Вы здесь

Эйфелева башня

Я беру подработку на выходные: рекламный текст о резине B. О том, что она продумана настолько, что ей не страшна любая непогода, и вообще безопасность — ее конек. Статья закончена, а я чувствую себя первобытным человеком, который уже научился убивать мамонта и разводить костер, но еще не догадался рисовать на стенах и бродит мрачный после сытного ужина по своей относительно теплой и светлой пещере, томимый неясным подвывающим желанием. И я, подобно далекому предку, встаю из-за компьютерного стола и начинаю ходить по своей благоустроенной двухкомнатной квартире.

Часы показывают, что я уже полчаса слоняюсь без дела: из кухни в дочкину комнату, потом, сделав почетный круг по гостиной, в кухню. Время поджимает. Ирка, редактор, ждет от меня текст. Надо заставить себя сесть и еще раз вычитать его перед отправкой, но я не могу. Я разрешаю себе походить еще десять минут, потом еще пять. Тянуть больше невозможно. Я вдруг очень кстати вспоминаю свою соседку бабу Шуру, мы живем на одной площадке. Каждое утро она ползет на наш пятый этаж с двумя сумками, дышит, как паровоз, и говорит мне, если встретит: «Ну вот, в магазин сходила, теперь надо обед наладить. День да ночь, сутки прочь». В ее безрадостном и стойком существовании я нахожу для себя странное удовлетворение и сажусь за текст.

...Большой диаметр шины, высокое внутреннее эксплуатационное давление, повышенная прочность брекера существенно уменьшают деформацию рисунка протектора. Таким образом сохраняется энергия, которая могла бы быть потеряна из-за внутреннего трения. В результате снижается сопротивление качению и значительно возрастает энергетическая эффективность. Шины хорошо проходят стыки дорожного покрытия, не шумные, обеспечивают комфорт. Цена покрышек полностью подтверждает качество...

* * *

В подъезде не было ни одной лампочки, зато иногда забредали на ночлег бомжи и крысы. Каждое утро я переступала порог своей квартиры и выходила в подъезд, как в кромешный космос. Ноги становились ватными от предвкушения мягкого, шевелящегося. К тому же в августе, в звездопад, в меня влюбился Женька по прозвищу Художник. Мы с моей подругой Эммой стояли посреди двора, задрав головы, и ловили падающие звезды. Мимо проходил Женька, он остановился рядом с нами, но смотрел не в небо, а на меня. А потом отозвал в сторонку и сказал:

Ты красивая, когда мечтаешь. А знаешь, что я загадал?

Я не знала, что загадал Женька, но почему-то ответила:

Дурак.

Развернулась и ушла.

Женька влюбился в меня мрачно и безнадежно. Возле моей двери появилась надпись: «Любовь — боль и дерьмо», а на стенах — рисунки, являющие загробную жизнь в аду. И как проводник в эту жизнь — смерть с косой в человеческий рост. Смерть светилась (в краску Женька что-то подмешивал) в темноте и провожала меня укоризненным взглядом.

Последний пролет я пробегала по дикой инерции, как курица, которой только что отрубили голову, и со всей дури распахивала дверь.

Меня встречала влажная осенняя тишина, пахнущая грибами. И в этой тиши длились темные стволы деревьев, и среди них стояла красивая Эмма в долгополом пальто. И было совершенно не определить: достала Эмма пальто из бабкиного сундука или сшила у известного кутюрье по самым модным лекалам.

Ты опять без фонарика? — глядя на мое испуганное лицо, догадалась Эмма.

Батареек нет, нужны пальчиковые, их нигде не достать.

Ладно, что-нибудь придумаем, пошли.

За окном школьного класса моросил дождь. Кажется, уже неделю. Он то припускал, и тогда по лужам скакали резвые пузыри, то замирал, превращаясь в водяную пыль. Мы не помнили, когда он начался, и почти привыкли жить без солнца, как в рассказе Рэя Брэдбери.

Эмма подошла к моей парте, взяла рюкзак Коржикова и швырнула его на свое место, а свой положила на его.

Привет, — хитро улыбнулась Эмма.

Что, совсем, что ли? По-человечески попросить нельзя было? — попытался хоть как-то защититься от бесцеремонности Эммы мягкотелый Коржиков.

Эмма, ты зачем пересела к Вере, чтобы болтать? Сама учиться не хочешь и другим не даешь? — глядя в журнал, вяло высказалась географичка.

Елена Самсоновна, самодостаточный человек может сидеть, с кем ему нравится, и при этом учиться. Я и сама прекрасно понимаю, когда можно болтать, а когда нужно слушать.

Да, — равнодушно отреагировала географичка. — Ну хорошо, открываем тетради и записываем тему урока: «Природные условия и природные ресурсы». — она вздохнула и посмотрела в окно.

В Израиле, куда Елена Самсоновна собиралась на ПМЖ, с природными ресурсами все плохо, а вот природные условия — триста солнечных дней в году и Мертвое море с грязью, творящей чудеса. Географичка опять вздохнула. Ответ из посольства должен был прийти на следующей неделе. Она могла думать только об этом.

Так, открываем параграф номер восемь, читаем самостоятельно и письменно отвечаем на вопросы после параграфа.

Географичка была уже там, а здесь ее не было. Она лежала в шезлонге на пляже в солнцезащитных очках с белой оправой и шляпе с широкими полями, постройневшая на десять килограммов и помолодевшая на десять лет. А из воды к ней навстречу шел богатый смуглый Йося...

Каждый вечер за ужином, разливая по тарелкам суп из кубиков, моя мама говорила что-то в таком роде: «Дики двадцать лет ничего не делали, только пили да детей строгали, а вчера Нюрка мне и выдала, что вызов им пришел из Германии, всем семейством уезжают на историческую родину. Вот так, вот тебе и пропащие». Или: «Сегодня заскочила на рынок и встретила там Кольку, бывшего одноклассника, двоечника, торгует сантехникой, уже дочке на квартиру наторговал». Отец благодарил за ужин и говорил: «Ладно, пойду позанимаюсь». «Господи, да кому нужны твои фотографии! Нет, непробиваемый человек!» — гремела мать тарелками в спину отцу.

Отец выходил на балкон, садился на обшарпанный неустойчивый табурет нога на ногу, не спеша закуривал. Он сидел согнувшись, худая спина колесом, будто грел котенка за пазухой или собственную душу. Смотрел в даль, ограниченную соседней пятиэтажкой. И казалось, что в этой влажной тиши изо всех уголков небольшого заводского города смотрят на него его двойники. Они так же сидят нога на ногу в китайских сланцах на шатких табуретах, курят и смотрят отрешенно вдаль, медленно вращаясь вокруг Солнца. Отец докуривал сигарету, брал старенький «Зенит» и шел в сумерках фотографировать теплые огоньки невзрачных домов, улицы, заброшенные скверы, пустынные, жутковатые детские площадки. Просто так, потому что ему это было интересно.

Я как попало конспектировала параграф, время от времени поглядывая в окно. Под старым, почти облетевшим тополем от дождя прятался Женька, даже не прятался, просто стоял. Он, как и мой отец, смотрел перед собой невидящими глазами. И ему было плевать, что промок до нитки. Может, в этот момент у него в голове рождался сюжет картины, которая украсит очередной лестничный пролет. Бывает, люди рождаются в семьях потомственных профессоров, Женька с зеркальной точностью родился в семье потомственных маргиналов. Дед пил, отец сидел. При этом Женька был талантлив, как какой-нибудь праправнук заслуженного деятеля искусств. Только он не смел в это поверить.

После школы мы с Эммой зашли в кафе «Молодежное» на пересечении улиц Лермонтова и Толстого.

В кафе было тепло, но неуютно. Стены просторного квадратного зала были обиты до середины деревянными панелями, выше выкрашены бледно-розовой краской. Ровными рядами стояли скучные квадратные столики, покрытые синтетическими, тоже розоватыми скатертями, на столиках стояли маленькие вазочки с искусственными ромашками. На стенах висели стеклянные пыльные бра в форме поникших бутонов. В кафе никого не было.

Толстая буфетчица в нелепо высоком белом колпаке и фартуке совершенно равнодушно посмотрела на нас и обреченно спросила, что мы будем. Потом так же обреченно налила нам какао и положила на блюдце два рогалика не первой свежести и даже не второй.

Мы сели за столик возле большого, почти до пола, окна в форме арки. Я посмотрела на выгоревший плакат «СОКИ-ВОДЫ» за спиной буфетчицы и спросила Эмму:

Почему мы сейчас в Париже?

Это была наша игра. Почему сейчас поздняя осень, а не ранняя весна, почему математичка не замужем и так далее. Нужно было назвать три признака. Можно больше, но не меньше.

А, э, мы едим круассаны.

Ладно.

Женщина на остановке кутается в тонкий плащ. — Эмма кивнула на окно. — Это француженка, одетая не по погоде, потому что ждет любви.

М-м-м, ну допустим.

А! Ну и конечно же, Эйфелева башня!

Эйфелева башня?!

Ну да. — Эмма кивнула на телевышку.

Ты скажи это буфетчице, она подумает, что мы ку-ку.

Эмма прыснула.

Через две недели кафе закрыли, а на его месте открыли банк. Вскоре банк лопнул, и несколько лет здание пустовало. Теперь там магазин бытовой техники.

 

Дверь открыл поддатый Овчинников. Артист из театра, где мама Эммы работала художником-оформителем, и ее сожитель.

Эмма, Вера, проходите. Представляете, мне зарплату выдали в театре селедкой. Десять килограммов селедки. Я им говорю, я что с ней буду делать, солить? Смешно, правда, каламбур. Так наш режиссер поделился со мной прекрасным рецептом домашних консервов, через пять минут все будет готово.

А я думаю, чем так воняет. Нет уж, ешьте сами. Где мама? Мы только ключи забрать от мастерской.

Гм, мама отдыхает, у нее разболелась голова.

Опять выпивали?

Чисто символически, чисто символически, под селедочку.

Овчинников, будешь спаивать мать, я тебя выгоню. Ма-а!

Ну что ты так кричишь, я здесь, у меня раскалывается голова. Кругом эта рыба, это невыносимо, он превратил кухню в рыбную лавку Снейдерса.

Да, во всем виноват Овчинников. Во всем виноват Овчинников, как всегда, Вера.

Мне бы позвонить, — смущаясь, сказала я.

Конечно, пожалуйста, проходите.

Алло, мама. Я останусь сегодня у Эммы.

На другом конце провода что-то шумело так, будто взлетал самолет.

Что? А, хорошо. Ты сегодня что-нибудь ела? — прокричала в трубку мама, словно мы разговаривали по межгороду.

Да, круассаны.

Что? Ну ладно, опять машинка потекла, да что ж ты будешь делать! Ничего не может нормально починить, рукожоп!

В трубке что-то оборвалось и запикало.

И помни, Овчинников, ты обещал, — завязывая кеды, сказала Эмма. Что именно обещал Овчинников, я так и не узнала.

Кремень! Подождите!

Он принялся выворачивать карманы брюк, на пол упало несколько мятых, будто постиранных купюр. Он торопливо, бормоча себе под нос «во всем виноват Овчинников», подобрал их и сунул Эмме в карман пальто.

Автовокзал находился возле Театра оперы и балета. Театральную площадь заполонили люди. Странные, тревожные люди. Справа от центрального входа выстроилась линейка торгашей, состоящая в основном из женщин неопределенного возраста. На их самодельных прилавках из раскладушек лежали скопом жуткие синтетические вещи: носки, трусы, полотенца, постельное белье. Слева собралась небольшая толпа вокруг миссионеров из Америки. Молодой бородатый американец что-то эмоционально вещал о Боге. Его переводил русский парень. Девушка-американка раздавала собравшимся брошюры.

Нам было жутко интересно посмотреть на живого американца. Он говорил о Боге, о любви и сострадании эмоционально, но без обаяния, слишком серьезно, как фанатик. К нам подошла его напарница и с милейшей улыбкой протянула книжечки с глянцевыми страницами о жизни Христа. Мы полистали их. Это оказались комиксы. Иисус был очень красив, напоминал супергероя и вызывал не те чувства. Мы с любопытством рассматривали картинки, как вдруг до нас донеслось:

Друзья, вы готовы открыть свое сердце для Бога прямо сейчас и навсегда впустить его в свою жизнь?

Да! — радостно отозвалась Эмма и замахала брошюркой, словно флажком.

Да! — подхватили еще люди из толпы.

Отлично! Тогда соберемся плотнее, друзья, возведем руки к небу и воздадим молитву нашему Создателю!

Эмма схватила меня за руку и потащила в самый центр. Глядя на нас, потянулись еще люди. Мы стояли с незнакомыми людьми плечом к плечу и воздавали молитву Господу. Мы постепенно входили в какой-то экстаз.

Может, бросим все и уедем с этими миссионерами?! — крикнула мне прямо в ухо Эмма.

С ума, что ли, сошла?! Пошли уже, на автобус опоздаем. — я потянула ее за рукав. Но Эмма продолжала в упоении поднимать руки и лицо к небу и кричать: «Я люблю тебя, мой Создатель!»

Мастерская Эмминой мамы находилась в шахтерском поселке километрах в двадцати от города. По сути, это была обычная однокомнатная квартира в хрущевке, которая досталась ей от какой-то бездетной дальней родственницы.

Мы вышли из автобуса на конечной остановке и нырнули в темную вонючую арку, тайный ход, который отрезал нас на целую ночь от привычного мира. Мимо нас проехал субтильный эксгибиционист на велосипеде, насвистывая красивую мелодию из известного фильма. Эмма схватила первый попавшийся булыжник и кинула в эксгибициониста:

Вали отсюда, дебил!

Он не ожидал такой реакции, поднажал на педали и растаял в лабиринте серых пятиэтажек.

Мы закрылись на все замки, но никак не могли избавиться от чувства, что сейчас раздастся вкрадчивый стук в дверь выследившего нас эксгибициониста.

Ща! — сказала Эмма, и это «ща!» прозвучало как «эврика!». — Делай пока бутерброды.

Я достала из пакета банку шпротного паштета, майонез и батон. Эмма нырнула в бар и вынырнула оттуда с остатками какого-то ликера и шоколадкой в белом налете. Мы сделали по глотку.

Я посмотрела в окно. Тучи слегка расступились, и показалось закатное солнце. Оно освещало волнистое пожухлое поле и высокий красный горб отработанной земли на горизонте. Поле было похоже на море, а отвал — на корабль, попавший в штиль. Возле окна стоял мольберт, а на нем картина с полем, напоминающим море, и красным отвалом, похожим на корабль, попавший в штиль. Других работ в мастерской не было. В голову слегка ударило, напряжение ушло. Хотелось стоять и смотреть. Почему-то вспомнился Женька, стало его немного жаль.

Мы допили ликер и закурили одну американскую сигару на двоих (ее мы тоже нашли в баре), валяясь на панцирной кровати. Стемнело, взошла луна. Я подумала, как странно: мы можем идти в школу или на работу, или выгуливать собаку, или пить ликер и курить сигары, а она смотрит на нас, всегда смотрит на нас, вечное напоминание, что не хлебом единым... «Не хлебом единым» — эту фразу я прочитала недавно в одной книге. Она казалась мне красивой и вселяла надежду.

Эмма, мне кажется, мы с тобой особенные и жизнь проживем особенную. Ты станешь известным модельером, я — журналистом.

Верка-а, ты напилась.

Да нет, не смейся. Красивый сегодня день получился, правда.

Да, особенно, когда я в эсбг... эбсги... короче, в того дебила на велике камнем швырнула, очень красиво получилось.

Ты крутая, а я испугалась.

Эмма неожиданно обняла меня.

Верка, я тебя так люблю, ты мне как сестра. Давай никогда не расставаться, неважно, будет наша жизнь особенной или нет.

Согласна.

Эмма спала, а я никак не могла уснуть на новом месте. Да еще дождь стучал по карнизу монотонно, через одинаковые, довольно длинные промежутки времени. Видимо, наверху какое-то время созревала капля, а потом срывалась вниз, ударяя о карниз. «Кто здесь? — спросил Мюллер. — Дождь, — ответил Штирлиц и забарабанил пальцами по стеклу». Вспомнился анекдот.

Уснула я только под утро. И мне снилась красивая большая белая собака с длинной шерстью. Мы сидели с ней на лужайке возле Эйфелевой башни. Я обняла ее и спросила:

Так какие батарейки брать?

Бери солнечные, не прогадаешь, — ответила собака и улыбнулась.

* * *

По телевизору две женщины рекламировали покрывало. Я сидела в удобном Иркином кресле, пила подстывший кофе без сахара и молока и не могла оторваться от экрана. Поначалу покрывало показалось мне полной безвкусицей: аляпистое, с огромными розовыми розами и сиренью. Но женщины так настойчиво и по-матерински добросердечно уверяли меня, что это покрывало безупречно как с практической, так и с эстетической точки зрения, что я начала сомневаться. Я поставила чашку с кофе на журнальный столик, впилась глазами в покрывало и погрузилась в чудное, похожее на невесомость состояние невозможности принять решение. Что же такое это покрывало: верх безвкусицы или все же верх совершенства? От взрыва мозга меня спасла Ирка, вовремя подоспев с очередной дозой черного кофе и двумя микроскопическими эклерами.

Я не знаю, зачем я дружу с Иркой, мы с ней абсолютно разные, и можно ли это назвать дружбой. Она худая, стремительная, напряженная, как кобылица, участвующая в скачках. На нее хочется поставить. На нее разумно ставить, она всегда приходит первой. Мы работаем вместе в одной редакции, она редактором, я копирайтером. Сейчас она бьется в кровь и пот, обучая меня искусству написания вирусных статей.

Ирку по жизни несет патологическое стремление к оберточной красоте, не дающее ни секунды на передышку. Ее жизнь — эстетически организованное обслуживание собственного организма, суета сует. Ей хочется, чтобы все было идеально: упругое тело, маникюр, брендовая одежда и косметика, фарфоровая посуда, шелковые простыни, что там еще. К своим сорока она три раза побывала замужем. Мужьям нравилось только ее упругое тело, все остальное утомляло. Хотелось сбежать, и они сбегали. Ирке нравится меня воспитывать, я от скуки делаю вид, что поддаюсь ее воспитанию.

Я хочу пересадить тебя на новости.

Может, не надо меня пересаживать? Меня не интересуют новости. Я человек с вялой жизненной позицией.

Ну, тогда будем учиться писать вирусные статьи. Они давно по тебе плачут. Двигайся.

Ирка плюхнулась рядом со мной на диван, открыла ноутбук.

Сейчас одно видео покажу.

И она показала мне ролик, в котором отец работал на нескольких работах, но притворялся для дочери успешным и богатым, чтобы она могла обучаться игре на скрипке в дорогой музыкальной школе. Маленькая, не по годам эмпатичная девочка знала об этом, но подыгрывала отцу, не из корыстных побуждений, а чтобы не ущемить его достоинства. Она занималась очень усердно и стала победительницей престижного конкурса. Короче говоря, ролик повествовал о самых нежных и тонких взаимоотношениях между отцом и дочерью. Признаться, он тронул меня.

Что, глаза на мокром месте, правда круто? — спросила воодушевленная Ирка. — А знаешь, как это работает? Четкая структура и триггеры.

И она принялась объяснять мне фокус.

Круто, — вздыхая, ответила я, будто только что на моих глазах карета превратилась в тыкву. Впечатление от ролика лопнуло, как мыльный пузырь.

Ир, — я робко подергала Ирку за рукав. — Ир, может, я и дальше буду тянуть резину про резину? Скучно и добросовестно.

Исключено. Надо преодолевать себя. Теперь нужно постоянно учиться чему-то новому. Помнишь, как у Кэрролла, нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте, а чтобы куда-то попасть, надо бежать как минимум вдвое быстрее!

Из-за горящего в комнате света казалось, что на улице темнее, чем было на самом деле. В окне отражались две женские фигуры, одна сидела сутуло и неподвижно, как не до конца наполненный мешок, другая, как заряженная частица, сновала туда-сюда, прибирая со стола. И тут совсем вдруг, со всей космической тягучестью: «Был в лампочке повышенный накал, невыгодный для мебели истертой...» Я замолкла, удивляясь, до чего чуждо и отталкивающе звучит мой собственный голос.

Ты что, совсем рехнулась? Я чуть чашку не разбила. Между прочим, из Китая в прошлом году сервиз привезла, светится в темноте.

Радиоактивный?

Кто? Что? Сервиз? Да ну тебя, — обиделась Ирка. — Хочешь — сиди на своей резине до старости, хрен с тобой.

Да ладно, Ира, не обижайся, я пошутила. Просто настроение сегодня такое... Осень...

Я снова посмотрела в окно, там смешно и активно жестикулировала Ирка, не замечая, как быстро сгущаются сумерки. Она говорила что-то о своем лимитированном терпении и невозможности нянчиться со мной до конца дней своих. А тем временем на телевышке включили разноцветные лампочки. Она светилась очень ярко и была похожа на телевышку.

100-летие «Сибирских огней»