А ведь для того, чтобы первому секретарю обкома решить в свою пользу какой-то вопрос у секретаря ЦК, иногда не хватает малости. Например, зайти со своей просьбой не утром, а после обеда. Когда у секретаря будет хорошее настроение. Но о его настроении тебе должны вовремя сообщить. Вот почему так важно иметь в ЦК своих людей. Они всегда дадут полезный совет, подскажут, где достать бумажку с нужной резолюцией, в каком кабинете можно заручиться поддержкой. У кого больше таких людей, у того лучше идут дела. Области выделяют больше фондов, больше средств на капитальное строительство, меньше мучают разными проверками. Поэтому сейчас было важно, чтобы Жоголь-младший, возвратившись в Москву, взахлеб рассказывал отцу о том, какой заботой окружало его местное начальство. Отец, конечно, не пропустит это мимо своего внимания, запомнит и при случае отблагодарит.
Казаркин попросил секретаршу соединить его с Остудиным и без всяких околичностей спросил:
— Как у тебя работают студенты?
— Отлично, — ответил Остудин, немного озадаченный тем, что Казаркин интересуется студентами.
— Чем они сейчас занимаются?
— Заливают фундаменты под жилые дома.
— А что делает Жоголь?
— Как что? Он же комиссар отряда. А почему вы о нем спрашиваете?
— Ты знаешь, кто у него отец? — спросил Казаркин, и Остудин почувствовал, как натянулся у того голос.
— Нет, — ответил Остудин. — Я их отцами не интересовался.
— Очень крупный работник аппарата ЦК, — произнес Казаркин таким тоном, словно выдавал строжайшую государственную тайну. — Надо свозить студентов на природу. Не всех, конечно. Пусть сам Жоголь решит, кого взять... Заехать к рыбакам... Где-нибудь на острове организовать ушицу...
— Вы тоже поедете?
— Куда же мне деться? — вздознул Казаркин, удивляясь наивности начальника нефтеразведочной экспедиции. — Организуй это на субботу.
— Ладно. Дам команду подготовить катер. И подключу к этому Краснова. Вы не возражаете?
— Нет, конечно. Скажи, чтобы он позвонил мне.
Идея прокатить студентов по реке пришла Казаркину не с бухты-барахты. Самое экзотическое место в районе — стрежевой лов. Несколько дней назад местный рыбозавод начал пробные тони. Пробные потому, что настоящая ловля стрежевым неводом пойдет в августе, когда на нерест станут подниматься осетр и муксун. Тогда эти полукилометровые невода начнут цедить Обь круглые сутки. На территории района их три. А пока рыбаки наладили лишь один. Студенты наверняка не видели такой рыбалки. Посмотреть реку, посидеть у костра, похлебать прямо с огня наваристую уху им будет приятно. Казаркин снял трубку и позвонил директору рыбозавода.
— В субботу я со студентами из Таежного приеду на стрежевой песок, — сухо и коротко распорядился он. — Предупреди рыбаков.
— Мне там тоже быть? — спросил директор.
— Оставайся дома. Ты нам не нужен. Возьмем рыбы и уедем.
В субботу утром Казаркин на вертолете прилетел в Таежный. К его удивлению, на аэродроме его встретил только Краснов.
— А где Остудин? — спросил Казаркин и нахмурился. Отсутствие начальника экспедиции не понравилось ему.
— Улетел на Моховую. Там какие-то проблемы у вышкомонтажников.
— Мы же договорились, что поедем вместе, — Казаркин прикусил губу. Таких вещей он не прощал никому. — Для него что, партийное поручение ничего не значит?
— Роман Иванович поручил студентов мне, — Краснов пожал плечами. — Я все сделал. Катер готов.
В душе Казаркина закипала злоба. Устранившись от поездки, Остудин откровенно показывал, что не хочет иметь ничего общего с подобными мероприятиями. «Подставляет вместо себя других, чтобы остаться чистеньким», — подумал Казаркин. И тут же решил, что с Остудиным надо будет детально разобраться. Слишком многое он начал позволять себе в последнее время.
Краснов стоял перед нахмурившимся начальником и боялся, как бы гнев первого секретаря не обрушился на него. Ведь он предупреждал Остудина, что все выйдет именно так.
— Может, поедем к студентам, Николай Афанасьевич?— осторожно предложил Краснов.
— Поехали, — не глядя на Краснова, резко произнес Казаркин и полез в машину.
Студенческий строительный отряд расположился на той самой поляне, которую выбрали Остудин с Кузьминым. Посреди нее стояли пять больших армейских палаток, чуть сбоку — два навеса. Под одним находился длинный обеденный стол со скамейками, под другим — кухня. На ней висел написанный на кумаче огромными буквами лозунг: «Лучше переесть, чем недоспать». Нахмурив брови, Казаркин несколько мгновений сверлил лозунг колючим взглядом. Все, что не поддавалось простому объяснению, вызывало у него подозрение. «Сумбур какой-то», — подумал Николай Афанасьевич, но выяснять смысл написанного не стал. Не было бы в студенческом отряде Марка Жоголя, он заставил бы Краснова снять лозунг. Но сейчас на это не решился. Вдруг этот лозунг повесил Марк?
Краснов, заботясь, чтобы москвичи были в курсе всех политических событий, отдал распоряжение поставить на крыше столовой-времянки мощный динамик. В первые дни динамик оглушал своим ревом всю округу с утра до ночи. Но вскоре он надоел студентам, и они его отключили. Краснов тут же устранил непорядок. Тогда студенты сделали на радиоустановке выключатель. Как только на горизонте появлялся Краснов, они включали динамик. Когда парторга не было или радио начинало надоедать, они его выключали.
Казаркин с Красновым приехали в лагерь на машине. Радио орало во всю мощь, разнося над тайгой песни о борьбе за мир и дружбу народов. Казаркин мельком глянул на динамик и поморщился. Не от песен, от невыносимого грохота музыки.
Студенты знали, что к ним едет начальство. Командиром отряда был Матвей Корзин, высокий парень с короткой и аккуратной прической, узкоплечий, нескладный, какой-то ходульный. Марк Жоголь оказался полной противоположностью ему — крепкий, широкоплечий, с кудрявой ярко-рыжей шевелюрой и веснушчатым лицом. Он чем-то сразу располагал к себе. Это было приятно Казаркину и он задержался взглядом на лице Жоголя, когда пожимал ему руку.
Из палатки вышли две девушки, поздоровались с начальством. Одна из них была блондинкой с гладко зачесанными назад волосами, другая — коротко стриженной брюнеткой с большими, красивыми, темными глазами и полными губами. Матвей Корзин представил девушек:
— Алла, — кивнул на блондинку. — А это Соня.
Брюнетка бесцеремонно осмотрела Казаркина с ног до головы, словно оценивая. Николай Афанасьевич машинально поправил воротник рубашки. Сегодня он был без галстука и чувствовал себя несколько неловко. Но Соню интересовал не внешний вид первого секретаря райкома. Рубашка на нем сидела ладно, воротник был безукоризненно отглажен. Она хотела понять, что это за тип человека — партийный работник, и чем он отличается от остальных людей. Казаркин пожал руки девушкам и обратился к Жоголю:
— Ну, Марк, показывай, как живете и чем занимаетесь. Мы ведь с тобой коллеги. Ты комиссаришь в отряде, я — в районе.
— С чего начнем? — Марк принял полушутливый тон Казаркина. — С наших палаток или с девичьей?
— А сколько у вас девушек?
— Четыре.
— На восемнадцать парней?— Казаркин сделал вид, что удивился.
— Нам хватает. Главное, чтобы хорошо кормили.
— Тогда показывай кухню. Ну, а девушки потом...
Девушки улыбнулись. Первый секретарь, оказывается, умел шутить.
Кухни, как таковой, не было. Была большая кирпичная печь, на которой стояли две огромные, закопченные с боков кастрюли и стол под брезентовым навесом. На нем готовили обеды. Казаркину очень хотелось заглянуть в кастрюлю, но едва он дотронулся до крышки, тут же отдернул руку. Крышка оказалась горячей.
— Что у вас там? — спросил он Соню.
— Гуляш, — ответила она. — А на гарнир лапша.
— Кстати, Николай Афанасьевич, нельзя ли нам картошечки подбросить? — спросил Жоголь. — А то одна лапша да каша.
Казаркин повернулся к Краснову. Тот пожал плечами, сказал:
— У нас и на буровых картошки нет. Старые запасы кончились, новая будет только осенью.
— Мы же всю картошку завозим с Большой земли, — извиняющимся тоном произнес Казаркин. — Посмотрю в райцентре. Если что-то есть, обязательно пришлем. А как с остальными продуктами?
— Берем из того, что есть, — вмешался в разговор Матвей Корзин.
— Ты скажи Соломончику, — Казаркин помахал пальцем перед лицом Краснова, — что он несет личную ответственность за питание студентов.
— Уже сказал.
— Вот и хорошо, — Казаркин повернулся к Жоголю. — А теперь, комиссар, веди нас на стройку.
Стройка находилась на другом конце поселка, добираться туда надо было на машине. Казаркин решил, что на обратном пути к студентам можно было бы не заезжать. Поэтому спросил Корзина:
— Кого вы возьмете с собой на рыбалку?
— Их, — Корзин кивнул на девчат. — И еще наш врач просился. Все остальные работают. Далеко ехать?
— Ночью вернемся, — ответил Казаркин. — А сейчас сделаем так. Командир с комиссаром покажут нам стройку. А девчата пусть идут на пристань. Мы туда скоро подъедем. Все равно все в одну машину не войдем.
Уже первый взгляд на стройку показывал, что Остудин размахнулся широко. На краю поселка закладывался целый микрорайон. Больше всего Казаркин удивился тому, что здесь уже была проложена дорога. Вдоль нее стояли восемь готовых фундаментов под коттеджи, еще для двух студенты делали опалубку. Возле первого фундамента лежал аккуратный штабель бруса. Машина остановилась около него. Казаркин вышел на дорогу, подошел к фундаменту, покачал головой.
— Что? — настороженно спросил Жоголь. — Не нравится?
— Да вот думаю, когда вы все это закончите? — Казаркин вытянул ладонь в сторону раскинувшейся перед ним стройки, давая понять, что Остудин затеял дело явно не по силам.
К начальственной машине подошли несколько студентов, заливавших фундамент. Услышав вопрос, один из них сказал:
— К сентябрю все срубы будут готовы.
— Человеку нужен не сруб, а дом, — наставительно заметил Казаркин. — У нас в начале октября ложится снег.
— У нас же не просто сруб, — сказал Жоголь. — Настелим полы, вставим окна, двери. Клади печку и живи.
— Придется класть печи, — Казаркин засмеялся сухим коротким смешком и подумал: «Неужели надо было прийти Остудину, чтобы начать эту стройку?»
Он вспомнил, как ему надоедал Барсов, выпрашивая лес для жилья геологов. Хиленькая пилорама райпромкомбината могла в течение года напилить бруса не более чем на четыре-пять домов. И каждый кубометр распределялся лично Казаркиным. А он всегда считал геологов если не чужими в районе, то во всяком случае не своими. Он не чувствовал никакой ответственности за их хозяйственные дела. И среди просителей бруса всегда находились те, кто был ему ближе геологов.
Остудину тоже негде было взять лес, но он решил проблему проще. Отдал в леспромхоз, находящийся в другом районе области, списанный трактор, выделил ему из своих запасов две тонны цемента, и леспромхоз напилил для экспедиции бруса на десять домов. Казаркин не знал, что Остудин привез из того же леспромхоза двух стариков, которые будут показывать студентам, как надо рубить деревянные дома. Остудину надо было не отчитаться за жилье, а построить его добротным и красивым. Одни студенты сделать это не могли, у них не было опыта.
Как бы то ни было, а экспедиция развернула большое строительство. Теперь ни в коем случае нельзя допустить, чтобы все это прошло мимо райкома. «Надо поддержать нефтеразведчиков, но сделать так, будто инициатива шла от нас», — подумал Казаркин. В его голове уже четко сложился план действий.
На первой же райкомовской оперативке он похвалит геологов за строительство жилья. Потом то же самое сделает на совещании руководителей района. Забота райкома о жилье должна быть зафиксирована в документах по нарастающей. А уже после этого надо провести бюро райкома, на котором поддержать нефтеразведчиков, а остальных руководителей как следует распечь. Конечно, надо бы записать по выговору директору рыбозавода и начальнику аэропорта. Но ни того, ни другого наказать нельзя. К их услугам часто прибегает сам Казаркин. Поэтому выговор придется записать начальнику пристани. Это насторожит и директора рыбозавода, и начальника аэропорта.
Но больше всего Казаркина беспокоило поведение Остудина. Почти не звонит в райком, все решает сам, а сегодня демонстративно улетел на буровую. «Пора ставить его на место», — подумал Казаркин и снова окинул взглядом развернувшуюся стройку.
— Молодцы! — сказал Николай Афанасьевич окружившим его студентам. — Не будем вас отвлекать. Идите работайте.
Весть о том, что студенческое начальство вместе с начальством районным едет на стрежевой песок, облетела стройотряд еще вчера утром. Сразу после того, как студентов посетил Краснов.
— Вы там не стесняйтесь, — наказывали Корзину и Жоголю студенты. — Увидите осетра, просите осетра. Стерлядку тоже можно.
Когда Казаркин приехал на пристань, Алла с Соней и стройотрядовский врач Кирилл были уже там. Они прохаживались по берегу недалеко от катера нефтеразведочной экспедиции. Катер стоял, уткнувшись носом в песок, с его борта на берег спускался узкий и длинный трап. Казаркин поздоровался с Кириллом и пригласил всех на борт.
На палубе гостей встречал капитан Миша. Он был в черном кителе и такой же фуражке с лакированным козырьком, над которым блестела надраенная кокарда, изображающая корабельный штурвал и якорь. Казаркин, а за ним и все остальные поздоровались с капитаном за руку.
— Семен! — крикнул капитан, и все услышали, как сначала загремели металлические ступеньки, ведущие из кубрика, а затем на палубу выскочил низенький широкоплечий парень в тельняшке и старых замасленных джинсах. — Убери трап!
Семен кивнул Казаркину, пожал руку Краснову, затащил трап на палубу и скрылся в машинном отделении. Команда катера состояла из двух человек — капитана Миши и моториста Семена. Казаркин махнул рукой, и катер задним ходом начал отходить от берега.
— Семь футов под килем, — произнес Казаркин, приобняв за плечи Матвея и Марка, и предложил: — Пойдемте в рубку, а то на фарватере ветер продувает насквозь.
Но Матвей неожиданно отказался:
— Посижу здесь, — кивнул на скамейку, которая стояла перед рубкой. — Я сквозняков не боюсь.
Казаркин не стал возражать.
— Я пойду с вами, — Соня шагнула к первому секретарю и как бы невзначай коснулась его руки.
Прибавляя ход, катер вышел на фарватер. Таежный остался позади. Глазам открылась величественная река. Левый, крутой ее берег был покрыт тайгой. Высокие сосны вперемежку с мохнатыми темно-зелеными кедрами нависли над самым обрывом. Узловатые корни змеились по вертикальному срезу, судорожно цепляясь за отторгающую их твердь. Правый пологий берег зеленел буйной травой и непролазным тальником, над которым кое-где разбросали развесистые кроны редкие ветлы. Лишь изредка над самой водой скользили неторопливые чайки или проносились стремительные одинокие чирки.
Казаркин любил Обь до щемления в сердце. Особенно, когда его моторка, по грудь выскочив из воды, пластала реку на два бурунных вала, которые, соединяясь с кильватерным следом, бесновались, вздымая в торопливой сшибке крутую водную гладь. Обь, податливо пропуская рвущуюся вперед кичливую силу, шутя усмиряла бегущие за лодкой волны. Исчезала лодка, исчезали поднятые ею волны, а Обь продолжала свое уверенное неторопливое течение.
Не часто служба позволяла ему общаться с рекой. Лишь в короткие недели отпуска он был властен над собой и мог проводить время по своему усмотрению. В Крым и на Кавказ, где ЦК предоставлял в своих здравницах заботливый уход и активное времяпрепровождение Казаркин ездил лишь тогда, когда на этом настаивала жена. Обычно он брал отпуск в середине августа и со своим шофером улетал на вертолете или уплывал на лодке далеко вверх по Оби. Был у него заветный островок, который делил реку на основное русло и широкую протоку. По протоке поднимались на нерест осетры и нельма. Казаркин ставил там палатку и благоденствовал. Днем они с напарником спали, Казаркин, не имевший в будничное время возможности читать, брал с собой любимые детективы. Ночью рыбачили сплавной сетью. То, чем они занимались, называлось браконьерством. Но Казаркин не считал свой промысел таковым. Браконьер ловит рыбу для продажи. Казаркину же рыбалка была в удовольствие. Он наслаждался не столько результатом промысла, сколько самим процессом. Была бы нужна рыба или икра, достаточно поднять телефонную трубку. Благо, рыбозавод под рукой.
Но рыба, купленная на заводе, не доставляла удовольствия. Он хотел острых ощущений и праздника для души хотя бы один раз в год. Только на рыбалке он мог с удовольствием выпить водки и похлебать ухи, снятой прямо с костра. Он любил сидеть у костра, разложенного на берегу, и подолгу смотреть на реку, в которой отражались звезды. В такие минуты ему не хотелось ни говорить, ни думать. Может быть, это были те редкие мгновения жизни, когда Казаркин мог быть самим собой. Ведь первый секретарь райкома — будь то на работе, в общественном месте, просто на улице — всегда лицо официальное. Он олицетворение партии, ее руководящей роли. Как сказал поэт: ум, честь и совесть эпохи. И тут ни убавить, ни прибавить. Даже если тебе не хочется, ты должен олицетворять.
Но сегодня было совсем другое дело. Сегодня Казаркин играл роль щедрого хозяина, решившего показать гостям свои владения в их лучшем виде. Николай Афанасьевич легонько сжал пальцами плечо Марка и, показав глазами на реку, произнес только одно слово:
— Красота.
За Марка ответила Соня.
— Необъятный простор, — она улыбнулась и покачала головой. — Я люблю воду.
Но ни Обь, ни чайки и утки над ней, ни разлапистые кедры по берегам занимали сейчас мысли Казаркина. Марк был для него не просто бойцом стройотряда, а ответственным представителем Москвы, который может и казнить, и осыпать милостями. Не сам Марк, конечно, а его отец, который после возвращения сына составит себе новое представление о Среднесибирской области. Плохое ли, хорошее — другое дело. И Николай Афанасьевич, прикинувшись наивнейшим простачком, вкрадчивым голосом начал просвещать Марка:
— Между прочим, по территории наш район такой же, как и королевство Нидерландов. А население — всего двенадцать тысяч человек. Земля богатейшая. У нас ведь и нефть, и газ, и лес, и рыба. А уж о кедровых орехах, грибах и ягодах говорить нечего, — все перечислил Казаркин и, тяжело вздохнув, заключил: — Если бы нам выделяли ресурсы, государство только на Среднесибирской области могло бы озолотиться.
— Насколько я знаю, Сибири и так придается большое значение. Сибирская нефть — один из самых главных источников валютных доходов страны, — заметил Марк.
Казаркин хотел ответить, что знать — одно, а помогать в разведке недр и добыче нефти — совсем другое. Но не успел. Дверь рубки приоткрылась, в проеме появился Краснов и скомандовал тоном, не терпящим возражений:
— Всем в каюту! Чай готов.
Каюта, где собрались гости, была приспособлена для отдыха. Вдоль бортов стояли удобные мягкие диваны, обтянутые красивой драпировочной тканью. Посередине — стол. Под лестницей, ведущей на палубу, топилась железная печка, на которой шумел большой закопченный чайник, что придавало обстановке особый шик. Но не теплом и уютом очаровало студентов помещение. Главным в этом интерьере был стол. На цветастой клеенке стояла большая тарелка с груздями. Рядом с ней такая же тарелка с осетровым балыком. Осетрина была нарезана тонкими пластиками, на них, словно роса, выступили капельки жира. Здесь же было розоватое сало, вареные яйца, консервированный овощной салат. Краснов постарался на совесть, выставив на стол только то, чем может похвастаться район. Усадив гостей, он, как искусный массовик-затейник, обвел компанию восторженным взглядом и торжественно произнес:
— А теперь традиционное посвящение в матросы. Все готовы?
— Всегда готовы! — ответили дружно студенты.
Казаркин заговорщицки подмигнул Марку: дескать, жди сюрприза. Краснов достал из шкафа стопку новеньких тельняшек, из холодильника — бутылку «Столичной». Отвинтил пробку, налил водки в стакан, протянул командиру. Матвей Корзин встал, поднял руку так, чтобы локоть оказался на уровне плеча и, усмехнувшись, по-гусарски, одним махом, опрокинул содержимое стакана. Студенты захлопали в ладоши. Корзин крякнул, вытер губы ладонью и потянулся за грибком. Прожевав груздь, он снял с себя куртку и натянул тельняшку поверх рубахи.
Следующим был Жоголь, который полностью скопировал все жесты своего командира. Девчата выпили и облачились в тельняшки последними. Это был хорошо отрежиссированный спектакль, и он понравился Казаркину. Действие развивалось непринужденно, как бы само собой. Такие моменты запоминаются.
Краснов начал угощать студентов чаем, заваренным по охотничьему рецепту. В нем были и чага, и смородиновый лист, и сушеная малина. Чай понравился всем. Начались разговоры о том, в каком чайнике и по какому рецепту его лучше всего заваривать. Все вдруг оказались специалистами.
— А по-моему, лучше всего пакетики, — сказала Соня. — Сунул пакетик в чашку и колдовать не надо.
— А если в пакетике обычная солома? — спросил Матвей.
— Тогда у чая будет соответствующий аромат, — тут же уточнил доктор Кирилл.
— Мальчики, почему вы все опошляете? — обиженно сказала Соня. — Вы же прекрасно понимаете, что я имела в виду чай в пакетиках.
— Наглядный пример неограниченной свободы, — философски заметил Марк. — Разреши народу все, и в головах начинается сумбур.
— По такому случаю надо налить еще, — сказал Краснов, взяв в руки бутылку. — Иначе не разобраться.
— В отношении свободы Марк совершенно прав, — заметил Казаркин. — Свобода может быть только осознанной необходимостью.
— Этому нас учат классики марксизма, — не скрывая ехидства, произнесла Соня.
Трудно сказать, чем бы закончилась дискуссия, но в это время катер начал замедлять ход. Кирилл выглянул в иллюминатор:
— Вроде пристаем.
Краснов встал из-за стола, тоже посмотрел в иллюминатор и скомандовал:
— Свистать всех наверх!
Студенты — быстрые на подъем — вышли на палубу. Казаркин хотел было оказаться вблизи Марка, потому что самый главный разговор между ними еще не завязался, а без него эта поездка теряла всякий смысл. Но Жоголь, как показалось Казаркину, намеренно ускользнул от него. Поведение комиссара поставило Николая Афанасьевича в тупик. Он поджал губы и остановился у трапа, ведущего на палубу. Ситуацию разрядил Матвей Корзин. Задержавшись чуток, он то ли намеренно, то ли случайно обратился к первому секретарю на «ты»:
— Хочешь совет, Николай Афанасьевич? — Казаркин поднял голову, и Матвей увидел в его глазах растерянность. — Не будь назойливым с Марком. Это его тяготит... Он все видит и все понимает. Зайдет разговор с отцом о здешних местах, он вас преподнесет так, как и представить себе не можете. Роман Иванович Остудин хорошо нас просветил.
Корзин ухватился за поручни и в три прыжка выскочил из каюты. Казаркин же чувствовал себя как щенок, которого ткнули носом в то место, где он напакостил. Но замешательство длилось всего несколько мгновений. На палубе Николай Афанасьевич сразу пришел в себя. Здесь все вокруг было привычно до щемления в сердце. И неторопливая Обь, и низкий песчаный берег, на котором горбилась старая деревянная рыбозаводская избушка, и даже бригадир рыбаков Леня Волков, которого Казаркин знал много лет.
Леня встречал катер у самой воды. Он привык к посещению начальства. С началом путины высокие гости приезжают сюда если не каждый день, то через день. Леня делил их на две категории.
Для одних это было экзотическое развлечение. Они восхищались щедротами Севера, с удовольствием ели муксунью или стерляжью уху, много пили и шумно убеждали друг друга, что только в таких местах человек может отдыхать душой. В свою компанию они часто приглашали и Леню. Как правило, это были приятные люди. Похлебав ухи и оставив после себя ворох пустых бутылок, они отбывали восвояси.
Но приезжали и другие. Тех интересовал только улов. Чем больше было в неводе красной рыбы, тем алчнее горели их глаза. Подождав, пока рыбаки перетаскают на борт их катера осетров и нельм, они уплывали, не оставив в благодарность даже бутылки водки. Таких гостей Леня не любил.
К Казаркину Волков относился без неприязни, но и без подобострастия. Николай Афанасьевич водки рыбакам не оставлял и рыбы для себя никогда не брал. Райкомовские покупали ее на рыбозаводе. О том, что Казаркин приедет со студентами, Леню предупредил директор. Он и проинструктировал его обо всем. И Леня подготовился к встрече. Садок был полон стерлядки, на прочном капроновом кукане недалеко от берега сидел осетр. Рыбу надо было отдать студентам. На всякий случай был готов и невод. Если студенты захотят посмотреть рыбалку, Леня организует одну тонь.
Казаркин сошел на берег первым. Поздоровался с Волковым, приветливо кивнул стоявшим поодаль рыбакам. Представил бригадиру студентов.
— Москвичи, — сказал Николай Афанасьевич. — Жилье нефтеразведчикам строят. Покажи им наши щедроты.
— Мне чо, — ответил Леня и бросил на девушек цепкий взгляд. Задержался на Алле, у которой под тельняшкой бугрились крепкие груди. — Неводник готов, катер на ходу.
Посмотреть, как ловят рыбу, изъявили желание девчата и Кирилл. Всю дорогу он держался особняком. Угрюмо сидел в каюте, не проронил ни слова, когда посвящали в матросы, и на берег сошел последним, словно боялся кому-то перейти дорогу. Зато на рыбацкий катер он заскочил первым и подал девчатам руку, когда они поднимались по короткому трапу.
Катер отчалил. К его борту был привязан неводник, на котором горой лежал невод с большими белыми пластмассовыми поплавками. Невод, словно не желая расстаться с берегом, зацепился за него одним концом и пополз с неводника в воду. Поплавки, шлепаясь в реку, застучали коротко и сухо. Невод был огромным, он перехватил три четверти русла реки.
— Вы так всю рыбу выловите, — сказал Марк стоявшему рядом с ним Казаркину.
— Мы — нет. А вот нефтяники ее сгубят.
— Почему? — удивился Марк.
— У них, что ни день, то авария. То нефтесборный коллектор лопнет, то труба магистральная.
— А что же вы молчите?
— Мы не молчим. Мы кричим, — Казаркин был рад, что Жоголь первым решил преодолеть возникшую между ними неловкость. — Только нас никто не слышит.
— Это плохо, — сказал Жоголь, пожав плечами. — Нефть выкачаем — и все. А рыба здесь жила вечно...
Пока Волков заводил тоню, Краснов занимался хозяйственными делами. Попросил Мишу отнести рыбакам мешок. Те натрясли в него из садка ведра два стерлядок, переправили их на «Богатырь». Взамен Краснов дал им несколько бутылок водки и банку груздей.
Между тем катер, сделав петлю, причалил к берегу. Рыбаки отцепили капроновый канат, которым невод крепился к неводнику, прикрепили невод к лебедке. Глухо загудел дизель, и снасть медленно потянулась из воды. Студенты, ожидавшие, что рыба заплещется, как только невод пойдет к берегу, разочарованно поглядывали на рыбаков. Невод шел и шел, и только поплавки буровили речную гладь. Кирилл, не выдержав, спросил у Краснова:
— А где же рыба?
— Сейчас будет, — успокоил его Краснов. — Пока идут только крылья. Рыба — в мотне.
И вот над водой запрыгали первые чебачки. Затем появились язи, заметались от крыла к крылу щуки. И вдруг на поверхности показалась широкая, плоская серо-коричневая голова. Словно рыбаки растревожили обитавшего на речном дне монстра. Увидев его, Алла испуганно вскрикнула, а Соня ухватилась за руку Казаркина.
— Не кричи! — резко произнес бригадир. — Спугнешь шершавого.
— Шершавый — это кто? — тихо спросила Соня.
— Осетр, — так же тихо ответил Казаркин и пожал маленькую теплую ладонь Сони.
Рыбаки вытащили осетра, перенесли его на катер нефтеразведчиков. Туда же перекочевали три муксуна и нельма, оказавшиеся в неводе. Казаркин распрощался с Волковым и дал команду отчаливать.
Студенты сгрудились вокруг осетра. Он лежал на палубе и время от времени открывал жабры, словно пытался глотнуть свежего воздуха. Его кожа действительно оказалась шершавой, острые костяные нашлепки протянулись по хребту от головы до хвоста. Никто из студентов не видел живой такую крупную рыбу.
Казаркин присел на корточки, просунул ладонь под брюхо осетра, помассировал его пальцами.
— Николай Афанасьевич, вы Кирюшу попросите, он лучше это сделает, — смеясь, заметила Соня. — Он все-таки врач.
— Ничего ваш Кирюша не сделает, Сонечка, — сказал Краснов. — Потому что никто лучше Николая Афанасьевича этого не знает.
— Чего не знает? — спросила Соня.
— Того, что находится в осетре.
Казаркин поднялся, достал носовой платок, тщательно вытер руку.
— Ну и что? — спросила Соня.
— Сегодня будем есть отменную икру, — торжественно произнес Казаркин. — До отвала.
Через полчаса катер пристал к большому острову, вдоль которого тянулась широкая песчаная коса. За ней поднимался невысокий обрывистый берег, поросший густым сосняком, среди которого проглядывали тонкие, как свечи, березы. Казаркин приказал студентам натаскать для костра дров, а капитану Мише — разделать осетра. Помогать Мише взялся моторист Семен. Оба оказались спецами. Семен принес из трюма ведро и огромный таз. Миша перерезал осетру жабры, из которых потекла на песок густая черная кровь. Подождал, пока рыба успокоится, и полоснул ее ножом по брюху. Из распластанного нутра стоявшим рядом девчатам предстало редкое зрелище: серо-желтая, похожая на крупную дробь, икра, которую они видели только в крохотных баночках, лежала в рыбе, словно упакованная в два длинных капроновых чулка. Михаил сунул руки в рыбью утробу, вытащил оба «чулка», переложил их в таз. Легким движением взрезал пленку, выпростал икру, обильно посыпал ее солью, перемешал. Поднял на девчат глаза, сказал удовлетворенно:
— Пока сварим уху, будет готова.
— Сколько же здесь икры? — спросила удивленная Соня.
— Полпуда наверняка, — удовлетворенно сказал Казаркин. — Как думаешь, осилим?
Соня засмеялась.
Вскоре осетр был разделан. В уху пошла только голова, остальную рыбину Казаркин велел засолить.
— Осетра варить — только портить, — сказал Николай Афанасьевич. — Пусть попробуют свежего балычка. Уху мы сварим из стерлядок и муксуна.
С катера принесли и расстелили у костра огромный брезент. На него поставили таз с икрой. В другой таз выложили из ведра дымящуюся осетровую голову и остальную рыбу. Студенты полукругом уселись вокруг. Краснов вручил всем по ложке, налил в стаканы водки, сказал:
— Николай Афанасьевич, прошу тост. Иначе будет не уха, а пьянка.
— Ты сам его подсказал.
Казаркин понял, что никакие разговоры на деловые темы вести сегодня не нужно. Он поднял стакан в вытянутой руке, прищурившись, посмотрел сквозь него на свет, перевел взгляд на Соню и сказал:
— За то, чтобы у нас не переводилась уха. И за красивых девушек.
Затем залпом выпил водку, зачерпнул ложкой икру и, не торопясь, прожевал ее. Студенты выпили вслед за ним и тоже потянулись за икрой. Соня снова оказалась рядом с Казаркиным, засмеялась и сказала:
— Так я еще никогда не закусывала. Эта икра совсем не такая, какую покупаем мы с Марком. Эта крупная и серая, а наша черная, и у нее селедочный привкус.
— А где вы ее покупаете? — спросил Казаркин, который сразу понял, что Соня говорит не о зернистой, а о паюсной икре.
— На улице Грановского.
Казаркин, неоднократно бывавший в Москве, но всегда проездом, не знал ни улицы Грановского, ни тем более магазина на ней. Однако сразу понял, что речь идет о цековском спецраспределителе. Глядя на Соню с чувством легкого превосходства, он зачерпнул еще одну ложку икры, неторопливо съел ее и, вытерев губы тыльной стороной ладони, сказал:
— Это потому, что мы вам свою икру не посылаем.
— А действительно, почему не посылаете? — удивился Марк.
— А знаете историю о том, как Хрущев рыбачил на Севане? — спросил Казаркин.
— Спросите что-нибудь полегче, — сказала Соня. — У нас скоро не будут знать, кто такой Хрущев.
— Это было незадолго до того, как его сняли, — заметил Казаркин. — Приехал Хрущев в Армению, повезли его на Севан. Дали в руки удочку, посадили на камне у самой воды. Минут тридцать сидел Никита Сергеевич, но у него ни разу не клюнуло. Тут подоспела уха, и его позвали к костру. Он закрепил удочку и пошел к хозяевам. Пока Хрущев слушал первый тост, водолазы насадили ему на крючок огромную живую форель. Охранники из местного КГБ, стоявшие на берегу, закричали:
— Никита Сергеевич! У вас клюет.
Хрущев бегом к берегу. Схватил удилище, начал крутить катушку. Рыба беснуется, пытается сойти с крючка, он взмок, но не отпускает ее. Минут через десять вытащил на берег. Вытер мокрый лоб, растерянно посмотрел на рыбу и спросил:
— Это что?
— Севанская форель, Никита Сергеевич, — радостно ответил первый секретарь ЦК компартии Армении Аракелян.
Хрущев нахмурил брови, сузил глаза и сказал:
— А почему вы нам в Кремль такую посылаете? — и развел большой и указательный пальцы правой руки, словно измерял кильку.
Студенты засмеялись. На что Казаркин заметил:
— Вам смешно, а Аракеляна чуть инфаркт не хватил.
— Все, Сонечка, больше я тебе икры не достаю, — сказал Марк.
— Мы договоримся с Николаем Афанасьевичем. Он пришлет, — ответила Соня.
— Налей-ка нам еще, Юрий Павлович, — обратился к Краснову Матвей. — Гостеприимство ценить надо. Хрущев потому и погорел, что не умел делать это.
Краснов налил, все снова выпили.
— Раньше в московских ресторанах к рюмке водки обязательно подавали горячий расстегай с черной икрой, — сказал Краснов и снова взял в руки бутылку.
— Когда это раньше? — спросил Марк. У него вдруг испортилось настроение и возникло желание напиться.
— До революции, когда же?
— Тогда и осетров было больше, и зернистую икру на каждом углу бочками продавали, — сказала Соня. — Что о том времени говорить.
Казаркин, для которого и дружеская беседа на берегу реки была работой, понял, что разговор начинает принимать критическое направление. Несмотря на то, что все эти студенты из более чем благополучных семей, дай им волю, они такого могут наговорить... У Казаркина при одной мысли об этом неприятно заныло под ложечкой. Студентам все сойдет с рук, а ему может аукнуться. Краснов обязательно донесет об этом кому надо. «Я на него донести не могу, потому что он мой подчиненный, — подумал Казаркин. — Я могу только принять по отношению к нему меры. А он донесет». Не поворачивая головы, Казаркин исподлобья посмотрел на Краснова и сказал:
— Ты усаживай гостей поближе к ухе. Соловьев баснями не кормят.
И Николай Афанасьевич полуприлег на брезент, пододвинув к себе чашку с ухой. Под нее провозгласили еще несколько тостов. Казаркин, пивший наравне со всеми, захмелел, но держал компанию в поле зрения. Капитан с мотористом, готовившие уху, в то время как другие уже вовсю выпивали, теперь стремились наверстать упущенное. Краснов сидел, обнявшись с Марком Жоголем. Оба держали в руках пустые стаканы, в которые, расплескивая на землю, наливал водку Матвей Корзин. В стороне от всех сидели врач Кирилл и симпатичная блондинка, имя которой Казаркин никак не мог вспомнить. Компания разделилась на группы, и лишь Казаркин и Соня оказались как бы сами по себе.
Казаркин повернулся к ней, их взгляды встретились. Его удивило выражение ее больших темно-карих глаз. В них отражались и блаженство, и озорство одновременно. Она придвинулась к нему, коснувшись плечом его плеча, обхватила руками колени и сказала:
— Спасибо за чудесную поездку. Много слышала о Сибири, но не думала, что здесь так хорошо.
Казаркин не нашелся что ответить. Он протянул руку к лежащей на брезенте бутылке, сдернул с нее белую пробку и налил себе и Соне. К его удивлению, она спокойно взяла в руку стакан, чокнулась и выпила. Он подал ей кусок стерлядки и тоже выпил. И тут же снова налил.
Казаркин никогда не ощущал внимание женщин к своей персоне. Оно всегда было официальным. Он объяснял это занимаемой должностью. Ведь первый секретарь не только политический руководитель района. Он еще и олицетворение принципиальности и коммунистической морали. Женщины остерегались открыто проявлять к нему свои чувства, они не знали, как он отреагирует. Его это задевало. А когда он видел, как симпатичная женщина, при виде которой облизываются мужики, шарахается от него, Казаркина, только потому, что он первый секретарь райкома, у него возникало чувство собственной ущербности. Но, сидя рядом с Соней, которая была намного моложе его, Николай Афанасьевич никакой ущербности не чувствовал.
— Мне действительно сегодня хорошо, — сказала Соня.
— Ты знаешь: и мне тоже, — Казаркин посмотрел на Марка и командира отряда, снова наливающих водку в свои стаканы.
— Не обращай на них внимания, — перехватив его взгляд, досадливо сказала Соня. — Давай лучше выпьем.
Она чокнулась с ним и залпом, по-мужски, выпила. Казаркин тут же зачерпнул ложку икры и протянул ей.
— Я ее уже не хочу, — сказала Соня и сердито добавила: — Да не смотри ты на них. Они уже не видят ничего вокруг.
Казаркин замер. Он не обратил внимания на то, что, сидя рядом с Соней, помимо своей воли постоянно оглядывается на Краснова и его компанию. Он подсознательно боялся того, что проявление обычных человеческих чувств может быть превратно истолковано другими.
— Скажи, Соня, ты коренная москвичка? — спросил он.
— Конечно. Но вообще-то наша семья родом из Витебска. Дед уехал оттуда в первые дни войны. Его фамилия была Бланк, а немцы, сам знаешь, как относились к таким людям. Кстати, мама Ленина тоже из Витебска, и ее фамилия тоже Бланк.
— Я об этом никогда не слышал, — произнес Казаркин и почувствовал, что ему не хватает воздуха.
— Выпей и успокойся, — сказала Соня и протянула ему стакан с водкой. — Я в родственных отношениях с Ульяновыми не состою.
Казаркин, не видя ничего перед собой, дрожащей рукой взял стакан и с жадностью осушил его до дна. Несколько мгновений посидел, молча уставившись в одну точку. Соня вдруг цепко сжала его ладонь горячими пальцами и погладила ею свою щеку. Казаркин обвел взглядом пространство и с удивлением обнаружил, что они остались одни. Остальные куда-то исчезли. Лишь два человека копошились у катера. Это Марк Жоголь на четвереньках пытался по трапу залезть на палубу, а Краснов снизу подталкивал его. На брезенте рядом с Казаркиным лежало несколько нераспечатанных бутылок водки, всюду была разбросана закуска. Костер уже почти догорел, от него тянулась к воде тоненькая струйка белого дыма. Солнце давно зашло, но на Севере в это время года белые ночи. Вместо непроглядной тьмы с ослепительно яркими звездами над рекой стояли легкие сумерки.
— Покажи мне тайгу, — попросила Соня. — Я хочу посмотреть, как она выглядит.
Казаркин молча встал, протянул ей руку, и они пошли к соснам, высившимся на берегу. Все, что произошло потом, походило на нереальный сон. Соня прильнула к нему и начала целовать в губы. Казаркин, пытаясь высвободиться, неловко шагнул, оступился, и они упали в траву. Соня обняла его за шею и притянула к себе. Впервые за всю жизнь женщина, не стесняясь, жаждала его. Для того чтобы овладеть ею, не требовалось прилагать никаких усилий. Прикрыв глаза и обхватив руками за шею, Соня горячо дышала ему в лицо. Но именно в этот момент Казаркин протрезвел.
На него вдруг напал страх: а вдруг об этом узнают остальные? Ведь он не просто первый секретарь райкома, он на двадцать лет старше Сони. Со стыда сгореть можно... Оттолкнув Соню, Казаркин вскочил и направился к катеру.
Но едва Николай Афанасьевич поднялся по трапу, все его переживания показались ничтожными по сравнению с тем, что он увидел. Распластавшись в неестественной позе, с открытым, искаженным болью и ужасом ртом, на палубе лежал Марк Жоголь. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: с человеком случилось непоправимое. Казаркин бросился в каюту, чтобы найти врача студенческого отряда Кирилла, но его там не было. На диване, лежа на спине и выставив подбородок кверху, храпел Матвей Корзин. Казаркин трясущимися руками начал расталкивать его. Матвей перестал храпеть, открыл один глаз и бессмысленным взглядом уставился на Казаркина.
— Что с Жоголем? — схватив Матвея за отворот куртки и тряхнув так, что его голова стукнулась о валик дивана, спросил Казаркин.
Матвей открыл второй глаз и, обшарив каюту все тем же бессмысленным взглядом, хрипло выдавил из себя:
— А где он?
— На палубе лежит, бездыханный! — истерически крикнул Казаркин.
— Значит, умер, царство ему небесное, — сказал Матвей и, откинувшись на диван, снова захрапел.
Оставив испуганную, ничего не понимающую Соню рядом с Корзиным, Казаркин вылетел наверх, не глядя на Марка, кубарем скатился по трапу и побежал к лесу. Но у брезента, на котором лежали остатки пиршества, остановился. В голову пришла простая и ясная мысль о том, что надо уничтожить вещественные доказательства пьянки. Казаркин стал хватать пустые бутылки и выбрасывать в реку. Они плюхались в воду, вставали торчком и, выставив над гладью реки похожие на перископы пустые горлышки, плыли вниз по течению в сторону Таежного. И тут его взгляд упал на две бутылки, которые еще не успели распить. Он посмотрел на них, словно на омерзительных гадин, схватил за горлышко и, размахнувшись, забросил сначала одну, потом другую на самую стрежь. Бутылки, булькнув, тут же пошли на дно.
Казаркин ополоснул в реке руки и, пошатываясь, направился к тайге, где еще несколько минут назад был вместе с Соней. Он шел вдоль берега, все время оглядываясь на катер, и думал: как же могло случиться такое? Теперь для него рухнуло все — карьера, общественное положение, благополучие. Почему-то подумал, что если бы не пошел с Соней, мог бы еще спасти Марка. Ведь он видел, что Марк перебрал, видел, как почти волоком тащил его Краснов, когда тот по трапу взбирался на палубу. И тут же мысль перескочила на Остудина. По всей видимости, тот предвидел, что на рыбалке может случиться и такое, поэтому и не поехал на этот злополучный пикник.
Оказавшись за поворотом, откуда уже не было видно катера, Казаркин сел на песок, опустил голову, которая налилась какой-то невыносимой тяжестью, и, не шевелясь, просидел до самого утра. Мысленно он уже собрался в Среднесибирск на бюро обкома, где его обязательно исключат из партии и оставят без трудоустройства. А ведь он хотел, чтобы все было как можно лучше. Чтобы у Марка Жоголя о районе и области осталось самое хорошее впечатление...
Взошедшее солнце не развеселило его. Он понимал, что надо идти на катер, возвращаться в поселок и выполнять все формальности, связанные со смертью студента. В голове все время вертелось: отчего она могла наступить? Может, у него было больное сердце? Почему же тогда об этом не побеспокоился врач? Почему не помог? «Да и пил Марк вместе с врачом, я только присутствовал при этом, — продолжил свою мысль Казаркин. — И вышло-то на всю компанию всего две бутылки». Это была спасительная ниточка, за которую можно ухватиться.
Казаркин пружинисто встал, приподнялся на носках, разминая затекшие ноги, и направился к катеру. Еще на берегу услышал громкий смех в каюте. «Чему радуются? — подумал он. — Вылезли бы на палубу, и сразу бы всем стало не до смеха. Они, поди, уже забыли о своем комиссаре».
С тяжелым сердцем Казаркин поднялся по трапу, избегая смотреть в сторону носовой палубы, где он последний раз видел Марка Жоголя. Но все-таки повернул голову. Марка там не было. Спускаясь в каюту, Казаркин услышал его голос.
— Надо же, наш благодетель до того напился, — серьезным тоном говорил Марк, — что меня за мертвого принял.
В каюте раздался дружный хохот. Казаркин почувствовал, как его спина покрылась гусиной кожей, а на лице выступил холодный пот. Но это было не от неожиданной радости. Казаркин понял, что Марк и не собирался умирать, а специально принял такую позу, когда увидел поднимающегося на палубу первого секретаря райкома партии. Студенты просто разыграли его и теперь смеялись над тем, как он, Казаркин, попался на удочку. Он постоял несколько мгновений на ступеньках трапа, чтобы перевести дыхание и успокоиться. «Какие мерзавцы, — подумал Казаркин. — Додумались поставить такой спектакль». Он решительно шагнул вниз и рывком открыл дверь каюты.
Все студенты вместе с Красновым сидели за столом и выпивали. Увидев первого секретаря райкома, Марк Жоголь, закусывавший после очередной рюмки, от неожиданности задержал у рта ложку с икрой.
— Выпорол бы я тебя, — сурово произнес Казаркин и, сдвинув брови, направился к столу.
— За что? — спросил оторопевший Жоголь.
— За то, что и переел, и переспал, — сказал Казаркин, вспомнив лозунг, висевший в Таежном на стене студенческой столовой. Только сейчас до него дошел его смысл.
Соня подвинулась на диване, освободив место для Казаркина. Краснов налил рюмку и протянул первому секретарю райкома. Тот остановился у стола, взял рюмку из рук Краснова и, не глядя ни на кого, выпил. И только тут почувствовал, что с его плеч свалилась огромная гора.
— Предлагаю сойти на берег, попить горячего чайку и возвращаться в поселок, — сказал Казаркин, так и не сев на услужливо предложенное Соней место.
Их взгляды встретились. Он не прочитал ничего в ее глазах, лишь отметив еще раз, что они красивые. Студенты нехотя начали подниматься из-за стола, покачиваясь, потянулись на палубу. Когда мимо Казаркина проходил Краснов, он ухватил его за рукав и шипящим голосом сказал:
— А тебе за такие шутки стоило бы набить морду.
Краснов молча опустил голову и пожал плечами. Николай Афанасьевич понял, что студенты устроили розыгрыш без ведома Краснова. На железной палубе катера раздавался их громкий топот. Они опять смеялись, причем громче всех хохотала Соня. Казаркин прислушивался к смеху и снова думал о розыгрыше. В годы его молодости ничего подобного нельзя было представить. Ни такой пьянки, ни столь вольных нравов, ни тем более розыгрышей, от которых любого нормального человека может хватить кондрашка. И чем больше он думал, тем гаже становилось у него на душе. Пьянку затеял он сам, а студенты всего лишь естественный срез общества. Они ведут себя так, как их воспитали школа, вуз, родители. «Как их воспитала партия, — молотком ударила мысль в голове Казаркина. — У той же Сони даже к Ленину нет никакого уважения».

ВАРЯ
Остудин никак не мог привыкнуть к белым ночам. Они стирали границу, за которой кончалась работа и начинался отдых. Из-за этого он сильно уставал. Работы было много и на базе нефтеразведочной экспедиции, и на буровых, и он, увлекшись, часто не замечал времени. Иногда, взглянув на часы, с удивлением обнаруживал, что уже не семь вечера, как думал, а одиннадцать. Белая ночь искажала само понятие времени.
Но в эти дни уставал не только Остудин, уставали все работники экспедиции. Решение пробурить в этом году скважину на новой, находящейся на большом расстоянии от базы площади, требовало от каждого предельных усилий. Ведь скважина — это сотни тонн грузов, и все их надо доставить без дорог, на не приспособленном для этих целей транспорте. Несмотря на огромные масштабы бурения, в стране не выпускалась техника, предназначенная специально для геологов. Они сами были вынуждены приспосабливать к своим нуждам то, что делалось для других отраслей и армии.
Однако в этот день Остудин возвращался домой довольным. На Кедровой площади начался монтаж буровой, туда ушли последние грузы. К концу года там должна быть пробурена скважина. Он верил Еланцеву, верил, что эта скважина даст нефть. Тогда и у него будет свой сезон удачи. Правда, в этом году на другой площади, Моховой, они уже получили хороший фонтан. Но скважину начали бурить еще при Барсове, и если бы он задержался в экспедиции, мог бы праздновать победу. Впрочем, он и так праздновал. Остудин послал ему телеграмму, в которой сообщил об открытии. Теперь надо дождаться собственного праздника.
Подходя к дому, Остудин удивился, услышав женское пение. Высокий чистый голос выводил слова старинного русского романса. Остудин даже остановился, не веря, что поют в его доме. Жена, приехавшая недавно, вряд ли запела бы без всякого повода, да и во всем Таежном он никогда не слышал такого сильного голоса. Когда-то в детстве в их станичном клубе заезжая артистка исполняла этот романс. Он запомнился ему на всю жизнь. Сейчас услышал его снова.
Вот вспыхнуло утро, румянятся воды.
Над озером быстрая чайка летит.
Ей столько простора, ей столько свободы,
Луч солнца у чайки крыло серебрит.
Вдруг выстрел раздался, нет чайки прелестной.
Она, трепеща, умерла в камышах.
Шутя ее ранил охотник безвестный,
Не глядя на жертву, он скрылся в кумтах…
Песня брала за душу. «Откуда мог взяться такой голос в нашем поселке?» — подумал Остудин. Раздираемый любопытством, Роман Иванович заторопился к дому.
Когда он открыл дверь, на него никто не обратил внимания. Он прошел в гостиную. За столом, на котором стояла бутылка коньяка и собранная на скорую руку закуска, рядом с Ниной сидела привлекательная, со вкусом одетая незнакомая женщина, которую Остудин никогда не видел. Они повернули заплаканные лица и посмотрели на него удивленно. Он понял, что ни жена, ни та, что сидела рядом с ней, не ожидали увидеть его именно сейчас. Некоторое время они молча смотрели на него. Наконец жена промокнула бумажной салфеткой глаза и, шмыгнув носом, сказала:
— Знакомься, Роман. Это Варя Еланцева.
У Остудина екнуло сердце. Около месяца назад у него произошла совсем другая встреча.
...Он сидел за столом и разбирался с бумагами, когда в дверь кабинета постучали, и на пороге показалась молодая, элегантно одетая женщина. Остудин невольно обратил внимание на ее свежее загорелое лицо. Такое обычно бывает у людей, возвращающихся из отпуска с южного курорта. Женщина была красивой. Ее тонкую стройную фигуру облегал дорогой светло-серый костюм английского покроя, придававший ей строгость. Едва она переступила порог, по всему кабинету распространился еле уловимый запах хороших духов. «Каким ветром занесло такую красотку в нашу глухомань?» — сразу же подумал Остудин и еще раз окинул женщину внимательным взглядом. И тут ему показалось, что он ее уже где-то видел. Но ничего конкретного память не подсказывала, и, чтобы прервать затянувшуюся неловкую паузу, он поспешно спросил:
— Чем могу служить?
Женщина улыбнулась, чуть смутившись:
— Вы меня не узнаете, Роман Иванович?
— Настя? — неожиданно вырвалось у Остудина, и перед глазами сразу встала городская квартира Еланцева. Но не вечер, когда они вернулись в нее после ужина в ресторане, а утро. Настя тогда была в толстом махровом халате Еланцева и в не по размеру больших тапочках. Еланцев еще спал, а она готовила на кухне завтрак.
— Она самая, — не пряча улыбки, сказала Настя. — Собственной персоной.
Настя, очевидно, ждала, что Остудин обрадуется встрече, но он сухо произнес:
— Садись, что стоишь. Ты очень изменилась.
— Ну, не так чтобы очень, — ответила Настя, осторожно отодвинув стул. — Просто стала сама собой.
— А разве ты не была сама собой?
— В газетах иногда пишут: «Журналист меняет профессию». Но чаще всего профессию вынуждены менять учителя.
Остудин не переставал удивляться перемене, которая произошла с Настей. Если бы он сейчас кому-то сказал, что сидящая перед ним женщина была официанткой ресторана, ему бы не поверили. Только теперь он понял Еланцева. Остудин тогда не смог разглядеть Настю до конца, а Еланцев разглядел. Он увидел в ней то, чего не видят другие. Глядя на поразительно изменившуюся Настю, Роман Иванович тоже улыбнулся и спросил:
— Ты хочешь сказать, что снова сменила профессию?
— И что буду преподавать в вашей школе биологию, — добавила Настя.
Остудин расслабленно откинулся на спинку стула. Школьные дела его интересовали лишь в связи с женой. Она преподавала английский, а в школе Таежного учили немецкому. Но немка с наступлением лета уехала на Большую землю и возвращаться не собиралась. Получалось, что школа вообще оказалась без преподавателя иностранного языка. Остудин не знал, что делать, к кому обратиться за помощью. Наконец вспомнил, что в облоно у него есть знакомый. Тот самый инспектор Шустиков, с которым они вместе летели в Таежный и которого он подвозил от аэропорта до школы. Позвонил в Среднесибирск. Поговорил с Леонидом Васильевичем о своей заботе, и все утряслось на удивление легко.
— Вы минут через двадцать позвоните Снегиреву, — сказал Шустиков. — Он за кадры отвечает. А я сейчас зайду к нему, обскажу ситуацию. Его Юрием Сергеевичем зовут.
Остудин позвонил. Юрий Сергеевич ответил приветливо. Обрадовался даже, что преподаватель английского — жена начальника экспедиции.
— У нас в таких поселках, как ваш, иностранцы, как правило, приезжают на один учебный год, — сказал он. — Никто не хочет задерживаться. А тут такой опытный преподаватель да еще постоянный. Пусть ребятишки английский учат. Он сейчас нужнее немецкого.
Но тогда Роман Иванович просил за жену. А что делать с Настей? Снова звонить Снегиреву? Но она, кажется, и не просит его ни о чем. «Интересно, — подумал он, — а Нина пошла бы в официантки? Вряд ли! И вовсе не потому, что считает эту профессию недостойной. Чтобы стать хорошим официантом, как и хорошим учителем, необходимы не только добросовестность и прилежание, но и призвание. Эти две профессии настолько далеки друг от друга, что совместить их в одном человеке невозможно. Слишком в разных сферах они работают».
— Слушай, Настя, а что тебя потянуло в школу? — спросил Остудин.
— Я люблю эту работу, — призналась она и улыбнулась. — Я ведь сюда, Роман Иванович, не с неба свалилась. У меня направление облоно. Ваша биологичка уезжает, а я прибыла на ее место.
Остудин в последнее время не интересовался делами школы, на это не хватало времени. Но учительницу биологии Наталью Федоровну Морозову знал. Ее муж работал механиком транспортного цеха. Они приехали в Таежный с Алтая и теперь возвращались на родину в городок Змеиногорск. Остудин подписал Морозову заявление об увольнении, но не спросил ни у него, ни у Нины, кто теперь будет замещать Наталью Федоровну в школе. Оказалось, Настя.
— Ты уже была у директора? — спросил Остудин.
— Нет еще, — Настя достала из сумочки зеркало и поправила прическу. — С аэродрома прямо к вам.
— Я сейчас позвоню, — он поднял трубку, набрал номер и попросил директора. — Галина Ивановна, — сказал в трубку Остудин. — К нам приехала новая учительница биологии. Она у меня, сейчас придет к вам. Не разочаруйте ее.
Роман Иванович отодвинул телефон, взял лежавшую на столе бумагу, но тут же вернул на место и, вскинув голову, внимательно посмотрел на гостью:
— В школе ждут тебя, — и тут же торопливо добавил: — А квартиру дадим в конце августа. Потерпишь? — улыбнулся дружески, но Анастасия как будто и не слышала последних его слов.
— Роман Иванович, — наклонила она голову и опустила глаза. — Иван Тихонович в Таежном?
Еланцева в поселке не было. Он еще вчера уехал на буровую и должен вернуться в экспедицию только завтра. Остудин думал, что, узнав об этом, Настя расстроится. Но произошло обратное.
— Это даже лучше, — сказала она, не скрывая радости. — Познакомлюсь с директором, со школой, успею осмотреться.
Остудин не стал ее расспрашивать о личных планах. О том, что Настя прилетит в Таежный, Еланцев наверняка не знал. Если бы знал, обязательно сказал бы ему и встретил. Остудин проводил Настю до двери кабинета и остался стоять на пороге до тех пор, пока она не вышла из приемной. Затем вернулся к столу, снова взял в руки бумагу и, повертев, отложил в сторону. В голове крутилось одно: как будет выходить из создавшейся ситуации Еланцев? Остудин был почему-то уверен: если в ближайшие дни в Таежный не прилетит Варя, она может навсегда потерять мужа.
Еланцев появился в поселке на следующий день. По дороге с вертолетной площадки в контору решил заглянуть домой. Надеть чистую рубашку, а заодно выпить чашку кофе — с буровой он улетел без завтрака. Срочных дел в экспедиции не было, и Еланцев не торопился. Поставил на плитку чайник, достал из шкафа банку кофе и сахарницу. Расслабленно сел и стал ждать, когда закипит вода. В это время в сенях скрипнула дверь, и кто-то осторожно постучал.
— Входите, — крикнул Еланцев.
Дверь открылась, и он увидел Настю. Еланцев оторопел от неожиданности и несколько мгновений растерянно смотрел на нее. Потом вскочил, кинулся к ней, подхватил на руки и закружил по кухне.
— Настя, откуда ты взялась? — спросил, не скрывая радости.
— Приехала к тебе. Может, не надо было?
— Да ты что?! — поцеловал он ее в губы. — Я так долго ждал тебя!..
— Я тоже, — сказала Настя. — Но теперь я сюда надолго.
— Навсегда, — горячо он ее поправил и, зажмурив глаза, выдохнул: — А может, это сон? Боже, как я хочу к тебе...
— Я тоже, — прошептала Настя.
Через полчаса Еланцев позвонил Остудину.
— Не теряй меня, Роман, — сказал он умиротворенно. — Я сегодня не появлюсь на работе. Не считай это за прогул.
— Что, Настя? — понизив голос, спросил Остудин.
— Да, — ответил Еланцев и положил трубку.
Через неделю Иван Тихонович пришел к Остудину и объявил:
— Знаешь, Роман, я женюсь.
— А Варя?.. — спросил Остудин. — Что будет с ней?
— Варя не жена, а певица, — Еланцев пожал плечами. — У нее гастроли, поклонники. Вот уже который день пытаюсь разыскать ее по телефону, но не могу. Хотел сообщить ей о своем решении. Говорят, уехала в Горный Алтай полюбоваться природой. Сколько же можно так? Ведь мы не виделись четыре месяца.
— Я тебе не советчик, — сказал Остудин. — В таких делах советы давать трудно.
— Я все решил, — твердо произнес Еланцев, — Свадьба на следующей неделе, так что милости прошу вместе с Ниной.
Свадьба не была шумной. Еланцев пригласил только самых близких: Остудина, Кузьмина, Краснова, сотрудников своего геологического отдела. Настя понравилась всем. Она была в легком голубом платье, на шее — бирюзовое ожерелье, на ногах — изящные белые туфельки. Выглядела она очень интеллигентно. И вела себя соответствующим образом. Не как баба, мертвой хваткой вцепившаяся в мужика, а как очаровательная женщина, летающая на крыльях любви и получающая эту любовь. Она много шутила, танцевала, пела вместе со всеми. Словом, была абсолютно своей в новой для нее компании.
Нине свадьба понравилась. Когда пришли домой, она, слегка хмельная, искренне возмутилась:
— Это что же за жена была у Еланцева? Он здесь, она за тридевять земель мотается по гастролям, которые нужны только ей, и о муже не вспоминает по целому году. Я четыре месяца была без тебя и то от тоски чуть с ума не сошла. Нет, он правильно сделал, что женился на Насте. Настя его не бросит.
И вот теперь Варя объявилась в Таежном. И пришла не к своему бывшему мужу, а на квартиру Остудина, где ее гостеприимно встретила Нина, еще недавно так хвалившая Настю. Варя промокнула платочком влажные глаза, привстала со стула, слегка согнула в кисти руку и протянула Остудину:
— Рада с вами познакомиться.
«Протягивает, как для поцелуя», — подумал Остудин и довольно грубовато стиснул ее тонкую узкую ладонь. Варя, улыбнувшись, высвободила руку, тряхнула ею и пошевелила пальцами.
— А вы сильный, Роман Иванович.
— Извините, — смутился Остудин, не зная, как вести себя с гостьей. Одно дело принимать жену Еланцева, и совсем другое — выслушивать жалобные всхлипы. Он чувствовал всю неловкость своего положения. Прикидываться грубоватым, а тем более циничным ему не хотелось. В глубине души Остудину было жалко Варю. Видимо, она все-таки любила Еланцева. Иначе бы не прилетела сюда. Вот только поезд, на который она торопилась, уже ушел.
— Там у вас еще что-нибудь осталось? — Остудин кивнул на бутылку и сел за стол.
Нина пошла на кухню за тарелкой и столовым прибором. Стол, за которым сидела Варя, стоял у стены. Роман Иванович сел в торце, Варя оказалась сбоку. Свет от абажура падал так, что лицо ее находилось в тени. Над столом на стене висело бра. Остудин приподнялся, дотянулся до выключателя, щелкнул кнопкой. Лицо Вари сразу оказалось на ярком свету. Она поняла нехитрый ход хозяина и тут же отозвалась:
— Не хватает только фотографа.
Остудин посмотрел на подтеки туши под глазами Вари и сказал:
— Вы сегодня не слишком фотогеничны.
— Да уж, конечно, — ответила она.
— Выпьете со мной? — предложил Остудин.
Варя кивнула. В комнату вошла Нина, поставила мужу тарелку, положила нож и вилку, сказала:
— Мне тоже налей.
— Ты-то с чего разошлась? — спросил Остудин.
— Разве вы, мужики, когда-нибудь поймете женскую душу, — произнесла Нина и, посмотрев на Варю, тихонько вздохнула.
— Где уж нам вас понять, — в тон ей ответил Остудин и налил в рюмки коньяк.
Чокнулись, выпили. Варя промокнула губы салфеткой и положила ее рядом с тарелкой.
— Да ты ешь, — сказала Нина, обращаясь к Варе. — За весь вечер крошки не проглотила.
Остудин с удовольствием набросился на еду. Он здорово проголодался, да и мясо было вкусным. Варя посмотрела на него и тоже начала есть.
— Вы, я слышал, недавно были в Праге? — сказал Остудин. — Красивый город?
— Да мы его и не видели, — Варя придавила вилкой бифштекс, отрезала кусочек. — Выступали в Доме культуры завода ЧКД, это на окраине города. На следующее утро повезли нас в какой-то маленький городок, по-моему, Колин. Правда, перед возвращением домой завезли на часок в Пражский Град. Это что-то вроде их кремля. Очень красиво, — Варя положила нож на стол, взяла вилку в правую руку, улыбнулась чему-то. — У них там, в Граде, стоит железная клетка. В средние века в ней выставляли на обозрение неверных жен.
— Нам это не грозит, — заметил Остудин. — Железа на клетки не хватит.
— Ну и шуточки у тебя, Роман, — укоризненно глянула Нина.
— А что? Все правильно, — сказала Варя. — Сама во всем виновата...
Варя прилетела в Таежный после обеда. Весь ее багаж составляла маленькая дамская сумочка на длинном ремешке. Повесив сумочку на плечо, Варя направилась к дому Еланцева, который в глубине души считала своим. В женитьбу Ивана она не верила, хотя он и написал об этом. Она подумала, что он решил просто пригрозить. «Самое большее, на что он способен, — казалось ей, — это завести легкий роман». Она готова была простить ему это. Тем более что такой роман уже несколько лет тянулся у нее с директором филармонии Ачиком Мамедовым. Варя зависела от него. В руках Мамедова находилась вся власть. Он устанавливал зарплату и выдавал премии, заключал контракты на гастроли, определял их участников. Не уступи она Ачику, ей никогда бы не стать не только звездой филармонии, но и вообще не попасть на большие подмостки.
В маленьком поселке, где все знают друг друга, посторонний человек сразу вызывает невольный интерес. Так и с Варей. Едва она ступила на деревянный тротуар главной улицы, тут же ощутила на себе любопытные взгляды. Ей показалось, будто она вышла на сцену. Многие узнавали в ней первую жену главного геолога и именно поэтому отказывались верить своим глазам. Если это действительно она, значит, всему Таежному надо готовиться к зрелищу. Женщины стали высовываться из-за оград и провожать Варю взглядом. Эта беспардонность не обозлила ее, а вызвала сожаление. «Боже мой, — подумала она. — Вот что меня ждало в этой дыре. Через год и я бы стала такой, как они».
От этой мысли решимость, с которой она шла к дому Еланцева, немного угасла. Она на некоторое время даже сбавила шаг, но потом заторопилась снова, стараясь не смотреть по сторонам. Ей стали неприятны провожающие взгляды. Но главный удар ожидал ее у дома Еланцева.
За оградой дома молодая женщина в простеньком платье и явно больших старых мужских туфлях на босу ногу развешивала белье. Его подавала обряженная в цветастый фартук крепкая девочка лет четырех. Она доставала из тазика скрученные в бельевые жгуты мужские сорочки, встряхивала, расправляла и подавала матери. Эта сцена обожгла Варю. Она резанула ее по сердцу, по затаившемуся инстинкту женщины-матери, по всему существу. Варя потеряла под ногами опору, прислонилась грудью к штакетнику, ухватилась за него руками. Сумочка сползла с плеча и упала на землю.
Анастасия, увидев прислонившуюся к ограде незнакомую женщину, кинулась к ней. Девочка поспешила за матерью, зацепилась за что-то в траве, упала, запоздало пискнула, но не уселась, капризно размазывая слезы, а поднялась и направилась к ограде. Уцепилась за материнский подол как раз в тот момент, когда мать, столкнувшись взглядом с женщиной, сразу узнала ее.
— Варвара Георгиевна?.. Вот уж кого не ждала, — медленно сказала Настя. — Честное слово... Давайте зайдем в дом.
Девочка, ухватив мамину руку, тоже было зашагала к крыльцу, однако Настя сухо, но без раздражения, сказала:
— Оставайся здесь. Мы с тетей немного поговорим, а ты тут поиграй.
В бывший свой дом Варвара Георгиевна заходила в смятенных чувствах. Не потому, что стеснялась чужого нежеланного человека, с которым не знала, как и о чем говорить, а потому что с этим, даже внешне не обустроенным домом, в котором она была всего-то три или четыре раза и то наездами, так или иначе связывались двенадцать лет жизни. Да, уже двенадцать лет существовали, а вернее, сосуществовали они с Еланцевым. Они отдавались друг другу сполна. Но кончалась страсть и, не удовлетворенные душевно, они сжигали себя во взаимных, иногда очень болезненных и резких упреках. Правда, она, насколько позволяли обстоятельства, избегала случайных связей с мужчинами. Не потому, что греха боялась и казнила себя за неверность. Однако при одной только мысли о неподготовленном, случайном сближении она испытывала чувство гадливости, словно к ней прикасались чем-то обжигающе холодным и скользким, от чего потом ни отмыться, ни оттереться.
Но это было и крестом ее, и спасением. Представьте себе: молодая, яркая, к тому же очень обаятельная девушка со школьной скамьи устремляется в театральную жизнь. У Вари и голос дай боже. По ее убеждению, ничуть не хуже, чем у разных знаменитостей. Однако при всех данных Варя на экзаменах в консерваторию провалилась. Поначалу она растерялась и стала искать причину неудачи. Как ни старалась, не могла найти. Тут же появились толкователи. О тех причинах, которые они выставляли, Варя думать не хотела, к тому же думать было поздно — экзамены закончились. Вступительные закончились, экзамены-соблазны только начались. Обычная возня вокруг красивых девушек: обещания помочь, приглашения в рестораны, теплые компании «влиятельных людей».
Из таких переделок редкие искательницы славы выбираются, не опалив крылышек. Очень уж надо быть «девушкой с характером», чтобы благополучно миновать затягивающую трясину богемы. Варя миновала. Как раз потому, что противны были ее жизненному настрою случайные связи. Прагматичный по внутренней своей конструкции человек, она в создавшемся щекотливом положении разобралась здраво: вышла замуж за геолога Ивана Еланцева и уехала с ним в Среднесибирск.
Работал в ту пору Иван Тихонович Еланцев в геологическом объединении. Зарплата была вполне сносная, и Варваре не приходилось тянуть рубли от получки до получки. Вспоминая свой тогдашний настрой, Варя иногда удивлялась себе: неужели ее удовлетворяла роль домашней хозяйки? А ведь не только удовлетворяла, одно время она этой ролью даже увлеклась. Ей нравилось, что знакомые расхваливают ее стряпню, нравилось заводить вещи, наводить в квартире уют. Еланцев, вдоволь налазившийся по тайге и Северу в поисках нефти и газа, все действия молодой супруги одобрял с пылом человека, беспамятно влюбленного и только-только привыкающего к размеренной городской жизни.
Единственное, в чем они не сходились — в желании иметь ребенка. Доводы ее были капризны, в своей основе сомнительны, но она повторяла их и повторяла обиженному Еланцеву.
— Мне всего девятнадцать, — Варя нервно ходила по комнате и резала воздух ладонью. — Какая из меня мать? Я ведь еще не жила как женщина.
Он вначале пытался убеждать, говорил, что любая женщина рано или поздно должна стать матерью, но на все его доводы она отвечала одной фразой:
— Все вы, мужчины, эгоисты. Думаете только о себе.
Разговоры о детях прекратились сами собой. Школьная примадонна, красивая и «голосистая», в четырех стенах долго задержаться не могла. При геологическом объединении существовала художественная самодеятельность. Там Варя стала петь романсы и русские народные песни. Ее заметили. А сразу после городского смотра, на котором председательствовал художественный руководитель областной филармонии Ачик Мамедов, ее пригласили в солисты. А дальше — пошло-поехало...
У Насти все было по-другому. Она пожила в замужестве, натерпелась от мужниных запоев, не упрашивала его остаться, когда он уходил. Наоборот, даже испытала от этого некоторое облегчение. Познала всю неприкаянность одинокой матери, когда каждый сморчок может тебя и обругать, и попытаться облапать. И когда познакомилась с Еланцевым, впервые почувствовала себя настоящей женщиной, которую ценят не только за обед и постель, но и за то, что она готова служить семье и мужу, так же, как он ей. А потому бросилась в свою настоящую любовь, как в омут, из которого не хотела выбираться. Ей, горьким распорядком судьбы выброшенной на обочину жизни, протянула руку удача, и она, не веря своему счастью, ухватилась за нее. Однако ее настрадавшаяся душа была строга и перед собой откровенна. Настя понимала, что Иван отвык от жены, но в глубине своего сердца еще не до конца отказался от Варвары. Если та согласится сменить безалаберное существование на жизнь тихую и согласную, неизвестно, как он откликнется на это...
Женщины прошли в комнату и сели друг против друга. Две женщины, для которых пока еще общий их мужчина существовал в разных ипостасях. Для одной он был щитом, за которым она укрывалась, если попадала в двусмысленное положение. Для другой — половинкой души, такой же изломанной и больной, как ее собственная. Анастасия понимала, что если уж Варя оказалась в Таежном, без разговора не обойтись, и начала первой.
— Что ж, как говорят, гость в дом, принимать надо, — Анастасия вяло улыбнулась, посмотрела на Варю, которая начала нервничать. — Вы надолго?
Варвара решила взять инициативу в свои руки:
— Все зависит от того, насколько далеко у вас с Иваном зашло. Я, конечно, имею в виду не только это, — Варвара кивнула в сторону спальни, в которой когда-то спала вместе с Иваном. — Иван написал мне, что женится... Меня интересует, насколько это соответствует истине. Не сгоряча ли он бросился с головой в новый омут. Ведь, кроме этого, — она снова кивнула в сторону спальни, — надо иметь что-то и для души.
Варвара начала говорить резко. Она забыла о всякой деликатности, подбирая самые тяжелые слова, чтобы больнее уязвить собеседницу. Но чем больше она находила таких слов, тем уверенней чувствовала себя Анастасия и отвечала вполне достойно. Настолько достойно, что нравилась даже сама себе.
Иначе и быть не могло, потому что Варвара изощрялась, а у Анастасии все было естественно. Особенно метко она ответила на замечание Варвары об угождении мужчине. Во время их разговора из кухни, с плиты, где варились щи, шел ароматный запах. Он раздражал Варвару, и она ядовито заметила:
— Не зря французы говорят, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Ты, наверное, так пытаешься раскормить Ивана, чтобы он в двери не пролез, не сбежал отсюда.
Анастасия молниеносно парировала:
— Не знаю, через какие там места артистки ищут путь к мужику, а моя дорога к Ивану идет через мое сердце.
Произнесла она это с такой страстью, что Варвара поняла: больше с этой женщиной ей говорить не о чем, она за Ивана будет биться до последнего вздоха.
Варя нервно дернулась, не попрощавшись, вышла, свернула на другую улицу и пошла к дому, в котором жили Барсовы. Кроме них, никого в Таежном она не знала. Постучав в дверь, Варя открыла ее и увидела молодую женщину в переднике. Она возилась у плиты, и ей тоже помогала маленькая девочка.
Вид Вари, по всей вероятности, удивил хозяйку, бросив на нее беглый взгляд, она тут же спросила:
— Что с вами?
— Я — Варя Еланцева, — трясущимися губами произнесла Варя и, сев на табуретку, стоявшую у стены, в отчаянии разрыдалась.
— Вы успокойтесь, — сказала хозяйка и принесла ей стакан воды.
Стуча зубами, Варя отпила несколько глотков. Перестала плакать, достала из сумочки платочек и, промокнув глаза, посмотрела на хозяйку.
— Меня зовут Нина Остудина, — в ответ на ее немой взгляд произнесла хозяйка. — Я жена начальника экспедиции.
— Вы извините, — сказала Варя, — но мне здесь больше не к кому зайти.
Когда Остудин пришел с работы, Нина и Варя были уже лучшими подругами. На столе стоял коньяк, который успокаивал нервы и развязывал язык. Варя поведала Нине всю свою подноготную, не утаив даже о связи с Ачиком Мамедовым. И Нине стало до сердечной боли жаль Варю — одинокую, талантливую и непонятую.
Роман Иванович в недоумении смотрел на жену. Совсем недавно она была у Еланцева на свадьбе, подружилась с Анастасией. Искренне восхищалась ее заботой о доме и муже, умением одеться так, чтобы всегда нравиться Еланцеву. И вот теперь сидит рядом с Варей и плачет вместе с ней по ее разбитой жизни. «Наверное, это и есть женская логика», — подумал Остудин.
— Что, может быть, и мне заплакать? — сказал он, пытаясь шуткой переломить невеселое настроение.
— Тебе легко, — не просто с укоризной, а с ожесточением произнесла Нина. — Вы, мужики, никогда ничего не понимали в женском сердце.
Варя вздохнула. Остудин повернулся к ней. Это была красивая женщина, усердно следившая за своей внешностью. Даже плакать она старалась так, чтобы размытая тушь не слишком стекала с ресниц на щеки. Для этого она непрерывно промокала слезы тонким носовым платком. У нее было приятное интеллигентное лицо, тонкий нос и немного припухшие губы. Но особенно поразил Остудина ее взгляд — открытый и беззащитно-детский, невольно вызывающий сочувствие. Варю хотелось пожалеть, погладить по шелковистым волосам. Она была создана для любви и ласки. «Такую не отпустит ни один мужик», — глядя на нее, невольно подумал Остудин.
Варя тряхнула головой так, что волосы рассыпались по плечам, натянуто улыбнулась и сказала:
— Все, хватит. Надо жить, не надо вспоминать. Давайте выпьем, Роман. Налейте мне еще коньяку.
Остудин понял, что шок, вызванный у нее встречей с Анастасией, прошел. Теперь ей надо было успокоить нервы. Он налил себе и женщинам, чокнулся с ними. Варя опрокинула рюмку, поперхнулась и закашлялась.
— Даже это не могу сделать как следует, — сказала она, прикрывая ладонью рот. — Почему я такая нескладная? И вдруг без всякого перехода запела:
Отговорила роща золотая
Березовым веселым языком.
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком...
Она пела не голосом, а душой. Пела с надрывом, потому что ее душа была надорвана. Остудин, затихнув, слушал ее прекрасный рыдающий голос, и ему самому хотелось заплакать. В эту минуту Варя казалась ему невероятно одинокой. Остудин готов был помочь ей чем угодно, но не знал, как это сделать.
— Почему мы, русские бабы, такие несчастливые? — спросила Варя, снова промокнув глаза платком.
— Разве вы несчастливая? — сказал Остудин. — У вас такой голос... Постоянные гастроли. По всей видимости, нет отбоя от поклонников...
— Если бы счастье было только в этом, — отрешенно сказала Варя.
— А в чем же? — спросил Остудин.
— В чем, в чем, — не выдержала молчавшая до этого Нина. — Счастье — это семья.
— Здесь все зависит от нас самих, — сказал Остудин. — Княжна Мария Николаевна Волконская отказалась от богатства, почестей и привилегий и поехала за мужем на забайкальскую каторгу. И было ей всего лишь двадцать два года.
— Какой ты все-таки немилосердный, Роман, — сказала Нина. — Разве можно об этом сейчас?
— Отчего же, — возразила Варя. — Сейчас об этом и нужно говорить. В нашей семейной неудаче виновата только я, одна я...
Три года назад Варя решила порвать с артистической карьерой. Ей очень хотелось ребенка. «Буду преподавать в школе музыку, а в Доме культуры вести музыкальный кружок, — думала она. — Ведь наши дети не имеют даже основ музыкального образования. Разве могут из них вырасти по-настоящему культурные люди?»
Но благому порыву не суждено было сбыться. Ачик предложил Варе престижные гастроли. И она согласилась. Между семейным очагом и театральной рампой она, в который уже раз, выбрала рампу.
— Скажите, что я могу сделать для вас? — спросил Остудин. Варя была ему симпатична.
— Пригласите Еланцева, — тотчас оживилась она.
— Его нет в поселке. Он на буровой.
— Это правда?
Остудин кивнул.
— В таком случае достаньте мне билет на первый завтрашний рейс до Среднесибирска.
— Об этом можете не беспокоиться, — сказал Остудин. — У экспедиции на каждый самолет есть бронь.
В тот вечер Остудин долго не мог уснуть. Не давала покоя судьба Вари. Не спала и Нина.
— Мне кажется, Еланцев совершил ошибку, — сказала она. — Анастасия не заменит ему Вари.
— Он выбрал, ему лучше знать, — ответил Остудин.
Утром раньше всех поднялась Варя. Когда Остудин вышел в зал и увидел ее, он поразился. Перед ним сидела не та, раздерганная, измученная неудавшейся жизнью, женщина, которую он видел накануне. Свежее, слегка тронутое косметикой лицо, изящная фигура, элегантно уложенные волосы вызывали не просто восхищение, а требовали почтительности. И он подумал: эта сказочная дама занесена в Таежный случайным ветром. Она была здесь совершенно чужая, и теперь, глядя на нее, Остудин был уверен, что Варя никогда бы не прижилась на суровой таежной почве. Она могла существовать только в оранжерее. Еланцев был совершенно другим. Такая перемена ошарашила Остудина. Поздоровавшись, он задал привычный в этом случае вопрос:
— Как спалось?
Варя не ответила. Ее мысли были заняты другим.
— Я, наверное, зря прилетела сюда, — сказала она. — Зачем травить душу? — и повторила фразу, произнесенную вечером: — Надо жить, не надо вспоминать.
Остудину показалось, что еще раньше он где-то уже слышал эти слова. Кажется, это была строчка из песни Александра Вертинского.
Нина накрыла стол, все трое молча позавтракали. Собираясь на работу, Остудин сказал:
— Вы не отлучайтесь далеко. Если самолет не задерживается, я сразу же пришлю за вами машину.
В конторе экспедиции Остудин столкнулся на лестнице с Еланцевым. Тот шел из своего кабинета к выходу.
— Ты когда вернулся? — спросил Остудин, придержав его за руку.
— Да только что с вертолетной площадки, — сказал Еланцев. — Заскочил к себе в кабинет, а сейчас иду домой выпить чашку чая.
— Зайди ко мне.
Остудин прошел в кабинет, сел за стол, достал папку с бумагами, чтобы выдержать паузу, полистал некоторые из них. Еланцев молча ждал, скользя взглядом по стенам. На его лице было полное безразличие. Остудин оторвался от бумаг, сказал:
— Ты знаешь, что Варя прилетела в Таежный?
Еланцев вздрогнул, вскочил, спросил перехваченным голосом:
— Где она?
— У меня дома. Улетает первым рейсом. Сейчас позвоню в аэропорт и пошлю за ней машину.
— Никуда не звони, — сказал Еланцев. — Я провожу ее сам.
Он выскочил из кабинета, на ходу хлопнув дверью. Остудин посмотрел ему вслед, подумав о том, насколько непредсказуемо и несправедливо устроена жизнь. Сначала наделит людей сумасшедшей любовью, поманит совместным счастьем, а потом разведет в разные стороны, заставив одного всю жизнь вспоминать о прошлом, а другого — склеивать из осколков то, что удалось сохранить.
Через час Еланцев зашел к Остудину, молча опустился на стул, отрешенно посмотрел на шкаф, в котором стояли колбочки с нефтью. Потом закрыл лицо руками и опустил голову. Затянувшееся молчание стало двусмысленным, и Остудин прервал его:
— Говори. Чего молчишь?
— А чего говорить? — Еланцев опустил руки на колени. — Нельзя дважды войти в один и тот же поток, — он достал сигарету, размял ее пальцами. — Надо жить, не надо вспоминать.
— Это она тебе так сказала?
— Почему она? Я тоже так думаю.
С улицы сквозь окно донесся гул самолета. Авиатрасса на Среднесибирск пролегала над самым поселком. Остудин насторожился, прислушиваясь к звуку.
— Да, полетела, — с тяжелым вздохом сказал Еланцев, и Роман Иванович понял, что Варя была в Таежном последний раз.
АВАРИЯ
К вечеру Андрей позвонил Татьяне в редакцию, сказал, что прилетел. У них было так принято: после каждого полета он сообщал из аэропорта жене о своем возвращении. Небо не земля, там, если споткнулся, опереться не на что. Отправляя Андрея на работу, Таня всегда волновалась.
Андрей прилетел из Среднесибирска. Погода была премерзкая. Моросил дождь. Холодный ветер толкал перед собой темные, набухшие влагой тучи, заполнившие все пространство от земли до поднебесья, и поднимал на Оби пенящиеся волны. На реку было страшно смотреть. А о том, что было в небе, Татьяна боялась подумать. Андрееву «аннушку» там наверняка мотало, как воздушный шарик. По такой погоде от Среднесибирска до Андреевского не меньше пяти часов полета.
Узнав, что Андрей прилетел, Татьяна побежала домой готовить ужин. Пожарила мясо, сделала салат, накрыла стол. А Андрея не было. Пришел он в половине девятого, мрачный, как туча. Молча снял ботинки, молча повесил в шкаф свой летный китель. Рывком подвинул себе стул, тяжело опустился на него. Таня стояла у стола, напряженно наблюдая за ним. Для такого поведения должна быть особая причина, и она ждала, когда он ее объяснит. Андрея тяготило что-то, и он не выдержал. Тяжело положил руку на стол и, вздохнув, сказал:
— Саша Кондратьев упал.
— Да ты что? — встрепенулась Татьяна. — Где?
— На Юринской протоке.
— Разбился? — спросила Таня, понизив голос. Ей стало страшно, как будто беда пришла в ее собственный дом. Она подошла к Андрею и, прижавшись к его спине, обняла за шею.
— Пока никто не знает, — Андрей повел плечами, освобождаясь от объятий. — Вертолет упал в воду, его увидел Николай Миронов. Из воды торчит только кабина.
— А как это произошло? — Таня почувствовала, что ее начинает бить мелкая дрожь.
— Трудно сказать. Кондратьев поднялся с буровой, двадцать минут был в воздухе — летел в Андреевское. Потом связь с ним оборвалась.
— Когда это случилось? — спросила Таня.
— Перед самым вечером.
— А что Цыбин?
— Как что? Предупредил все борты, трасса которых проходила рядом с кондратьевской, чтобы смотрели вниз.
— И тебя тоже?
— Нет. Я же летел с другой стороны, — Андрей встал, прошелся по кухне. — На Цыбине лица нет. Такого бледного я его никогда не видел. Сейчас они вместе со Снетковым поплыли на катере на Юринскую.
— А почему не на вертолете? — спросила Таня.
— Да ты что? — удивился Андрей. — Аэропорт давно закрыт. Летное время закончилось.
Таня представила себе картину. Посреди реки, зацепившись неизвестно чем за дно, стоит вертолет. Из воды торчит только верхушка кабины с застывшими лопастями, отвисшие концы которых тоже ушли в воду. Внутри экипаж, по всей видимости, мертвый. Может быть, кто-то из троих пытался спастись, но увечья, полученные при падении, не дали ему выползти наружу. И вот сейчас командир авиаотряда Цыбин и председатель райисполкома Снетков торопятся туда на катере. Стоят под дождем и ветром на палубе, всматриваются в мрачную речную даль и думают о том, остался кто-нибудь в вертолете живой или нет. Таня передернула плечами, ее знобило.
За то время, что Таня жила в Андреевском, здесь была только одна авиакатастрофа. Три года назад во время полета у МИ-4 лопнул вал, который приводит в движение хвостовой винт. Машина сразу вошла в штопор и рухнула на землю. Погиб бортмеханик, а командир и второй пилот выжили, правда, получив много переломов. Спасло их то, что быстро попали в больницу. Еще в воздухе они успели сообщить в диспетчерскую об аварии, за ними тут же вылетел вертолет. Если бы не передали, погибли бы наверняка — мороз был за тридцать.
Бортмеханика Черенкова хоронил весь Андреевский. Была на похоронах и Таня. У Черенкова осталось двое детей, жена не работала. Кто-то из пилотов предложил сброситься и помочь осиротевшей семье. Деньги кормильца не заменят, но на первое время хоть немного облегчат жизнь. Идею поддержали и на следующий день Ольге Черенковой вручили пять тысяч рублей.
Гибель бортмеханика Татьяна приняла так близко к сердцу, словно беда коснулась ее самой. И страх за Андрея удвоился. Он каждый день поднимается в воздух, а Татьяна переживает: вернется ли? Для нее и погода-то теперь стала не естественным состоянием природы, а воздушным пространством. Идет ли Таня на работу или с работы, обязательно посмотрит на небо, чтобы определить — уютно ли в нем Андрею?
И еще одно обстоятельство задело сердце Татьяны. Похороны Черенкова сблизили весь летный состав. Чужое горе стало общим. Оно открыло в людях столько доброты и сострадания, сколько Таня не могла и предположить.
Через два дня после похорон она села за стол и написала статью, в которой излила душу. Главной ее мыслью была простая истина о том, что настоящую цену человеческим взаимоотношениям можно узнать только в минуту испытания. Летчики выдержали это испытание, они навсегда сохранят память о своем товарище Юрии Черенкове.
Таня трезво относилась к своему творчеству и каждый материал оценивала придирчиво строго. Этот ей понравился, и к Тутышкину она не шла, а летела на крыльях. Но вместо похвалы, которую ожидала услышать, получила ушат холодной воды, сразу остудивший ее.
— Ты разве не знаешь, что об авиакатастрофах мы имеем право писать только с разрешения министерства гражданской авиации? — спросил Матвей Серафимович и, сняв очки, близоруко уставился на нее. — Пришла бы и спросила. Ведь столько труда затратила.
— Но какой может быть секрет из авиакатастрофы, о которой знает весь поселок? — возразила Таня. — И не только поселок.
— Поселок знает, а газета знать не должна, — отрезал Тутышкин. — Это правило установлено не мной, и отменять его я не могу.
Она взяла статью и вышла из кабинета. Ее душило негодование. «О чем же можно писать, — думала она, — если мы не имеем права говорить даже о проявлении нормальных человеческих чувств?» Этот материал до сих пор лежит у нее в столе. И вот сегодня снова катастрофа. «Господи, неужели опять придется собирать деньги? — думала она. — Ведь у Саши Кондратьева двое детей. Неужели они останутся сиротами?»
Спать легли рано, но уснуть не могли ни Таня, ни Андрей. Таня лежала с открытыми глазами и думала о муже. Он ведь тоже пилот и не застрахован от несчастья. «Упаси Бог пережить мне это», — думала она. Ей вдруг стало страшно за Андрея. Он лежал, отвернувшись к стене. Таня прижалась к нему, обняла, поцеловала в плечо. От одной мысли о катастрофе, в которую мог бы попасть Андрей, все нехорошее, что было раньше между ними, сразу ушло в небытие, растаяло в сумерках ночи. Она была готова простить ему все, что угодно. Единственное, что не давало ей покоя, это стыд за себя. Не должна она была поддаваться ласке Остудина, не имела права сводить счеты с мужем таким образом. Но теперь все это позади. Теперь она принадлежит только мужу и уже никогда не изменит ему. Второй раз подобной глупости она не совершит ни при каких обстоятельствах. Таня еще раз поцеловала Андрея. Он повернулся на спину, положил ее голову на свое плечо, обнял и поцеловал в щеку.
— Если бы ты знала, как мне тяжело без тебя, — сказал он.
— Так же, как мне, — вздохнула Таня.
Она провела щекой по его гладкому упругому плечу. Ей было приятно ощущать его силу и нежность.
— Скажи, Андрюша, а самолеты АН-2 тоже падают? — спросила Таня.
Он прижал ее к себе и произнес:
— Не задавай глупых вопросов. Давай спать.
Утром Таня пошла не в редакцию, а в аэропорт. Она не находила себе места, не зная, что случилось с экипажем упавшего вертолета. Андрей отговаривал ее. Он понимал, что в авиаотряде сейчас не до Тани. Даже если с экипажем все в порядке, пока не закончится разборка злополучного полета, никто с журналистом говорить не будет. Но Таня настояла.
— Я же ни о чем другом думать не могу, — сказала она. — Будут говорить, не будут — мне это не важно. Главное, узнать, что с экипажем.
Обычно они с Андреем ходили под ручку. Для такой ходьбы нужны такие же слаженные движения, как в солдатском строю. Мужской шаг всегда шире женского и приспособиться к нему не так-то легко. Таня приспособилась. Но сегодня Андрей взял такой темп, что Таня едва поспевала за ним. Наконец она не выдержала и сказала:
— Сбавь обороты, иначе мы врежемся в какой-нибудь столб.
Андрей замедлил шаг, тем более что они уже подходили к зданию аэропорта. У входа в пилотскую комнату стояли несколько летчиков. Они курили и о чем-то разговаривали. До Андрея донесся густой, рокочущий бас командира МИ-4 Миши Шустова. Потом раздался хохот. Миша Шустов был большим любителем анекдотов и умел красочно рассказывать их. По всей видимости, летчики смеялись над анекдотом. У Андрея отлегло от сердца: если бы с экипажем Кондратьева случилась беда, летчики не шутили бы так весело.
Андрей подошел к пилотам, поздоровался со всеми за руку. Таня стояла чуть в стороне, чтобы не привлекать внимание.
— Что с экипажем? — спросил Андрей, кивнув в сторону вертолетной стоянки. Одно место там было пустым.
— Сидят у Цыбина, пишут рапорт, — ответил Шустов и посмотрел на Таню. Летчики не любили разговаривать о своих делах при посторонних. Даже если это были жены.
— А что случилось-то? — спросил Андрей.
— Сами не знают. Шли на посадку, и у самого берега вертолет просел.
— Они же летели с буровой. При чем здесь берег? — удивился Андрей.
— Казаркина с рыбалки забирали, — сказал Шустов.
— И что теперь будет с ребятами? — спросила Таня, шагнув к пилотам.
Шустов отступил чуть в сторону, освобождая для нее место в круге.
— Из авиации спишут стопроцентно, — сказал Шустов. — А что будет дальше, скажет комиссия. В лучшем случае — выплачивать за вертолет, в худшем — посадят.
Таня попыталась прикинуть, сколько стоит вертолет, но не могла представить даже приблизительную цену. Знала одно: вертолет не автомобиль, денег он стоит сумасшедших. Поэтому спросила:
— А если выплачивать, то сколько?
Пилоты усмехнулись. Шустов загнул пальцы сначала на одной руке, потом на другой и сказал:
— Как минимум полжизни.
— А Казаркин? — спросила Таня.
— А что Казаркин? — удивился Шустов. — С Казаркина, как с гуся вода.
— Но так же нельзя, — искренне возмутилась Таня. — Кондратьев наверняка летел по прямому указанию Казаркина, а теперь выходит, что Казаркин здесь ни при чем.
— А ты попробуй докажи, что ему приказали... — Шустов посмотрел на небо и произнес: — Вы как хотите, а мне пора к медичке. Мне сегодня летать да летать.
Андрей взял Таню за локоть, притянул к себе и тихо сказал:
— Иди домой. Главное узнала, больше тебе никто ничего не скажет.
Летчики пошли в пилотскую. Таня проводила их взглядом, но не двинулась, а продолжала стоять. Главное она действительно узнала: экипаж остался жив. Но в голове крутилась навязчивая мысль: что же будет с ним дальше? Причину аварии установят, виновных потянут к ответственности. Но кто виновен — Казаркин или экипаж? Она понимала, что от ответа на этот вопрос зависит дальнейшая судьба пилотов.
Таня медленно двинулась в сторону редакции. Но, едва завернув за угол, столкнулась с женой Кондратьева Людмилой. Та шла, низко опустив голову, и ничего не видела перед собой. Татьяна остановила ее.
— Ты куда?
— Как куда? — удивилась Людмила. — К Саше. Его же под суд могут отдать. Что я буду делать с двумя ребятишками?
— Расскажи мне, что случилось, — попросила Таня.
— Да я и сама не знаю, — Людмила отвернулась и заплакала. — Знаю только, что послали забрать Казаркина с рыбалки.
Она громко всхлипнула и торопливо, почти бегом, направилась к видневшемуся зданию аэропорта. Таня проводила ее взглядом, прекрасно понимая, какая угроза нависла над экипажем…
В коридоре редакции Таня неожиданно столкнулась с Тутышкиным. Он остановился, посмотрел на нее сквозь толстые стекла очков и спросил:
— Ты чего такая хмурая?
— Откуда вы взяли? — произнесла Таня и попыталась улыбнуться, но улыбка вышла искусственно-наигранной, как на театральной маске.
— Зайди ко мне, — сказал Тутышкин.
Таня прошла. Матвей Серафимович сел за стол, поднял на нее глаза, сказал:
— Садись. Чего стоишь? Ты же не на экзаменах.
Таня села. Приглашение означало, что разговор будет долгий и, по возможности, душевный. Она хорошо изучила своего редактора: когда тому требовалось, чтобы сотрудник принял его точку зрения, он усаживал его перед собой и начинал разговор отеческим тоном. Вот и сейчас он посмотрел на Таню таким взглядом, словно погладил, и спросил:
— Ты случайно не захворала? Вид у тебя усталый.
— Да нет, Матвей Серафимович, все нормально...
— Из-за вертолета переживаешь? Что летчики-то говорят? Муж тебе, наверное, рассказывал.
Матвей Серафимович все рассчитал очень точно. И тон выбрал самый правильный. Таня не могла не знать об аварии. Мало того, она узнала о ней раньше других. И причину могла знать самую верную. Пилоты наверняка уже все обсудили между собой. Тутышкину было важно знать, что они думают и что собираются предпринять.
— А что могут говорить пилоты? — Таня пожала плечами. — Комиссия все выяснит, тогда и будут делать выводы.
— Комиссия комиссией, а ты сама-то что мыслишь?
— Мыслить можно тогда, когда есть факты. А пока только слухи...
Татьяна специально сказала Тутышкину насчет слухов. Ей надо было забросить пробный камень и проследить, как отреагирует на это редактор. Матвей Серафимович снял очки, подышал на стекла и начал протирать их носовым платком. Это был отвлекающий маневр. Тутышкин явно насторожился. Очки он протирает всегда, когда надо о чем-то подумать.
— Что за слухи? — спросил Тутышкин, посмотрев стекла на свет и снова надев очки.
— Я уже от нескольких человек слышала, что вертолет летал за Казаркиным.
— Ну и что? — сказал Тутышкин. — У нас вертолетами все пользуются. Почему для Казаркина должно быть исключение? Ты ведь тоже часто летаешь левым пассажиром.
— Я, Матвей Серафимович, летаю только в командировки и, между прочим, только попутными рейсами. На рыбалку меня вертолеты не возят.
Тутышкин сделал вид, что не расслышал последних слов. Он протянул руку к папке, открыл ее, перевернул несколько бумаг и, достав какое-то письмо, подал его Татьяне.
— Возьми, пожалуйста. Его мне передали из Таежной экспедиции. Даю тебе три дня. Разберись и доложи.
Татьяна сунула письмо в сумочку, поднялась и пошла в свой кабинет. Из разговора с Тутышкиным она поняла, что он знает, за кем летал Кондратьев. И свою линию поведения Казаркин уже определил: все летают левыми пассажирами, почему не может летать он? Но в таком случае вина за аварию ложится только на экипаж.
Таня сидела в раздумье, опершись локтями о стол и положив подбородок на запястье. Дверь в кабинете приоткрылась, на пороге появился фотокорреспондент «Северной звезды» Коля Лесников. Таня знала, что он относится к ней с нескрываемой симпатией. Они делали с ним немало совместных фоторепортажей, и каждый из них был отмечен на летучке. Зарядив в фотоаппарат новую пленку, Лесников всегда заходил к Тане и говорил:
— Разреши на пробу?
Она слегка приводила себя в порядок, и Коля снимал. У нее уже набрался целый альбом таких снимков. Увидев Лесникова, она подумала, что он пришел в очередной раз сфотографировать ее. Но Коля прямо с порога спросил:
— Слышала про вертолет?
— Конечно, — сказал Таня. — Андрей рассказал еще вчера. А ты откуда знаешь?
— Сосед мой, Васька Захаров, плавал за Казаркиным на катере. Привез и экипаж, и Казаркина.
— Послушай, Коля, а какие у тебя отношения с Захаровым? Не мог бы он рассказать нам все, что там видел?
— Написать хочешь? — спросил Лесников, хитро ухмыльнувшись. — Думаешь, Тутышкин напечатает?
— Даже не думаю. Я, Коля, роман хочу написать. Представляешь, какой сюжет?
Слова о романе вырвались у Тани неожиданно. Никакой роман она писать не собиралась. Но упоминание о нем могло произвести впечатление на тех, с кем она хотела поговорить. Она поняла это по Колиному лицу. Услышав, что Таня собирается писать роман, Коля на некоторое время потерял дар речи.
— Ты что? — испугалась Таня, увидев остолбеневшего фотокорреспондента.
Коля несколько раз моргнул вытаращенными глазами и сказал:
— А ведь напишешь. Во, прославимся.
— Ну, так что, пойдем? — Таня поднялась из-за стола.
— Прямо сейчас? — спросил опешивший Коля.
— А кто нам мешает?
— Васька здорово поддатый, — Коля покачал головой, выражая сомнение в целесообразности похода.
— Так уж и здорово?
— Ну, не здорово, но все же...
— Ну, так что? — Татьяна посмотрела на дверь.
— Пойдем. Только я заскочу к Тутышкину, скажу, что мы отлучаемся.
— Ни в коем случае! — взмолилась Таня. — Тутышкин посылает меня в Таежный. Если узнает, что я не улетела, будет скандал.
Коля повертел фотоаппарат, почесал лоб, соображая о чем-то, и сказал:
— Пошли.
Вася Захаров развешивал во дворе рыбу. В большой пластмассовой ванне лежали увесистые толстоспинные язи. Вася брал красноперого красавца, стягивал тонкой проволокой жабры, чтобы не испоганила зеленая муха, и вешал на протянутую от сарая к стоящей посреди двора березе жердь. Крутой рассол тяжелыми каплями падал с язей на землю и сворачивался в маленькие песчаные шарики. Они тут же высыхали и белели на глазах. Захаров так увлекся работой, что не заметил гостей.
Коля открыл калитку и, пропустив вперед Таню, направился к нему. Вася обернулся и замер. С Колей он дружил, а с Татьяной только здоровался. В поселке ее все знали, но столь неожиданное появление Татьяны (раньше она никогда не заходила) насторожило Васю. Ситуацию разрядил Лесников.
— Татьяна увидела, как ты развешиваешь рыбу, и спросила: нельзя ли сфотографироваться? Хочет послать снимок родителям. Они столько рыбы никогда не видели.
Захаров положил язя в ванну, вытер руки тряпкой и встал около жерди, на которой висела рыба:
— Снимай.
— Да не тебя хочу снять, а ее, — Коля кивнул в сторону Татьяны и засмеялся.
— А что? — сказала Татьяна. — Пусть и Вася встанет рядом. Очень даже интересно.
Она встала рядом с Захаровым. Коля навел фотоаппарат, щелкнул затвором.
— А теперь встаньте вот сюда, — сказал Лесников. — Я вас сниму с другой точки.
Он передвинул Захарова и Татьяну на несколько шагов в сторону, отошел сам и снова щелкнул затвором.
— Где это вы наловили столько рыбы? — спросила Таня.
— Это мне Казаркин дал. Я его сегодня ночью вместе с вертолетчиками с Юринской протоки привез. У них там вертолет упал, слышала?.. В воде стоит. Сегодня за ним плавкран послали. Вытаскивать будут.
— А как там вертолет оказался? — спросила Таня.
— Он же за Казаркиным летал. Стал садиться, и что-то у него случилось.
— Как это летал? — наигранно удивилась Таня. — Вертолеты людей на рыбалку не возят.
— Людей не возят, — Вася отступил на шаг, отвернулся и шумно высморкался. — А Казаркина возят. Он ведь, когда на Юринскую уезжает, рыбинспектору наказывает, чтобы тот там не появлялся. И не появляется. Казаркину все можно.
— Мне кажется, вы его не очень любите, — заметила Таня.
— А кто его любит? Он любит? — Вася ткнул пальцем в Лесникова. — Да его не только любить... От него уже всех воротит.
— А вы почему вдруг поплыли на Юринскую? — спросила Таня. — Кто вас просил?.. Что там увидели? Что делали потом? И вообще почему Казаркин отдал вам свою рыбу?
Разгорячившийся Вася сразу осекся. Опустил голову, исподлобья посмотрел на Таню, потом на Лесникова. Несколько мгновений молчал, затем глухо спросил:
— Зачем тебе это?
— Хочу написать, — откровенно призналась Таня. — Ребята с вертолета под суд пойдут, если не докажут, что их заставили туда лететь.
Татьяна умышленно пошла ва-банк. Сначала она подумала, что можно было бы взять бутылку, сесть с Васей за стол и попытаться выудить из него кое-какие откровения. Водка развязывает язык, а Вася на выпивку слаб. Это видно невооруженным глазом.
Но, поразмыслив, Таня отвергла эту идею. Сведения, добытые за пьяным столом, мало чего стоят. Протрезвев, тот же Васька откажется от своих слов. А в таком деле, как авария вертолета, нужны надежные свидетели. Если Вася не захочет стать одним из них, нужно искать других. На полупризнаниях и полуфактах неопровержимых доказательств не построишь.
— А кто тебе сказал, что они пойдут под суд? — недоверчиво спросил Вася.
— Ну а как же? — удивилась Татьяна. — Вертолет стоит огромные деньги. Кто-то должен их возмещать.
— Что-то мне нехорошо стало, — сказал Вася, передернув плечами и посмотрев по сторонам. — Может, пойдем в избу?
Вася провел гостей в комнату, усадил за стол, поставил на него начатую бутылку водки и сковородку с жареной рыбой. Постоял посреди комнаты, размышляя о чем-то, вышел на кухню и вернулся с тремя гранеными стаканами. Налил в них водки, взял свой стакан и произнес:
— Скажу все, но только чтобы ты не переврала.
Он поднес стакан ко рту, запрокинул голову и в три глотка выпил водку. Таня достала из сумочки диктофон, положила на стол. Вася скосил глаза на аппарат, протянул к нему руку, потрогал пальцем, потом спросил:
— Магнитофон, что ли?
— Диктофон, — поправила Таня.
— Казенный? — Вася взял диктофон в руки, повертел перед глазами, положил на стол. — Японский, небось?
— Японский, — подтвердила Таня. — Купила в Челябинске в комиссионном. Хорошая штука.
— Оно и видать, — согласился Вася, застегнул верхнюю пуговицу на рубахе, пригладил ладонями волосы, словно собирался фотографироваться, и сказал: — Значит, так...
Захаров хорошо знал Юринскую протоку. От Андреевского до нее часа четыре ходу. Но шли они гораздо дольше, потому что протока не обустроена. На ней нет ни бакенов, ни створов. Чтобы не налететь на берег или отмель, протоку все время приходилось ощупывать прожектором.
Вертолет увидели сразу. Он был наполовину в воде. Васю удивило, что около него не было людей. Лишь поднявшись на крутой берег, они разглядели за кустами палатку, возле которой у догорающего костра сидели Казаркин со своим шофером Мишкой Пряслиным и вертолетчики. Командир авиаотряда Цыбин сразу набросился на пилотов. Материл их на чем свет стоит. А Кондратьев ему отвечал: «Я же тебе говорил, что в такую погоду садиться на Юринской опасно. А ты мне что ответил? Сядешь! Ты их привез, ты и забрать должен». Казаркин ругань не слушал, увидев нас, начал складывать с Мишкой палатку. Ему надо было побыстрее убраться с Юринской. Потом подошел к Цыбину и сказал: «Чего ты ругаешься? Приедем домой, все обсудим». Стаскали мы шмотки на катер и отчалили.
— А рыбу? — спросила Таня. — Была там рыба?
— Еще бы не была, — удивился Вася. — Три осетра. Муксунов соленых три рогожных куля. Две нельмы, одна здоровущая, я чуть с трапа не сорвался, когда ее на катер затаскивал. Язей он нам с мотористом отдал, язей он не ест.
Больше спрашивать было не о чем. Может быть, Вася и упустил какие-то детали, но главное сказал. Кондратьев прилетел за Казаркиным, выполняя задание Цыбина. По своей воле вертолетчики в такую погоду на Юринскую протоку не отправились бы. Таня выключила диктофон. Захаров кивнул на него, спросил:
— Ты это по радио передавать будешь?
— Еще не знаю, — ответила Таня. — Не говори никому, что мы встречались. А то начнут болтать раньше времени.
— Вот те крест, не скажу, — Вася посмотрел на диктофон и перекрестился.
На улице Лесников воровато посмотрел по сторонам, нагнулся к Тане и полушепотом спросил:
— Ты что, действительно хочешь послать пленку на радио?
— Да ты что? — засмеялась Таня. — Этой пленке цены нет. А там она никому не нужна.
Лесников пошел в редакционную фотолабораторию, а Таня направилась домой. Ее раздирали противоречивые мысли. Материал был сенсационным, из тех, которые незамеченными не остаются, и в другой раз она бы, не мешкая, написала статью. Но впервые за все время работы в газете ей не хотелось писать. Слишком уж высока была цена публикации. Она могла круто изменить судьбу людей. Пилотов — освободить от суда, Казаркина — вывести на чистую воду. Поэтому Таня все время задавала себе вопрос: вправе ли она выступать в роли судьи? Кто она такая, чтобы вот так вмешиваться в жизнь людей?
Выпив чашку крепкого кофе, Таня вернулась в редакцию. Через час Лесников принес ей снимки, на которых она стояла рядом с Захаровым. За их спинами сверкали развешанные для провяливания язи.
— А ведь это улика, — сказал Коля, протягивая ей фотографию. — Опасную игру ты затеваешь.
Татьяна не ответила. Она снова думала о том, стоит ли ей разбираться с этим делом? Ведь теперь надо идти к Кондратьеву и говорить с ним. Не исключено, что он до сих пор не отошел от шока. Потом надо будет обязательно встретиться с Цыбиным. А от того напрямую зависит судьба Андрея, Цыбин его начальник. И, конечно же, никак не обойтись без разговора с Казаркиным. Столько всего переплелось, что сто раз подумаешь, прежде чем решишься отрезать. «Может, сначала переговорить с Андреем? — подумала Таня. — Он в пилотских делах человек опытный. Его советы сейчас дороже золота...»
Когда Андрей пришел с работы, она быстро собрала ужин, позвала его за стол, села рядом. Подождала, пока он начнет есть, спросила:
— Насчет Саши Кондратьева ничего новенького нет?
— Похоже, причина техническая, — Андрей проголодался и говорил с полным ртом. — Что-то случилось с хвостовым винтом.
— Ну и что? — Таня не разбиралась в тонкостях авиации, ей требовались разъяснения.
— Машина просела, а запаса высоты не было. Она и плюхнулась в воду, — пояснил Андрей.
— Выходит, Саша не виноват? — облегченно вздохнула Таня.
— Если бы это случилось над аэродромом, не был бы виноват. А теперь он должен объяснять, как оказался на Юринской. Самовольный полет, повлекший аварию, удесятеряет его вину.
— Я сегодня разговаривала с Тутышкиным, — сказала Таня. — Он высказал одну любопытную мысль: все летают левыми пассажирами, почему Казаркин не может?
— Тутышкин путает левого пассажира с левым рейсом, — Андрей отхлебнул чай и, поморщившись, отставил чашку в сторону, слишком горячий. — Для левого пассажира не надо менять маршрут, совершать незапланированную посадку. Короче, нарушать полетное задание. Он летит по маршруту из пункта отправления в пункт прибытия. А здесь — прямое нарушение задания, — он посмотрел на Таню и спросил: — А почему ты этим интересуешься? Уж не хочешь ли ввязаться?
— А что? Ты против? — Таня посмотрела ему в глаза.
— Смотря чего ты хочешь добиться.
— Не знаю, чего я могу добиться, но две вещи не дают мне покоя. — Таня отодвинула тарелку, положила руки на стол. — Во-первых, Кондратьев задания не нарушал. Он выполнял прямое указание Цыбина, хотя и устное. И, во-вторых, почему до сих пор молчит Казаркин?
— А что он должен говорить? — удивился Андрей.
— Что вертолет посылали за ним. Он должен взять вину на себя, — сказала Таня и опустила голову. Ей самой эти слова показались наивными.
— Он что, дурак, что ли? — еще больше удивился Андрей. — И потом, ты подумала, что будет с нами, если ты ввяжешься в это дело?
— Уедем из Андреевского, — просто сказала Таня. — Тебе же предложили переучиваться на АН-24. Давай быстрее согласие, вот и все.
— А ты?
— И я с тобой.
— Хочешь откровенно? — Андрей снова отхлебнул чай и опять сморщился. — Я не верю, что газета может кому-то помочь. Навредить — да. А помочь — вряд ли.
— Если уж писать об этом, то не в «Северную звезду», — Татьяна задумалась, подняв глаза к потолку, и добавила: — И не в «Приобскую правду».
— Ты думаешь — в центральную? — спросил Андрей.
— Конечно, — сказала Татьяна.
— Рискни, — Андрей ковырнул вилкой картошку в тарелке. — Только не навреди ребятам. Тут надо действовать тонко.
— У меня же есть консультант, — Таня встала, подошла к Андрею и поцеловала его. — Ты будешь моим редактором.
Ночью Таня плохо спала, мучаясь все той же мыслью: что делать дальше? Андрей, отвернувшись, тихо посапывал, а она лежала с открытыми глазами и думала: «Почему это должна начинать я? Ведь меня никто не просил разбираться с аварией. Чего я хочу? Справедливости? А кому она нужна?» И еще одна мысль не давала покоя Тане. В том, что главным героем истории является Казаркин, не приходилось сомневаться. И если бы речь о нем шла как о любом другом человеке, Таня, не задумываясь, кинулась бы в драку. Но Николай Афанасьевич олицетворял собой государственную власть, прежде всего ее моральный авторитет. Нанести по нему удар легче легкого, а как потом восстановить его? Ведь власть без авторитета — это уже не власть, это режим.
Таня любила советскую власть. Любила за то, что Советская армия сломала хребет Гитлеру, с которым не могла справиться вся Европа. За то, что наша страна первой создала искусственный спутник земли и, утерев нос сытому Западу, послала в космос русского человека. А великие стройки? Один БАМ чего стоит? А нефтяные и газовые месторождения Западной Сибири? Разве сумели бы открыть и освоить здешние месторождения без советской власти? Так что же происходит сегодня с этой властью? Почему при таких гигантских возможностях мы живем все хуже и хуже?
Мысли невольно перескочили на последние события. Она вспомнила читательскую конференцию, показавшуюся ей верхом фарисейства. Люди думали одно, а говорили совсем другое. Все знали это, смотрели друг другу в глаза и делали вид, что так и надо. Если бы власть пеклась о своем авторитете, разве она могла бы допустить подобное? И Таня поняла, что она должна попытаться найти ответы на свои вопросы, которых накопилось слишком много...
Утром она пошла к Кондратьеву. Командир вертолета выглядел плохо: почернел, осунулся, на лбу залегли глубокие морщины. У его жены Людмилы было опухшее, заплаканное лицо. В комнате лежали неприбранные вещи. Беда смотрела из каждого угла. Татьяна кивнула Людмиле и сказала:
— Я бы хотела поговорить с Александром.
Кондратьев, неподвижно сидевший на диване, повернул голову.
— Можно? — спросила Таня.
— Садись, — глухо произнес Кондратьев.
Таня села на стул, положила на колени сумочку, в которой лежал диктофон, огляделась. В этом доме вместе с Андреем она была не раз. Александр и Люда приглашали их на семейные торжества. Сейчас здесь было не до праздника. Кондратьев поднял на нее глаза, в которых поселились тоска и отрешенность.
— Саша, — глядя на него, тихо сказала Таня. — Помоги мне разобраться в том, что с вами случилось.
— Зачем это тебе? — угрюмо спросил Кондратьев.
— Я знаю, что вас заставили лететь за Казаркиным.
— Слушай, Татьяна, иди от меня подальше, — Кондратьев качнулся и навалился на спинку дивана. — Тебе нужна сенсация. Хочешь славы заработать, так ведь?
— Да нет, Саша, слава мне не нужна, — ответила Татьяна. — Сегодня ты попал в такую ситуацию, завтра может попасть мой Андрей. Пока Казаркину все будет сходить с рук, никто из пилотов не застрахован от того, что это не повторится.
— Ишь ты, куда замахнулась, — дернул головой Кондратьев. — Казаркин здесь царь и бог. Я за ним не летал. Я там сел на вынужденную.
— Значит, ничего говорить не хочешь?
— И не буду. Иди, Татьяна, занимайся своими делами, — Кондратьев встал, давая понять, что разговор окончен.
Татьяна поднялась со стула, растерянно обвела взглядом комнату и вышла. Она думала, что все получится иначе. Она и диктофон с собой взяла не для того, чтобы записать Кондратьева, а прокрутить то, что ей говорил Захаров. Но командир вертолета отказался разговаривать с ней. Почему?
Сколько ни думала об этом Татьяна, сходилась на одном: Кондратьев сейчас надеется только на Казаркина. Думает: вместе попали в яму, вместе из нее и выкарабкаются. Но ведь у Казаркина-то положение совсем иное. Если он признается, что вертолет летел за ним, значит, вся ответственность за незаконное использование авиационной техники упадет на него. «Нет, — подумала Татьяна, — гусь свинье никогда не сможет стать товарищем. Надо подождать, как будут развиваться события».

УЛИКИ
Николай Афанасьевич ждал вертолет к обеду. Погода была отвратительная. Низовой ветер вздымал на воде крутые волны с белыми гребешками, срывал с тальников листья, и они летели по воздуху, крутясь и раскачиваясь, словно перья. Мелкий дождь то моросил размеренно и неторопливо, то его струи вдруг закручивались порывом ветра и обрушивались на землю потоками воды. День был не самый благоприятный для полетов, и Казаркин даже думал, что лучше бы вертолет сегодня не прилетал. Но он также знал и обязательность Цыбина. Если командир авиаотряда сказал, что пришлет вертолет, значит, тот прилетит обязательно.
Вместе со своим шофером Мишей Пряслиным он уложил в мешки добытую за неделю рыбу, упаковал сплавную сеть, резиновую лодку, спальные принадлежности. Оставил только палатку — на холодном дожде ждать вертолет было неуютно. Вместе с Мишей они сидели в ней, слушали шум дождя и ветра, пытаясь различить в них далекий гул воздушной машины. Ждали долго. Стрекочущий гул раздался только к вечеру.
Они вылезли наружу и, напрягая глаза, стали искать в небе стрекочущую точку. Вертолет шел на посадку с противоположного берега протоки. Садиться здесь и в хорошую погоду было трудно. Песчаный откос — не более десяти метров шириной, за ним стеной поднимался яр. Зацепи его лопастью — и вертолету каюк. А сегодня еще сильный боковой ветер. Но Кондратьев опытный летчик, налетавший тысячи часов, и Казаркин не сомневался, что он посадит машину безукоризненно. Кондратьев привозил его сюда в разную погоду и ни разу не жаловался на условия посадки.
Николай Афанасьевич видел, как машина спустилась к самой воде, прошла над протокой, начала разворачиваться против ветра, чтобы сесть. И вдруг как будто оборвалась невидимая нить — вертолет рухнул вниз, раздался страшный всплеск, водяные брызги поднялись на несколько метров, и машина, заваливаясь набок, стала погружаться в воду. Казаркину показалось, что перед крушением он увидел, как от лопастей оторвалось и улетело к середине реки что-то черное. А может, ничего не улетело, может, действительно только показалось. Когда случаются такие неожиданности, нельзя ручаться ни за зрение, ни за слух.
Первой мыслью Казаркина было сорваться с обрыва и лететь к воде, чтобы успеть спасти летчиков. Но когда брызги улеглись и вертолет встал колесами на дно, оказалось, что он ушел в воду только наполовину. Мало того, течение развернуло его, и хвост машины завис над песчаной косой. Пилоты через форточки выбрались наружу, за ними вылез бортмеханик. Николаю Афанасьевичу радоваться бы тому, что люди остались живы, а он оцепенел от страха. Если бы вертолет рухнул на середине реки и пилоты погибли, Казаркин не имел бы к этому никакого отношения. Все было бы списано на экипаж. А теперь бог знает чем все может кончиться...
Командир экипажа Кондратьев вышел на берег, не обращая внимания на то, что с его одежды стекала вода, сел на песок и тупо уставился на свою чудо-машину, которая в один миг стала грудой безжизненного металла. Второй пилот Николай Захряпин и бортмеханик Сергей Рагулин встали рядом. Миша Пряслин в один миг оказался около них, а Николай Афанасьевич все еще стоял на яру и не мог прийти в себя. Одна мысль о том, что в официальных бумагах об аварии будет фигурировать его фамилия, приводила Казаркина в отчаяние. Надо было что-то предпринимать.
Николай Афанасьевич спустился к воде, пытаясь подойти к вертолету.
— Иди сюда, — крикнул он Кондратьеву.
Кондратьев не пошевелился, он еще не пришел в себя. А мысль Николая Афанасьевича начала работать четко и ясно. Чтобы избежать неприятностей, надо побыстрее убраться отсюда. Сделать так, чтобы тебя здесь как будто и не было. Для этого необходимо вызвать другой вертолет или остановить проплывающий мимо катер. Но катера по Юринской протоке не ходили, они шли главным руслом Оби. Значит, надо немедленно связаться с Цыбиным, пусть думает, как выпутаться из неприятной ситуации. Ведь он тоже оказался причастным к ней.
Казаркин подошел к Кондратьеву, тряхнул его за плечо:
— Вставай, Саша. Надо же что-то делать.
Кондратьев встал, мотнул головой и поморщился:
— Что же теперь будет? Ничего не могу понять.
— О том, что будет, поговорим позже, — сказал Казаркин. — А сейчас лезь в вертолет и докладывай Цыбину. Пусть летит сюда.
— Я попробую связаться с диспетчерской, — вызвался Захряпин. Разделся до трусов, прошел по воде к вертолету, залез в кабину.
Казаркин видел, как он достал из воды наушники, потряс ими и надел на голову. Затем нагнулся к панели управления и начал щелкать тумблерами. Диспетчерская, по всей видимости, молчала. Минуты через две Захряпин вылез из вертолета, выбрался на мель и, высоко поднимая над водой ноги, вышел на берег.
— Связи нет, — сказал он Кондратьеву. — В кабине по колено воды.
Ветер немного утих, но мелкий надоедливый дождь продолжал моросить. Промокшие пилоты замерзли. Кондратьева начал бить озноб.
— Пойдемте к палатке, разведем костер, — предложил Казаркин. — Куковать нам придется долго.
Развели костер, пилоты, отогревшись, пришли в себя и начали искать причину аварии. Версий выдвигали много, но на чем-то определенном так и не сошлись.
Часа через два с той стороны, где протока делала крутой поворот, послышался гул самолета. Все повернули головы на его звук. Из-за деревьев показался АН-2. Пилоты «аннушки» сразу заметили вертолет. Они сделали над ним круг и взяли курс на Андреевское. Поздно ночью к месту аварии на катере приплыли председатель райисполкома Снетков и командир авиаотряда Цыбин. Настроение и у них, и у тех, за кем они приехали, было мрачным. Цыбин поначалу набросился на Кондратьева, обвиняя его в аварии, потом остыл. На катере об этом почти не говорили. Уже перед Андреевским Цыбин сказал пилотам, чтобы завтра утром каждый из них отдельно написал рапорт о происшедшем. С Казаркиным они договорились встретиться позже.
Встретились они у Николая Афанасьевича дома. Сели за стол друг против друга, как шахматисты, и начали обсуждать ситуацию. Казаркин поставил на стол пепельницу, достал из пачки сигарету и, покачав головой, сказал:
— Надо же такому случиться…
Мысленно он уже перебрал несколько вариантов объяснений, оправдывавших его присутствие на месте падения вертолета, но ни один из них не устраивал до конца. Самым убедительным было бы то, что Николай Афанасьевич приплыл на катере к месту падения вместе со Снетковым и Цыбиным. Но тогда надо было объяснить, почему вертолетчики оказались на Юринской протоке. Сам Николай Афанасьевич сделать это не мог, на этот вопрос должен был отвечать Цыбин. Казаркин прикурил сигарету и посмотрел на него.
— Авария, Николай Афанасьевич, нас не касается, — сказал Цыбин, сразу переводя разговор на худший вариант. — С ней разберется министерская комиссия. Беда в другом. Вертолет послал я. Это раз. И второе: он летел за тобой. А это означает самовольное использование авиатехники, повлекшее за собой аварию. С этим будет разбираться уже не комиссия, а прокурор.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Казаркин, у которого заныло под ложечкой.
— То, что у нас нет выбора. Или мы скажем, что не имеем понятия, как экипаж оказался на Юринской протоке, и тогда за все будет отвечать командир. Или должны взять вину на себя. Ведь Юринская в сорока километрах от трассы полета, случайно там экипаж оказаться не мог.
Казаркин задумался. Покрутив в пальцах сигарету, он загасил ее и откинулся на спинку стула. Свалить все на экипаж, значит, открыто подставить ребят. На такую откровенную подлость идти не хотелось. Кондратьев много лет верой и правдой служил ему, забрасывал и на речные пески, и в тайгу, если надо было поохотиться на лосей. При прежнем прокуроре над такой проблемой, как отклонение вертолета от курса, не пришлось бы ломать голову. Но два месяца назад прежнего прокурора перевели в Среднесибирск, а с новым у него еще не наладились отношения. «Что ж, придется налаживать», — подумал Николай Афанасьевич и спросил:
— Ты точно убежден, что причина аварии чисто техническая?
— Конечно. Что-то случилось с ротором. Завтра прибывает комиссия из Западно-Сибирского управления гражданской авиации. Я думаю, причину она установит быстро.
— Хорошо, — сказал Казаркин. — Я попробую уладить дело с прокурором, но только после заключения комиссии. Когда оно будет?
— Может быть, даже завтра.
На этом разговор закончился. Цыбин пообещал сразу же доложить о результатах работы комиссии, а там уж Николай Афанасьевич пусть думает сам.
Как и предполагал Цыбин, комиссия установила причину аварии в течение одного дня. Ротор вертолета оказался исправным. Подвело другое. На техническом языке это звучало как «рассоединение вала трансмиссии». В результате перестал вращаться хвостовой винт. Машина просела и оказалась в реке. Но комиссия установила и другое. Если бы это «рассоединение» случилось не при посадке, а во время полета, машина благополучно дотянула бы до аэропорта. И тогда случившееся с ней можно было бы характеризовать не как аварию, а как простую техническую неполадку. Вертолету не было бы причинено никакого ущерба. И тут всплыл главный вопрос: почему вертолет садился не на аэродроме, а на Юринской протоке? Такого места посадки в полетном задании указано не было.
Узнав все это, Казаркин тут же позвонил новому блюстителю закона — Равилю Мордановичу Рамазанову. Чтобы завязать разговор, спросил, как тот осваивается в районе, не нужна ли ему помощь райкома? Прокурор ответил, что он уже со всем освоился, и от помощи отказался.
— Это хорошо, что вы так быстро освоились, — сказал Казаркин. — Работы у вас не много. Народ в районе законопослушный.
— Ну, не говорите, — возразил Равиль Морданович. — Взять хотя бы ту же историю с вертолетом...
— Какую историю? — удивился Казаркин. — Комиссия же установила: виновато железо, не люди.
Но Рамазанов оказался дошлым прокурором. Он уже ознакомился с выводами комиссии и завел на летчиков уголовное дело. Его логика была предельно простой: вертолет стоит огромные деньги, за его ремонт должны платить те, кто виноват в аварии. И никакие доводы Казаркина на Равиля Мордановича не действовали. Для такого поведения у прокурора был свой резон.
Рамазанов не собирался задерживаться на Севере. Он прибыл сюда только для того, чтобы сделать быструю карьеру. А для этого надо было раскрутить несколько громких дел, проявить прокурорскую неуступчивость. По опыту работы он знал: если прокурор не находит общего языка с местным начальством из-за своей принципиальности, его быстро переводят на другое место. Причем, как правило, с повышением. Именно на это и рассчитывал Равиль Морданович. Такая «дыра», как Андреевское, была не для него.
Первым получил повестку в прокуратуру бортмеханик Сергей Рагулин. После допроса он зашел к Кондратьеву мрачный и почерневший. Они вышли на улицу, сели на крыльцо. Рагулин начал без предисловий:
— Я этому следователю говорю чистую правду. А он мне: сколько лет летаете вместе? Шесть? Значит, успели спеться...
Из его возмущения Кондратьев сделал вывод: говорить надо только правду, иначе запутаешься так, что сам себя посадишь. А правда заключалась в том, что экипаж выполнял прямое задание командира авиаотряда. А тот — просьбу первого секретаря райкома партии. Выходило, что Казаркин не хотел или не мог защитить летчиков. Но ведь и правду надо доказать.
Кондратьев начал перебирать в уме тех, кто мог бы ему помочь. Таких в Андреевском не нашлось. Единственным человеком, предложившим помощь, была Татьяна. Но что она может сделать? Кондратьев выслушал бортмеханика и, покачав головой, сказал:
— Ладно, иди. Я буду думать.
На следующий день у следователя прокуратуры Хлюпина побывал Кондратьев. Авария вертолета Хлюпина не интересовала. Он расследовал другие обстоятельства.
— Почему вы оказались на Юринской протоке? — не поднимая глаз, сухо и холодно спросил Хлюпин.
Саша Кондратьев закусил нижнюю губу и надолго задержался с ответом. Этот вопрос он предполагал и уже давно продумал несколько вариантов ответов следователю. Самым простым было бы сказать: «Машина забарахлила. Почувствовал, что до аэродрома не дотяну, начал искать место посадки». Но в таком случае он должен был сразу же сообщить о неполадке в диспетчерскую аэропорта. Он не сообщил. Значит, неполадки не было, а машина тем временем удалилась от трассы на сорок километров.
Саша все рассчитал. Когда поднимался с буровой, специально не сообщил диспетчеру о том, что взлетает. Он сказал об этом при заходе на посадку на Юринской протоке. Прикинул: для того, чтобы забрать Казаркина с его барахлом, уйдет ровно столько времени, сколько они летели от буровой до Юринской. Значит, время в полете будет совпадать тютелька в тютельку. И никакой промежуточной посадки не будет зафиксировано. Но именно это обстоятельство не позволяло сейчас соврать следователю. И Кондратьев откровенно сказал:
— Оказался там потому, что залетал за первым секретарем райкома.
— А вот первый секретарь райкома об этом даже не знал, — Хлюпин открыл папку, достал исписанный от руки лист бумаги и положил перед собой. Кондратьев понял, что это показания Казаркина.
— Как не знал? Ведь меня же послал за ним Цыбин, — Кондратьев привстал со стула, чтобы заглянуть в показания Казаркина.
— И Цыбин об этом не знал, — сказал Хлюпин, достал из папки второй исписанный лист и положил его поверх первого.
Кондратьев побледнел, провел ладонью по шее, спросил:
— Что я могу сделать?
— Написать правду. — Хлюпин подвинул ему чистый лист бумаги, положил ручку. — За осетрами вы туда летали, не за Казаркиным.
— У кого же мы могли их взять? — спросил неуступчиво Кондратьев. — Ведь, кроме Казаркина, там никого не было.
— Этот вопрос я вам должен задать, не вы мне, — Хлюпин откинулся на спинку стула и скрестил на груди руки.
Кондратьев написал все, как было, подал листок следователю. Тот прочитал, велел поставить внизу число и подпись и сказал:
— Можешь идти домой, но ненадолго.
Кондратьев почувствовал всю безысходность своего положения, ему стало страшно. Выйдя из дверей прокуратуры, он в растерянности постоял несколько мгновений на тротуаре и пошел, ничего не видя перед собой. И только одна мысль терзала: неужто тюрьма? Оправдаться он не мог. Никаких документальных доказательств своей правоты у него не было. Вся надежда была на совесть Казаркина, на то, что он защитит, но, выходит, никакой совести у того не оказалось. Казаркин с Цыбиным спасали себя.
Кондратьев вспомнил холодные глаза Хлюпина и понял, что ему не выкрутиться. Особенно жалко стало детей и жену. Как они будут жить без него? В себя командир вертолета пришел только в центре поселка. Он остановился на тротуаре перед большим домом, поднял глаза и увидел вывеску «Редакция газеты «Северная звезда». Решение пришло сразу. Торопливым шагом, перескакивая через ступеньки, Кондратьев поднялся на второй этаж, открыл дверь с табличкой «Отдел промышленности» и, увидев за столом Таню, сказал:
— Пойдем, я расскажу тебе все.
— Мне этого мало, — ответила Таня. — Мне надо, чтобы вы все, каждый в отдельности, рассказали эту историю. А потом, когда я отпечатаю на машинке ваши рассказы, вы должны их подписать.
— Если тебе это надо, подпишем.
— Это надо не мне, а вам.
— Я же сказал: подпишем, — повторил Кондратьев.
Таня встала, закрыла дверь на ключ, достала диктофон и поставила на стол:
— Садись и рассказывай...
Вечером во время ужина она сказала Андрею:
— Похоже, мне придется писать материал об истории с вертолетом.
— Почему? — спросил Андрей.
— Я не вижу иного способа защитить ребят.
— И ты думаешь, газета им поможет?
— Смотря какая. Надо сначала написать, а потом думать, куда пристроить написанное. Может быть, посоветоваться в Среднесибирске?
Андрей наклонился к тарелке и молча начал есть. Татьяна не стала продолжать разговор, ждала, когда он заговорит сам.
— Я не верю газетам, — произнес Андрей. — Но попробуй. Чем черт не шутит. Во всяком случае ребятам от этого хуже не станет, — он немного помолчал и добавил: — Я сегодня заходил в Среднесибирске в объединенный авиаотряд.
— Ну и что? — спросила Татьяна.
— Сказали, что если хочу переучиваться на АН-24, надо немедленно оформлять документы.
— Так в чем дело? — удивилась Татьяна.
— Как в чем? — Андрей отложил вилку и посмотрел на жену. — Я же не могу решить этот вопрос без тебя.
— Когда ты снова летишь в Среднесибирск?
— Послезавтра.
— Вот и оформляй, — сказала Татьяна. — Я чувствую, что если еще год-два поживем здесь, начнем деградировать. Я, во всяком случае, точно. Районная газета высушивает мозги. От заданий Тутышкина я уже тупею. Каждый день одно и то же. Значит, ты считаешь, что мне стоит взяться за статью об аварии?
— Не прикидывайся наивной, — улыбнулся Андрей. — Я же тебя знаю. Ты уже давно решила взяться за это.
Утром Таня позвонила в райком. Ей сказали, что первый секретарь в отпуске. Она набрала его домашний номер. Трубку поднял сам Казаркин. Услышав его голос, Таня почувствовала, что ее начинает бить мандраж. Она понимала, что идет ва-банк и, если проиграет, моральные последствия могут оказаться тяжелыми. Многие из тех, с кем она общается сегодня, отвернутся от нее. Им надо жить, отношения с властью из-за Тани они портить не станут. Но она должна, должна защитить пилотов, иначе перестанет уважать себя.
— Николай Афанасьевич, — сказала Таня. — Мне крайне необходимо встретиться с вами.
— Это касается меня? — спросил Казаркин.
— Да.
В телефонной трубке послышалось тяжелое дыхание, пауза затянулась настолько, что Тане показалось: никакой встречи не будет. Но Казаркин, очевидно, подумав, спросил:
— Вы знаете, где я живу?
— Знаю, — ответила Таня.
— Тогда я вас жду.
Его неожиданная уступчивость насторожила Таню. Он, конечно, знал, зачем она идет к нему. И если согласился на встречу, значит, все продумал, выверил, решил. «Неужели он хочет сказать правду?» — подумала Таня, и от одной этой мысли почувствовала облегчение.
Николай Афанасьевич встретил ее у калитки, улыбнулся, поздоровавшись, пригласил в дом. Через небольшой коридорчик провел в гостиную. Указав Тане на стул, добродушно сказал:
— Может, здесь и побеседуем? Можем, конечно, пройти в кабинет, но для нашего разговора официальность, по-моему, ни к чему.
— Можно и здесь, — согласилась Таня.
Казаркин обернулся и крикнул в пространство:
— Люся, сделай нам, чай, — и, обратившись к Татьяне, спросил: — Может, кофе?
Татьяна от кофе отказалась. Жена Казаркина Людмила Петровна — она заведовала орготделом райисполкома, и Татьяна ее хорошо знала — ставя чашки на стол, перебросилась с Татьяной несколькими словами, при этом все время испытующе смотрела на нее. И это было естественно. Она бесспорно знала, зачем пришла в их дом Ростовцева. Подумав об этом, Таня представила Казаркина не как хозяина здешних мест, а как человека, у которого есть дом, есть жена, есть дети, и он, как любой другой, не хочет беды на свою голову.
Таня посмотрела Казаркину в лицо. Оно показалось ей постаревшим, а взгляд больших серых глаз, привыкший скрывать истинные мысли хозяина, усталым. Ей по-женски стало жаль Казаркина, и она подумала: может, оставить его в покое? Но мысль была мимолетной. Татьяна вспомнила самодурство этого человека, его бездарных выдвиженцев (один Фокин чего стоит), унизительные издевательства над людьми во время некоторых бюро райкома, циничное лицемерие, как, например, на конференции по книгам Брежнева... Многое, очень многое вспомнила Татьяна, но, странное дело, далекие беды далеких людей отступили перед бедой сидящего напротив человека. Беспредельно уставшего от груза забот о плане по проходке, по приросту запасов нефти и газа, лесозаготовкам, строительству, товарообороту, от всех иных планов, которые донимают его постоянно и требуют лжи, изворотливости, еще черт знает чего ради того, чтобы люди, стоящие над ним, тоже могли изворачиваться и лгать. Иначе им не удержать на плечах тот груз, который возложило на них государство. И Татьяна ждала, что Казаркин, глядя на нее усталыми серыми глазами, начнет изливать душу. Скажет, что и он тоже человек, что и ему необходим отдых, на который никогда нет времени, и поэтому он каждый год улетает на недельку расслабиться на Юринскую протоку. И всякий раз использует для этого вертолет, но никогда никаких происшествий с ним не было. А вот сейчас случилось. Пилоты здесь ни при чем, он берет всю ответственность на себя, и сам расхлебает заварившуюся кашу. Но разговор пошел совсем не так, как его нарисовала себе Татьяна.
Николай Афанасьевич начал говорить о редакции. Посетовал на то, что за последние три года ни разу не встретился с коллективом. А ведь у сотрудников редакции могут быть вопросы и к райкому, и к нему лично. Татьяна слушала его и ждала, когда же он заговорит о главном. Наконец Казаркин спросил:
— Ты не знаешь, кто распускает слухи о том, что вертолет прилетал за мной?
У Татьяны чуть было не сорвалось с языка: какие же это слухи, это чистая правда. Но сказала другое:
— Я очень хорошо знаю и Александра Кондратьева, и других членов экипажа. То, что случилось, — для них трагедия. Теперь их наверняка спишут из авиации. А ведь ничего другого они не умеют. И у всех — семьи.
Татьяна специально нажимала на совесть. Если она у Казаркина есть, он должен как-то откликнуться. Хотя бы посочувствовать пилотам, сказать, что попытается облегчить их участь. Ведь первый секретарь райкома, человек известный не только в районе, но и в области. К его мнению прислушиваются, у него немало друзей на всех этажах власти. Но Казаркин сказал:
— Может быть, поэтому они и пытаются приплести меня к аварии. Я знаю, откуда идут слухи.
И тут Татьяна не выдержала.
— Николай Афанасьевич, — сказала она, отодвинув вазочку с печеньем, которая показалась ей барьером, разделяющим ее и хозяина дома. — А разве они не привозили вас туда на ловлю осетров? Если привезли, значит, и увезти обязаны. Или я не права?
— То, что привезли, это правда, — Казаркин поднял на нее глаза, и она увидела в них холодный блеск. — Но забирать меня оттуда я их не заставлял. Сейчас прокуратура с этим разбирается. Она и выяснит, как они там оказались. И потом, Татьяна Владимировна, — у Казаркина металл появился в голосе. — Вы тут об осетрах упомянули. Я браконьерством не занимаюсь. Я на рыбалке отвожу душу.
— Меня ваша рыбалка меньше всего интересует, — сказала Татьяна, вдруг обретя внутреннюю уверенность. — Меня интересует нравственная сторона случившегося. Ребята столько раз служили вам верой и правдой, но когда попали в беду по вашей вине, вы их сдали. И ни для кого это не секрет. Вы понимаете, что после этого не можете быть моральным авторитетом в районе? Откровенно говоря, когда я шла к вам, думала, что вы скажете всю правду. Это единственный шанс сохранить свое достоинство. Может быть, даже ценой потери должности. Тут надо думать не о своем реноме, а об авторитете власти.
Казаркин так плотно сжал губы, что вместо них осталась узкая, словно лезвие бритвы, прорезь.
— Вы зачем пришли? — резко спросил он. — Выслушать меня или передать слухи, которые распространяются по поселку? Я вам вот что скажу. Вместе со мной на протоке жили другие рыбаки. По-моему, из Таежного. Может, Кондратьев прилетал за ними? Вы не спрашивали у него об этом?
Таней вдруг овладело полное безразличие. Она смотрела на Казаркина и видела в нем прежнего «железного» хозяина района, для которого существует только одна правда. Та, которую изрекает он. Она наблюдала его во многих ситуациях, знала: если Казаркин примет решение, он никогда не изменит его. Таково правило хозяина — последнее слово всегда должно быть за ним. В сумочке Татьяны лежал диктофон с записью рассказов Василия Захарова и Александра Кондратьева. Таня думала, что если Казаркин начнет отпираться, она прокрутит пленку, пусть он послушает, что говорят ребята, и попробует опровергнуть их. Но теперь поняла, что прокручивать пленку не стоит, Казаркин не будет слушать. Это надо делать для других людей и в другом месте.
— Значит, вы утверждаете, что Цыбин никого за вами не посылал, и почему вертолет оказался около вашей палатки, вы не знаете? — спросила Таня.
— Понятия не имею, почему он там оказался, — ответил Казаркин. — Спросите у вертолетчиков, они это знают лучше.
Таня попрощалась и вышла. Николай Афанасьевич даже не поднялся и провожать ее не стал.
По дороге домой Таня стала анализировать информацию, которая была в ее руках. Показания Кондратьева и других членов экипажа — не в счет. Они будут говорить то, что им выгодно. Остается Вася Захаров. Да, только он. «Но зато какой свидетель, — подумала Татьяна. — Ведь он слышал, как Цыбин материл пилотов, а те, оправдываясь, говорили, что в такую погоду не хотели лететь за Казаркиным. Но Цыбин заставил их это сделать. И Цыбин это не отрицал. Как хорошо, что я успела воспроизвести слова Захарова на бумаге и он эту бумагу подписал».
Придя домой, Таня позвонила следователю прокуратуры Хлюпину, которого хорошо знала.
— Сергей Владимирович, — сказала она. — Мне надо с вами встретиться.
— С вами, Танечка, я готов встретиться, когда угодно, — игривым тоном ответил Хлюпин. — Если, конечно, это не касается секретов прокуратуры.
Таня терпеть не могла комплиментов в подобном тоне, они казались ей пошлыми. В другой раз она бы отбрила Хлюпина, но сейчас сдержалась и сказала:
— Что если я подойду к вам в два часа?
— А по какому вопросу? — насторожился Хлюпин.
— Можно сказать, по личному, — ответила Таня.
— Хорошо, я буду вас ждать.
Таня взяла с собой показания Захарова и направилась в прокуратуру. Хлюпин ее ждал. Когда она вошла к нему в кабинет, он осмотрел ее слишком откровенно с ног до головы, но Таню это не смутило. Она села на стул рядом со столом следователя и положила ногу на ногу так, что край юбки приоткрыл круглое колено. Таня знала, что у нее красивые ноги, а Хлюпин известный бабник, и она решила его подразнить.
— Я вас внимательно слушаю, Танечка, — сказал он, не отрывая взгляда от ее ног.
— Мы с вами занимаемся одним и тем же делом, — сказала Таня. — И я хотела бы обменяться информацией.
— Каким делом? — спросил Хлюпин.
— Аварией вертолета.
Хлюпин посмотрел Тане в лицо, потом снова на ее колени и сказал:
— Вы же знаете, пока не закончится следствие, я не могу разглашать никакие детали.
— Детали мне не нужны, — сказала Таня. — Я знаю главное. Казаркин и Цыбин утверждают, что Кондратьев прилетел на Юринскую протоку по своим делам. Никто его туда не посылал. Так?
Хлюпин молчал.
— Авария произошла не по вине экипажа, — продолжила Таня. — Ее причина — отказ одного из узлов машины. И вы это прекрасно знаете. Но вы хотите доказать, что пилоты использовали вертолет в личных целях. Вам это надо?
— Допустим, — сказал Хлюпин.
— А я вам докажу, что их послал за Казаркиным Цыбин, — Таня открыла сумочку, достала вчетверо сложенный лист бумаги, на котором с обеих сторон был отпечатан машинописный текст, и протянула его Хлюпину. — Прочтите это, Сергей Владимирович.
Хлюпин взял листок, разгладил и начал читать.
— Этот разговор с Захаровым, между прочим, записан на диктофоне, — сказала Таня. — В нескольких копиях. Одну я дарю вам.
Она снова открыла сумочку, сунула туда руку и положила на стол магнитофонную кассету. Хлюпин перевернул листок и начал читать дальше. Окончив чтение, поднял на Таню глаза и, взяв листок двумя пальцами, спросил:
— И что вы хотите этим сказать?
— Только одно. Чтобы вы допросили Захарова, моториста катера, а так же председателя райисполкома Снеткова. И тогда вам станет ясно, почему вертолет оказался на Юринской протоке. Я уже написала об этом статью и отправила ее в Среднесибирск, — Таня лгала, но не стыдилась этой лжи. Написать статью она собиралась сегодня же. — Вы ведь их не допрашивали?
— Пока нет, — ответил Хлюпин, соображая, что же он должен предпринять в ответ на неожиданный ход Ростовцевой.
— Вот и об этом я написала в своей статье. О том, что прокуратура не хочет допрашивать главных свидетелей.
Таня встала и направилась к двери. У порога остановилась, кивнула на прощание Хлюпину и вышла.
Возвратившись домой, она сразу села за письменный стол. Никогда ей не писалось так легко, как в этот раз. Таня не знала, где сможет напечатать свою статью, сейчас она даже не думала об этом. Главное — написать. Ее целиком захватила работа.
Когда пришел Андрей, Таня, не поднимая головы от письменного стола, сказала ему, чтобы ужин он готовил сам. Андрей все понял. Он прошел на кухню, заварил чай, сделал несколько бутербродов и, поставив все это на поднос, подошел к Тане. Она с благодарностью посмотрела на него. Ее взгляд показался Андрею необычным, и он спросил:
— Что-нибудь случилось?
— Я никогда не любила тебя так, как сейчас, — сказала Таня.
— Ты у меня ненормальная.
— У нас будут трудные времена, Андрей, — она осторожно взяла с подноса чашку и поставила на стол.
— Труднее быть не может, — он обнял ее за плечи.
— Вы завтра точно летите в Среднесибирск? — спросила Таня, высвобождаясь из объятий.
— Точно.
— С грузом или с пассажирами?
— С грузом, — ответил Андрей.
— Я полечу с тобой.
— Ты пишешь о Казаркине? — спросил Андрей.
— Да.
— Тогда я не буду мешать.
К утру Таня не только написала, но и перепечатала на машинке статью. Наскоро приготовила завтрак, накормила Андрея и, положив статью в сумочку, пошла с ним на аэродром. Поспать она решила во время полета. Она уже привыкла летать на АН-2.

ГРАФ ОДИНЦОВ
Эту встречу Остудин не забудет до конца жизни. В тот день Роман Иванович до самого вечера был на базе экспедиции. В контору зашел только за тем, чтобы узнать, нет ли срочных известий. В приемной, навалившись на спинку стула, сидел очень старый человек. Его узкое лицо, покрытое сеткой мелких морщин, отливало желтизной. На старике был добротный темно-синий костюм, редкие белые волосы зачесаны на аккуратный пробор. Старик выглядел интеллигентно, и рюкзак, стоявший около него, казался чужим. Увидев Остудина, старик оперся о колени длинными сухими руками и поднялся со стула.
— Он ждет вас уже три часа, Роман Иванович, — сказала Машенька, смущенная, как показалось Остудину, присутствием старика в приемной.
Остудин шагнул к двери кабинета и жестом пригласил незнакомца к себе.
— Садитесь, — сказал Роман Иванович, когда они переступили порог. — Чем могу служить?
Старик, оглядевшись, сел, положил локоть на край стола, внимательно посмотрел на Остудина. Роман Иванович невольно обратил внимание на его глаза, темно-синие, вдумчиво-строгие и печальные. Натолкнувшись на взгляд Остудина, старик сказал:
— Не могли бы вы поселить меня где-нибудь до следующего парохода? — он явно недомогал, его голос звучал глухо и устало.
— А как вы оказались в Таежном? — спросил Остудин.
— Меня сняли с парохода из-за сердечного приступа, — руки старика дрогнули, на них сквозь прозрачную сухую кожу проступали синие жилки. — Я пролежал два дня в вашей амбулатории.
Первым желанием Остудина было снять телефонную трубку и отругать врача. Если человек пролежал у него два дня, неужели он не мог оставить его еще на три? Ведь врач знает, что гостиницы в поселке нет, а общежитие забито до отказа. Но звонить не стал, рассудив, что койка в амбулатории могла понадобиться кому-то другому.
— Откуда вы едете? — спросил Остудин и уже мягче добавил: — Если это, конечно, не секрет.
— Из Надыма, — старик убрал локоть со стола, положил руки на колени.
— И куда? — вопрос прозвучал бестактно, а что делать — должен же он знать, с кем разговаривает.
— В Петроград.
— Вы опоздали на полвека, — грустно заметил Остудин. — Города с таким названием нет с 1924 года.
— Я не менял его названия. Я называю его так, как называл всегда.
Эта фраза насторожила Остудина, и он спросил:
— А что вы делали в Надыме?
Старик достал из кармана пиджака сложенный вчетверо белый носовой платок, вытер глаза и уголки губ и произнес:
— Вы когда-нибудь слышали о пятьсот первой стройке?
— Нет, — признался Остудин и слегка наклонился вперед. Старик говорил очень тихо.
— Сразу после войны у Сталина возникла идея проложить железную дорогу от Воркуты до Берингова пролива вдоль Северного полярного круга. Я строил ее шесть лет.
— Вы сидели?
— Да, — старик качнул головой. — Дорогу строили заключенные.
— А за что вы сидели? — спросил Остудин. — Я спрашиваю это просто так, не для протокола. Если не хотите — не отвечайте.
Старик бросил на Остудина быстрый колючий взгляд, слегка выпрямился и сказал:
— Я — граф. Моя фамилия Одинцов Аполлон Николаевич. В то время было очень просто. Раз граф — значит, агент иностранной разведки, враг советской власти. Ведь я принадлежал к классу эксплуататоров. А этот класс подлежал уничтожению.
Остудин с любопытством и сочувствием смотрел на этого старого немощного человека с тонкими сухими руками, обтянутыми прозрачной кожей, который, казалось, явился сюда из совершенно другого мира — этакий крошечный осколок некогда известного, а может быть, даже знаменитого рода, немало сделавшего для величия России. В его взгляде не было ни зла, ни обиды за то, что сделала с ним советская власть. У Остудина возникло чувство неосознанной вины перед ним. Ему захотелось как можно ближе узнать этого человека.
— Вы ужинали? — спросил он старого графа.
— Откровенно говоря, нет, — ответил Одинцов.
— Пойдемте ко мне. Поужинаем и поговорим.
— Ну что вы? Как я могу вас стеснять?
— У меня большая квартира, и я в ней один. Жена с дочкой уехали в Среднесибирск, вернутся только через пять дней.
Одинцов, помедлив, подхватил рюкзак и поднялся со стула. Сейчас он показался Остудину гораздо плечистее и выше, чем в ту минуту, когда Роман Иванович увидел его в приемной.
На улице было сумеречно и холодно. Ветер гнал с севера тяжелые тучи, предвещавшие нудные затяжные дожди. Лето кончалось, и Остудин подумал о том, что жена поступила мудро, захватив дочку с собой. В Среднесибирске она продлит ей лето на целую неделю. И тут же мысли перескочили на графа. «Каким образом этот человек умудрился пережить шестьдесят два года советской власти? Сколько же ему лет? Восемьдесят? А может быть, больше?» Он посмотрел на графа, стараясь на взгляд определить его возраст. Одинцов заметил это и спросил:
— Что вы меня так рассматриваете?
— Пытаюсь отгадать, сколько вам лет, — откровенно признался Роман Иванович.
— Восемьдесят четыре. Трудно поверить, что мог дожить до этого возраста? — Одинцов со вздохом остановился, снял рюкзак с плеча и взял его в руку.
— Давайте его мне, — сказал Остудин, решительно забирая у графа рюкзак. — Восемьдесят четыре это, конечно, возраст. Тем более что жили вы не на курорте.
— Очевидно, все дело в здоровой наследственности, — заметил Одинцов.
— Ну, вот мы и пришли, — Остудин показал рукой на калитку.
Он провел графа в дом, показал комнату, которую отдавал в его распоряжение.
— Располагайтесь, — сказал Остудин, кивнув на диван. — Если устали, можете прилечь. Давно болит сердце?
— С четырнадцатого года, — сказал Аполлон Николаевич. — Но так, как в этот раз, — впервые.
— А почему именно с четырнадцатого? — не понял Остудин.
— В четырнадцатом император начал войну с Германией. Это было началом конца.
— Смотря для кого.
— Для России.
— Вы до сих пор жалеете о том, что произошло? — спросил Остудин и тут же добавил: — Я не имею в виду вашу личную судьбу. Я имею в виду Россию.
Одинцов остановился посреди комнаты, посмотрел на Остудина, задумавшись, и вздохнул:
— Это сложный вопрос. На него так просто не ответишь. Россия многое приобрела, но и потеряла немало.
— Эта комната в вашем распоряжении, — сказал Остудин. — Отдыхайте. А я пойду посмотрю, что у нас есть на кухне.
Он заглянул в холодильник, но там, кроме нескольких консервных банок, ничего не было. Правда, в морозильнике лежали пельмени, которые он два дня назад принес из столовой. Пельмени выручали, когда они с Ниной были заняты и приготовить обед не было времени.
— Аполлон Николаевич, как вы смотрите, если мы поужинаем пельменями? — крикнул Остудин, закрывая холодильник. — Откровенно говоря, кроме них, у меня ничего нет.
— Ну что вы? — удивился Одинцов. — Пельмени — это царская пища.
— Неужто царь их тоже ел? — засмеялся Остудин, наливая в кастрюлю воду.
— А вот представьте, ел, — голос графа слегка дрогнул. — У отца было имение под Тверью. И однажды государь по пути из Петрограда в Москву остановился у нас. Он не любил Москву и всегда ездил туда с неохотой. Наши повара приготовили ему пельмени. Он их очень хвалил.
— Вы видели царя? — искренне удивился Остудин. — Как он выглядел?
— У него было приятное лицо, — граф вышел из комнаты на кухню и, окинув ее взглядом, присел на стул около стола. — Высокий лоб. Небольшая квадратная борода. Мне запомнились его голубые глаза. У государя был пронзительный и одновременно очень добрый взгляд. Десять лет назад я видел его предсмертные фотографии. Думал, что он будет выглядеть на них сломленным. Ведь он знал, что его ожидает... Но государь не показался мне человеком, думающим о смерти.
— Где вы их видели?
— В Тобольском музее.
— Неужели там есть экспозиция? — удивился Остудин.
— Ну что вы? — развел руки Аполлон Николаевич. — Кто же сегодня выставит на обозрение фотографии государя?
— Это же музей, — заметил Остудин. — Речь идет о нашей истории.
— А знаете, сударь, то, что вы сейчас говорите, свидетельствует о непреклонной истине: историю нельзя переделать. Даже если кто-то стремится к этому. Она все равно расставит все по своим местам.
В кастрюле закипела вода, и Остудин пошел к холодильнику за пельменями. Пока они варились, он накрыл на стол. Открыл две банки рыбных консервов и насыпал в тарелку моченой брусники, которой его угостил вчера Кузьмин.
— Как вы относитесь к коньяку? — спросил Роман Иванович, доставая из кухонного стола бутылку.
— Разве что наперсток, — ответил Одинцов.
Остудин налил коньяк в рюмки и сказал:
— Ну что ж, Аполлон Николаевич, за знакомство. Я рад, что мы встретились.
— На Руси, наверное, никогда не переведутся гостеприимные люди, — заметил граф. — Это наша национальная черта.
Остудин выпил, закусил коньяк брусникой, положил пельменей в тарелку графа, затем себе. Ему хотелось расспросить Аполлона Николаевича о многом, в первую очередь об императорской России, о которой ничего не знал, но сегодня он решил не докучать ему. Спросил только о том, что вертелось на языке:
— Скажите, Аполлон Николаевич, а почему прекратили строить эту дорогу? Ведь сейчас она бы сэкономила стране огромные деньги. Мне кажется, ее так или иначе придется строить.
— Вышла амнистия тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, — граф тоже зачерпнул из тарелки бруснику. — Дорогу строили двести двадцать тысяч заключенных. Двести четыре из них освободили.
— Неужели там сидело столько людей? — с сомнением произнес Остудин.
— Это только на одной стройке, — сказал граф. — Сколько их было по стране, знает один Господь Бог. Да и освободили лишь тех, кто дожил до этого. Не меньше покоится в тундре, в безымянных могилах. И никому там ни памятника, ни простого креста.
Оба замолкли, думая каждый о своем. Аполлон Николаевич, очевидно, вспомнил тех, с кем судьба свела его в лагерях и кого уже не было. Остудин подумал о том, какую огромную цену заплатил народ, строя новое государство.
Молчание затянулось. Остудин наполнил свою рюмку, чокнулся с графом:
— За все хорошее в нашей жизни. Я оптимист и верю в светлое будущее.
Граф странно посмотрел на него, опустил голову и молча принялся за пельмени. Остудин только сейчас разглядел, насколько он был стар. Кожа на лице казалась мертвой, на подбородке и шее свисала складками, будто жила отдельно от тела. Когда Одинцов поднимал рюмку, его рука слегка дрожала. Было видно, что он сильно устал. Остудин не стал больше утомлять его расспросами, а сам граф на разговор не напрашивался. Ужин закончили молча. Роман Иванович достал из шкафа чистый комплект белья, застелил постель и пригласил гостя:
— Аполлон Николаевич, отдыхайте.
Одинцов разделся и лег. Остудин погасил свет и прошел в свою комнату. Но уснуть не мог долго — не давала покоя судьба этого человека. До него только сейчас дошло, что одной из главных задач революции было полное уничтожение всех людей, имеющих дворянское происхождение. «А в чем была их вина?» — думал Остудин. Но ответить на этот вопрос не смог.
Когда он встал утром и выглянул из комнаты, граф был уже на ногах. Он сидел у стены и смотрел в окно.
— Что вам не спится, Аполлон Николаевич? — спросил Остудин, направляясь к умывальнику. — Служебных забот нет. Отдыхали бы себе в удовольствие.
— Мне на новом месте всегда спится неважно, — повернувшись к нему, ответил граф. — А тут еще донимали кошмары. Снились родители.
— Что же в этом кошмарного? — удивился Остудин.
— Их закололи штыками. Мой старший брат был офицером царской армии. Отлеживался дома после тяжелого ранения на фронте. Когда его пришли арестовывать, родители попытались преградить дорогу чекистам. Чекисты убили всех, — Одинцов сцепил пальцы рук, обхватил ими колено. — Я приехал из Петрограда, где скрывался у знакомых, и пришел домой под утро. Дом был разгромлен. Многие окна выбиты, двери раскрыты настежь. Всюду валялось битое стекло и пахло смертью. Я понял, что случилось непоправимое. Но все же вошел в гостиную. Отец и мать лежали на полу, заколотые штыками. Пол залит кровью и пробит в нескольких местах. Мать лежала на боку, подвернув руку под голову. Платье ее было порвано в пяти или шести местах — там, где наносились удары. Отец лежал на спине, карманы его брюк были вывернуты… В другой комнате у подоконника лежал старший брат — двадцативосьмилетний граф Дмитрий Одинцов, штабс-капитан русской армии, отказавшийся служить большевикам. Окно с выбитыми стеклами было раскрыто настежь. Очевидно, брат пытался бежать, но его настигла пуля. Она попала в шею. Потом его добивали прикладом, размозжив голову. Я прикрыл Мите глаза, они почему-то были у него открытыми. Перелез через подоконник и, скрываясь за кустами, пошел к железнодорожной станции. Убийство, вероятно, произошло днем, кровь на полу и одежде уже высохла. Что случилось с двумя моими сестрами — я не знаю.
«Да как же он живет? — подумал Остудин. — У него, что ни воспоминание, то сплошная боль. Разве можно одному человеку вынести это?» Он посмотрел на графа и спросил:
— Скажите, Аполлон Николаевич, а зачем вы едете в Ленинград?
— В Петроград, — поправил граф. — Хочу умереть там.
— Но ведь у вас ни родных, ни знакомых...
— Похоронит церковь. Хочу быть отпетым, как всякий православный христианин. Здесь и отпеть некому.
— А почему вы выбрали такой длинный путь?
— Захотелось еще раз увидеть, что стало с Россией.
Остудин смотрел на графа и думал, что несмотря на шестьдесят лет, прошедших после революции, этот человек живет по принципам, заложенным в нем еще до нее. Он заботится о душе и загробной жизни.
Остудин вскипятил чай, пригласил графа завтракать. Уходя, сказал:
— Чувствуйте себя, как дома. В час дня я приду, пообедаем вместе. Обед я беру на себя.
В этот день, о чем бы ни думал Остудин, мысли его возвращались к графу. Роману Ивановичу даже казалось, что надо бы уговорить Одинцова остаться. Путешествие, которое он выбрал, не для людей его возраста. Ведь сняли же его с парохода в Таежном. Могут снять в Колпашево, Новосибирске или еще где-нибудь. Дорога до Ленинграда, или Петрограда, как он его называет, слишком далека. Чтобы ее преодолеть, нужно здоровье. А у графа его нет.
Но подумав об этом, Роман Иванович приходил к выводу, что удерживать Одинцова нет нужды. Во-первых, его негде оставить. Ведь, кроме квартиры, нужен еще уход. Ничего этого в поселке нет. Да если бы и было, разве разрешил бы тот же Казаркин жить в Таежном графу? Ведь он для него и до сегодняшнего дня враг советской власти. А во-вторых, раз уж Одинцов решил проделать такой путь, может быть, Господь Бог поможет ему в этом? Ведь он пытается добраться до Петрограда только затем, чтобы помолиться в храме.
В обед Одинцов продолжил разговор, начавшийся утром.
— Вас интересует, почему я избрал такой длинный маршрут? — спросил он и грустно улыбнулся. — Когда подводишь итог своей жизни, на многие вещи начинаешь смотреть по-другому. Большевики создали мощнейшее государство. Они возродили империю, с которой считается весь мир. Своими методами, но возродили. Сталин был величайшим государственным деятелем. В истории России его можно сравнить разве что с Петром Великим. Но военная мощь — это только половина государства. Вторая половина — это повседневная жизнь народа и его историческая память. Я не знаю сегодняшней России и поэтому выбрал несколько мест, на которые хотел бы посмотреть. Первое из них — Березово.
— Почему именно Березово? — удивился Остудин.
— Березово — это история России. Там нашел свой конец сподвижник Петра Великого святлейший князь Меньшиков, там похоронена его младшая дочь. Мне захотелось увидеть, как относятся люди к своему прошлому. Ведь народ, забывший историю, не имеет будущего. Его не спасет никакая армия.
— И что вы увидели в Березове? — спросил Остудин, для которого этот поселок был памятен не Меньшиковым, а тем, что там получили первый в Сибири фонтан газа. Только после этого Западная Сибирь стала официально называться нефтеносной провинцией.
— Ничего, — ответил граф. — Никаких свидетельств о пребывании князя и его семьи. Многие даже не знают, кто такой Меньшиков и почему он очутился в Березове. Но ужасно не только это. Самые приличные здания поселка были построены еще при Николае Втором.
— Я понимаю ваше отношение к большевикам, — с болью произнес Остудин. — Но скажите, что делать мне, моему поколению? Это моя родина, здесь жить моим детям и внукам. И никто из нас ни в чем не виноват... Это ведь и ваша родина, Аполлон Николаевич.
— Что делать?.. Прежде всего стать русскими, — ответил граф. — Вы же видите, что стало с народом. Шестьдесят лет ему прививают интернационализм с помощью денационализации сознания. Но как только не будет национального сознания, не будет и государства, которое называется Россия. Большевики разрушили храмы, стерли с лица земли десятки тысяч деревень. В стране проводится государственная политика ассимиляции русских: создается единая общность — советский народ. Ни один русский демократ даже в кошмарном сне не мог представить такого. Поверьте мне, все это может привести только к гибели нации. Я долго думал, с чего это началось. И нашел. Начало всему — убийство царской семьи в ночь 17 июля 1918 года.
Остудин знал, что царя вместе с детьми убили в Екатеринбурге. В общем-то он не видел в этом ничего удивительного. Правители всегда несут ответственность за свои деяния. Правда, в чем виноват царь, Остудин не знал. Ведь к тому времени, когда его убили, он уже больше года не управлял государством. Но даже если он в чем-то и был виноват перед революционной властью, разве можно было убивать детей? В чем заключалась их вина? Нельзя же оправдывать детоубийство!
Обед вышел далеко не торжественным. Граф словно торопился свалить со своей души грех долгого молчания и потому непрерывно говорил. Он рассказал о подвале, в котором расстреливали царскую семью, нарисовал портреты убийц. Потом отодвинул тарелку, встал из-за стола и пошел к своему рюкзаку. Достал небольшой альбом, вытащил оттуда фотографию и положил перед Остудиным.
Это был семейный снимок. В центре фотографии сидел полковник с аккуратно остриженной бородой. Рядом с ним была жена и пятеро детей: четыре дочери и сын. Девицы были удивительно красивыми, а мальчик казался слишком хрупким. Остудин понял, что это царская семья.
— Где вы ее взяли? — спросил он, разглядывая фотографию.
— Это неважно, — ответил граф. — Важно, что она есть.
Остудин долго всматривался в каждое лицо, и все они казались ему удивительными. В них отражалось достоинство. Но не вельможное, в котором на первый план выпирает превосходство одного человека над другим, а достоинство людей, уважающих себе подобных.
— Я дарю вам эту фотографию, — сказал граф.
Остудин поблагодарил и спрятал снимок в шкаф, где у него хранились семейные фотографии.
На следующий день Одинцов уехал. Остудин зафрахтовал для него на пароходе хорошую каюту. А через месяц получил открытку. Она начиналась словами: «Низкий поклон вам из Петрограда...» У Романа Ивановича отлегло от сердца: значит, граф нормально добрался до императорской столицы. Он достал фотографию царской семьи и снова стал внимательно разглядывать ее. И чем дольше всматривался в лица, тем больше не давал покоя вопрос: зачем было совершено убийство и какую цель преследовали его организаторы? Неужели только для того, чтобы, обагрив руки невинной кровью, отрезать себе все пути назад? Остудин перевернул фотографию и увидел на обратной стороне стихи, написанные от руки. Он жадно пробежал их глазами:
Эмалевый крестик в петлице,
Солдатской тужурки сукно.
Какие прекрасные лица,
И как это было давно.
Какие прекрасные лица.
И как безнадежно грустны
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны.
Остудин почувствовал, как горло сжимают спазмы. Еще раз глянув на фотографию, он положил ее в шкаф.
Осенью из города Пушкина Ленинградской области пришло письмо. Некая Ефросинья Кондратьевна Митрофанова сообщала ему, что граф Аполлон Николаевич Одинцов скончался второго сентября и пятого сентября после отпевания в местной церкви погребен на городском кладбище. «Перед смертью он просил сообщить вам о месте погребения, — писала Ефросинья Кондратьевна. — Будете в Царском Селе, можете зайти на кладбище и поклониться графу. Я поставлю ему памятник, он мне оставил на это деньги. Буду рада, если зайдете ко мне».
Остудин тут же написал ответ. Сказал, что собирается вместе с семьей съездить в Ленинград и, если это выйдет, обязательно побывает в Царском Селе. Письмо Ефросиньи Кондратьевны он положил в альбом рядом с фотографией царской семьи.

КТО НАПЕЧАТАЕТ СТАТЬЮ?
Дорога в аэропорт шла мимо дома Саши Кондратьева. Подходя к нему, Таня взяла Андрея за локоть и сказала:
— Ты иди к самолету, а я заскочу сюда, — она кивнула на дом. — Надо, чтобы Саша прочитал статью. Пока оформишь бумаги на вылет, я уже буду в аэропорту.
Таня поднялась на крыльцо, постучала в дверь. На пороге появился заспанный Кондратьев. После того как его отстранили от полетов, он мог позволить себе спать хоть до обеда.
— Ты чего так рано? — полушепотом спросил Саша.
— Лечу в Среднесибирск, — также тихо ответила Таня. — Везу туда статью. Хочу, чтобы ты ее прочитал.
Кондратьев посторонился в дверном проеме и пригласил Таню в дом. Она переступила порог, и Кондратьев также полушепотом сказал:
— Пошли на кухню, ребятишки еще спят.
Таня прошла, села на табуретку, достала из сумочки статью и протянула Саше. Он пробежал глазами один лист, другой, третий, поднял на нее глаза и спросил:
— Не боишься? Они же тебя сожрут.
— Устала бояться, — ответила Таня. — Когда живешь в постоянном страхе, перестаешь его замечать. Ты мне лучше скажи: здесь все верно?
— Все, до последнего слова.
— Тогда распишись на каждой странице.
— Думаешь, могу отказаться от своих слов? — на лице Кондратьева появилась ирония.
— Человек слаб, Саша, — виновато улыбнулась Таня. — Не обижайся, пожалуйста.
Кондратьев расписался. Таня положила статью в сумочку и пошла на аэродром, где ее ждал Андрей.
— Ну и как? — спросил он, когда Таня подошла к самолету.
Она подняла вверх большой палец.
— Дашь потом почитать?
Таня кивнула. После бессонной ночи она чувствовала себя совершенно разбитой. Едва самолет поднялся в воздух, она прислонилась плечом к стенке фюзеляжа и уснула. Но сон был тяжелым. Самолет то и дело проваливался в воздушные ямы, и при каждом падении Таня невольно открывала глаза. В эти мгновения она испытывала неприятное чувство тошноты. Вдобавок ко всему в салоне было душно. После очередной воздушной ямы сон окончательно покинул ее. Таня повернулась к иллюминатору и стала смотреть на проплывающую внизу тайгу. Она видела ее с этой высоты десятки раз, но тайга не надоедала. Наверное, так же не надоедает море, даже если смотришь на него очень долго.
Из пилотской кабины вышел Андрей, подсел к ней и, наклонившись так, что она почувствовала на щеке его дыхание, спросил:
— Кофейку не хочешь? Валера захватил термос.
Вторым пилотом у Андрея летал Валерий Суханов — большой любитель кофе. У него было железное правило: за четыре часа полета до Среднесибирска выпить две чашки кофе. Одну на полпути, другую перед самой посадкой. Но кофе он всегда брал целый термос, чтобы угостить командира и гостей, если такие вдруг появятся в самолете. Таня от кофе отказалась, а Андрей налил себе половину пластмассового стаканчика. Отхлебнув глоток, сказал:
— Давай твою статью.
Таня достала статью, разгладила ладонью, чтобы удобнее было читать, подала Андрею.
Он быстро пробежал одну страницу, передал стаканчик с кофе Татьяне, перевернул лист и начал читать дальше. Таня отвернулась, чтобы не мешать ему, отхлебнула из стаканчика маленький глоток. Кофе показался ей слишком горьким. Андрей дочитал статью, положил руки на колени.
— Ну и что? — спросила Таня.
— Никогда не думал, что ты у меня такая умная, — сказал он. — И прокуратуру правильно зацепила. Следствие-то ведется односторонне. Вот только кто это напечатает?
— Будем думать, — ответила Таня.
В Среднесибирске у Андрея было много дел. Ему надо было разгрузить самолет, взять на борт новый груз, зайти к руководству объединенного авиаотряда, заполнить все документы на учебу, заправить самолет топливом на обратный рейс. На все это требовалось часа три-четыре, не меньше. Вылететь назад он не успевал, поэтому переночевать решил в гостинице аэропорта. На такие случаи для пилотов там всегда зарезервированы места. Таня оставила его в аэропорту заниматься делами, а сама взяла такси и поехала в «Приобскую правду». Сначала думала зайти к Гудзенко, но потом решила: с таким материалом надо идти к главному редактору.
Александр Николаевич встретил ее приветливо. Вышел из-за стола, поздоровался за руку, улыбнувшись, сказал:
— Что-то ты, Танечка, давно к нам не заглядывала.
— Да не так уж и давно, — ответила Таня. — Последний раз заходила весной, когда была на семинаре.
Она тут же вспомнила гостиницу «Сибирь» и ужин с Остудиным. Стыдливо опустила глаза и сказала:
— После таких поездок иногда мучают угрызения совести.
— Тебе-то что мучиться? — удивился редактор. — Пишешь ты весьма прилично, часто у нас печатаешься. Кстати, твой последний репортаж о выходе геологов на Кедровую площадь у нас отметили.
Александр Николаевич был в хорошем расположении духа. После того, как он возвратился в свое кресло, а Таня села на стул около его стола и словесную разминку можно было считать законченной, она спросила:
— Александр Николаевич, а нельзя мне перейти к вам?
Таня долго думала над этим вопросом. Ей казалось неудобным задавать его самой. За любую подругу она бы попросила, не задумываясь, а за себя было стыдно. И сейчас, задав его, она почувствовала неловкость. У нее было такое чувство, что она не просится на работу, а предлагает себя. И если главный редактор ее отвергнет, она уже никогда не посмеет посмотреть ему в глаза. Александр Николаевич, по всей видимости, понял ее состояние и, улыбнувшись, сказал:
— Надо же, мы только вчера говорили о тебе. У нас в отделе культуры освободилось место специального корреспондента. Хотели взять кого-то из местных, но подходящей кандидатуры не нашли. Гудзенко предложил тебя, и я сегодня велел кадровику связаться с тобой. Что, Север уже надоел?
— В общем-то да, — ответила Татьяна. — Но дело не только в этом. Муж собирается переучиваться на АН-24. Хочешь не хочешь, а жить придется в Среднесибирске. В Андреевском таких самолетов нет.
— Это верно, что нет, — согласился Александр Николаевич. — А когда ты можешь к нам переехать?
— Завтра возвращаюсь к себе. Как прилечу, сразу напишу заявление. Если Тутышкин держать не будет, через неделю могу быть здесь.
— Ну, вот и договорились.
— У меня к вам еще одно дело, — сказала Таня и положила сумочку на колени. — Я тут написала один материал. Хотела с вами посоветоваться.
— Я должен его прочитать? — Александр Николаевич краешком глаза посмотрел на стоявшие на столе часы.
Таня кивнула, затаив дыхание, открыла сумочку, достала статью и протянула ее главному редактору. Тот быстро пробежал материал глазами, нахмурился, прикусил нижнюю губу и посмотрел на Таню. Потом спросил:
— Чего ты хочешь? Чтобы я дал ему оценку или чтобы мы это напечатали?
— Чтобы вы дали оценку, — сказала Таня.
— Материал отличный, но не для нас. Не в моей власти снимать с работы первых секретарей райкома.
Таня сникла. Александр Николаевич положил статью на стол и, не глядя на нее, сказал:
— Но, слава Богу, в России, кроме нашей газеты, есть и другие, — он нажал на одну из клавиш телефона, и в дверях появилась секретарша. — Нина Николаевна, я только что видел в коридоре Кузенкова. Если он не ушел, позови его, пожалуйста.
Кузенков был корреспондентом «Известий» по Среднесибирской области. Таня довольно часто читала его материалы, они ей нравились. Прежде всего своей остротой и хорошим русским языком. В любой газете это всегда редкость.
— Он как раз в приемной, — сказала секретарша и, повернувшись, крикнула: — Геннадий Борисович, зайдите к Александру Николаевичу.
В дверях появился крупный, полный, немного сутулый человек. Тане показалось, что его мучает приступ радикулита. Войдя в кабинет, он поздоровался сначала с ней, потом с редактором и сел на стул.
— Познакомься: Татьяна Ростовцева, сотрудница газеты «Северная звезда», — кивнув на Таню, сказал корреспонденту «Известий» Александр Николаевич. — Написала для вашей газеты материал, но не знала, как тебя найти, — Александр Николаевич протянул Кузенкову статью. — Я его не читал, но перо у Тани хорошее. За это могу ручаться.
Таня увидела, как хитровато блеснули глаза главного редактора и как улыбнулся при этом Кузенков. Они без слов поняли друг друга. Александр Николаевич дал Кузенкову понять, что материал хороший, но никто не должен знать, что его видели в «Приобской правде». Таня уже научилась разбираться в подобных играх.
Кузенков взял статью, свернул страницы пополам и сказал:
— Давайте прочитаем ее в другом месте, не будем отвлекать Александра Николаевича.
В вестибюле редакции стояли два кресла и журнальный столик. Кузенков попросил Таню присесть, сам первым опустился в кресло и углубился в чтение. Перевернув последнюю страницу, поднял на нее внимательные глаза и спросил:
— У вас есть документальные доказательства того, что вы описали?
Таня достала из сумочки кассету, протянула Кузенкову:
— Вот рассказ летчиков и Захарова, — она снова сунула руку в сумочку и достала несколько листков машинописного текста: — А вот расшифровка пленки. Они расписались на каждой странице.
Кузенков достал сигарету, закурил, некоторое время молчал, выпуская кольца дыма. Потом спросил:
— Вы сейчас куда?
— Да вообще-то собиралась в аэропорт, к мужу, — сказала Таня. — А что?
— Пойдемте, я вас туда отвезу.
Кузенков встал и направился к выходу. Таня пошла за ним. У подъезда редакции стояла черная «Волга».
— Садитесь, — кивнул на машину Кузенков.
Он усадил Таню на заднее сиденье, сам сел на переднее.
— Что будет со статьей? — спросила Таня, когда машина тронулась.
— Я ничего не могу обещать, — не оборачиваясь, ответил Кузенков. — Завтра статья будет в Москве. Как только узнаю мнение редакции, сообщу вам.
— А в какой отдел вы ее направите? — Таня знала, что в «Известиях» есть отдел права и морали, и ей казалось, что статья должна попасть именно туда.
— Я ее отправлю не в отдел, — сказал Кузенков, — а ответственному секретарю.
— Вы с ним дружите? — спросила Таня.
— Как вам сказать, — пожал плечами Кузенков, — у нас с ним хорошие отношения...
Через двадцать минут они были в аэропорту. Таня направилась в гостиницу, а Кузенков к командиру среднесибирского объединенного авиаотряда Цыплакову, которого хорошо знал.
Александр Михайлович оказался на месте. Кузенков без стука вошел в его кабинет, поздоровался. Цыплаков крепко пожал его руку, спросил:
— Летишь куда-нибудь?
Обычно Кузенков заходил к нему, когда возникали проблемы с билетами, а задание редакции было срочным.
— Да нет, — ответил Кузенков. — Пришел по одному делу. Что там у вас случилось в Андреевском?
Они сели за журнальный столик друг против друга. Александр Михайлович достал сигареты, пододвинул пепельницу Кузенкову и сказал:
— Вертолет упал. Причина чисто техническая. Слава Богу, никто не пострадал.
— Как не пострадал? — спросил Кузенков. — На пилотов завели уголовное дело, а ты говоришь, никто не пострадал. Ты хоть знаешь их?
— Командира экипажа Кондратьева знаю хорошо. Он до Андреевского в Среднесибирске работал.
— И что ты можешь сказать о нем? — Кузенков достал сигарету, начал разминать ее в пальцах.
— То, что без приказа он никуда не полетит.
Кузенков понял, что начальник объединенного авиаотряда хорошо осведомлен о том, что произошло в Андреевском. Сунув так и не прикуренную сигарету назад в пачку, он сказал:
— Но его обвиняют именно в том, что он использовал вертолет в личных целях.
— Ты же знаешь, как это делается, — Цыплаков изобразил на лице кислую гримасу. — Первый секретарь райкома попросил забросить его на протоку половить рыбки, командир авиаотряда дал экипажу команду. Летчики ее выполнили. А поскольку рейс левый, нигде никаких записей об этом не оставлено.
— Я могу написать об этом? — спросил Кузенков.
— Об этом — нет. Я ведь не могу доказать это.
— А о том, что Кондратьев дисциплинированный командир и без приказа никуда не полетит?
— Об этом можешь.
— Скажи мне, а что в таком случае будет с Цыбиным?
— Будет летать. Он же вертолетчик. Как только найдем ему замену, я его уберу с авиаотряда.
— Даже если его вина не будет доказана? — спросил Кузенков.
— А чего ее доказывать? — пожал плечами Цыплаков. — Вертолет-то упал у него.
— А что будет с Казаркиным?
— Это не мое дело, — ответил Цыплаков. — С Казаркиным пусть разбирается обком. Ты, я вижу, собрался писать об этом деле?
— Подумываю, — неопределенно ответил Кузенков. — Но твои слова о дисциплинированности Кондратьева как нельзя кстати.

ПРОЩАЙ, СЕВЕР!
Возвратившись в Андреевское, Таня прямо с аэродрома пошла в редакцию. К ее удивлению, никто не обратил внимания на то, что она отсутствовала полтора дня. Сослуживцы, очевидно, думали, что она выполняла задание Тутышкина. Только Коля Лесников подошел к ней и заговорщицким шепотом спросил:
— Ну что, написала?
Таня кивнула. Они стояли в приемной у стола, за которым должна сидеть секретарша. Это место уже больше недели пустовало. Бывшую секретаршу Наталью Холодову Тутышкин назначил исполняющей обязанности заведующей отделом писем. После отъезда Светланы он, сколько ни силился, не мог найти человека на эту должность. В кресле заведующей Наталья чувствовала себя, как котенок, неожиданно свалившийся в воду. Она по поводу и без повода бегала к Татьяне и проводила в ее кабинете больше времени, чем в своем.
Коля хотел спросить еще о чем-то, но в дверях возникла Наталья. Увидев Татьяну, она от радости всплеснула руками:
— Ой, Танечка! Ты мне так нужна, так нужна! Я тебя с утра разыскиваю.
Наталья взяла Таню под руку, прижалась щекой к ее плечу, потянула из приемной. Они прошли мимо Лесникова, вышли в коридор и остановились около Таниного кабинета.
— Ты заходи к себе, а я сейчас прибегу, — сказала Наталья, опустив руку Татьяны.
Таня вошла в свой кабинет, села за стол, оставив дверь приоткрытой. Почти тут же к ней заскочила Наталья с письмом в руке. Она плотно закрыла за собой дверь, подошла к столу и, явно нервничая, протянула письмо Тане.
— Вот, не знаю, что делать. Тутышкин сказал: разберись. А я боюсь к ним идти, — Наталья села на стул, плотно сжала ноги и положила руки на колени.
Татьяна взяла письмо. Оно было из Таежного. Работницы ОРСа жаловались в нем на Соломончика. Они утверждали, что половину дефицитного товара, который приходит в ОРС, Соломончик направляет районному начальству. И потому просили газету навести порядок.
Татьяна отложила письмо, посмотрела на Наталью. Та нетерпеливо спросила:
— Ну что?
— Ничего, — сказала Татьяна, пожав плечами. — А что ты так дергаешься?
— А ты бы не стала дергаться, если бы тебе надо было идти к Казаркину? — Наталья снова села.
— А зачем идти к Казаркину? — удивилась Татьяна.
— Как зачем? Тут же черным по белому написано, что Соломончик передает дефицит районному начальству. Значит, надо пойти с этим письмом к Казаркину, пусть он подтвердит, — Наталья покачала головой и добавила: — А я-то думала, откуда у жены Казаркина каракулевая шуба?
Татьяна улыбнулась. Она никогда не предполагала, что Наталья может быть наивна до такой степени.
— У Казаркина тебе делать нечего, — сказала Татьяна. — Он тебе все равно ничего не скажет. У тебя две возможности. Первая — это лететь в Таежный, встретиться с теми, кто написал письмо. Пусть расскажут, какие товары и когда он отправил районному начальству. Потом иди к Соломончику, пусть он подтвердит или опровергнет эти факты. После Соломончика надо идти к Остудину и показать это письмо. Пусть он выскажет свое мнение о работе начальника ОРСа и скажет, что намерен делать с ним дальше.
— А вторая? — спросила Наталья. — Ты же говорила про две возможности?
— Я еще с первой не закончила, — сказала Татьяна. — После того, как вернешься из Таежного, тебе надо прийти с этим письмом к Тутышкину и рассказать все, что узнала. А уж он решит: писать тебе об этом или нет. А вторая возможность... — Татьяна открыла сумочку, лежащую на столе, и достала письмо, которое три дня назад ей передал Тутышкин. — Вторая возможность это послать жалобу Остудину для проверки и принятия мер. Пусть пришлет официальный ответ, мы его опубликуем в газете. И ни к какому Казаркину ходить не надо.
— Вот видишь, как легко, — сказала Наталья. — Я бы никогда до этого не додумалась. Просто не знаю, что бы я без тебя делала.
Она потянулась за своим письмом и вдруг неожиданно замерла на месте, уставившись на конверт, который Татьяна держала в руках.
— Ты что? — спросила Татьяна, доставая из конверта сложенный вчетверо листок бумаги.
— Откуда это у тебя? — спросила Наталья, показывая глазами на конверт.
— Тутышкин передал. А что?
— Ты это читала?
— Пока нет.
— А Тутышкин читал? — Татьяна увидела, как побледнела и напряглась Наталья.
— Не знаю, может быть, и не читал, — Татьяна пробежала несколько строк и почувствовала, что лицо начинает заливать жгучая краска.
Письмо было давнишним и адресовалось еще Барсову. В нем говорилось, что Татьяна тайно встречается с Еланцевым. Барсова просили принять меры. Самым странным казалось то, что оно было написано от имени Андрея. И хотя почерк был явно не его, Татьяна ощутила состояние, близкое к шоку. Она выронила листок из рук, рассеянно посмотрела на Наталью.
— Надо же, — сказала Наталья, взяв конверт и повертев его в руке. — Я думала, она его не отправит.
— Кто? — перехваченным голосом спросила Татьяна.
— Светлана, кто же еще? Она пришла ко мне и спросила, нет ли в редакционной почте писем от мужчин. Ей надо было подделать мужской почерк.
— А зачем? — Татьяна взяла конверт из рук Натальи. — Зачем ей это надо было?
— А ты не догадываешься? Она же за твоим Андреем как кошка бегала.
— Ну, а при чем здесь Барсов, Еланцев? При чем вся эта чушь? — с негодованием спросила Татьяна.
— Как при чем? Если бы с письмом начали разбираться, у вас с Андреем возник бы скандал. Она бы к Андрюше в это время и подъехала. Глядишь, может быть, и обломилось что-нибудь.
— Разве можно так подло? — простонала от обиды Татьяна. — И ты об этом знала и… молчала?
— Я же не думала, что она отправит, — Наталья смотрела на Таню испуганными глазами. — Светлана пришла ко мне, спросила — похож почерк на мужской или нет? Я сказала: похож, и хотела порвать. Но она заверила, что порвет сама. Это было полгода назад. Откуда письмо появилось сейчас-то? Да еще у Тутышкина?
— Я откуда знаю, — сокрушенно сказала Таня. — Что мне теперь с ним делать?
— Ничего, — Наталья взяла письмо, разорвала на мелкие кусочки и бросила в корзину для использованных бумаг. — Я сейчас зайду к Тутышкину и скажу, что забрала это письмо у тебя. За письма отвечаю я, с меня и спрос.
Наталья вышла. Таня подперла голову руками и уставилась в одну точку. Никогда еще она не чувствовала себя так гадко. То, что Светлана бегала за Андреем, ни для кого не было секретом. Но Таня не думала, что Светлана может опуститься до подметных писем. Это был предел низости, потеря человеческого достоинства. Ну а разве не низость — претендовать на мужа подруги? Во всем, что касалось порядочности, Татьяна была бескомпромиссной и судила других так же беспощадно, как себя.
Она посмотрела на корзину, в которой лежали остатки письма, и подумала, что Наталья зря порвала его. Надо было идти с ним к Тутышкину самой и выяснить, откуда оно появилось. «А вдруг он его не читал? — подумала Татьяна и тут же ответила: — Конечно, не читал. Если бы читал, никогда не отдал бы это письмо мне. Значит, надо идти к Наталье и сказать, чтобы с редактором она на эту тему не говорила. Во всяком случае пока».
Татьяна поднялась из-за стола и направилась в отдел писем. В коридоре на нее едва не налетел Тутышкин. Редактор выглядел совершенно убитым. Его плечи были опущены, и весь он казался согнутым, как бы придавленным к земле. Таким его Таня еще не видела.
— Зайди ко мне, — сказал он и, опустив голову, прошел вперед.
Татьяна повернулась и пошла следом за ним.
— Какого черта ты поперлась к Казаркину? — прорычал редактор, едва они переступили порог его кабинета. — Ты хоть понимаешь, что ты натворила?
— Установила истину, — спокойно ответила Татьяна.
— Какую истину? — простонал редактор, воздев руки кверху. — В нашем районе только одна истина — сам Казаркин. Ты, поди, еще собираешься писать?
Таня промолчала.
— Так написала или нет? — буравя Таню сердитым взглядом, спросил Тутышкин.
— Еще нет, — твердо ответила Таня. — Но уже решила, что напишу. Подождите минуту, я сейчас.
Она вышла из кабинета, прошла к себе и, достав чистый лист бумаги, написала заявление с просьбой уволить по собственному желанию. Обвела комнату взглядом и почувствовала, что начинает щемить сердце. Жалко было оставлять эти стены с развешанными на них календарями и репродукциями картин, этот стол, за которым провела столько лет. «Целый кусок жизни, — подумала Татьяна. — И, по-видимому, не самый плохой».
Тяжело вздохнув, она встала и направилась к Тутышкину. Он пробежал заявление глазами, на мгновение замер и жестко сказал:
— А вот шантажа я не потерплю, — Тутышкин потряс заявлением в воздухе. — Мы обсудим твой поступок на общем собрании редакции.
— Это не шантаж, — спокойно ответила Таня. — Это решение, принятое после долгих раздумий.
Тутышкин положил руки на стол и, сняв очки, растерянно посмотрел на Таню. Она увидела, как дернулись уголки его губ. Редактору вовсе не хотелось, чтобы Таня уходила из газеты. Он считал ее самым ценным приобретением за все время своей работы. Бог дал ей и перо, и ум, она писала легко и добротно. Ее уход станет для редакции невосполнимой потерей. Но Тутышкин обязан был сказать Тане то, что сказал.
Час назад его вызвал к себе Казаркин. Тутышкин не узнал его. Привыкший только повелевать, Казаркин на этот раз выглядел нервным. Все время что-то искал, перебирал лежавшие на столе бумаги, руки его тряслись. Матвей Серафимович, стараясь быть как можно незаметнее, бочком прошел к столу и сел. Казаркин поднял на него холодные глаза и, еле шевеля тонкими губами, произнес шипящим голосом:
— Тебе кто позволил посылать ко мне на квартиру корреспондента?
От этого шипящего голоса у Тутышкина по спине побежали мурашки. Он понял, что его подставили. Вольно или невольно, это другой вопрос. Сейчас было не до выяснения обстоятельств, главное — любым способом отвести гнев первого секретаря райкома партии.
— Какого корреспондента? О чем вы? — произнес неподдельно растерявшийся редактор.
— Ростовцеву, кого же еще? Зачем ты ее посылал?
У Казаркина перестали дрожать руки, он уставился на Тутышкина, как удав на кролика.
— Честное слово, Николай Афанасьевич, я ничего об этом не знаю, — теперь руки начали трястись у Тутышкина. — Я сейчас же разберусь с Ростовцевой, спрошу, зачем она к вам ходила.
— Она не только ко мне ходила, — холодно сказал Казаркин. — Где работает ее муж?
— Летает командиром на АН-2.
Казаркин нервно постучал пальцами по столу. Если муж Ростовцевой летчик, значит, она знает все подробности с аварией вертолета. Но не это страшно. Опаснее было другое. Летчики хорошо зарабатывают, поэтому Ростовцева могла прожить и без собственной зарплаты. А независимый человек — самый опасный. Он не боится говорить правду.
— Ты спроси ее, чего она хочет, — уже мягче сказал Казаркин. — Как бы не выкинула какую-нибудь глупость...
И вот теперь, когда Ростовцева подала Тутышкину заявление об увольнении, он понял, что эта глупость уже совершена. Она наверняка написала об аварии, и главным героем ее статьи будет Казаркин. «Зачем это ей? — подумал редактор. — Ведь она все равно ничего не добьется, а жизнь себе испортит».
— Ты что, на самом деле решила уехать? — спросил Тутышкин.
— А что мне делать? — сказала Таня. — Андрей уезжает переучиваться на АН-24. Сюда он уже не вернется, здесь таких самолетов нет. Куда он, туда и я.
— И все-таки, — Тутышкин снова снял очки, потер пальцами переносицу, близоруко посмотрел на Таню, — скажи мне честно: написала о Казаркине или нет?
— Ну а что это изменит, если даже и написала? — ответила Таня. Разговор с редактором становился ей в тягость.
— Вот и я так считаю: ничего не изменит, — уверенно сказал Тутышкин и, протянув заявление, добавил: — Возьми эту бумажку. Я держать тебя не буду, освобожу, когда захочешь. И проводим тебя всей редакцией по-человечески.
— Пускай останется у вас, — ответила Таня.
— Как хочешь, — Матвей Серафимович пожал плечами и сунул заявление в ящик стола.
Таня вышла от редактора, прибрала на своем столе бумаги и направилась домой. Андрей уже ждал ее. Он вылетал положенные по норме сорок часов в неделю, и ему предстояло два выходных. Они выпадали на субботу и воскресенье. Андрей решил провести их на природе. Таня увидела посреди комнаты набитый вещами рюкзак, рядом с которым лежала свернутая в рулон палатка.
— Ты куда-то собрался? — спросила она, остановившись на пороге.
Андрей схватил ее в охапку, стиснул, закружил по комнате и поцеловал в губы.
— У меня идея, — сказал он, поставив Таню на пол. — Провести уик-энд на природе.
— С каких это пор ты стал так изысканно выражаться? — спросила Таня.
— С тех самых, как снова влюбился в тебя.
— Неужели влюбился? — Таня изобразила на лице наивное недоумение.
— По самые уши.
Таня прижалась щекой к его щеке. Рядом с ним ей было опять так же хорошо, как в первые дни замужества. Таня поняла, что отмолила свой грех, у нее произошло очищение души. Ей хотелось навсегда быть неотделимой частью Андрея. «Чувствовать, что произошла из ребра своего мужа», — подумала она.
Андрей выпустил ее из объятий, отступил на шаг.
— Переодевайся, и поехали за реку, — сказал он. — Я одолжил у соседа лодку.
— А может, мы сначала перекусим? — спросила Таня, уже начиная чувствовать легкий голод.
— Съешь бутерброд в лодке, — сказал Андрей. — За рекой устроим королевский ужин.
Таня быстро натянула спортивный костюм и кеды, взяла в руки палатку. Андрей закинул на плечи рюкзак, и Таня услышала, как в нем тихонько звякнуло стекло. Она посмотрела на мужа, Андрей улыбнулся. Таня поняла, что он приготовил ей сюрприз.
Она была рада затее Андрея. Последние три дня вымотали ее до предела. Разговоры с летчиками, следователем Хлюпиным, Казаркиным, полет в Среднесибирск и даже сегодняшний разговор с Тутышкиным забрали все силы. Тане казалось, что она взвалила на свои плечи непосильный груз. Иногда у нее возникало желание сказать об этом Андрею, но она боялась признаться в своей слабости. Однако Андрей все понял и без ее признания. Поэтому и решил сделать вылазку на природу, которая, как известно, лучший лекарь.
Перебравшись через Обь, они выехали на широкую протоку, берег которой порос старыми ветлами. Настолько старыми, что кора у некоторых из них начала шелушиться, обнажая древесину, покрытую волокнистой порыжевшей пленкой. Ветлы образовывали большую рощу. Лишь у самой воды росли маленькие островки тонкого зеленого тальника.
Андрей вытащил лодку на песок, вынес из нее вещи. Раскатал палатку, достал штанги и колышки, и через десять минут под раскидистой кроной ветлы возникло вполне приличное убежище современного туриста. Андрей заставил Таню накачивать резиновые матрацы и наводить в палатке уют, а сам, взяв спиннинг, направился к воде.
— Пока ты здесь возишься, я добуду что-нибудь на ужин, — сказал он.
Таня исподлобья посмотрела на Андрея. Поджав под себя ногу, она сидела на песке и, зажав сосок матраца губами, изо всех сил дула в него. Матрац медленно наполнялся воздухом.
Андрей спустился к реке и, размахнувшись спиннингом, сделал первый заброс. Блесна со свистом улетела в воду. Таня проводила ее взглядом, заткнула сосок матраца пробкой и начала укладывать его в палатку. И вдруг услышала громкий и торжествующий крик: «Есть!» Она высунула голову из палатки и увидела, что Андрей борется с крупной рыбой. Бросив матрац, Таня бегом кинулась к нему.
Рыба, схватившая блесну, бешено сопротивлялась, до звона натягивала леску спиннинга, вспенивала воду и бросалась из стороны в сторону. Андрей напрягся, наматывая леску на катушку, осторожно и неумолимо тянул рыбу к берегу. Таню охватил азарт, она бегала вдоль воды и, заламывая руки, кричала: «Ну, давай же, Андрюшенька, давай!»
Борьба длилась несколько минут. Когда Андрей вытащил рыбу на мелководье, она настолько устала, что почти не сопротивлялась. Это была довольно крупная щука.
— Ну, вот и ужин, — сказал Андрей, улыбнувшись, и подмигнул Тане.
Щуку тут же разделали, Андрей отправился за дровами для костра, а Таня пошла доставать из рюкзака сковородку. Они оба любили жареную рыбу.
Андрей развел костер, нарубил и набросал в огонь толстых сучьев — для того, чтобы жарить рыбу, требовался не огонь, а хорошие угли. Солнце уже полностью ушло за горизонт, оставив на краешке неба узкую полоску зари. От реки, как это обычно бывает к ночи, потянуло сыростью. Таня сходила к воде, вымыла огурцы и помидоры, приготовила салат. Андрей жарил щуку.
— К рыбе полагается белое вино, — сказал он, когда Таня вернулась к костру, и, запустив руку в рюкзак, вытащил бутылку «Руландского».
— Где ты его достал? — удивившись, спросила Таня.
Она однажды пробовала это моравское вино, и оно ей понравилось.
— Сунь руку в рюкзак и обнаружишь еще пару бутылок, — засмеялся Андрей.
Он открыл «Руландское» и разлил по кружкам. Это было приятное, мягкое вино, такие вина любила Таня. Они выпили, закусили салатом и рыбой, потом налили еще.
У Тани возникло чувство, будто в эту минуту они с Андреем одни на всей планете. Заря уже угасла, и на темном небе рассыпались бледные звезды. Вода в реке отливала глянцевой чернотой и казалась таинственно-пугающей. Кусты тальника и ветлы насторожились и замерли, боясь пропустить то важное, что могут поведать река и звезды. И только алые угли костра светились и потихоньку потрескивали, рассыпая маленькие блестящие искры. «Как хорошо, что природа еще может дарить человеку такие минуты, — думала Таня. — Почему же люди не учатся у нее жить в мире и согласии?»
Таня умиротворенно сидела у костра, слушала расслабляющий шепот реки и смотрела на звезды. Не хотелось ни говорить, ни думать. Все заботы, мучившие ее последние дни, ушли и забылись. Где-то далеко, там, где заканчивалась пойма и начиналась тайга, полыхнула зарница, осветив на мгновение горизонт желто-голубым заревом. У кустов на противоположном берегу протоки несколько раз крякнула утка. Андрей положил руку Тане на плечо и спросил:
— Налить еще? Вино очень хорошее.
Таня рассмеялась и протянула кружку. Андрей налил в нее вина и подложил в костер дров. Сухие сучья легли на алые угольки, но вскоре под ними занялось небольшое пламя. Оно лизнуло сучья и поднялось над ними, озарив кусты и палатку, и его отблески заплясали на черной воде. Андрей, сосредоточенно смотревший на пламя, отпил несколько глотков вина и сказал:
— Завтра утром я наловлю тебе стерлядей.
Таня протянула руку и погладила его ладонь. Андрей обнял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал.
— Мне с тобой необыкновенно хорошо, — сказала Таня.
— Скажи, — спросил Андрей, все так же прижимая ее к себе, — что толкнуло тебя на драку с Казаркиным? Хочешь доказать, что ты тоже что-то значишь?
— Понимаешь, Андрюша, — она нагнулась, взяла тонкий прутик, пошевелила им угли костра. — Эти люди — я имею в виду не только Казаркина, но всех ему подобных — растлевают общество. Они живут по меркам двойной морали. Говорят одно, а делают другое. Это самое страшное. Потому что все остальные, глядя на них, поступают так же. Говорят одно, а в душе держат совсем другое. Но у такого общества нет будущего. На лжи ничего нельзя построить. Двойная мораль дискредитирует саму идею государства. Я абсолютно убеждена: если мы не откажемся от нее, государство рухнет.
— Так уж и рухнет? — засмеялся Андрей.
— Ты зря смеешься, — сказала Таня. — В России власть всегда держалась на моральном авторитете. Русский человек верил и сейчас свято продолжает верить, что если его кто-то обидит или он не может получить положенное, придет барин и все рассудит по справедливости. Но если сам барин несправедлив и нечестен или, как сейчас говорят, морально нечистоплотен, он никому не будет нужен. Это очень серьезно. Народ отвернется от него и постарается уйти под защиту другого барина, который покажется более справедливым.
— Ты хочешь сказать, что вместо Казаркина придет другой секретарь, и он будет лучше? — спросил Андрей.
— Если бы дело было только в Казаркине, — с болью сказала Таня. — Ты посмотри на самую верхушку. Ведь и у них уже нет никакого авторитета. Вместо того чтобы купить колбасу в магазине, люди вынуждены ехать за ней из Рязани в Москву. А члены Политбюро награждают в это время себя Золотыми Звездами и званиями лауреатов. Это или полный театр абсурда, или пир во время чумы.
Таня снова пошевелила прутиком угли костра. Андрей убрал руку с ее плеча и тихо сказал:
— Я не знал, что у меня такая умная жена.
— Не такая уж и умная, — ответила Таня. — Для того чтобы увидеть, как мы живем, много ума не надо.
Утром, пока Таня еще спала, Андрей действительно поймал несколько стерлядок. Проснувшись, Таня вылезла из палатки и увидела Андрея, стоявшего у самой воды. Она достала туалетные принадлежности, взяла полотенце и пошла к нему. Но он поднес палец к губам и полушепотом произнес:
— Умываться иди вон к тем кустам, подальше от моих закидушек.
Таня поняла, что он творит волшебство, называемое ловлей рыбы, и без возражений пошла на указанное место. Солнце еще не оторвалось от горизонта, и там, где его лучи касались реки, вода дымилась небольшими клубами белого тумана. Стояла удивительная тишина, которую нарушали только всплески играющей у поверхности рыбы да редкое покрякивание коростеля на дальнем конце острова. Таня зашла в реку по щиколотку и начала умываться, стараясь как можно меньше плескаться, чтобы не вызвать неудовольствие Андрея. После теплой палатки остывшая за ночь вода обжигала кожу. У Тани моментально улетучились последние остатки сна. Досуха вытершись полотенцем, она пошла к Андрею, который уже начал сматывать закидушки.
— На уху поймал и хватит, — Андрей вытащил из воды колышек и поднял его вверх. На тонкой бечевке, привязанной к нему, трепыхались четыре крупные стерлядки, несколько окуней и чебаков. — Пора готовить завтрак.
— Какое хорошее утро, — глядя на реку, сказала Таня.
— Скоро мы будем видеть все это только во сне, — произнес Андрей. — Выучусь на АН-24, в такие места нам уже не попасть.
— Да, — ответила Таня.
Они остались на реке еще на день. В поселок возвратились в воскресенье к вечеру. Первым, кого встретили, был Коля Лесников.
— Что творится, что творится! — вскинув руки к небу, взволнованно произнес он и остановился перед Таней. — Сегодня из-за тебя целый день заседает бюро райкома.
Андрей снял с плеча рюкзак, поставил на землю, достал из кармана сигареты. У Тани екнуло сердце. «Неужели напечатали статью? — подумала она, посмотрев на Андрея. — Когда же они успели? Ведь я отдала ее три дня назад». Коля чиркнул спичкой, протянул Андрею огонек.
— Сегодня утром Казаркину позвонили из обкома, — еле сдерживая дыхание, сказал Коля. — И от слова до слова прочитали твою статью из «Известий» прямо по телефону. Велели срочно собрать бюро и принять по ней решение. Мне Тутышкин сказал. Он тебя разыскивал. Сейчас в райкоме заседает.
Глаза Лесникова горели. Он явно одобрял Танин поступок, хотя сам не отважился бы на него.
— Спасибо, что предупредил, — ответила Таня.
— Держись, — Лесников поднял вверх сжатую в кулак руку. — Мы все с тобой.
Таня улыбнулась, зная, что это далеко не так. Не у многих в редакции хватит отваги говорить то, что они думают.
В свою квартиру Таня с Андреем вошли, как на вражескую территорию. Оба с опаской посмотрели на телефон. Вдруг он зазвонит, и Таню вызовут давать объяснения? С неугодными в райкоме расправляются быстро. Но Таня уже давно решила, что никому не будет давать никаких объяснений. Все, что она хотела сказать, изложено в статье. Если кто-то не согласен, пусть опровергает. Доказательств у нее более чем достаточно. Но телефон не зазвонил.
Утром Андрей спросил жену, собирается ли она идти на работу.
— Конечно, пойду, — ответила Таня. — Чего мне бояться? Того, что я написала правду?
Андрей промолчал. Он был уверен, что добиться правды невозможно. В то же время он считал жену молодцом, Таня показала себя настоящей журналисткой.
В редакцию Таня шла с противоречивыми чувствами. С одной стороны, она выполнила журналистский долг, показав истинных виновников аварии вертолета. С другой — понимала, что бесследно это для нее не пройдет. Партийная система не прощала тех, кто поднимал на нее руку.
Едва Таня переступила порог редакции, Наталья Холодова сказала, что шеф ждет ее у себя. Наталья знала, для чего Тутышкин вызывает Татьяну, и переживала за подругу. Не в силах унять нервное напряжение, она то расстегивала, то опять застегивала на груди пуговицу кофточки. Татьяна посмотрела на нее и сказала больше для себя, чем для Натальи:
— Не боись...
Тутышкин сидел за столом, на котором не было ни одной бумажки. Таня поняла, что разговор будет идти не о работе, а о ней. Она поздоровалась, прошла к столу и села на стул. Тутышкин посмотрел ей в глаза и мягким голосом спросил:
— Как самочувствие?
Вопрос прозвучал искренне, чего Таня в этой ситуации не ожидала. Она знала, что на бюро райкома обсуждали не только ее, но и Тутышкина. Ведь это его сотрудница написала критическую статью о Казаркине. Поэтому Тане казалось, что Тутышкин начнет отыгрываться на ней. После суровой выволочки человеку нужна разрядка. Это естественно. Но Матвей Серафимович отыгрываться не стал.
— Как самочувствие? — переспросила Таня, пожав плечами. — Я слышала, что Троцкий после высылки из России заявил: все самые худшие свои преступления я уже совершил. Покидая Андреевское, не могу сказать о себе то же.
— Не задирай нос. Тоже мне революционерка, — Тутышкин повернулся на стуле так, чтобы оказаться напротив Тани: — Я придерживаюсь мнения, что даже самая горькая правда лучше самой хорошей лжи. Поэтому не осуждаю тебя за выступление в «Известиях». Если честно, то в глубине души я горжусь тобой. Прими мои поздравления.
Таня промолчала, не зная, в какую сторону гнет редактор.
— Скажи, — спросил он, — твое заявление об увольнении связано с этой публикацией?
— Зачем мне хлопать дверью? — произнесла Таня. — Мне надо было защитить невиновных. Ведь если бы я не заступилась за летчиков, следствие обвинило бы в аварии только их.
— Я не хочу говорить о твоей статье, — сказал Тутышкин. — Хотя мне за нее тоже была выволочка. Не усмотрел, — он вытянул на столе руки и откинулся на стуле. — Куда ты думаешь уйти? В «Приобскую правду»?
— Не знаю, — ответила Таня. — Я еще не думала об этом. Может быть, поеду вместе с Андреем, поживу около него.
Ей показалось, что о переходе в «Приобскую правду» лучше никому не говорить. Если об этом раньше времени узнают в Андреевском, обязательно сообщат в обком, и кто знает, что тогда может произойти. А Тане очень хотелось поработать в областной газете. Но по глазам редактора она видела, что он не верит ее ответу. Она отвела взгляд в сторону.
— У меня к тебе еще один вопрос, — сказал Тутышкин. — Что ты сделала с тем письмом, которое я передал тебе?
С этим письмом редактор попал в неудобное положение. Когда на вчерашнем бюро райкома решали, какой ответ писать в «Известия», Краснов заявил, что с ответом торопиться не следует. В Москву надо направить письмо, которое прислал в экспедицию муж Ростовцевой.
— Что за письмо? — насторожившись, спросил Казаркин.
— О твоих отношениях с Еланцевым. Муж просит нас принять меры. Я передал это письмо Матвею Серафимовичу.
Тутышкин понял, что совершил непростительную ошибку. Он передал это письмо Татьяне, не ознакомившись с ним. А она могла его уничтожить. Надо было найти какой-то выход и он спросил Краснова:
— Как оно у вас оказалось?
— Нашел в остудинской папке. Очевидно, Остудин хотел передать его Еланцеву.
— Завтра письмо должно быть у меня, — холодно глядя на Тутышкина, сказал Казаркин.
После этих слов судьба редактора во многом зависела от Татьяны. Поэтому он и спросил ее о письме. По первой реакции Татьяны ему показалось, что она тоже не читала этого письма. «Очевидно, сунула в стол и до сих пор не удосужилась вытащить из конверта, — подумал Тутышкин. — И это хорошо». Но он ошибся.
— Вы говорите о письме Светланы Ткаченко? — спросила Таня.
— При чем здесь Ткаченко? — рассердился Тутышкин. — Я говорю о письме, которое мне передали из нефтеразведочной экспедиции.
— Это и есть письмо Светланы. Она писала его в присутствии Натальи Холодовой. Я его передала ей, спрашивайте с нее.
— Вы его уничтожили?
— Наталья порвала, — честно призналась Таня.
— Может, это и лучше, — с облегчением сказал Матвей Серафимович, увидев какой шлейф грязи тянется за этим письмом.
Он посмотрел на Таню. Три года она проработала в газете, и за все это время он не имел к ней никаких претензий. Вряд ли в «Северной звезде» появится еще такой журналист. Способные оседают в городах, в таежную глухомань их не заманишь.
— Мне искренне жаль, что ты уезжаешь, — сказал Тутышкин.
— Мне тоже, — ответила Таня.
Матвей Серафимович достал из ящика стола ее трудовую книжку, раскрыл и четким неторопливым почерком написал: «Уволена в связи с отъездом мужа на учебу».
— Напиши, когда устроишься, — он протянул книжку Тане. — Если будут трудности, возвращайся. Я тебя возьму.
— После всего, что случилось? — спросила Таня.
— Пройдет время, и все утрясется, — устало сказал Тутышкин. — Казаркину здесь все равно не работать.
Он встал из-за стола, проводил ее до порога и пожал на прощание руку.
Через три дня Таня с Андреем улетели в Среднесибирск. Перед тем как ехать на учебу, Андрей хотел устроить Таню. О ее работе он не беспокоился, надеялся, что редактор «Приобской правды» сдержит слово. Труднее было с жильем. Но они с Таней и здесь рассчитывали на помощь редакции. Однако случилось неожиданное.
Александр Николаевич встретил ее приветливо, но в голосе и жестах его чувствовалась какая-то неуверенность. Поинтересовался, когда муж уезжает на учебу, где живут и чем занимаются родители. Затем рассказал несколько историй из своей жизни. Разговор длился почти час. Таню удивило, что за все это время он ни словом не обмолвился о ее работе. Она терпеливо ждала, знала, что рано или поздно заговорить об этом придется. Но у нее возникло нехорошее предчувствие. Ей показалось, что редактор не зря оттягивает главный разговор. И не ошиблась.
— Ты не расстраивайся, Танечка, но я должен сказать тебе всю правду, хотя она и очень горькая, — опустив глаза, произнес редактор. — Особенно в твоем нынешнем положении. Твою статью в «Известиях» обсуждали на бюро обкома. На нем приняли решение освободить Казаркина от занимаемой должности. Но ты не торопись радоваться, — сказал Александр Николаевич, заметив, что при этих словах Таня даже приподнялась с места. — Казаркина направляют учиться в академию общественных наук. Через три года он вернется оттуда со степенью кандидата исторических или философских наук и будет руководить уже всеми нами. Хуже, что на бюро шел разговор о тебе. Секретарь обкома по идеологии откуда-то узнал, что ты увольняешься из газеты. И прямо спросил меня: не собираюсь ли я брать тебя на работу? Получилось бы, что областная газета поддерживает тех, кто свергает с должностей секретарей райкомов. Все члены бюро согласились с этим. У них ведь своя логика. Они думают о себе.
Тане показалось, что рушатся все надежды. Она почувствовала себя совершенно раздавленной и выброшенной на улицу. Да так оно, в сущности, и было. Она оказалась без работы, без своего угла, без каких-либо средств к существованию. А ведь ехала сюда с такими надеждами, с такими планами на будущее. Что она теперь скажет Андрею, как посмотрит ему в глаза?
Однако на самом деле все было не так уж и безнадежно. Александр Николаевич не только хорошо понимал ее состояние, но чувствовал свою вину перед ней. Ведь это ему пришла в голову идея напечатать статью в «Известиях». Вот почему все эти дни он думал, как помочь Татьяне.
Вариантов было немного. Либо многотиражка, либо должность референта в каком-нибудь учреждении. Но Таня была не просто журналисткой. Она владела пером, неординарно мыслила, ее материалы были всегда интересны. Она не могла без газеты, и это хорошо понимал Александр Николаевич.
— Держись, подруга, — улыбнулся он Тане, доставшей из сумочки платок. У нее заблестели глаза и начали дергаться губы. — Никакой трагедии не случилось. Я договорился с областной молодежной газетой. Тебя туда возьмут. Мало того, дадут комнату. А через полгода перейдешь к нам. Надо, чтобы история с Казаркиным немного забылась.
Александр Николаевич снял трубку и набрал нужный номер.
— Сергей, — сказал он, понизив голос. — Сейчас к тебе придет Таня Ростовцева. Сделай для нее все так, как договорились, — и, повернувшись к Тане, пояснил: — Редактор молодежки Сергей Загороднев ждет тебя. Но знай, что всегда можешь рассчитывать на мою помощь. Ты девушка с характером, я думаю, полгода выдержишь без всяких проблем. И не вешай носа. Жизнь прекрасна и удивительна. Когда-нибудь ты это поймешь.
Александр Николаевич встал из-за стола и попрощался с Таней за руку. Спустившись по лестнице, она очутилась на улице. По небу ползли низкие облака, дул холодный, по-настоящему осенний ветер. На душе у Тани стало еще тоскливее. Она постояла на тротуаре, не зная, куда направиться. Показываться в таком настроении в редакции молодежной газеты ей не хотелось. Таня уже повернулась, чтобы идти в гостиницу, и в это время лицом к лицу столкнулась с Верой Калюжной, своей сердечной университетской подругой. Верка чуть было не выронила кулек с пирожками, который держала в руках.
— Танька! — закричала она на всю улицу. — Неужели это ты? Поверить не могу. Шла и думала сейчас о тебе. Уже решила: первая моя командировка — в Андреевское. Безумно хотелось увидеть тебя, тем более после такой оглушительной статьи.
— Как ты здесь оказалась? — удивилась не менее ошеломленная Таня.
— Как? Я работаю в «Молодежке». Уже почти месяц.
Таня не видела Верку более трех лет, с тех пор, как они получили университетские дипломы. Таня уехала в Андреевское, а Верка — в Курганскую молодежную газету. Они изредка переписывались, но не ради того, чтобы излить душу, а скорее напомнить друг другу о себе. Правда, с полгода назад Таня писала ей о своих переживаниях по поводу прочности семейных уз. На что Верка ответила: заведи ребенка и все встанет на свои места.
Верка почти не изменилась с тех пор, как они расстались. Разве что чуть-чуть раздобрела, да лицо стало покруглее. Тане часто не хватало ее, особенно в трудные минуты. Верка никогда не унывала, она легко жила, легко относилась ко всему. Таня посмотрела на ее простенькую серую юбку, на шерстяную кофту-самовязку и спросила:
— А каким все-таки ветром тебя занесло в Среднесибирск?
— Надоело в Кургане. Там жизнь стоит на месте. Каждый репортаж высасываешь из пальца, писать не о чем. А здесь люди на работу летают на вертолетах, открывают месторождения нефти, строят новые города. Ты не можешь себе представить, как я тебе завидовала. Как у тебя с Андреем?
— Едет переучиваться на АН-24.
— Ну, вот видишь. А ты?
— Иду устраиваться на работу.
— Так вы уехали с Севера?
— Уехали, — тряхнула головой Таня.
— А куда ты идешь? — спросила Верка.
— К твоему редактору.
— В «Молодежку»?
— В «Молодежку», — ответила Таня.
— Ты не поверишь, как я рада, что мы опять будем вместе, — она попыталась обнять Таню и опять чуть не выронила из кулька пирожки.
— А вот представь себе, верю, — ответила Таня, почувствовав, что у нее начинает улучшаться настроение. И тут же спросила: — Ты не замужем?
— Не везет мне на мужиков, — сказала Верка и взяла Таню под руку. — Пойдем, я тебя провожу к редактору.
Разговор с Сергеем Загородневым, оказавшимся молодым, широкоплечим, приветливым парнем, еще более поднял настроение Тани. Он почти не расспрашивал ее, ему все рассказал Александр Николаевич. Загороднев просто собрал в кабинете всех сотрудников и представил им нового корреспондента. Узнав, что они давние подруги с Верой Калюжной, редактор даже обрадовался.
— Тем легче вы найдете общий язык, — сказал он. — Ведь жить вам придется в одной комнате.
Эта комната оказалась здесь же, в редакции. Она находилась в полуподвальном помещении. Комната была убогой и темной.
— Мы с тобой здесь будем, как дети подземелья, — оглядевшись, сказала Таня подруге.
— Не дети подземелья, а дочери нашей передовой советской эпохи, — поправила Вера.
Но в душе Таня обрадовалась и этой комнате. «Пока Андрей будет учиться, выдержу, — подумала она. — А там, может быть, найдем что-нибудь получше».

МЕТРЫ ИЛИ ОТКРЫТИЯ?
Таких морозов, какие стояли перед Новым годом, Остудин еще не знал. Воздух серебрился от кристалликов льда, дыхание замерзало у самых губ, оседая куржаком на ресницах и ушанке. Остудин шел на работу, прикрывая лицо меховой рукавицей. Снег под унтами скрипел и сухо похрустывал, словно мелко истолченное стекло. Желтобрюхий жуланчик, пытаясь перелететь улицу, перевернулся, как подстреленный, и упал под ноги Остудину. Роман Иванович нагнулся, поднял птицу и увидел, что она жива. Жуланчик смотрел на него маленькими, похожими на черные бусинки глазами, словно просил о помощи. Остудин сунул его в рукавицу, не зная, что делать с находкой.
Над Таежным поднимался мглистый серый рассвет. В окнах соседнего дома, в котором жил тракторист экспедиции Быстров, горел свет. Сам Быстров копошился во дворе у стога сена. Он был одним из немногих жителей поселка, державших корову. И Остудин подумал, что коровья стайка — единственное место, где в такую стужу может спастись птица. Быстров, кряхтя, поднял над головой огромный навильник сена и понес его корове. Остудин двинулся за ним.
Дверь в стайку была приоткрыта, из нее белыми облачками выкатывался пар. Услышав за спиной скрип шагов, Быстров обернулся, узнал Остудина и остановился. Начальник экспедиции еще ни разу не заходил к нему. Роман Иванович достал из рукавицы жуланчика и, показав его Быстрову, спросил:
— Не пустишь на постой? Сейчас на дороге подобрал. Прямо передо мной свалился.
— Куда же его деть? — ответил Быстров, открыв ногой стайку.
В стайке было сумрачно и тепло. Быстров уложил сено в ясли, около которых задумчиво пережевывала жвачку рогастая черно-пестрая корова, и повернулся к Остудину. Роман Иванович разжал ладонь, жуланчик испуганно вспорхнул и уселся на ясли.
— У меня их тут несколько штук, — Быстров кивнул в сторону птахи. — Чуют, где тепло, — он уперся грудью в черенок вил, спросил: — Морозов-то таких, поди, еще не видывали?
— Не приходилось, — признался Остудин и потрогал кончиками пальцев правую щеку. Она горела после обжигающего холода.
— Нонче погода, словно сдурела, — задумчиво сказал Быстров. — Не дай Бог поехать в тайгу да поломаться.
— А ехать надо, — заметил Остудин.
— Вот я и говорю: упаси Бог поломаться. Враз околеешь.
Остудин понял, на что намекает тракторист. Руководство экспедиции торопилось проложить зимник на Кедровую площадь. Бригада Вохминцева заканчивала там бурить первую скважину. Но у буровиков кончились летние запасы, и теперь даже солярку приходилось завозить вертолетом. При таком снабжении многое не сделаешь. Остудин ковырнул носком унта коровью подстилку, спросил:
— Ты думаешь, в такие морозы до Кедровой не добраться?
— Добраться-то можно, — ответил Быстров. — Но кто же захочет в такой мороз отрываться от теплой печки?
Кедровая была головной болью не только Остудина. С нею связывало большие надежды и объединение «Сибнефтегазразведка». О скважине постоянно справлялся Батурин, хотя экспедиция аккуратно, как и положено, передавала в Среднесибирск сводки о бурении. Остудина настораживало, что Кедровая никак не проявляла себя. Нефтяной пласт на Моховой был вскрыт на глубине две тысячи триста метров. На Кедровой прошли две тысячи четыреста, но на нефть не наткнулись. С помощью пластоиспытателя на поверхность подняли лишь сильно минерализованную воду, правда, со слабым запахом нефти. Но запах в геологические запасы не записывают. Надо было решать, что делать дальше.
Попрощавшись с Быстровым, Остудин пошел в контору. В приемной сказал Машеньке, чтобы она пригласила Еланцева. Главный геолог стремительно вошел в кабинет, поздоровался за руку, сел у стола. Он заметно изменился с тех пор, как женился на Насте. Стал по-семейному ухоженным. Вместо привычного свитера носил теперь костюм с галстуком, безукоризненно отглаженные рубашки. Но главное — стал еще более энергичным. Словно женитьба придала ему дополнительные силы.
Еланцев сцепил пальцы, положил руки на стол и посмотрел на Остудина, ожидая вопроса. И он тут же последовал.
— Что будем делать со скважиной на Кедровой? — спросил Остудин. — Нашумели с ней много, теперь нужен результат. Иначе нас не поймут.
— Кто не поймет?
— Батурин не поймет, — ответил Остудин. — Наши с тобой подчиненные тоже не поймут.
— А чего тебя вдруг начала волновать эта скважина? — спросил Еланцев.
— Не нравится она мне. Мертвая какая-то.
Еланцев качнулся на задних ножках стула, скосил глаза на геологическую карту района, которая висела за спиной Остудина:
— Ну, во-первых, нам еще бурить сто метров. А во-вторых, бывает, что и тихая скважина так рванет, что не рад будешь. Ты же знаешь, что вчера начали отбор керна, скоро все станет ясно. У меня в отношении Кедровой сомнений нет. А почему ты так нервничаешь?
Остудин потянул к себе папку, в которой лежала текущая почта. Открыл, перевернул несколько бумажек. Не поднимая глаз на Еланцева, сказал:
— Вчера вечером звонил Батурин. В этом году все экспедиции, кроме нашей, выполняют план по проходке.
— Я в это не верю, — усмехнулся Еланцев. — Чтобы все — и вдруг выполнили.
— Мне он сказал вполне определенно: если бы Таежная дала до конца года тысячу метров проходки, можно было бы просить ордена.
Еланцев сразу оценил ситуацию. На Моховой площади, где бригада Вохминцева весной получила хороший фонтан нефти, была готова к работе буровая установка. Та самая, которая и пробурила счастливую скважину. Ее разобрали, перетащили на километр и собрали снова. Работать на этом станке опять должна бригада Вохминцева. Естественно, после того, как она завершит все дела на Кедровой. А поскольку области нужны метры проходки, экспедицию будут торопить. И не столько Батурин, он геолог и все хорошо понимает, сколько райком. Новое месторождение нефти — это журавль в небе. Поймают его или нет — никому неизвестно. А тысяча метров проходки — синица в руках, можно будет отрапортовать о выполнении плана по бурению. Причем не только району, но и области.
— Да, ситуация, — Еланцев, тяжело вздохнув, постучал пальцами по столу. — Все зависит от Вохминцева. Поднимет нефтеносный керн — условия будем диктовать мы. Не поднимет...
— А почему он молчит? — спросил Остудин.
— Потому что докладывать не о чем, — ответил Еланцев.
— По всей видимости, так, — Остудин повернулся к карте, прищурившись, посмотрел на жирную черную линию, которой была обведена Кедровая площадь. — Но ты все равно переговори с ним. Прямо сейчас. И заходи ко мне.
Еланцев ушел, а Остудин занялся текущей почтой. В ней было то же, что и всегда: просьбы о дровах, материальной помощи, о месте для ребенка в детском саде, об отпуске без содержания. За всякой просьбой стоял конкретный человек, и Остудин внимательно читал каждую бумажку. Разобраться с почтой ему не дал Еланцев.
Минут через десять он снова вошел в кабинет с папкой в руках. Остудин оторвал глаза от бумаг, поднял голову.
— Только что переговорил с Вохминцевым, — сказал Еланцев. — Подняли керн. Классический аргиллит.
Аргиллит — это кристаллическая глина. Она непроницаема для углеводородного сырья. Значит, никакой залежи в ней быть не может. Но глина создает ловушку, в которой скапливается нефть. Она перекрывает верхнюю часть пласта, не давая нефти выхода наружу.
— Значит, мы еще не дошли до нефтяного пласта? — спросил Остудин.
— Значит, не дошли, — Еланцев положил папку на стол.
— Что ты предлагаешь?
— Пробурить еще триста метров.
— Ты это серьезно? — Остудин понял, что если придется углублять скважину, ни о каком плане по бурению не может быть и речи. Триста метров — это минимум месяц работы. А может, и больше. Но другого выхода нет: нефтяное месторождение может открыть только скважина. Остудин посмотрел на папку, которую Еланцев прикрывал ладонью, и сказал: — Пиши записку с нашими обоснованиями на имя Батурина и Сорокина.
Еланцев достал из папки несколько листков машинописного текста. К ним была прикреплена калька с разрезом Кедровой структуры.
— Когда это ты успел? — Остудин протянул руку к документу.
— Вчера. Кедровая — не Моховая. Только вчера мне пришло в голову, что купол Кедровой структуры может быть погружен в осадочные породы глубже, чем купол Моховой. Мы находимся как бы на склоне. А это значит, что надо бурить глубже.
— Почему же тебе не пришло это в голову раньше? — спросил Остудин. — Ты хоть понимаешь, что мы всех ставим на уши?
— Я не всевидящий. Не пришло в голову не только мне, но и геологическому отделу объединения тоже. Вчера я целый день заново разбирался с картами геофизиков. Кедровая — как слоеный пирог. Она многопластовая. Верхний пласт мы вскрыли, там только вода. А до основных, нефтеносных, не дошли. Кстати, геологический отдел объединения с этим согласен.
Остудин взял записку, внимательно прочитал. Документ был тщательно подготовлен и хорошо аргументирован. В нем все было подтверждено расчетами, ссылками на прецеденты. В геологии они имеют большое значение. Остудин достал из внутреннего кармана ручку, поставил свою подпись и протянул бумаги Еланцеву:
— Завтра же лети с ними в объединение. Такие вещи надо доказывать, глядя в глаза оппонентам. Причем все время следи, чтобы они не отводили их в сторону.
На следующий день Еланцев улетел в Среднесибирск. А еще через день он позвонил и сказал, что в объединении согласились с предложением экспедиции углубить скважину.
— На Кедровую сегодня ушли два вездехода, — сказал Остудин. — Завтра отправляю туда трактор с соляркой. Уже сказал Быстрову, чтобы собирался.
— Ты позволишь сообщить это Батурину?
— Конечно, — сказал Остудин.
Роман Иванович отправился на буровую вслед за Быстровым. Последний раз он прилетал туда два месяца назад. Тайга была уже завалена снегом, но настоящие морозы еще не наступили. Сейчас и буровая, и лес вокруг выглядели по-другому. Дорожки между балками, протоптанные в снегу, были настолько глубокими, что походили на траншеи. На пристройках буровой висел мохнатый куржак. Ветви деревьев согнулись под белыми шапками снега. Тайга выглядела мертвой и потому устрашающей. Казалось, ступи в нее, и она навсегда поглотит тебя. Оставшись один на вертолетной площадке, Остудин даже передернулся от неприятного ощущения.
Вохминцев ждал его у балка, подальше от снежной бури, которую вертолет поднимает при каждом взлете и посадке. Он терялся в догадках по поводу прилета начальника. Самому о цели приезда спрашивать было неудобно, а Остудин о ней не предупредил. Да, собственно, никакой цели, если иметь в виду что-то конкретное, не было. Остудин прилетел не контролировать работу или решать какую-то проблему. Ему хотелось узнать настроение бригады. А настроение — вещь не материальная.
— Ну что, хозяин, веди в дом, — сказал Остудин, пожимая твердую, сухую ладонь бурового мастера.
Вохминцев распахнул дверь балка. Остудин переступил порог, огляделся. Здесь все было, как прежде. Та же железная печка, та же двухэтажная кровать, тот же стол у стены с рацией посередине. На столе рядом с вахтовым журналом лежал керн. Остудин подошел, взял керн в руки. Опытным глазом определил: да, это тот самый аргиллит, о котором говорил Еланцев. Керн был тяжелым. Остудин поднес его к самому лицу, понюхал, словно ищейка, пытающаяся взять нужный след. Керн источал запах камня, опаленного электрической искрой, который не имел ничего общего с таким знакомым сладковатым ароматом нефти. Остудин положил керн на стол, опустился на стоявшую рядом табуретку. Вохминцев сел напротив него.
— Ну и что ты об этом думаешь? — кивнув на керн, спросил Остудин.
— А что тут думать? — ответил Вохминцев. — Бурить надо. Ясно, что попали на свод. Пройдем его, выйдем на нефтяной пласт.
— А если закончить на этом? — Остудин посмотрел на бурового мастера. — Ведь мы уже достигли проектной отметки.
— Да вы что? — удивился Вохминцев. — Бросить скважину, когда до нефти остались считанные метры? Вы же потом спать не будете. Да и проектной отметки еще не достигли.
— Когда вы на нее выйдете? — спросил Остудин и снова взял керн в руки.
— Думаю, дня через три. Если ничего не случится…
Через три дня буровики достигли проектной отметки скважины. Остудин ожидал результатов ее испытания. Геофизики провели каротаж, но ничего, кроме пласта, из которого снова была получена минерализованная вода, не выявили.
Остудин позвонил Батурину, чтобы доложить о результатах каротажных работ. Но разговор сразу свернул на другую тему.
— Скажи, — спросил Батурин, — а нельзя бригаду Вохминцева разделить пополам?
— Как разделить? — не понял Остудин.
— Одну вахту оставить на Кедровой для завершения испытаний. А остальные направить на Моховую. Пускай начинают там бурить вторую скважину.
У Остудина кольнуло сердце. Значит, оправдываются самые худшие ожидания: открыть Кедровое месторождение нефти в этом году не дадут. В голове с быстротой электронно-вычислительной машины начали прокручиваться варианты спасения скважины. Роман Иванович слышал, как дышит в трубку Батурин, знал, что тот ждет ответа. И ответ пришел неожиданно сам собой.
— Ну, подумайте, Захар Федорович, как мы можем начать бурить скважину на Моховой? — сказал Остудин. — Мы же туда до сих пор не пробили зимник. Чтобы его накатать, нужно минимум три недели.
Батурин долго молчал, очевидно, обдумывая слова начальника экспедиции. Потом спросил:
— Что же вы делали все это время?
— Ничего, — ответил Остудин. — Ждали, когда промерзнут болота и на реке станет надежным лед. Туда же дорога идет через сплошные топи.
— Что же мне голову морочат? — возмутился Батурин. — Говорят, что она у вас готова.
— Кто говорит?
— Да есть тут некоторые... Бури свою скважину дальше, — Батурин положил трубку.
Этот неожиданный разговор расстроил Остудина. За недолгое время работы в должности начальника экспедиции он понял, насколько экономика зависит от политики. Сиюминутные политические соображения нередко берут верх над серьезными экономическими расчетами. Но расплачиваться за такие решения потом приходится хозяйственникам. Политики не несут ответственности за свои действия.
Работа геологов кому-то не давала покоя. Остудин еще не понял — кому, но то, что метры проходки оказались сейчас для райкома важнее открытия, было ясно. И предчувствие не обмануло его.
Еще до обеда ему позвонил новый первый секретарь райкома партии Мордасов. И с первых же слов пошел в атаку:
— Вы почему отказываетесь выполнять государственный план? — не поздоровавшись, жестко спросил первый секретарь. И, не дав возможности вставить слово, добавил: — Ведь вам было дано указание перевести буровую бригаду на новую скважину. Почему вы его не выполнили?
Остудин виделся с Мордасовым всего дважды. Первый раз на пленуме, когда того избирали первым секретарем райкома. Мордасова представлял заместитель заведующего орготделом обкома партии. Он спросил, будут ли вопросы к кандидату на должность первого секретаря? Вопросов не было. Все понимали, что выборы — акт чисто формальный. Избрали его единогласно.
После пленума он пригласил в свой кабинет руководителей районных организаций и в краткой речи изложил программу действий. Она сводилась к одному: каждый, кто не выполнит план, будет наказан с большевистской беспощадностью. Самой неблагополучной организацией он назвал нефтеразведочную экспедицию.
— Это неслыханно, — заявил Мордасов, — чтобы крупнейшее предприятие района четыре года не выполняло план по проходке, а с его руководителей ничего не спрашивали.
Остудин не стал вступать в перебранку. Спрашивали, да еще как. Ведь Барсова сняли только потому, что экспедиция не выполняла план. Но говорить можно лишь с тем, кто хочет услышать.
Второй раз он встретился с первым секретарем на сессии райсовета. В перерыве Мордасов подошел к нему и задал дежурный вопрос о том, как идут дела. Остудин ответил, что дела идут нормально, но было бы неплохо, если бы первый секретарь райкома сам побывал в экспедиции и увидел все собственными глазами.
— Побываю непременно, — сухо сказал Мордасов. — А вот скажи мне, почему ты редко бываешь в райкоме?
Остудина неприятно покоробило мордасовское «тыканье». Он уже давно заметил, что это присуще только партийным работникам, да и то не всем. А только тем, кто считает себя подлинным вершителем судеб народа. Как правило, это партийные чинуши — люди недалекие, давно оторвавшиеся от народа. Ни один ученый, врач, знаменитый писатель не назовет незнакомого человека на «ты». Они считают это оскорбительным прежде всего для самих себя.
У партийных работников другая психология. Они думают, что им все позволено. Остудин этого не считал, он не привык к такому обращению. Поэтому ответил обидчику тем же.
— Скажи мне, пожалуйста, товарищ первый секретарь райкома, — жестко спросил Остудин, — как же это можно: столько времени просидеть в районе и еще не познакомиться со своей вотчиной?
Мордасов поперхнулся, не ожидая, что кто-то может назвать его на «ты». Полоснув по Остудину холодным взглядом, он сказал:
— Я свою вотчину знаю лучше тебя.
Остудин понимал, что в открытую лезет на рожон. Но уж больно по-хамски начал вести себя новый царек с первых минут пребывания на троне. Не осадить его сейчас, через месяц-другой он начнет мордовать всех подряд. Надо и ему знать свои границы...
Теперь у Мордасова появилась возможность рассчитаться с Остудиным за непокладистый норов. Уже с первой фразы стало ясно, что на него не подействует никакая логика. Но Остудин все же попытался объяснить:
— Мы не переводим бригаду на Моховую по двум причинам. Во-первых, туда еще нет дороги. А во-вторых, мы не завершили дела на Кедровой площади. Как только закончим их и пробьем зимник на Моховую, сразу начнем бурить новую скважину.
— Вы срываете все показатели области, — резко сказал Мордасов. — На шестнадцать часов у нас назначено бюро. Просьба быть в райкоме за пятнадцать минут до заседания.
В телефонной трубке раздались короткие гудки. «Вот и дождался выволочки», — подумал Остудин.
Первым желанием было собрать руководство экспедиции и сообща продумать линию поведения на бюро. Все-таки и у Кузьмина, и у Еланцева в таких делах опыта побольше. Да и Краснова не мешало бы пригласить, ведь он тоже не посторонний в экспедиции. Но, немного поразмышляв, Остудин решил этого не делать. В райком вызывают не для того, чтобы помочь. Там все предопределено заранее. И линия поведения здесь должна быть самая простая: здравый смысл. Экспедиция решила углубить скважину на триста метров, чтобы найти нефть, и это решение утвердило объединение «Сибнефтегазразведка». Остудин не имеет права отменять постановления вышестоящей инстанции. Однако бюро пошло совсем не так, как предполагал Роман Иванович.
Первым человеком, на кого он обратил внимание, когда вошел в зал заседаний, был Краснов. Секретарь парткома сидел рядом с Тутышкиным и что-то говорил ему в ухо. На столе перед Тутышкиным лежал блокнот, и он делал в нем торопливые записи. Очевидно то, что говорил Краснов, было не только важным, но и срочным. Тутышкин даже не поднял головы, когда вошел Остудин.
Зато другие члены бюро повернулись как по команде. Они уставились на Остудина, словно видели его впервые. И это тоже не понравилось Роману Ивановичу.
За длинным столом, где сидели члены бюро, было только одно свободное место — с торца от двери. Остудин молча прошел к столу, отодвинул стул, сел. И тут же поймал на себе взгляд Мордасова. На секунду их глаза встретились. Мордасов смотрел подчеркнуто холодно, его красное, бугристое лицо не выражало никаких эмоций. Оно было скорее безразличным.
Мордасов, не отрывая взгляда от Остудина, взял в руки карандаш, постучал им по тоненькой стопке бумаги, лежавшей перед ним, и сказал:
— Ну что, начнем?
Все промолчали.
И он бросил, словно в пустоту:
— Итак, персональное дело начальника нефтеразведочной экспедиции Романа Ивановича Остудина. Скажите, Роман Иванович, что это за граф жил у вас и почему вы его скрывали от всего поселка? О чем вы с ним несколько дней говорили один на один?
Остудин ожидал чего угодно, только не этого, и потому замешкался. Ему и в голову не приходило ставить кого-то в известность о том, что он на несколько дней приютил у себя больного и немощного старика. Он всегда считал, что решать, кого и насколько селить в своем доме, может только сам. «Сейчас начнут выяснять, не готовили ли мы с графом заговор против советской власти, — подумал Остудин. — Потом спросят, сколько раз в неделю я сплю со своей женой». На какое-то время ему показалось, что он очутился не в реальном мире, а на сцене театра, где его заставили играть роль по пьесе, написанной сумасшедшим. Но нет. Все, кто находился в этой комнате, были хорошо знакомы ему. Тутышкин с Красновым жадно смотрели на него, ожидая ответа. И тут до него дошло: это «персональное дело» по заданию Мордасова подготовил Краснов. Одному Мордасову его не осилить, не хватило бы фактов.

СРЕДЬ БЕЛА ДНЯ
Остудин смотрел на членов бюро и не знал, что говорить. Рассказывать им о фотографии царской семьи, которую ему оставил Одинцов? При одной мысли об этом он почувствовал холодок у самого сердца. «Неужели они выкрали у меня фотографию? — подумал он. — Если выкрали, то могут обвинить в монархизме и раскрутить дело на полную катушку. Вплоть до разбирательства в КГБ». Он посмотрел на бумаги, лежавшие перед Мордасовым. На столе была только стопка чистых листов. И сразу отлегло от сердца. Если бы они выкрали фотографию, она была бы главным козырем в деле. И Мордасов наверняка достал бы ее сейчас.
— Летом у меня действительно жил граф, — сказал Остудин и посмотрел на Краснова, явно давая понять, что знает истинного организатора своего персонального дела. — Его сняли с парохода из-за сердечного приступа. В поселке гостиницы нет. А я жил один, вот и приютил старика у себя до следующего парохода.
— Ничего себе старик, — сказал Мордасов. — Вы знаете, что он двадцать лет отсидел за антисоветскую деятельность?
— Я его ни о чем не расспрашивал. Он был очень болен и почти все время провел в кровати.
— А почему вы не доложили о нем в райком? Почему в райкоме не знали, что в районе появился граф?
— Это вы спросите у секретаря парткома. Мне некогда докладывать о том, кто, когда и зачем появляется в поселке. Для этого есть другие службы.
— Вы забываетесь, товарищ Остудин, — сухо произнес Мордасов. — Вы прежде всего коммунист, а уж потом начальник нефтеразведочной экспедиции. И должны защищать советскую власть от антисоциалистических элементов. С политической точки зрения вы проявили полную несостоятельность. Об этом мы еще поговорим. А теперь скажите, почему вы отказываетесь переводить бригаду Вохминцева на Моховую площадь? Ведь она закончила все работы на Кедровой и совершенно непонятно, что делает там до сих пор.
Мордасов говорил спокойно, но чувствовалось, что спокойствие дается ему с большим трудом.
— Мы не переводим бригаду на Моховую по двум причинам, — сказал Остудин. — Во-первых, еще не закончены работы на Кедровой. Там предстоит углубить скважину на триста метров...
Мордасов нервно дернулся и, не давая Остудину договорить, произнес на повышенной ноте:
— Что за чепуха! Какие там еще триста метров! Ведь вы пробурили скважину на проектную глубину. Так?
— Да, пробурили, — подтвердил Остудин.
— И никакой нефти не нашли? — Мордасов обвел членов бюро победоносным взглядом.
— Поэтому и решили углубить скважину, — спокойно произнес Остудин.
— Вы что, отказываетесь выполнять план по проходке? — глаза Мордасова полыхнули гневом.
— У нас нет возможности выполнить его, — твердо заявил Остудин. — Мы ищем нефть.
— Юрий Павлович, — обратился Мордасов к Краснову. — Поясните ситуацию членам бюро.
Краснов, отодвинув стул, поднялся и уставился на Мордасова. Тутышкин словно ждал этого момента. Разгладил ладонью блокнот, взял ручку и приготовился записывать. Краснов, не поворачиваясь к членам бюро, начал глухо, словно с трудом выдавливал из себя слова:
— Начальник экспедиции говорит неправду. У коллектива есть возможность выполнить план по проходке. Никаких гарантий в том, что бригада Вохминцева откроет нефть на Кедровой площади, нет. Не нашли ее на глубине две тысячи пятьсот метров, не найдут и глубже. Скважина оказалась пустой. Поэтому бригаду без всякого ущерба можно перебросить на новую буровую. Станок готов к работе.
У Остудина, который все так же стоял около стола, опустились плечи. Ему вдруг стало совершенно безразлично то, что происходило в этой комнате. Он понял, что разговор, который вели сейчас члены бюро, заранее отрепетирован, решение принято, и изменить что-либо уже невозможно. Им нужен очередной рапорт и очередная жертва, и они давно договорились, о чем будут рапортовать и кого наказывать в устрашение другим. В этой ситуации возражать — только вредить себе. Когда запущена такая машина, ее уже не остановишь. С чем не мог согласиться Роман Иванович, так это с предательством Краснова. Секретарь парткома должен был защищать интересы экспедиции, а не прислуживать Мордасову. Ведь он такой же член коллектива, как Остудин, Еланцев, Вохминцев... Вот почему Роман Иванович не удержался и ответил.
— Говорить так, как Краснов, может только человек невежественный в геологии, — тихо начал Остудин и заметил, что все насторожились, повернувшись к нему. — Бросить скважину недобуренной, на которую истрачены миллионы рублей, значит, нанести умышленный ущерб государству. И никакие идеологические мотивы не оправдают это. Я, как начальник экспедиции, ни за что не могу согласиться на перевод бригады. Мы должны открывать месторождения, а не сверлить дырки в земной коре.
Слова об идеологических мотивах относились не к Краснову, а к Мордасову. Первый секретарь райкома понял это, сжал губы и по-бычьи наклонил голову. Остудин увидел, что Мордасов изменился в лице. Он еще больше покраснел, на скулах напряглись тяжелые желваки. Не поднимая головы от стола, Мордасов произнес, чеканя каждое слово:
— Я двадцать лет ношу у сердца партийный билет, но впервые слышу, чтобы партийного работника называли невеждой. Да еще к тому же поставили хозяйственные приоритеты над идеологическими. Мы своей идеологией, товарищ Остудин, не поступимся. Мы за нее положили миллионы жизней. И не позволим вам распространять среди советских людей идеологию царских недобитков. Графов или как там их еще. Вы не из нашей партии, и как попали в нее — неизвестно. А скважину на Моховой начнем бурить завтра же. Но уже без вас. Я предлагаю исключить Остудина из партии. Кто за это предложение, прошу поднять руку.
Остудин ожидал чего угодно, только не этого. Исключение означало автоматическое отстранение от работы. За что? За то, что отстаивал интересы государства? За то, что стремился быстрее добраться до нефти? Он вовсе не хотел уходить из экспедиции, оставлять работу, о которой мечтал всю жизнь и к которой шел столько времени. И вот теперь все рушилось, и едва налаженное дело придется начинать сначала. И все потому, что отказался выполнить нелепое требование первого секретаря райкома. Неужели никто не встанет и не скажет слово в защиту?
Никто не встал и не сказал. Первым поднял руку за исключение Краснов. Остудин попытался поймать его взгляд, но тот опустил глаза. Остальные члены бюро, подняв руки, подобострастно смотрели на секретаря.
— Бюро райкома единогласно исключило вас из партии, товарищ Остудин, — холодно произнес Мордасов. — Одновременно вы отстраняетесь от должности начальника экспедиции. Мы сообщим об этом в объединение. Вы свободны.
Остудин вышел из здания райкома. В душе не было ни отчаяния, ни чувства беззащитности. Только опустошенность. И такое ощущение, будто тебя обокрали на виду у всех средь бела дня. И все, кто наблюдал за этим, теперь смеются над тобой. И некому пожаловаться, и некому заступиться. Но главные мысли были не о себе, а о государстве. «Куда они ведут нас? — с безнадежной горечью думал Остудин. — Ведь они похожи на шаманов». Ответа не было.
В Таежный Остудин возвратился поздно вечером. В контору заходить не хотелось, но ноги сами привели к ней. Рабочий день уже давно кончился, однако в некоторых окнах горел свет. Едва Остудин вошел к себе, как на пороге появились Кузьмин и Еланцев. У Остудина защемило сердце. Эти люди стали для него не просто товарищами по работе. Они были единомышленниками, опорой всех начинаний. Без них он не сделал бы ничего. Он видел, что они ждут его рассказа, но не знал, с чего начать. Наконец сказал:
— Садитесь, чего стоите.
— Не тяни, — Еланцев нервно шагнул к столу, отодвинул стул. — Что было на бюро? Объявили строгача?
Остудин, выглядевший не просто усталым, а измочаленным, потер пальцами виски, исподлобья посмотрел на него. Подумал: какую новость сообщить первой — о себе или о бригаде Вохминцева? И, опустив руки на стол, сказал:
— Бригаду Вохминцева придется переводить на Моховую.
— Да ты что? — Еланцев, не сдерживаясь, резанул ладонью воздух. — Неужели ты не смог отстоять?
— Отстаивал до последнего. И даже больше. Поэтому я уже не начальник экспедиции, — Остудин заметил, как переглянулись Кузьмин с Еланцевым, и добавил: — И не член партии.
Он подробно рассказал о том, что произошло на бюро. В том числе и о предательстве Краснова. К его удивлению, ни Кузьмин, ни Еланцев не стали задавать вопросов. Они хорошо знали систему партийного руководства хозяйством. Выслушав рассказ, Кузьмин молча поднялся, вышел из кабинета и вскоре вернулся с бутылкой коньяка.
— Держал до праздника, — пояснил он, поставив бутылку на стол. — Теперь какие праздники?..
Он взял с тумбочки стакан, налил в него коньяку. Протянул Остудину. Тот поднял стакан и почувствовал, что у него дрожит рука. Никогда раньше подобного не было. Стараясь, чтобы это не заметили остальные, Остудин торопливо, одним глотком выпил коньяк. Понюхал тыльную сторону ладони и сказал:
— Был я в Москве у Барсова, проговорил с ним целую ночь, а вот почему он уехал из экспедиции, понял только сегодня.
— Ну и дерьмо же этот Краснов, — заметил Еланцев.
— Один он такой, что ли? — сказал Кузьмин.
— Всю историю с переводом бригады на Моховую затеял он, — Еланцев взял у Остудина пустой стакан, поставил его перед собой. — Я случайно слышал его разговор с Мордасовым.
— Ему-то это зачем? — спросил Остудин.
— Они с Мордасовым старые друзья. Вместе работали еще в комсомоле. Мордасову сейчас нужно показать, что с его приходом дела в районе пошли в гору. Все планы выполняются, народ зажил счастливо. Вот и выворачивает руки. А почему ты не наливаешь? — обратился Еланцев к Кузьмину и тут же повернулся к Остудину: — Если тебя освободят, я тоже уйду.
— И я, — сказал Кузьмин.
— Что вы этим докажете? — спросил Остудин, которого удивило решение своих помощников. — И потом — бросить экспедицию, когда мы только начали нормальную работу?
— Я даже на день не останусь, — решительно заявил Еланцев. — Хватит мракобесам командовать нами. Ты посмотри, что они делают со страной? Ведь мы же величайшее по экономической мощи и самое богатое по природным ресурсам государство мира. Для того чтобы мы стали жить не хуже, чем европейцы, надо лишь пошевелить пальцем. Ведь все есть, распорядись только этим разумно. А что у нас?.. Не хочу своей работой помогать им править дальше. Я больше не могу...
У Еланцева, видать, наболело, поэтому надо было хотя бы словами облегчить душу. Но наболело не только у него, но и у Кузьмина с Остудиным тоже. Они начали говорить, перебивая друг друга, но все разговоры сводились к одному: дальше так жить нельзя. Не может райком решать за начальника экспедиции, директора школы, директора рыбозавода, прокурора и еще многих, многих других.
Домой Остудин пришел около десяти вечера. Дочка уже спала, жена проверяла за столом тетради. Услышав стук двери, Нина вышла в коридор. Остудин стоял у вешалки и стягивал с плеч шубу.
— Что случилось? — встревоженно спросила Нина.
— Ничего, — ответил он. — А почему ты спрашиваешь?
— У тебя на лице написано, что случилось что-то серьезное, — сказала Нина. — Ты не умеешь скрывать.
— Ничего серьезного не случилось. Просто заставляют переводить бригаду на новую скважину, а мне это кажется нецелесообразным.
— А ты не бери это близко к сердцу, — посоветовала Нина.
— Стараюсь, но не могу.
Нина собрала на стол, но ужинать Остудину не хотелось. Поковыряв вилкой котлету, он отодвинул тарелку в сторону. Прошел в комнату, достал из стола папку с фотографией, подаренной графом Одинцовым.
— Ты знаешь кого-нибудь из этих людей? — спросил он, протягивая жене фотографию.
Нина взяла снимок, долго вглядывалась в каждое лицо, потом сказала:
— Нет, не знаю. Вижу, что снято благородное семейство. Кто они?
— Последний наш царь с женой и детьми.
— Где ты взял эту фотографию? — глядя на мужа, спросила Нина.
— Ее оставил мне граф Одинцов, — ответил Остудин. — Я тебе рассказывал о нем.
— Господи, и они всех их убили? — со стоном произнесла Нина, снова всматриваясь в лица на снимке.
— Кто — «они»? — спросил Остудин.
— Чекисты. Кто же еще?
— С этого началось воспитание нового человека. Его принцип: если не угоден — к стенке.
— Ты сегодня чем-то раздражен, — заметила Нина.
— Просто устал. Пойду лучше спать.
Остудин не стал говорить жене о неприятностях. Для нее это было бы слишком большим ударом. Он решил, что лучше поговорить об этом утром. Кто знает, может, к утру что-то изменится. Он еще не знал реакции Батурина на решение бюро райкома. А без Батурина его все равно не могут снять с работы.
Остудин лег в постель, накрылся одеялом, но уснуть не мог. В голову лезли разные мысли. Но одна из них пришла впервые. «А может быть, России не нужны были ни революция, ни социализм? — подумал он. — Ведь обошлись же другие страны без этого и живут лучше нас. Какие проблемы решила наша революция?» И еще одна мысль не давала покоя. Сорвав бригаду с Кедровой, Мордасов не позволил открыть крупное месторождение. В том, что оно должно быть крупным, Остудин не сомневался. Ему почему-то вспомнился Соломончик, который подговаривал именно к этому. На Моховой извлекаемые запасы нефти составляют пять миллионов тонн. По сибирским меркам они не являются промышленными. Но если Моховая и Кедровая связаны одним пластом, эти запасы должны быть, как минимум, в десять раз больше. Для частного предпринимателя приобрести такое месторождение — все равно что получить в подарок золотую шахту. «Неужели они уже всерьез готовятся к этому?» — думал Остудин. Теперь он уже не отделял Соломончика от Мордасова.
Около полуночи его поднял с постели телефонный звонок. Остудин соскочил с кровати и торопливо схватил телефонную трубку. В такую пору звонили лишь в том случае, если на экспедицию обрушивалось бедствие. Но едва в трубке прозвучал голос, он узнал Батурина. Начальник объединения начал говорить холодно и жестко.
— Ты не выполняешь главное правило во взаимоотношениях начальника экспедиции и руководства объединения, — не здороваясь, сухо сказал он. — Почему я должен узнавать о плохих новостях последним, и не от тебя, а от других?
— Вам уже все рассказали? — спросил Остудин.
— Не все. Но главное. С чего это вдруг в райкоме возник вопрос о твоей партийной принадлежности?
— Отказался переводить бригаду с Кедровой на Моховую, — ответил Остудин.
— А что это за история с недобитым графом?
— Это только повод, — заметил Остудин. — Был у меня летом случай...
И он в двух словах рассказал, как граф оказался у него.
— Из партии тебя не исключат, — заверил Батурин. — С работы тем более не снимут. Обком на это не пойдет. У меня других начальников экспедиций нет. А Мордасов до такой должности еще не дорос. Но выговор наверняка запишут, — Батурин тяжело вздохнул и замолчал.
Остудин чувствовал, что он не договорил, и ждал, когда Батурин продолжит. Но трубка молчала.
— Захар Федорович, что с вами? — спросил Остудин.
— Завтра в десять бюро обкома. Будут слушать о том, как объединение выполняет план по проходке.
— Значит, скажут и о нашей экспедиции, — произнес Остудин.
— С этого и начнут. Но ты не переживай, это уж моя забота, — сказал Батурин. — И тори быстрее зимник на Моховую.
Батурин отключился, а Остудин еще долго держал трубку, не решаясь положить на место. В голове застряла последняя фраза Захара Федоровича. Если он заговорил о зимнике на Моховую, значит, и его жмут со всех сторон. Разговор о переводе бригады на новую буровую, очевидно, шел и в Среднесибирске. Остудин только сейчас понял, какие силы столкнулись у этой скважины. Из раздумий его вывел голос жены.
— Что-то стряслось на буровой? — спросила Нина.
— Спи. Ничего особенного не случилось, — ответил Остудин. — Зря меня подняли.
Он уже решил не рассказывать жене о своих злоключениях. Слава Богу, что она не лезет с расспросами. У нее хватает своих забот.
Утром Роман Иванович был на работе. Он приходил в контору раньше всех. По установившейся привычке рабочий день начинал с просмотра радиограмм, поступивших с буровых. Они походили на пульс нефтеразведочной экспедиции. Ровный, когда дела шли нормально, учащенный или даже взрывной, если на какой-то буровой случалось чрезвычайное происшествие. Но на этот раз Кузьмин и Еланцев опередили его. Они сидели в приемной и рассматривали бумажку, которую держал Еланцев. Остудин еще с порога понял, что это радиограмма.
— Вот, — Еланцев встал со стула и протянул бумажку Остудину.
Он взял ее, быстро пробежал глазами. В радиограмме, подписанной Батуриным, приказывалось прекратить бурение скважины на Кедровой и немедленно перевести бригаду Вохминцева на Моховую площадь. Ей ставилась задача пройти до конца года не менее тысячи метров. То есть выполнить тот план, из-за которого затеялся весь сыр-бор. Никаких обоснований приказа не приводилось.
— Как же так? — растерянно сказал Еланцев. — Ведь наше предложение углубить скважину поддержал сам Батурин. И через три дня он же отменяет это решение.
— Наверное, и его сопротивлению есть предел, — ответил Остудин.
— Но это же предательство, — не сдавался Еланцев. — Теперь райкому ничто не помешает до конца расправиться и с тобой, и с нами.
— Все мы преданы и распяты, — сказал Остудин.
— Это правда, — подтвердил Кузьмин.
— А что с Вохминцевым? — спросил Еланцев.
— Будем выполнять приказ, — ответил Остудин.
— И ты сломался, — Еланцев с укором посмотрел на начальника.
— Послушай, Иван, — сказал Остудин. — Неужели ты не понимаешь, что мы в этой игре только пешки. Еще вчера я думал, что и от нас что-то зависит. А сегодня понял: они сделают с нами все, что хотят, средь бела дня.
— Я так не могу, — Еланцев потрогал пальцами узел галстука и немного ослабил его. — Я уйду в институт или, на худой конец, в техникум.
— Ты думаешь, что там будет по-другому? — спросил Остудин.
В коридоре раздались шаги. Все трое машинально повернулись на их звук. По коридору шел Краснов. Увидев руководство экспедиции в полном составе, он чуть задержался, молча кивнул и прошел дальше.
— Вот видишь, и он нервничает, — заметил Остудин. — И у них не все так хорошо, как кажется.
— Нашел, кого жалеть, — усмехнулся Еланцев.
— Все. Давайте работать, — сказал Остудин и прошел к себе.
В кабинете он еще раз перечитал радиограмму. Она ставила его в неудобное положение. Несколько дней назад он убеждал коллектив бурить скважину дальше. А теперь должен говорить всем, что это была ошибка. «Одно дерганье, а не работа», — подумал он. На столе зазвонил телефон. Остудин посмотрел на него, но трубку не поднял, а начал снова перечитывать радиограмму. Ему казалось, что за простыми словами, отпечатанными на листке желтоватой бумаги, должен скрываться особый смысл. Он попытался вникнуть в слова, найти этот скрытый смысл, но мешал телефон, который звонил, не переставая. Остудин протянул руку, взял трубку. На проводе был Среднесибирск. Звонил Батурин.
— Ну что, получил? — спросил Захар Федорович, конечно же, имея в виду свое послание. Сегодня его тон был мягче, чем во время ночного разговора.
— Да вот читаю, — ответил Остудин. — Ищу в вашем послании скрытый смысл.
— Никакого там смысла нет, одна бессмыслица, — резко сказал Батурин. — Ты же понимаешь, что я послал ее не от хорошей жизни. Нам нужна нефть, а им метры. Рапорт к пленуму нужен, вот что. Но звоню я тебе не для этого. Самое главное, Роман, не впадай в уныние. Жизнь всегда полосатая, как зебра. За черной полосой идет светлая. Сегодня победили они, завтра победим мы. Переводи бригаду на Моховую, на Кедровую мы вернемся в следующем году. Нефть мы все равно найдем. Мы не о себе, о России должны думать. Она на нас держится, не на мордасовых. А о партийных своих делах не тужи. Я все улажу.
— Служу Отечеству, — ответил Остудин.
— Вот и служи. А я сейчас на пленум обкома иду. Колесников попросил прийти пораньше, переговорить с ним. У него с Мордасовым вчера крутой разговор вышел.
— Ни пуха, — сказал Остудин.
— Иди ты со своим пухом, знаешь куда?..
— Знаю, — ответил Остудин.
Батурин рассмеялся и положил трубку. Остудин придвинул к себе радиограмму и еще раз внимательно вчитался в нее. Захар Федорович все же слукавил, сказав, что в ней нет скрытого смысла. Он был. Через несколько дней состоится декабрьский пленум ЦК КПСС. На нем, по всей видимости, будут обсуждаться нефтяные дела. Значит, на трибуну с отчетом обязательно вытащат первого секретаря обкома. Но он ведь не может выйти и заявить, что область не выполняет план по бурению и потому срывает задание по приросту запасов нефти и газа. Ему нужно отчитаться. И потому план, хотя бы по бурению, превыше всего. И первого секретаря обкома можно понять: он будет просить дополнительные ресурсы. Без них ничего сделать нельзя. Будет доказывать правоту геологов, утверждающих, что нефть находится на кончике долота. Чем больше скважин будут бурить геологи, тем больше у них шансов открыть новые месторождения нефти и газа. Все это большая политика, понять которую дано далеко не каждому. А в политике главное — цель. Ради ее достижения все средства хороши. Вот почему Мордасов выкручивает руки, Краснов предает, а все остальные члены бюро единогласно поддерживают их. Им наплевать, что за каждым решением стоит человеческая судьба. Лес рубят — щепки летят.
В кабинете на очередную планерку начали собираться начальники служб. На каждого из них Остудин теперь смотрел так, словно видел впервые. Вот вошли Кузьмин и Еланцев. Громко отодвинув стулья, они уселись на свои места. Их логика проста: «Нам дали власть, а значит, и ответственность. Мы имеем привилегию командовать и одновременно отвечать за все, что нам поручено».
Вслед за ними на пороге появился Соломончик. Обычно он сидел рядом с Кузьминым. Но сейчас сел через два стула от него на место Галайбы. Тут же достал из кармана блокнот и принялся усиленно изучать сделанные в нем пометки. На Остудина он даже не посмотрел, когда вошел в кабинет, кивнул не ему, а столу, за которым сидел Роман Иванович. Соломончик, очевидно, уже прознал о решении бюро райкома, поэтому счел за лучшее держаться подальше от опального начальника. Начальники приходят и уходят, а Соломончик должен оставаться всегда.
За Соломончиком вошел начальник вышкомонтажного цеха Базаров. Он поздоровался за руку сначала с Остудиным, потом с остальными и сел на свое место. Точно так же вел себя и Галайба. Правда, когда увидел, что на его месте сидит Соломончик, на секунду замешкался. Но Ефим Семенович был настолько поглощен записями в блокноте, что Галайба, по всей видимости, подумал: Соломончик перепутал места по рассеянности. Галайба пожал плечами и молча сел на свободный стул. Последним в кабинете появился Краснов. Опустив голову и не глядя ни на кого, он прошел к своему месту.
Остудин подождал, пока все усядутся, выждал паузу, взял телефонограмму и, покачивая ею, сказал:
— Нам пришло распоряжение из объединения перевести бригаду Вохминцева с Кедровой площади на Моховую. Несколько минут назад мне звонил Батурин и подтвердил это указание.
Остудин видел, как скривилось лицо Галайбы, который посмотрел сначала на Еланцева, потом на всех остальных и сказал:
— Да вы шо, Роман Иванович, скважина должна дать нефть, а мы ее кидаем недобуренную. Я тильки сегодня отправил туда солярку. Нет, нет, Батурина слухать не следует, надо лететь в райком.
— Я уже был там вчера, — сказал Остудин.
— И доказалы? — спросил Галайба.
— Пытался доказать.
— Ну и шо? — Галайба вытянул шею и повернул ухо к столу начальника.
— Исключили из партии.
— Кого? Вас? — не понял Галайба. — Да вони шо, с ума посходилы? За что?
— За то, что хотел бурить скважину дальше.
— А как же Юрий Павлович? — Галайба повернулся к Краснову и растерянно посмотрел на него.
— Краснов проголосовал за исключение, — ответил вместо Остудина Еланцев.
— Ты — за исключение? — Галайба протянул руку, двумя пальцами ухватил Краснова за отворот пиджака, подтянул к себе и повторил: — Ты — за исключение?
— Убери руку, — сказал Краснов и вместе со стулом отодвинулся от стола. Галайба выпустил пиджак. — Да, я голосовал за исключение. Решение бюро райкома обязательно для каждого коммуниста, в том числе и для начальника экспедиции. Я так воспитан и стою на этом.
— Мы вам так Остудина не отдадим, — сказал Галайба. — Мы с ним свет увидели. Люди премии стали получать. Жилья вон сколько понастроили.
— На Кедровую площадь вышли, — добавил Базаров.
Перепалка начинала перерастать в неуправляемый конфликт. Еланцев приподнялся и тоже хотел что-то сказать. Но Остудин, перебив его, стукнул ладонью по столу и резко произнес:
— Хватит. Мы не на профсоюзном собрании, а на рабочей планерке. Нам пришло указание из объединения, и мы обязаны его выполнять. Транспортный цех сегодня же должен подготовить тракторный поезд и завтра отправить на Моховую солярку и цемент. Базаров со своими людьми полетит туда сразу после планерки и начнет готовить оборудование к работе. Послезавтра на Моховую прибудет бригада Вохминцева. Еланцеву дается две недели на то, чтобы составить полный отчет о скважине на Кедровой. Если вопросов нет, планерка закончена.
Все встали. Первым вышел из кабинета Краснов. Никто, кроме Соломончика, не проводил его взглядом. Остудин понял, что между Красновым и коллективом экспедиции возникла стена, преодолеть которую будет невозможно. Соломончик подождал, пока Краснов скроется за дверью, сунул блокнот в карман и обратился к Остудину:
— Мне будут какие-нибудь указания, Роман Иванович?
Остудин отрицательно покачал головой. Соломончик сделал всем прощальный жест рукой и вышел.
— Мы что, теперь во всем будем слушаться Мордасова? — спросил Еланцев.
— Ты знаешь, что мне сегодня сказал Батурин? — Остудин вышел из-за стола и подошел к Еланцеву. — Россия на нас держится, не на мордасовых.
— И что же нам делать? — снова спросил Еланцев.
— Думать о будущем.
— Ты уверен, что оно у нас есть?
Остудин не ответил. Он вернулся к столу и стал перебирать лежащие на нем бумаги. Еланцев посмотрел на него, пожал плечами и медленно направился к выходу. Он сам не мог ответить на вопрос: есть ли у нас будущее?

ЭПИЛОГ
Таня не собиралась лететь в Таежный и уж тем более не планировала специальной встречи с Остудиным. Но два дня назад ей позвонил заведующий отделом корреспондентской сети «Известий» Евгений Михайлович Шатохин. Задав дежурные вопросы о самочувствии и настроении, спросил:
— Для нас ничего не пишете?
— Пока ничего, — сказала Таня. — Но думаю.
— Долго думаете, — шутливо упрекнул Шатохин.
После первой и такой громкой публикации в «Известиях» Таня продолжала сотрудничать с этой газетой. За полтора года опубликовала в ней три репортажа и с десяток коротких заметок. Молодежная газета оставляла время на это занятие. В глубине души Таня мечтала о солидной центральной газете, и ей хотелось сделать крупный заметный материал, но, как часто бывает, чтобы заняться им, не хватало маленького толчка. Шатохин подтолкнул ее.
— Кузенкова положили в больницу, — сказал он. — Очевидно, надолго. Поработайте за него. Все материалы передавайте через стенбюро прямо на меня.
Таня обрадовалась возможности почувствовать себя корреспондентом «Известий». Во-первых, это большое доверие. А во-вторых, возможность по-настоящему показать себя. Она тут же позвонила в объединение «Сибнефтегазразведка» Сорокину: вдруг у геологов имеются интересные новости? Он и сказал ей, что на Кедровой площади не сегодня-завтра должны начаться испытания и геологи обязательно получат хороший фонтан. Таня вспомнила, с каким трудом Остудин доставал оборудование, чтобы пробурить там первую скважину, как, выкрутив руки, его заставили потом бросить ее недобуренной, и вот теперь экспедиция все-таки получит на Кедровой нефть. «Какой же упорный Остудин», — подумала она и решила с первым самолетом лететь в Таежную нефтеразведочную экспедицию. История с открытием Кедрового месторождения тянула на хороший очерк для «Известий».
У Тани было много знакомых среди летчиков и служащих аэропорта. Ни одна вечеринка или семейное торжество не обходились у них с Андреем без гостей, и почти все они были сослуживцами Андрея. Собираясь в Таежный, Таня накануне вечером позвонила в отдел перевозок и узнала, что в аэропорту ночует самолет из нефтеразведочной экспедиции. Добираться на нем было удобнее, чем на рейсовом самолете, и Таня попросила диспетчера передать летчикам, чтобы они взяли ее с собой.
Утром она была в аэропорту. Командир самолета оказался незнакомым ей человеком, но встретил приветливо. Правда, поторопил:
— Давайте быстрее, мы уже и так задерживаемся с вылетом.
Он держал в руке традиционный большой черный портфель, в котором летчики возят свои документы.
— По-моему, я вовремя, — сказала Таня, улыбнувшись.
Но, судя по тому, как он торопился, Таня поняла, что командир ждал только ее. Он даже не стал отвечать ей. Открыв дверь комнаты летчиков, командир направился к выходу на поле, и Таня поспешила за ним. Еще издали увидела одиноко стоящий АН-2 и трех мужчин около него, но никак не предполагала, что один из них — Остудин. И потому, подойдя к самолету, растерялась.
Таня настраивалась на эту встречу. Она даже нарисовала себе, как это произойдет. Она не будет говорить Остудину, что готовит материал для «Известий». Пусть прочитает и удивится. В ее сумочке лежало несколько визиток с коротким и, как ей казалось, впечатляющим текстом: «Ростовцева Татьяна Владимировна, специальный корреспондент газеты «Молодой ленинец». Более всего в этом тексте ей нравилось слово «специальный». За ним скрывалась таинственная многозначительность. Таня хотела войти в приемную Остудина, поздороваться с Машенькой и попросить, чтобы она отнесла визитную карточку начальнику. А сама, сев на стул, с полным безразличием стала бы рассматривать свои ногти. Почему именно ногти, Таня не знала. Ее не распирало тщеславие. Ей просто хотелось посмотреть, как отреагирует Остудин на ее появление. Выскочит в приемную или, пригласив войти, будет сидеть за начальственным столом в своем кабинете?
Все, что было между ними, осталось в далеком прошлом. Сначала Таня казнила себя за свою бабью слабость, но потом решила: раз уж это случилось, надо пережить и больше не вспоминать. Всю свою любовь она перенесла на Андрея. А перенес ли ее Остудин на свою жену? Или, как и раньше, будет не в силах оторвать от нее, Тани, счастливых глаз? Она не сознавалась себе в этом, но в глубине души была бы счастлива, если бы Остудин до сих пор вздыхал по ней.
Однако встреча произошла совсем не так, как ее запланировала Таня. Она оказалась и неожиданной, и совсем не официальной. Подходя к самолету, Таня не сводила с Остудина внимательных глаз. Ей показалось, что Роман стал еще шире в плечах, а кожа на лице задубела и выглядела огрубевшей. «Наверное, не вылазит из тайги», — подумала она, остановилась рядом с ним и, немного замешкавшись, протянула руку для приветствия. Ей почему-то казалось, что он должен поцеловать ее. Он всегда делал это раньше. И если руку приходилось целовать при людях, он превращал это в шутку. Сослуживцы улыбались, но Таня знала, что сам Остудин этим никогда не шутил.
Сейчас он даже не пожал ее ладонь, а лишь слегка прикоснулся к ней. Но, ощутив это прикосновение, Таня неожиданно почувствовала, как забилось у нее сердце. «Неужели при виде его я буду дрожать всю жизнь?» — спросила она себя, стараясь подавить внезапное волнение. Однако сделать этого ей не удалось. Когда Остудин, прикоснувшись к ее ладони, полушепотом произнес: «Здравствуй!» — она ощутила, как по всему телу прокатился жар. «От прошлого так просто не избавиться, — подумала Таня. — Оно живет в глубине нас, и когда приходит время, всплывает на поверхность».
Остудин взял Таню под локоть, помог подняться в самолет. Она чуть не запнулась о длинный деревянный ящик, который стоял у входа, и прошла к кабине, где сидел единственный пассажир — молодой парень в камуфляжной форме. Таня села напротив него. У парня было бледное лицо, но Таня не придала этому значения, все ее внимание было сосредоточено на Остудине. Она видела, что он рад встрече с ней.
Первый вопрос, который у нее вертелся на языке, был о его личной жизни. Не о семейной, семейные дела интересовали ее лишь в самом общем плане. Ей хотелось знать: находит ли Остудин до сих пор моральное удовлетворение в своей работе, какая атмосфера сложилась в экспедиции после того злопамятного бюро райкома? Таня знала, что личной жизнью Остудина, как бы странно это ни звучало, была его экспедиция. Он жил только ее делами и заботами. Поэтому и начала говорить о деле. Старший лейтенант с рукой на перевязи, сидевший напротив, выпал из ее поля зрения. Она начала приглядываться к нему, когда они уже летели над тайгой.
Таня раньше Остудина заметила, что он побледнел, а на лице выступили мелкие бисеринки пота. Это показалось ей странным, и она подумала, что парню, по всей видимости, плохо. Но перелет на самолете АН-2 не все переносят стойко, и тут уж сам пассажир должен бороться со своей слабостью. И лишь когда старший лейтенант, посмотрев на нее расширившимися зрачками, начал сползать с сиденья на пол, она испугалась. Первой мыслью было бежать к пилотам и требовать, чтобы они связались с ближайшим аэропортом и просили посадки. Но ситуацию неожиданно исправил Остудин. Взяв старшего лейтенанта за плечи, он усадил его на сиденье, достал из портфеля коньяк и заставил выпить. Старший лейтенант пришел в себя. Хмель, ударивший в голову, притупил боль, и с лица начала сходить белизна. Таня никогда не думала, что алкоголь может служить лекарством.
— Потерпи немного, скоро станет легче, — сказал Остудин, снова наливая коньяк.
— Мне уже легче, — ответил офицер, положив больную руку на колени.
И тут взгляд Тани остановился на длинном ящике в хвосте самолета. «Да ведь это гроб! — пронеслось у нее в голове, и она почувствовала, что теряет равновесие. — Как же я не догадалась об этом раньше?»
— Кто в нем лежит? — испуганно спросила Таня, кивнув на ящик.
— Сын Константина Павловича Кузьмина, — ответил Остудин.
— Саша?
— Ты его знала? — удивился Остудин.
Таня кивнула. Она хорошо помнила высокого светловолосого парня, игравшего на аккордеоне у здания андреевского аэропорта. Это было почти два года назад. В аэропорту провожали призывников. Их сопровождал такой же молоденький старший лейтенант, как тот, что сидел сейчас напротив. Только одет он был не в камуфляжную куртку, а в офицерскую форму и озабочен был не раненой рукой, а тем, как бы не потерять кого-нибудь из призывников. Почти все они были под хмельком, некоторые, сбившись в кучку рядом с аккордеонистом, пытались петь. Такие проводы бывают каждый год, и Таня не обратила бы на них внимания, если бы не увидела рядом с призывниками Кузьмина. Ей показалось неудобным пройти, не поздоровавшись. Кузьмин, заметив ее, протянул руку.
— А вы что здесь делаете? — спросила Таня.
— Сына провожаю, — сказал Кузьмин, кивнув на аккордеониста.
Ее поразил голос Константина Павловича. В нем слышалась безысходность. «Надо же, как он любит сына», — подумала Таня и, чтобы утешить Кузьмина, сказала:
— От службы никуда не денешься. Будем ждать, когда вернется.
Кузьмин отвернулся, не ответив. А Саша вдохновенно играл на аккордеоне и в своих мыслях был уже далеко от дома. Рядом с ним откуда-то возникла угловатая девочка, и Таня поняла, что это не сестра. Она была в тонком голубом платье, свободно висевшем на ней, и простеньких башмачках на низком каблуке. Девочка взяла Сашу чуть выше локтя, словно испугалась, что он улетит навсегда. Таня понимала ее состояние. Это была первая разлука, первое серьезное испытание, и оно страшило. «Дай Бог вам счастья», — подумала Таня и, попрощавшись с Константином Павловичем, пошла домой. Ей стало грустно. Она не раз потом вспоминала аккордеониста и угловатую девочку, державшуюся за его руку.
Таня еще раз посмотрела на гроб и, повернувшись к Остудину, спросила:
— Кузьмин уже знает об этом?
— Да. Батурин позвонил ему вчера вечером.
Таня не стала спрашивать, где погиб Саша. Камуфляжная форма старшего лейтенанта с рукой, висящей на перевязи, говорила о том, что он прилетел вместе с гробом прямо с войны. Все знали, где она идет. В Среднесибирск уже пришло несколько гробов из Афганистана. Местные власти тщательно скрывали это. Официальная пресса не писала об афганской войне ни строчки. О ней говорили только западные радиостанции. И те, у кого сыновья оказались в этой далекой от России стране, жадно ловили каждое слово очередной радиопередачи. «Господи, до каких пор мы будем приносить в жертву своих сыновей?» — подумала Таня и невольно посмотрела на старшего лейтенанта.
Белизна сошла с его щек, но на лбу и висках все время выступали крупные капли пота. Его носовой платок был мокрым.
— Как вас звать? — спросила Таня, для которой этот молодой офицер сразу стал близким.
— Сергей, — ответил старший лейтенант.
— Выпей еще, Сережа, — сказал Остудин и протянул ему алюминиевый стаканчик. — Выпей. Нам с тобой еще долго жить.
Сергей посмотрел на Остудина и взял стаканчик. Остудин налил в него коньяка. Закуски не было. Таня достала из сумочки плитку шоколада, разломила ее пополам и протянула половинку Сергею. Он залпом выпил коньяк, возвратил стаканчик Остудину и взял шоколадку.
— Вот теперь я вижу, что вам действительно легче, — заметила Таня.
Сергей попытался улыбнуться, но улыбка вышла неестественной. Его сухие, покрытые белой растрескавшейся пленкой губы страдальчески растянулись, обнажив краешек ровных зубов. Боль не успокоилась, но из острого состояния перешла в терпимое.
— Это у вас из Афганистана? — спросила Таня, показав глазами на перевязанную руку.
Он молча кивнул.
— Давно?
— Пять дней назад.
— Почему же вы не в госпитале? — Тане хотелось вытянуть из старшего лейтенанта как можно больше.
— У нас свои законы. Я должен выполнить последнюю просьбу старшего сержанта.
— Какую просьбу? — спросила Таня. Она поняла, что Сергей говорит о Саше.
— Похоронить его дома. Кроме того, я должен передать родителям его личные вещи.
— Вы всегда так поступаете?
— Когда позволяют обстоятельства, — Сергей навалился спиной на стенку фюзеляжа и наполовину расстегнул молнию на куртке.
Таня поняла, что настал момент, когда она может задать главный вопрос, хотя и не ждала на него утвердительного ответа. Он мучил ее с тех пор, как Остудин сказал, что в гробу, который они везут, лежит Саша Кузьмин. Таня подвинулась на край сиденья и, нагнувшись через проход, чтобы разговору не так мешал шум мотора, спросила:
— Скажите, Сергей, что вы там защищаете?
Он выпрямился, осторожно положил раненую руку на колено и посмотрел Тане в глаза. Она ждала ответа, но Сергей молчал. Потом опустил голову и сказал:
— Теперь не знаю.
— А раньше? — спросила Таня. — Раньше знали, за что воюете?
— Раньше мы думали, что афганцам не дают построить светлое будущее.
— А что, в Афганистане тоже хотят построить коммунизм?
— Какой там коммунизм! — Сергей снова откинулся на стенку фюзеляжа. — Там до сих пор родоплеменной строй.
— Тогда за что же там гибнут наши солдаты? — не отступала Таня.
— За нашу Родину, за то, чтобы этот строй не вернулся к нам, — сказал Сергей и закрыл глаза.
Ему явно не хотелось продолжать разговор, и Таня не стала задавать больше вопросов. Она вспомнила девочку, державшую за локоть Сашу Кузьмина во время проводов на аэродроме. «Вот и дождалась ты своего любимого, — горько подумала Таня. — Господи, разве можно пережить такое? За что ты уготовил нам этот путь, почему не послал по нему другой народ, меньший по численности и значению на земле? Тогда бы и жертвы были меньше. За что ты покарал нас так?»
Таня втянула голову в плечи и закрыла глаза. На душе было горько и одиноко. Остудин заметил это и осторожно дотронулся до ее руки. Таня не отреагировала. Она, не шевелясь, смотрела в одну точку. И тогда до него дошло: она смотрит в себя, в свою душу. Он убрал руку и чуть отодвинулся, чтобы не мешать ей. И тут Таня произнесла:
— Мы словно свечи на ветру. И никто не знает, когда нам суждено погаснуть.
Остудин удивился. Именно об этом думал и он, подходя к самолету.
Таня закинула ногу на ногу, обхватила колено руками и, покачав носком сапога, спросила, словно очнувшись:
— Что ты думаешь о последней истории с Мордасовым?
— О какой истории? — не понял Остудин. — В Таежном никаких историй о первом секретаре райкома не рассказывали.
— Ты не знаешь? — удивилась Таня. — Он же два дня назад попал в вытрезвитель.
— Да ты что? — Остудин даже растерялся. — Никогда не замечал, чтобы Мордасов злоупотреблял спиртным.
— Говорят, у него был крупный разговор с Колесниковым. Он вышел от него и напился. В вытрезвитель попал без документов и денег. Потому и настучали в обком.
— Не везет нам на секретарей райкомов, — сказал Остудин и нахмурился.
Новость, которую он услышал, оказалась ошеломляющей. Если история получит огласку, карьера первого секретаря райкома будет закончена. Но Остудина беспокоило не только это. В России во все времена пользовалась уважением лишь та власть, которая имела высокий моральный авторитет. Мордасов, как потом оказалось, был не самым худшим из секретарей. «Его, видать, здорово допекли, — подумал Остудин. — Но нельзя же из-за этого напиваться и попадать в вытрезвитель».
У Остудина не было ни злости, ни обид на первого секретаря райкома. Через два месяца после злополучного бюро Роман Иванович прилетел в Андреевское на сессию райсовета. Когда она закончилась, Мордасов подошел к нему, взяв за локоть, отвел в сторону и сказал:
— Зайдемте на пару минут ко мне. Нам надо кое о чем поговорить.
Остудин не удивился приглашению. Мало того, ждал этой встречи. История с исключением из партии осталась незаконченной. Партийная комиссия при обкоме не утвердила решение бюро райкома и вернула дело на повторное рассмотрение. Оно должно было состояться через несколько дней. И Остудин подумал, что если у Мордасова сохранились хотя бы остатки совести, он должен будет извиниться. И, откровенно говоря, ждал этого извинения. Однако все вышло совсем не так, как представлял себе Роман Иванович.
От Дома культуры, в котором проходила сессия, до здания райкома было всего три квартала. Но Мордасов пригласил Остудина в свою машину, при этом спросил, смягчив голос:
— Не будешь возражать, если я заскочу к себе домой?
— Да нет, — пожал плечами Остудин. — Время у меня есть.
Остановив машину у калитки, Мордасов пригласил Остудина к себе. Новый секретарь поселился в том же доме, где жил Казаркин. «Зачем он это делает?» — подумал Остудин, настороженно переступая порог. Но Мордасов тут же разъяснил ситуацию:
— Не хочу, чтобы нас отвлекали. В райкоме непрерывные телефонные звонки и постоянное заглядывание в дверь, не смотря на все усилия секретарши. — Он жестом пригласил Остудина в гостиную и сказал на ходу: — Давайте на «ты». Чего нам чиниться друг перед другом?
Это предложение вдруг сразу расположило Романа Ивановича. Если он предлагает не чиниться, значит признает за равного. А на равных разговор может быть и содержательнее, и откровеннее.
Из соседней комнаты вдруг неожиданно вышла жена Мордасова. Остудин, не ожидавший увидеть здесь еще кого-нибудь, невольно задержался на ней взглядом. Она подошла к нему, протянула тонкую узкую руку и сказала, чуть улыбнувшись:
— Катя.
— А по отчеству? — не выпуская ее руки, спросил Остудин.
— Я же слышала, что вы с Андреем договорились не чиниться, — ответила Катя. — А я лицо и вовсе не официальное. — Она снова улыбнулась.
Жена Мордасова оказалась симпатичной, интеллигентной женщиной, одетой в элегантную белую кофточку с глубоким вырезом на груди и короткую черную юбку, открывающую красивые, стройные ноги. Ее свободная внешность никак не вязалась с чиновным духом, которым должен быть насквозь пропитан Мордасов, и Роман Иванович подумал, что первый секретарь райкома живет раздвоенной жизнью. Одна, официальная, на работе и в общественных местах, где постоянно приходится бывать, и совсем другая, скрытая от всех, и потому, наверное, счастливая, здесь, в доме. «Где же он бывает настоящим?» — спросил себя Остудин, еще раз окидывая коротким, но цепким взглядом улыбающуюся Катю.
Обстановка становилась совсем домашней и Остудин с любопытством присел на краешек предложенного кресла. Ему уже не терпелось проследить за всем дальнейшим ходом событий, которые Андрей Филиппович Мордасов, по всей видимости, продумал до деталей. Катя поставила на журнальный столик бутылку коньяка, две рюмки, тарелочку с тонко нарезанными пластиками колбасы и сыра и, сославшись на дела, ушла из дома. Мордасов сел напротив, разлил коньяк по рюмкам и сказал, глядя в глаза Остудину:
— Честно говоря, думал, что ты можешь сюда и не зайти. Обиду я тебе нанес на всю жизнь. Знаю, что она ноющей занозой сидит у тебя в душе. Но и у меня от того бюро осталась не меньшая заноза. Я ведь тоже не сплю ночами. Допущенная несправедливость разъедает изнутри страшнее солитера. — Он поднял рюмку, приглашая Остудина выпить. — Я сделал ошибку, я ее и исправлю. Искренне, по-мужски прошу: не держи за пазухой камень.
— К чему этот разговор? — ответил Остудин, не решаясь взять рюмку в руку. — План по проходке мы выполнили. Нефть не открыли.
— Откроете, — сказал Мордасов. — Осенью перетащите на Кедровую буровую, пробурите вторую скважину и откроете. А метры нам, я это и сейчас повторю, были нужны позарез. В нынешней жизни иногда трудно обнаружить логику. Да ты пей, иначе разговора не получится.
Он чокнулся и опрокинул рюмку в рот. Скользнул взглядом по колбасе с сыром, но закусывать не стал. Остудин понял, что если не выпьет, разговор на этом действительно прекратится. Нехотя взял рюмку, повертел в пальцах, посмотрел на свет и тоже выпил.
— Ты понимаешь, Роман, — сказал Мордасов и Остудин почувствовал в его интонации пронзительную искренность, — я все больше и больше чувствую, что вся наша жизнь катится в тартарары. — Он внимательно посмотрел на Остудина пытаясь проследить по лицу реакцию на свои слова. Но тот застыл, словно каменное изваяние. — Постановления, в том числе и с самого верха, сыплются непрерывно, на них уже никто не обращает никакого внимания. Власть живет своей жизнью, народ — совсем другой. Страна дошла до системного кризиса. Все ждут решительного слова. А его все нет и нет.
— Кто его должен произнести? — спросил Остудин.
— Тот, кто управляет государством. — Мордасов снова налил коньяк в рюмки.
— И что же это должно быть за слово?
— О том, как нам жить дальше.
— Меня моя жизнь вполне устраивает. — Необычная откровенность первого секретаря райкома насторожила Остудина. Он даже подумал: не провокация ли это?
— Да ладно тебе, — махнул рукой Мордасов. — Я таким откровенным не был еще ни с кем. Тебе скажу. Перед тем, как поехать в Андреевское, решил: буду закручивать гайки снизу. Наведем дисциплину в районном звене, она появится и в областном. А там, глядишь, и во всем государстве. Мнение о руководителях начал составлять с рассказов секретарей парткомов. А они не все добросовестными оказались. И в первую очередь Краснов. Он ведь уже давно на должность начальника экспедиции метит. Он еще Барсова подсиживал. Когда того убрали, думал, что его поставят. А тут вдруг ни с того, ни с сего ты появился. Мы ведь с ним вместе в институте учились. Сам понимаешь, здесь он мне самым близким человеком оказался. Вот и насоветовал, с кого надо начинать закручивать гайки.
— Но гайки-то закручивать действительно надо. — Отсудин вдруг вспомнил самое первое в своей жизни заседание бюро райкома, на котором решался вопрос о производстве клюквенной настойки. — Иначе пропьем не только самих себя, но и страну.
— Этим должен заниматься каждый на своем месте. Ты у себя в экспедиции, я — в районных службах. В общем я тебе все сказал. Настоящий мужик должен уметь держать удар. Ты его выдержал, думаю, что выдержу и я. На следующей неделе заседание бюро райкома, будем пересматривать решение по тебе. Всю вину я возьму на себя.
Мордасов так сжал зубы, что на щеках под кожей заходили желваки. И Остудину подумалось, что ему, по всей видимости, действительно пришлось многое и пережить, и переосмыслить. Оставив недопитый коньяк, они сели в машину. Мордасов довез его до аэродрома, где Остудина ждал вертолет экспедиции.
На повторном бюро райкома Романа Ивановича восстановили в партии, но никакой радости от этого он не испытал. Партия уже ушла из его сердца. А вот Мордасову без нее было не прожить. «Как же он мог так глупо влипнуть?» — с горечью подумал Остудин. Ему до боли было жалко первого секретаря райкома. Он оказался и порядочным, и мужественным.
Остудин снова дотронулся до Таниной руки и спросил:
— А еще какие у тебя новости?
— Новости? — переспросила Таня и тут же добавила: — Не знаю, что тебя интересует. Несколько дней назад вышла замуж Варя Еланцева.
— За кого? — спросил Остудин, еще не пришедший в себя после известия о Мордасове.
— За руководителя эстрадного ансамбля Левона Пиндуса. Он приезжал к нам на гастроли, и у него заболела певица. Чтобы не расторгать контракт с управлением культуры и не нести убытков, он пригласил на время гастролей Варю. И убедился, что на ней можно хорошо заработать.
— Ну, заработает, а что потом? — спросил Остудин.
— Потом найдет себе другую певичку...
Остудину не понравилось, как Таня отозвалась о Варе Еланцевой. Она явно осуждала ее, в то время как он считал Варю несчастным человеком. Он знал, что она любила Еланцева. Но трагедия была в том, что театральные подмостки она любила больше мужа. Конечно, ни о какой любви к Пиндусу не может быть и речи. Варю прельстила возможность быть в свете рампы.
— Ты вроде опечалился этой новостью? — заметила Таня.
— Я опечалился всеми новостями, — ответил Остудин. — Мне кажется, мы безвозвратно идем ко дну. Власть уже не олицетворяет собой мораль. А у аморальной власти нет будущего. Замужество Вари — тоже крушение морали.
Таня не ответила. Самолет тряхнуло, и он стал проваливаться в воздушную яму. Таня вдруг почувствовала, что ей становится нехорошо. Никогда раньше у нее не было такого состояния. Вот уже несколько дней ее мучают приступы тошноты. Она превозмогала их, не находя объяснения своему состоянию. Сейчас тошнота подступила к самому горлу. И тут ее обожгла догадка: у них с Андреем будет ребенок.
Последний год они часто говорили о детях. Он мечтал о сыне. Не возражала и она: какой женщине не хочется иметь детей? «Но почему я узнаю об этом именно сейчас? — подумала Таня. Ее взгляд остановился на гробе. — Неужели и моему сыну суждена такая же участь, как Саше Кузьмину? Неужели и он обречен на жертвенное заклание?.. Нет, я никогда не допущу этого. Лучше погибнуть самой».
Старший лейтенант, повернувшись на сиденье, стал смотреть в иллюминатор. Внизу, насколько хватало глаз, расстилалась тайга. И вдруг у самого горизонта он увидел поднимающийся к небу столб густого черного дыма.
— Что это? — спросил он, показывая здоровой рукой на дым. — Пожар?
Остудин посмотрел в иллюминатор. Дым поднимался в той стороне, где находилась Кедровая площадь. Значит, бригада закончила испытание скважины и, как обычно бывает в таких случаях, геологи подожгли нефть, чтобы та не попала в реку. «Вот и подтвердилось наше предположение, что Моховая и Кедровая — одно месторождение, — подумал он. — Еланцев сейчас, наверное, вместе с буровиками. Хотя нет, он наверняка рядом с Кузьминым. Ведь он тоже узнал о гибели его сына».
— Это не пожар, — ответил Остудин старшему лейтенанту. — Это испытание скважины. Дым означает, что там открыли нефть. Посмотри, — сказал он Тане. — Все случилось так, как мы предполагали.
Но она уже сама поняла, что означал этот дым над тайгой. Однако это не вызвало в ее душе никакого чувства. Она смотрела на гроб и думала о себе, о своем будущем ребенке.
«Как защитить этот маленький огонек, этот трепетный язычок пламени, который появится на свет, от страшной реальности той жизни, в которой мы вынуждены прозябать?» — думала она и не находила ответа...

100-летие «Сибирских огней»