Генетический брак

Последние лучи солнца, раскрасив золотом тянущиеся от самого горизонта нагромождения высоток, разлились лиловой иллюзией по панорамным окнам огромной башни. В лаборатории верхнего яруса вечерний свет сфокусировался на неподвижно стоявшем высоком человеке, выделяя орлиный нос и большой лоб с залысинами, обрамленный гривой седых волос.

Бероев любил смотреть на закат. Наблюдая, как пылающий шар скрывается за краем земли, профессор в очередной раз ощущал незыблемость законов мироздания. Миллиарды лет движения материи, миллиарды лет ее развития, непостижимый факт возникновения и усложнения жизни на затерянной в безграничном пространстве крупице вещества, наконец, обретение материей уникальной способности самопознания. И сегодня уже очевидно, что она может себя не только познавать, но и произвольно менять в необходимом ей направлении. Бероев верил именно в такой вектор космической эволюции: появление во Вселенной разумной субстанции, которая со временем станет совершенной.

В живом мире генетика решает все, так же как законы физики — в неорганической природе. Истина, блистательно доказанная практикой. Споры о роли этой спасительной для цивилизации науки прекратились, только когда общество осознало реальность надвигающейся катастрофы. Люди долгое время с потрясающей беспечностью принимали тот факт, что на Земле не осталось здоровых детей и уж тем более взрослых. Да, чудеса медицины до поры до времени позволяли латать дыры, ползущие от надорванных мест ослабленного генофонда, но так не могло продолжаться бесконечно. Без жестокого отсекающего лезвия генетическая основа вида Homo sapiens, накапливая мутации, медленно, но верно деградировала. Перемены наступили внезапно. Стремительно увеличилась летальность заболеваний, вызванных обычными вроде бы вирусами, повально распространились врожденные аномалии, резко «помолодели» болезни. Больницы были переполнены, крематории не справлялись, паника нарастала. Испарился оптимизм по отношению к судьбе венца творения, поставившего себя вне естественного отбора. Наконец общество, отбросив предрассудки, услышало голос ученых: «Дайте нам действовать. Иначе через одно-два поколения — точка невозврата».

И люди, как всегда в критической ситуации, мобилизовались. Научно-исследовательские институты, экспериментальные лаборатории работали практически непрерывно. То было поистине героическое время для генетиков, на которых, затаив дыхание, смотрела в тревожном ожидании планета. Успехи генной терапии¹, которая смело и уже беспрепятственно вмешалась в геном, прежде считавшийся священным, не заставили себя ждать. Онкология, гипертония, диабет, цирроз, туберкулез, ВИЧ и не один десяток других смертельных угроз стали просто словами из прошлого; синтез новых органов взамен изношенных — обычным делом. Адаптивные возможности человеческого организма были выведены на совершенно новый уровень.

Впрочем, все это уже стало историей. Бероев занимался другими вопросами.

 

Сработали фотоэлементы, и в изгибах волнообразного потолка загорелась мягкая, переливающаяся пастельными тонами подсветка.

Уже несколько дней профессор испытывал непонятный дискомфорт, сегодня окончательно переросший в неотвязное тоскливое чувство. Пытаясь найти причину своего состояния, Бероев вновь и вновь перебирал в памяти события последней недели и не находил ничего необычного. Подготовка доклада к расширенному заседанию Большого совета Восточно-Европейской корпорации генетиков. Анализ очередной партии генетических карт, сопоставление их с биографическими данными и реальными способностями владельцев. Мучительный поиск постоянно ускользающей «комбинации гениальности» в нескончаемом множестве возможных сочетаний участков ДНК. Ну и вечная рутина, на которую, по-хорошему, в его семьдесят два уже не стоило тратить время: планы, отчеты, справки, подписи на решениях по генетическому браку...

Вдруг профессор резко повернулся, направился к столу и набрал номер внутренней связи.

Через несколько минут в коридоре послышались уверенные, быстрые шаги. Дверь автоматически распахнулась, пропустив плотного, среднего роста мужчину лет тридцати пяти, стриженного ежиком. Скуластое лицо его, очерченное снизу черной бородкой, покрывал здоровый румянец, свойственный людям, которым ничто не мешает радоваться жизни. Ему все прочили большую карьеру, так как он был внучатым племянником знаменитого ученого. Коллеги за спиной называли его Тимурчиком, но вообще-то Тимур Бероев старался пресекать фамильярность в общении.

— Добрый вечер, Аслан Давидович. Чем могу служить? — с улыбкой подался он вперед в имитации поклона, совсем сузив и без того раскосые глаза.

— Здравствуй, Тимур, садись. Ведь это ты проверял карты беременных за прошедшие две недели?

— Так точно, ваше высокопревосходительство, исследовал до самого последнего нуклеотида!² — шутливо отрапортовал Тимур, плюхнувшись в массивное кресло и с удовольствием поглаживая его дорогую бархатную обивку.

Наедине с профессором он мог позволить себе такой дурашливый тон, пользуясь положением родственника. Однако, вопреки его ожиданиям, морщины на лице профессора не разгладились.

— Хорошо. Тогда ответь мне как старший научный сотрудник: что ты думаешь об эмбрионе S-245?

Тимур ненадолго задумался, затем опять улыбнулся:

— Я думаю, генетический брак.

— И какие у тебя основания так считать?

— Так ведь не я считаю. Машина считает. Программных сбоев не было, проверил... Мы, слава богу, не в двадцатом веке, машины сейчас не ошибаются. Тем более что алгоритмы, в нее заложенные, основаны на блестящих разработках команды Бероева, ученого с мировым именем.

Повисла пауза. Профессор долго смотрел сквозь племянника. Наконец проговорил задумчиво:

— Такие ли уж они блестящие?..

— Да вы же сами меня учили, Аслан Давидович, что критерий истины — практика. Посмотрите еще раз на бьющую в глаза реальность.

Тимур кивнул в сторону окна. Внизу на смену быстро растворившимся сумеркам пришел яркий океан огней мегаполиса, затмевающий своим искусственным светом настоящие звезды.

— Всем известно, какая сложилась ситуация на Земле после так называемой генетической революции, когда средняя продолжительность жизни выросла до ста пяти лет. Семнадцать миллиардов населения! Страдающего населения, которому не хватало воды и еды, не говоря уже обо всем остальном. Отбор необходим даже среди физически здоровых. Природу не обманешь. Ограничить рождаемость на основе ваших критериев — наиболее удобный и гуманный из всех возможных путей. Недаром общество согласилось на этот путь и достигло на нем успеха. Жесткая корреляция между численностью счастливых людей и необходимым количеством ресурсов. Стабильность и процветание. Виват, Аслан Давидович!

— Удивительное дело, Тимур, но в молодости я мечтал совсем о другом. Думал сделать человека совершеннее в интеллектуальном плане, развить его творческие возможности, активизировать скрытые таланты, вычислив их генетическую составляющую. А в итоге мои разработки используются для того, чтобы не дать этому самому человеку появиться на свет.

— Не дать появиться тому, кому не стоит появляться, — отрезал Тимур. — Если ваша кафедра пока и не нашла код совершенного человека, то показатели интеллектуальной посредственности определила достаточно четко.

— И все-таки S-245. Ты всматривался в него?

На лице старшего научного сотрудника промелькнула досада. Вообще-то, он, поднимаясь в лабораторию, собирался воспользоваться удобным случаем и побеседовать с профессором тет-а-тет совершенно о другом. И вот, вместо того чтобы начать важный разговор, приходится терпеть очередной бзик стареющего мэтра.

— Да кто в них всматривается, Аслан Давидович?! Ну взглянул мельком. Обычный брак.

— Вот и я тоже так подумал. И внес проверенные тобой данные в программу ликвидации. Большой совет через неделю утвердит списки, и тогда... конец.

— Ну и что? Поставят укол, эмбрион рассосется, как у нерпы в голодный год, и можно беременеть по новой.

— Однако теперь меня не покидает странное ощущение, — продолжил Бероев, не слушая племянника, — будто я упустил самое важное. Все маркеры говорят о чрезвычайной заурядности интеллекта, но вот их взаимодействие с остальным геномом... В комбинации есть нечто уникальное.

— Конечно, вам виднее, профессор, — ответил Тимур со скучающим видом. — Только кто там мама? Если правильно помню, литературный аниматор из школы на западной окраине. А папа — технический специалист в каком-то заштатном колледже.

— Что за подход? — нахмурился Бероев. — Мы не принимаем решения, основываясь на социальном статусе владельцев генома.

— Формально так, но вам, Аслан Давидович, лучше меня известно, что от осинки не родятся апельсинки.

Приняв молчание профессора за знак того, что тема закрыта, Тимур решился:

— Аслан Давидович, я многому у вас научился. Наверное, пришло время отправляться в самостоятельное плавание. В Западно-Европейской корпорации освобождается место руководителя биоинженерной лаборатории. С вашими рекомендациями... А там, чем черт не шутит, может открыться дорога в Большой совет.

Бероев удивленно вскинул косматые брови.

— Ты в самом деле хороший ученый, Тимур, хотя, на мой взгляд, слишком узкоспециализированный. Однако, как видишь, тебе еще есть чему поучиться, если пропускаешь на уничтожение геном с возможной гениальностью.

Тимур открыл было рот, но профессор перебил его:

— А теперь оставь меня. Мне надо подумать.

Старший научный сотрудник вышел от Бероева с более насыщенным румянцем на щеках.

— Действительно, Аслан Давидович, — пробормотал он раздраженно, — настало время подумать.

 

В тишине лаборатории Бероев скрупулезно анализировал S-245, пытаясь увидеть качества будущего человека. Не срасталось. Вернее, все удавалось сшить, но только с помощью интуиции. А ее использование в современной науке, опирающейся на компьютерный расчет вариантов, давно уже считалось архаичным подходом. Интуицию в качестве аргумента на Большом совете не представишь.

Профессор обессиленно откинулся в кресле, переведя пустой взгляд на потолок. Вдруг его внимание привлекла розовая точка в правом углу. Точка пульсировала и как будто увеличивалась в размерах. От нее исходили непонятные прерывистые звуки, вроде азбуки Морзе. Постепенно Аслан Давидович различил в красноватом свечении изогнутый хвост, переходящий в зачаток позвоночника, жаберные дуги и несоразмерно большую голову человеческого эмбриона. Настойчивый сигнал проникал в мозг профессора, обволакивая нейроны, вызывая необыкновенно приятное чувство, знакомое каждому, кто добивался успеха после напряженного творческого труда. Перед глазами поплыли химические формулы, картинки нуклеотидов, фотографии хромосом, спиралей ДНК, причудливые изображения генов, потом все завертелось, перемешалось и в один миг предстало перед взором профессора красивой и четкой, как звездное небо в ясную ночь, картиной. Картиной гениальности S-245. В этот момент, к ужасу Бероева, потолок вздрогнул, ожил, и в нем обозначился круглый массивный мускулистый центр. От него, извиваясь, поползли разноцветными огнями щупальца, подбираясь к зародышу, который завибрировал, несомненно взывая о помощи. На стене высветилась карта незнакомой профессору местности. В разных местах изрезанной горизонталями поверхности появились слова: «Ахтарск», «Чеменгинский перевал», «Демьянова пустынь». Через них пробежала изогнутая линия дороги и оборвалась восточнее пустыни, где загорелась яркая надпись: «Архаика». Дохнуло запахом хвойного леса. Затем все поглотила ослепительная вспышка, и наваждение исчезло.

«Перетрудился. Отключаюсь прямо за рабочим столом, вот и мерещится всякая чертовщина. Пора заканчивать с навязчивыми мыслями, так недолго и с ума сойти. Надо отвлечься», — сделал вывод профессор.

 

За стенами института генетики витал аромат радости, усиленный резким запахом модной парфюмерии. Диодные фонари. Сияющие фасады домов. Мельтешащая на огромных экранах реклама. Ритмичная музыка. Вереницы тихих, как летучие мыши, электромобилей. Шумные потоки людей на ровных широких тротуарах. Улыбчивые лица. Белые зубы даже у пожилых. Вызывающе яркие наряды. Притягивающие взгляд декольте. Облегающее и соблазнительное. Рельефное и маскулинное. Правильное без фотошопа. Настроенное на удовольствие.

Под ногами обозначились мерцающие, как елочная гирлянда, стрелки с надписью: «Центр счастья № 46». «Что ж, можно и в сорок шестой, какая разница», — подумал Бероев, сворачивая налево, не сопротивляясь подхватившей его возбужденной людской волне.

Центр счастья представлял собой громадный стеклянный параллелепипед на площади Ученых. Но на его фасаде световые потоки создавали удивительно качественные голограммы, и сорок шестой поминутно превращался то в беломраморный Тадж-Махал, то в зияющий порталом Страшного суда Нотр-Дам-де-Пари, то в другие шедевры архитектуры.

«Что ж, в самом деле оптимальное решение, — в очередной раз отметил профессор, приближаясь к главному входу. — При минимуме затраченных ресурсов — серьезная эстетическая составляющая». Он вошел в здание, прикоснувшись к инфоприемнику кольцом. «Тоже чрезвычайно удобная вещь», — вздохнул Аслан Давидович. В куске желтого металла с микросхемами все: деньги, личные документы, прививки, группа крови, перенесенные болезни, генетическая карта. Профессор еще помнил жизнь без колец, когда приходилось иной раз искать в карманах наличные и бегать за справками в разные инстанции. Помнил дискуссии о вживляемых чипах, которые будут подавать зомбирующие сигналы. Глупости, обычные технологические страшилки. Кольцо при желании всегда можно снять и даже, если захочется почудить, совсем выкинуть. Потом, правда, придется заплатить внушительный штраф, чтобы получить новое.

 

Бероев сидел в уютном ресторане, оперевшись на спинку в меру мягкого дивана, а за прозрачной стеной бушевало море. Море эмоций. Трубы многоуровневого аквапарка были сделаны из гиперпластичных материалов, что позволяло автоматически менять конфигурацию спусков, каждый раз вызывая у посетителей новый всплеск адреналина. Глядя на захлебывающихся от восторга детей и радостные лица их родителей на панорамных мониторах, профессор подумал, что правительство выполнило свое обещание. Каждая семья имеет возможность раз в неделю посещать центр счастья. «Впрочем, большинству из этих счастливых людей приходится работать за компьютером по десять-одиннадцать часов в сутки», — невесело усмехнулся Бероев.

И такое уж, видно, было сегодня у него настроение, что даже жареная баранина казалась невкусной. Конечно, профессор прекрасно знал, что на тарелке синтезированный белковый комплекс с химическим наполнителем «Архар», знал также, что он по своим качествам нисколько не хуже натуральной продукции скотоводства, которое сохранилось только в отдельных труднодоступных районах Земли. Но почему-то хотелось совсем другого.

В памяти всплыли картины раннего детства. Яркие цветы на альпийских лугах, прощально кивающие вечернему солнцу, отары овец на склонах, закрытых тенью соседнего хребта, лиловые снежные вершины, гул реки в туманном ущелье. Лохматые собаки, развалившиеся у трескучего костра, сложенного отцом. В это наполненное тающим светом время отец часто усаживал Аслана на колени, доставал самодельную свирель и долго играл простую, грубоватую мелодию, вобравшую в себя очарование окрестных гор. А по небу медленно брели на неведомый далекий север сиреневые барашки облаков. Потом Аслан вместе с большим и бесконечно родным человеком молча смотрел в тишине, как распускаются над Казбеком звезды. Когда ночь совсем поглощала долину, проникая холодом под накинутую на плечи овчину, отец давал Аслану, как истинному мужчине и помощнику, настоящее, горячее, пахнущее дымом мясо и неизменно говорил: «У каждого, сынок, своя дорога, мне же, кроме этих гор, ничего не нужно. И ты сохрани их в своем сердце».

— Аслан Давидович, здравствуйте, — пропел знакомый звучный голос.

Бероев вздрогнул от неожиданности и, увидев давнюю знакомую и коллегу по цеху, невольно подтянулся, словно актер перед выходом на сцену. Виолетта, как всегда, была хороша. Черное элегантное платье, зауженное в талии, подчеркивало плавность линий, к которым неравнодушны мужчины. В меру высокий разрез открывал точеную голень, которая, черт возьми, заставляла сгущаться кровь. Вишнево-шоколадные волосы спадали каскадом на округлые плечи. Томное ожидание затаилось в изгибе больших чувственных губ. А эти глаза с поволокой! Только очень проницательный мужчина мог с ходу разглядеть, что этой невероятно сексапильной женщине пятьдесят лет.

— Здравствуй, красивая хищница, рад тебя видеть, — искренне улыбнулся Бероев. — Как успехи сегодня?

— Сегодня я сама слабость и покорность, склонившая голову перед мужчиной-орлом.

И пока он искал слова, продолжила с лукавым вызовом:

— Вообще-то, Аслан Давидович, я приглашаю вас на медленный танец.

Действительно, играл саксофон. Профессор поспешно взял Виолетту за руку. Его все-таки тянуло к ней. Бероев знал, что она второй раз замужем, что от первого брака у нее взрослый сын. Но это не вызывало беспокойства. Скорее всего, муж тоже сейчас танцует где-нибудь в другом центре счастья. Свободные отношения уже давно считались в обществе нормой. А самого профессора дома никто не ждал. Так случилось, что, несмотря на обилие женского внимания в молодые и зрелые годы, он был по-настоящему предан единственной возлюбленной — науке. Несколько раз на выездных семинарах они с Виолеттой были близки и даже на какое-то мгновение счастливы, однако расставались всегда легко. Сейчас она склонила голову ему на плечо, откликаясь всем своим горячим телом на каждое движение, и Аслан Давидович поверил, что в кружении с этой женщиной, готовой к любви, растворяется ставшее уже привычным одиночество.

Музыка кончилась, и Бероев неожиданно для себя предложил:

— Знаешь что, Виолетта, давай махнем с тобой в горы. Хотя бы на несколько дней!

Она рассмеялась до слез, как смеются женщины над глупыми словами попавшегося на крючок мужчины, и, слегка выпятив нижнюю губу, ответила:

— Нет, Аслан, дорогой, в горы мне поздновато, да и холодно там, неуютно. Хочу на море. Чтобы песочный пляжик под пальмами, шезлонг, легкий прибой... И сок надкушенного манго капает на грудь...

Дальше она еще что-то говорила за столиком, разливаясь колокольчиком, предлагала заказать по фужеру коктейля «Желание» на гормональной основе, но Бероев уже не слушал. Все было слишком фальшиво. Его не смущала натянутая, как мячик, кожа на ее лице, искусственный коллаген в пикантных местах почти идеальной фигуры, выращенные белоснежные зубы и наращенные волосы. Но он знал, как это будет: разбуженная принятым тестостероном мужская сила, сперва упругие, затем внезапно податливые губы, шелковая поверхность живота, жесткие, до боли, объятия, напряженные ягодицы... А потом сразу, стремительно — пустота. Нет тут самого главного. И не может быть.

Бероев резко встал, собираясь уходить.

— Коктейль «Желание» как-нибудь в другой раз. А сейчас мне пора.

По лицу Виолетты пробежала судорога, сделавшая заметным возраст.

— Аслан, не уходи, прошу. Мне страшно. Я, кажется, старею.

«Вот она — правда», — подумал Бероев и смягчился:

— Ты тут ни при чем, Виолетта, все дело в жареной баранине.

 

Профессор предчувствовал, что не стоило идти на сеанс виртуальной реальности. Конечно, там можно было найти что угодно. Он нашел свои горы. Ослепительные пики, разрезающие небо. Пестрое, цветущее разнотравье рядом со снегом, изогнутые низкорослые деревья. Хрустальные брызги ревущего потока, в котором немеют пальцы. Грохот камнепадов, порывы ледяного ветра с неприступных перевалов... И мучительная жажда никак не появлявшегося ощущения счастья.

Выходя с сеанса в потоке разгоряченных, радостных людей и глядя на зашарканный пол под ногами, Бероев был чрезвычайно растерян, как эквилибрист, почувствовавший, что правильно выстроенная основа ускользает из-под ног. «Недорожденное бытие»³, — вспомнились ему давно прочитанные слова. Может, оно и составляет основную часть нашей в принципе недорожденной жизни? Какое сознание может определяться таким бытием?! И разве способен человек, который руководствуется искаженным сознанием, допустить существование чего-то действительно настоящего?

 

На третьем подземном ярусе, куда в раздумье направился профессор, находились менее востребованные услуги. Здесь людей было немного. Войдя в пустую, с голыми стенами религиозную комнату, Бероев замешкался, не зная, какую конфессию выбрать. Он не был верующим человеком и пришел сюда, чтобы услышать хоть какой-нибудь ответ на возникшие вопросы. После минутного колебания коснулся на дисплее надписи «Православие». Раздался колокольный звон, стены комнаты поплыли, вспыхнули свечи, и профессор оказался в виртуальной часовне. Перед ним появился священник в полном облачении со строгим, внимательным взглядом.

— Что привело тебя ко мне, раб Божий?

Бероева перекосило.

— Зачем здесь-то фокусы! Неужели нельзя обойтись без всей этой бутафории! — выкрикнул он в лицо несуществующему служителю несуществующего храма и нажал отмену.

«Хотя бы одно слово! — внутренне взмолился Аслан Давидович. — Почему нужно до всего доходить самому? Почему все вокруг довольны? Неужели я один не вижу истины?» И вдруг он вспомнил: «Если ты в меньшинстве — и даже в единственном числе, — это не значит, что ты безумен. Есть правда, и есть неправда, и, если ты держишься правды, пусть наперекор всему свету, ты не безумен»⁴.

Люди с удивлением оглядывались на быстро шагающего, озабоченного, наверное, единственного хмурого здесь, в центре счастья, человека. Он почти бежал мимо нескончаемых бутиков, ресторанов, кальянных салонов, где вовсю дымился новейший заменитель легкого наркотика, массажных кабинетов, комнат уединения и прочих вместилищ радостей жизни. «Видимо, что-то стряслось у бедолаги», — думали некоторые из посетителей, но тут же мысли их переключались на поиски очередной дозы удовольствия. Наконец непонятный персонаж свернул к витрине книжного магазина, оформленной красочными картинками из аниме.

— Есть у вас Оруэлл? — спросил Бероев седого незаметного старичка с беспокойно подрагивающими пальцами.

— Нет, конечно, — вздохнул продавец, — исчез лет двадцать назад.

— А если под заказ?

— Издательства не берут такие заказы.

— Неужели ничего нельзя сделать?

Продавец пожал плечами:

— Не могу даже предложить вам платную ссылку в интернете. Понимаете, тот, кто решится продавать классику за пределами школьной программы, должен платить огромные налоги, как с алкоголя. Не окупается. В том числе поэтому сегодня девяносто процентов книжных фондов — детективы, мыльные оперы, фэнтези, хоррор, комиксы.

Увы, ответ на первый вопрос был получен.

— А как насчет картографической продукции?

— Этого много. На любой вкус, любого масштаба, ну понятно, что малонаселенные районы показаны обзорно.

С трудом сдерживая волнение, Аслан Давидович открыл указатель подробного атласа Евразии. Нашел Ахтарск, Чеменгинский перевал, Демьянову пустынь. Бероев мог поклясться чем угодно, что до сегодняшнего дня он этих названий на картах никогда не видел.

Теперь, чтобы исключить ошибку, нужно было проверить последнюю догадку. Ведь как ни крути, а от осинки действительно не родятся апельсинки.

 

Светлые майские дни незаметно превращались в настоящее теплое лето. В парках и скверах, на газонах вдоль тротуаров, во дворах и закоулках набирала силу свежая, обильно политая солнцем трава. Местами она пробивалась даже сквозь вспученный наноасфальт. Вездесущий одуванчик находил любой сантиметр земли, любую щель, чтобы укорениться, вывести наружу свои желтые головки и в конце концов рассеяться белыми пушистыми семенами, в каждом из которых — нечто отличное от других, неповторимое. Повсюду бегали неизвестно откуда взявшиеся коты, желая внести свою лепту в генетическое разнообразие земной фауны. Деревья удивительно быстро покрылись сочно-зеленой, не успевшей запылиться листвой с миллиардами крохотных лабораторий, где создавались необходимые вещества для пока еще незаметной, только что завязавшейся после цветения новой жизни. А в буйных сплетениях крон галдели, копошились и пели, призывая свою вторую половину, птицы.

В класс залетела желтогрудая птаха. Аверина оторвалась от стопки школьных тетрадей. «Вот и добрая весточка, — улыбнулась она. — Если бы ты знала, синичка, как она мне сейчас нужна». Однако пичуга явно не собиралась общаться. Она попыталась нырнуть назад на улицу, в зеленый шатер деревьев, но, заскользив по непроницаемой прозрачной поверхности, поняла, что попалась в ловушку, в испуге закружила, заметалась, нарезая круги по кабинету, внезапно со всего размаху врезалась в стекло и упала замертво.

У Авериной похолодело внутри. Взяв тонкими руками безжизненно обмякшее тельце, она прижала его к груди, приговаривая:

— Милая птаха, не умирай. Тебе еще жить да жить. Ведь еще только начало лета.

Она и сама в этот момент была похожа на раненую птичку: востроносая, худенькая (из объемного только густые, вьющиеся волосы), плечи печально опущены, влажная пленка на золотисто-карих глазах.

Вдруг синица дернула клювом, зашевелилась, затрепыхалась, взмахнула крыльями и выскочила с раскрытых ладоней учительницы в распахнутое окно. Пичуга упорхнула, а растущая с каждым днем тревога осталась. «Как бы мне хотелось улететь вслед за тобой, — вздохнула Аверина, — но, увы, остается только ждать».

Казалось, заиграли фанфары. У Авериной всегда было такое ощущение, когда входила соседка по кабинету. В самом деле, статной, дородной, спокойно-пренебрежительной Басовой не хватало только короны на голове.

— Любаня, надеюсь, у тебя кофе остался? — загремела она и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Почему такая хмурая? Каникулы на носу. Расслабься. Куда в отпуск собираешься?

— Да как-то не думала еще, пока вся в работе.

— Вечно ты в работе. А мы с подругой расфасуем своих обормотов по загородным лагерям и рванем на турецкий берег. Кстати, что за маскарад был у тебя возле дверей на последнем уроке?

— Ребята показывали сцены из Шекспира. Молодцы, постарались. Прошло на ура.

Басова усмехнулась:

— Оно тебе надо? У нас лишний выпендреж не оплачивается. К тому же в очередной раз по шее получишь за самодеятельность. Или Шекспир опять в программе?

— При чем тут программа, — возразила Аверина. — Дело не в ней, а в детях. Да и сама я не могу по-другому. Такой уж я, видимо, учитель.

— Аниматор, — подчеркнуто мягко поправила Басова. — Все мы теперь неизвестно кто по новому закону об образовании. И вообще, у нас концепция развлекательной педагогики. Сегодня ты уже двойку ребенку не поставишь. Скоро и тройку ликвидируют как оценку.

Отсыпая кофе в стакан, она продолжила с усмешкой:

— Я первого июня избушку на клюшку, ключ на вахту, телефон отключаю и, как говорится, досвидос, только меня и видели. Тебе тоже советую здоровья набраться. А то скучно выглядишь, ни мясная, ни молочная. Непонятно, в чем душа держится.

— Все-таки держится же, — улыбнулась Аверина.

— Ну невелико достижение. Лучше вот летом отдохни, окрепни, да давай ребенка рожай. Чего тянешь? Тридцать пять ведь уже.

— Да разве же я против, — дрогнув, ответила Аверина и переменилась в лице.

Басова посмотрела на нее с прищуром и, помедлив, сказала серьезно:

— Если генетики рубят, то не бейся головой о стену, бесполезно. Лучше прогуляйся по центрам счастья одна, без Сергея, познакомься с приличным, умным мужчиной...

— Спасибо за заботу, — холодно отрезала Аверина, — но у меня есть муж.

— Ладно, извини, Люба, видимо, каждому свое, — вздохнула Басова. — Спасибо за кофе.

И, обернувшись у двери, добавила:

— Ты как будто с другой планеты. Порой мне кажется, что я люблю тебя, Аверина.

 

Внеурочные занятия отменили из-за прививок. С тяжелым чувством выходила востроносая учительница из школы. Действительно, куда тянуть? Поначалу врачи вообще сомневались, что она сможет забеременеть, потом был отказ, вердикт: генетический брак... Хотя, по сути, дикость — говорить о возможном здоровом ребенке «брак»! А теперь — сосущее под ложечкой ожидание и опущенные глаза самого дорогого человека. «Впрочем, — попыталась успокоить себя Аверина, — людям бывает и много хуже. У меня есть Сергей, опять же любимая работа... а некоторые в полном одиночестве доживают свой век. Может быть, даже вон тот склонивший голову старик на скамейке возле школьной калитки».

 

Тоска Бероева становилась невыносимой. Временами ему хотелось выть. Неужели вся его жизнь, полная труда и честолюбивых надежд, оказалась бессмыслицей? Похоже, он с самого начала, с юности, не понял главного. Почему он решил, что если удалось внести коррективы в тело человека, то можно так же успешно разобраться со всей его сущностью? Он замахнулся на вещи, посильные только Богу, а к чему пришел в итоге? Еще вопрос, получится ли у него что-нибудь сделать против своих же разработок, используемых безликой машиной. Но вдруг его взгляд не случайно зацепился за S-245 и весь предыдущий путь был только подготовкой к настоящему, большому событию? Вдруг спасение этого ребенка и будет главным делом его жизни? «А не кажется ли тебе, что твои сомнительные выводы — вздор и плод старческой фантазии? — говорил ему привычный голос разума. — Сколько самых разных исследований ты провел, но так и не увидел основу гениальности. И поэтому, не зная, как выйти из тупика, цепляешься теперь за какую-то аниматоршу с заштатным техником».

Одолеваемый такими противоречивыми мыслями, Бероев добрался до школы на западной окраине, узнал на входе, что у Авериной по расписанию еще два урока, решил подождать на улице и в задумчивости уселся на лавочку. Вообще-то, личная встреча с хозяйкой эмбриона и даже с ее родственниками являлась грубым нарушением генетической этики. Такие контакты строжайше воспрещались, чтобы исключить возможность эмоционального воздействия на принимающего решение ученого, а также вероятность сговора. Однако для Бероева выбора уже не было.

— Добрый день, — услышал он удивительный женский голос с какой-то, наверное, врожденной ноткой нежности.

Профессор поднял голову. Он не смог бы объяснить почему, но ему сразу стало понятно, что эта стройная невысокая женщина в белой блузке, похожая на хрупкий полевой цветок, и есть Аверина.

— Здравствуйте, — улыбнулся Бероев в ответ на приветствие. — Вы, скорее всего, учительница?

— Неужели так заметно? — усмехнулась она. — Да, перед вами инженер человеческих душ. По крайней мере, мне хочется в это верить.

— Тогда, выходит, мы коллеги. Я тоже своего рода инженер, то есть... доктор. И тоже до недавнего времени верил, что могу влиять на человеческую природу.

— Мне показалось, что вы сильно расстроены и, возможно, одиноки. А пришли сюда, потому что мучительно ищете какой-то выход.

Улыбка сошла с лица профессора.

— Как вы это делаете?

— Не знаю. Просто чувствую. Что ж, коллега, давайте познакомимся. Меня зовут Любовь Николаевна. Можно просто — Люба.

— Аслан Давидович, — кивнул профессор и пожал протянутую ему маленькую руку.

В теплых янтарных глазах не было вопроса, но внутри у Бероева что-то дрогнуло, двинулось, набирая ход, и профессора неудержимо потянуло рассказать этой женщине всё.

— Действительно, Люба, вы правы. Мои сомнения должны найти выход. Необходимо окончательно определиться. Я с молодости верил в себя, в свой разум и волю. Учился, работал как проклятый, думая только о том, чтобы помочь людям. Наивный, я действительно считал, что помогаю им. Как средневековый мастер, годами выковывал я свой шедевр, способный раз и навсегда сделать человека счастливым, но, увидев изъяны, без колебаний уничтожал его и начинал свой труд заново. Я многого добился, кто-то считает меня научной величиной, кто-то ненавидит. И вот сейчас, кажется, наступает прозрение, как у алхимика, который понял, что философского камня не существует, что все усилия напрасны и что пустая порода в принципе не может превратиться в золото! А годы ушли. Я даже не замечал, как весна сменяет зиму, осень — лето. Поразительно, но я, родившийся в горах, ходивший в детстве босиком по траве, совсем забыл за своими расчетами и экспериментами, как выглядит настоящая природа. В ярком свете мегаполиса не увидишь звезд. И вы правы, Люба, сегодня я здесь, чтобы... — К горлу профессора подкатил комок.

— Аслан Давидович, не надо. Вам больно. Расскажете в следующий раз. Вообще, — улыбнулась Люба, — иногда лучше просто молча понять друг друга. А вот звезды вам нужно увидеть именно сегодня. Мы с Сергеем как раз сейчас собираемся за город. Не откажетесь поехать с нами?

Через минуту они уже беседовали как старые друзья. Ярко светило солнце, трезвонили птицы, что-то кричали, смеясь, пробегающие мимо дети, и Бероев не переставал удивляться: «Какая же все-таки редкая ценность — простое человеческое общение». Поглощенный этим общением, профессор не заметил, что за ним следили.

 

Когда машина свернула на грунтовку между деревьями, Люба восторженно захлопала в ладоши:

— Наше любимое место! Сережа нашел два года назад. Спасибо тебе, милый.

И она осторожно, даже трепетно, погладила мужа по плечу.

— Не отвлекайте водителя, Любовь Николаевна, — шутливо сдвинул брови Сергей, мужчина лет сорока с круглым, добродушно-открытым лицом, — а то потеряю контроль, и тогда, боюсь, даже Аслан Давидович не поможет.

— Слушаю и повинуюсь, Сергей Валерьевич, — сложила ладони Аверина. — Видите, доктор, какой он у меня строгий?

— Настоящий деспот-интеллигент, затиранивший слабую женщину, — подхватил Бероев.

— Слышите, что о вас умные люди говорят. Скорее уже везите нас, деспот, в райский уголок.

— Так точно, радость моя.

 

Место было и впрямь замечательное. Чудесная зеленая поляна, вся в оранжевых островках огоньков, примыкала к небольшой прозрачной речке, в излучине которой ровным нетронутым слоем лежал мелкий желтый песок. Стройные ряды молодых дубов, покрытых блестящими на солнце изумрудными латами, обступали с трех сторон спрятанное от посторонних глаз луговое пространство. На другом берегу почтительно склонили над водой свои серебристые головы ивы. За ними, на взгорье, стерегли покой маленькой замкнутой вселенной мощные рыжебородые сосны.

На правах гостя Бероев был освобожден от обязанностей по лагерю и потому, вытянув босые ноги, бессовестно наслаждался вечерним солнышком. Он смотрел на плавный, отливающий золотом изгиб реки, на веселый костер и ловко управлявшегося с топором Сергея, на Любу, которая с улыбкой чистила пойманную мужем рыбу, видел, как они понимают друг друга с первого взгляда, и думал: «А ведь в самом деле, как мало человеку надо, чтобы почувствовать себя счастливым. Как легко можно обойтись без всякой генной инженерии, без всех этих удобных устройств, которыми окольцевали нас, фактически отняв свободу, без чудовищно разросшейся индустрии удовольствий».

— Вам бы, ребята, жить в каком-то другом мире — простом и настоящем. Только где ж его найти? — вздохнул профессор.

Бероев специально провоцировал своих новых друзей. За ни к чему не обязывающей репликой скрывалось желание выйти на волнующую его тему.

— Может быть, Архаика? — задумчиво проговорил Сергей.

— Разве она существует? Красивая сказка.

— Я тоже раньше так считал. Думал, что она вымысел, миф, наподобие Шамбалы или Белогорья, только более современный и правдоподобный. Однако уже само существование этого будто бы мифа доказывает, что не всем людям по душе та жизнь, которую мы ведем сегодня. Значит, есть самое главное — основа для Архаики.

— Почему тогда нет никаких сколь-нибудь достоверных сведений: что она из себя представляет, в каком регионе Земли находится? — вел свою линию профессор.

— Простите, но вы меня удивляете, доктор, — загорелся Сергей. — Много ли мы вообще видим правдивой информации? Где она — независимая журналистика? Где заставляющие человека думать телепрограммы, умные современные книги? Где, наконец, можно купить классику? Почему гуманитарные, да и естественно-научные дисциплины в школе методично режут и выхолащивают? И так же методично, используя колоссальные возможности СМИ, пропагандируют мир дешевых ценностей, дешевых удовольствий? Причем всячески стараются облегчить доступ к ним обывателя. Вы скажете, что я говорю банальности. Но почему, объясните мне, такие вопросы стали банальностью? До недавнего времени власть еще мирилась с тающей прослойкой независимо мыслящих людей. Однако, увидев, что эта самая прослойка, вопреки всем законам логики, не размывается до конца, решила более жестко отсекать неугодные отклонения от нормы. Сейчас наступило поворотное время, время тихих перемен. Мы все давно под колпаком. Нас не трогают — просто ты никому не нужен, когда идешь в ногу с большинством. Но не дай бог тебе выбиться из общей массы! А вы говорите, достоверные сведения...

— Но если Архаика существует, как ее до сих пор не нашли и не уничтожили, учитывая возможности современных систем слежения и высокоточной лазерной техники? — снова возразил Бероев.

— Я тоже много размышлял об этом. Объяснение может быть только одно: Архаика серьезно превосходит нас. И в первую очередь в работе с информацией. Вероятно, там уже научились считывать ее с нашего мозга даже на расстоянии. Конечно, не полностью, все глубины человеческого сознания вряд ли будут кому-то подвластны, кроме высшего разума. Значит, вполне осуществимо и обратное действие — послание мыслеформ, хотя бы в виде образов, нужному человеку. В основе таких информационных потоков лежит явление, предсказанное еще на заре двадцатого века, — торсионные поля⁵. Понимаете, все еще надо проверить, но я, кажется, нашел математическое доказательство их реальности.

Сергей схватил прут и с жаром начал что-то объяснять, покрывая песок формулами, в которых профессор генетики мало что понимал. Возникло ощущение, что перед Авериным не рыхлая, испещренная знаками поверхность, а невидимое измерение, которое поглотило его с головой. Вдруг он словно вынырнул назад и, смахнув пот со лба, подытожил:

— Если все правильно, то лучшая реальность существует. И она сама отбирает нужных ей людей. Разумеется, о нас там и понятия не имеют, мы не представляем для Архаики никакого интереса, но вот талантливые ученые... В последнее время в СМИ о них ничего не слышно. Может, они в большинстве своем уже на том берегу?

Профессор ошеломленно глядел на техника из колледжа. Точно такие же мысли пришли к нему вчера в книжном магазине.

— Однако где вы учились?

— Сергей окончил специализированную математическую школу, затем ведущий столичный университет, потом учился в аспирантуре, — ответила за мужа Люба. — У него, сами видите, особенная голова. Это из-за меня, из-за моих проблем со здоровьем он ушел из науки. Чинит в колледже компьютеры, после работы платно консультирует студентов. На жизнь хватает. Если хотите знать мое мнение, я тоже верю в Архаику. Люди во все времена стремились к чему-то, что является лишним с позиций чистого материализма. Добро, нравственность, альтруизм, совесть — зачем они там, где царит вечная конкуренция и важна только победа в борьбе за ресурсы? Я думаю, что в основе мироздания — нечто высокое, светлое, такое, чего мы никогда не сможем объяснить, несмотря на весь наш технический прогресс. Мне кажется, цивилизация без этого созидающего начала, основанная только на эгоизме и гедонистических устремлениях, не может существовать. Должен быть противовес. Если есть тьма, должен быть свет. И я чувствую, что во времена тихих перемен этот свет — в Архаике.

Повисла пауза. Профессор не мог найти слов. Наконец он спросил с грустью:

— Что же, ребята, вы делаете на своей богом забытой окраине?

— Мне порой кажется, что все закономерно, — вздохнула Люба. — Каждый поначалу считает себя хозяином своей судьбы, но в конечном счете оказывается именно в том месте, куда людей, подобных ему, определило общество.

Они сидели у огня, ели пропахшую дымом уху, пили душистый травяной чай, читали стихи, пели давно забытые песни и смотрели на ставшие удивительно близкими звезды.

Когда по темно-синему бархату чиркнул, сгорая, посланец далеких миров — метеор, Люба сжала кулачок и, взглянув прямо в глаза Бероеву, спросила:

— Аслан Давидович, скажите, у меня мальчик или девочка?

— Как вы догадались?.. — прохрипел профессор.

— Ну это как раз совсем нетрудно, некоторые вещи поймет каждое материнское сердце.

— У вас, Люба, родится сын. И я помогу вам, не будь я Бероев! Однако... готовы ли вы в случае чего бросить работу, дом, родных, друзей и уехать в неизвестность?

Люба выразительно посмотрела на мужа.

— Для нашего сына мы сделаем всё, — ответил Сергей.

С этого момента судьба всех четверых, включая ребенка, была предрешена.

 

На дорогой штукатурке стен широкого коридора, по которому шел профессор, висели портреты и фотографии. Корифеи генетики, начиная с самого Менделя, взирали на него с молчаливым вниманием. С кем-то из них он в былые годы общался, спорил и даже дружил. Немногие продолжали свою научную деятельность, как и он. Остановившись у рамки с табличкой «Бероев Аслан Давидович, доктор наук, профессор, почетный член Академии наук», он вгляделся в энергичное лицо и обратился к своей более молодой копии:

— Ну что, Аслан Давидович, последний бой. Как говорится, «нет, милый мой Агафон, ты не в силах спорить с истиной, а спорить с Сократом дело нехитрое»⁶.

И Бероев решительно направился в кабинет главного.

За огромным т-образным столом из красного дерева, обрамленным двумя рядами массивных резных стульев ручной работы, сидел крупный, коротко стриженный человек, который любому входящему сразу внушал уважение. В каждом его движении чувствовались основательность и уверенность, а прямой немигающий взгляд пронизывал собеседника насквозь. Профессор ценил Гамова за умение быстро ухватить самую суть проблемы и, определив правильное направление, обозначить последовательные шаги по ее решению. Распоряжения его были коротки и чрезвычайно конкретны. Вообще, именно Гамов поставил дело так, что все работали не за страх, а за совесть, чувствуя себя единым целым. Долгие годы он руководил Восточно-Европейской корпорацией генетиков и, хотя не блистал как ученый, был блестящим организатором.

— Присаживайтесь, Аслан Давидович, — доброжелательно сказал Гамов, жестом показывая на стул рядом с собой. — Что привело вас ко мне? Если вы пришли без согласования, в неприемный час, значит, вопрос серьезный.

— Вы проницательны, Владлен Геннадьевич, вопрос действительно архиважный. Мне наконец удалось найти геном с гениальностью. Однако я понял это уже после того, как на основе генетического анализа элементов крови он был по ошибке внесен в программу уничтожения.

На лице Гамова не отразилось никаких эмоций.

— Программных сбоев не было? — спросил он абсолютно спокойно.

— Нет. Исключено.

— Кто осуществлял контрольную проверку?

— Тимур Бероев.

— И, как я понимаю, вы вносили данные в программу ликвидации.

— Я вносил, Владлен Геннадьевич. Однако теперь не сомневаюсь, что совершил чудовищную ошибку. Необходимо ее срочно исправить.

— Каким образом? Вы же знаете, что процедура ограничения рождаемости определена законом и очень жестко контролируется.

— Но у вас же имеются полномочия входить на сервер при чрезвычайной ситуации.

— Имеются. Только я не вижу чрезвычайной ситуации.

— Почему? Ведь на кону судьбоносное для науки открытие.

— Ну хотя бы потому, что есть еще возможность внести коррективы в списки генетического брака через три дня на Большом совете.

— Да, пожалуй, вы правы, — задумчиво сказал профессор. — Может, оно и к лучшему. Значит, мне надо выступить на совете. И все же...

— Выступить, конечно, можно, — перебил Гамов, — только люди в вашем возрасте стараются не сомневаться в ценности своих же достижений. Получается, что признанные всем ученым сообществом критерии Бероева относят гениальный геном к интеллектуальной посредственности, недостойной появиться на свет? Зачем вам это нужно?

— Затем, что я ученый и мне прежде всего дорога истина. Если этот ребенок родится и подтвердится его гениальность, а я уверен, что она подтвердится, можно будет провести полномасштабное комплексное исследование, где будут задействованы и генетика, и нейрофизиология, и психология с социологией, и другие науки. Представляете, какой шаг мы сделаем на пути улучшения Homo sapiens! Ну и в принципе, — добавил Бероев, — по какому праву мы должны лишить жизни полноценного человека?

— Допустим, вы говорите правду, — сказал Гамов, игнорируя вопрос. — Однако ваше предполагаемое исследование — все-таки дело будущего. А что мы сейчас скажем правительству, которое считает нашу отрасль одним из оснований социальной стабильности и потому щедро нас финансирует и даже предоставило нашим сотрудникам особый статус? Ошибка?

— Правительство должно понять. Все ошибаются на пути к истине.

— А как воспримут такую истину те семьи, которых мы лишили детей? «Извините, наши методы были ошибочны»?!

Бероев не знал, что ответить этому каменному человеку.

После мучительной паузы, под холодным взглядом главного, профессор поднялся и спросил упрямо:

— Я полагаю, у меня есть право выступить на Большом совете по данному вопросу?

— Конечно, оно у вас есть, — спокойно ответил Гамов.

— Тогда прошу дать мне возможность сказать свое слово первым.

Дверь за профессором захлопнулась. Директор Восточно-Европейской корпорации, подумав пару минут, набрал номер внутренней связи.

 

На улице бушевала первая в этом году гроза. Аверина дышала полной грудью у распахнутого окна. Свежий, пропитанный ароматом цветущих яблонь ветер врывался в комнату. Шквал воды загнал в укрытия даже вездесущее кошачье племя. Стайка застигнутых врасплох мокрых воробьев, оживленно чирикая, жалась под карнизом. Из водосточных труб, с оконных отливов, с балконов ручьями струилась чистая вода. На тротуарах и по краям проезжей части она собиралась в мощные потоки, которые быстро смывали скопившуюся за год грязь. Долгожданную влагу жадно впитывала пробудившаяся после недельной жары земля, готовая разродиться новой порцией жизни.

В дверь позвонили. «Сергей ушел с работы пораньше, попал под дождь, теперь, наверное, весь промок», — подумала Аверина и побежала открывать. На пороге стоял розовощекий мужчина с раскосыми глазами и небольшой, покрытой мелкими каплями бородкой. Аверина недоуменно смотрела на незнакомца, думая, что он, видимо, ошибся адресом, но, когда увидела в его руках медицинский чемоданчик, сердце ее бешено забилось.

— Что вам угодно? — зло спросила она. — Я буду разговаривать только с Асланом Давидовичем!

— Да вы не беспокойтесь, — расплылся в улыбке мужчина. — Я как раз от него. Профессор не смог сам прийти. У него сейчас чрезвычайно напряженные дни и бессонные ночи: подготовка к конференции. Вот, кстати, мое удостоверение — Тимур Бероев.

— Так вы с ним... Проходите, конечно. Что же мы стоим на пороге.

— Вы правильно поняли. Я его племянник. — И, осторожно взяв ее за плечи, он продолжил: — Поздравляю вас, Любовь Николаевна, с положительным решением. Хочу пожелать здоровья вам и вашему будущему сыну.

Слезы хлынули из глаз Авериной.

— Простите, пожалуйста, — всхлипывала она, размазывая влагу по лицу.

Когда она наконец успокоилась, Тимур сказал:

— По правилам, следовало бы взять у вас контрольный анализ крови, однако, я думаю, не стоит заниматься пустыми формальностями.

Собираясь уходить, он вдруг вспомнил:

— Кстати, наша кафедра сотрудничает с центром «Милосердие», помогающим больным детям. Да-да, есть еще крайне редкие скрытые мутации, которые могут проявиться только через несколько лет после рождения.

Он достал из чемоданчика распечатанную на принтере фотографию страдающего ребенка.

— Вот наша сегодняшняя боль — Миша Иванов. Если срочно не сделать операцию, он умрет. Перечислите, сколько сможете, на указанный внизу счет. Мы с коллегами скинулись по пять тысяч.

Аверина взяла в руки фотографию:

— Обязательно. Как же я могу не помочь ему. Тем более что моему мальчику сейчас подарили жизнь.

 

Выйдя из подъезда, Тимур некоторое время медленно, в растерянности шел по улице. Его преследовал благодарный взгляд янтарных глаз. Но постепенно мысли старшего научного сотрудника пришли в порядок, лицо приняло решительное выражение, он заметил, что весь промок, и зашагал быстрее.

 

Профессор одним из последних вошел в похожий на античный театр зал.

На обитых светлой кожей сиденьях дружными рядами расположились люди в костюмах стального цвета. Сообщество генетиков, конечно, не вводило униформу, но носить серебристо-серую одежду в последние годы стало своего рода традицией, как бы привилегией членов Большого совета. Внизу на полукруглой каменной арене ожидала своего оратора трибуна, выполненная в виде золотой спирали молекулы ДНК, поддерживающей раскрытую книгу. За ней возвышался массивный, из мореного дуба стол президиума. Здесь уже расположилось руководство корпорации во главе с Гамовым. Над их головами на беломраморной стене крупными буквами был вырезан девиз: «Per aspera ad astra»⁷. «Пожалуй, сегодня будет именно так», — подумал Бероев, взглянув на надпись, и занял свое привычное место.

Тимур не обманывал Любу, когда говорил, что у профессора очень напряженные дни. Аслан Давидович действительно работал трое суток напролет, чувствуя вдохновение творца. Благодаря запечатленной в его памяти картине гениальности все наконец сошлось. Его доклад был конкретным и жестким. Именно сегодня Бероев должен показать ученому миру, что в своих попытках определить генетическую формулу таланта они двигались в неверном направлении. Именно сейчас обязан задать вопросы, которые поставят под сомнение некоторые постулаты науки. И сегодня впервые его работа спасет жизнь будущего человека, а может быть, и не одного.

Занятый такими размышлениями, профессор не слушал обычное приветственное слово директора. Он даже не обратил внимания, что в озвученном Гамовым регламенте изменился порядок выступлений, а его фамилия исключена из перечня докладчиков. Бероев опомнился только в тот момент, когда услышал:

— Прежде чем приступить к основным докладам, голосуем по списку генетического брака за предыдущий месяц. Кто за то, чтобы уничтожить неполноценные эмбрионы без исключений, прошу поднять руки.

— Стойте! — закричал Бероев, сбегая по проходу к трибуне. — У меня есть исключение, и я могу доказать необходимость сохранения одного генома!

По залу прокатился гул. Никто не помнил, чтобы по данному вопросу когда-то были возражения. Все воспринимали его как простую, определенную законом формальность.

Раздался спокойный голос Гамова:

— Аслан Давидович, вы нарушаете регламент работы совета.

— Ничего не пойму, — нахмурился Бероев, потрясая бумажкой с программой выступлений. — Мой доклад значится первым. Мы же лично говорили с вами об этом!

— Вы действительно объявили мне о своем желании выступить, и я попросил внести вас в предварительный перечень докладчиков, но от вас так и не поступило письменной заявки. Вы нарушили правило.

— К черту такие правила! — вспылил профессор. — Перед вами не мальчишка-аспирант, а доктор наук, портрет которого висит на стене в одном ряду с Вавиловым! И если я хочу сказать свое слово, я его скажу! А бумажку можно и после написать.

В зале опять зашумели. Наконец поднялся, привлекая взор аудитории, один седовласый ученый из старой гвардии:

— Коллеги, послушайте. А что, собственно, произошло? Конечно, еще древние говорили: forma est maximus⁸. Но с другой стороны, хочет выступить наш старый товарищ, труды которого имеют всемирное признание, желает поделиться с нами своими мыслями. Так пусть поделится.

Его слова встретили одобрение.

— Конечно, — подхватили несколько голосов. — Говорите, Аслан Давидович.

Бероев поправил микрофон и весь подобрался, как перед броском. В этот момент Гамов кивнул кому-то в ближних рядах.

— Я исследовал эмбрион S-245, — начал профессор, — и пришел к выводу, что передо мной гениальность. Конечно, я поначалу счел эту гениальность ничтожеством, мельком взглянув на уже забракованный геном. И теперь знаю, почему так сделал. Мои глаза были закрыты мощными наростами многолетних стереотипов. Однако внутренний голос заставил меня усомниться. И вот когда я новым, по-детски чистым взором посмотрел на свои прежние научные выводы, когда подверг их беспощадной критике, я убедился, что многие из них неверны. Вообще, мне кажется, что нам, нашему сообществу, следует взять паузу в деле ограничения рождаемости. Мы просто не имеем морального права ставить заслоны для жизни, пока до конца не разберемся во всем.

Бероев остановился, физически почувствовав, как перед ним выросла стена. Он окинул взглядом застывшие в гробовом молчании плотные ряды стальных пиджаков, искаженные внезапной тревогой недоуменные лица и вдруг с необычайной ясностью понял, что совершил непростительную ошибку. Глупец! Ему нужно было спасать одного человека, и тогда у него, вероятно, имелись бы какие-то шансы, а он замахнулся на святое. На рычаг, владение которым, возможно, и составляет всю сущность нового, чуждого ему поколения сидящих напротив людей, рычаг, который дает им особый статус в обществе и благосклонность власти. Попытался забрать у них священный жезл, который позволяет им чувствовать себя вершителями судеб.

С первого ряда поднялся невысокий мрачный человек — комиссар по этике. Он обратился к Бероеву медленно, с расстановкой:

— Могу я, Аслан Давидович, задать вам два вопроса?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

— Во-первых, вы встречались с хозяйкой указанного вами эмбриона и ее мужем?

Профессор мужественно принял удар, который не был для него совсем неожиданным.

— Я общался с ними, — хрипло ответил он, — для того, чтобы установить истину.

— Однако такое поведение является уже не формальным нарушением, а проявлением пренебрежения к этическим нормам всего нашего сообщества. Теперь следующий вопрос. Если, по вашим словам, данная встреча помогла установить истину, то чем помогло перечисление на ваш счет десяти тысяч от матери, жаждущей ребенка?

Комиссар повернулся, показывая публике листок со штампом:

— Вот у меня в руках квитанция о переводе, заверенная печатью банка. Потрудитесь объяснить этот факт, господин Бероев!

— Я не знаю. Видимо, здесь какая-то чудовищная провокация, — попытался крикнуть профессор, но его микрофон уже был отключен.

Это означало конец. Во взорвавшемся зале ученый с мировым именем заметил лишь несколько сочувственных лиц.

Только когда Гамов встал из-за стола и поднял руку, шум начал стихать.

Завладев вниманием аудитории, главный сказал:

— Аслан Давидович, со всей этой непонятной ситуацией мы обязательно разберемся, проведем объективное внутреннее расследование, а сейчас попрошу вас не мешать работе совета.

Затем, обращаясь к серебристо-серым людям, продолжил:

— Итак, кто за то, чтобы ликвидировать неполноценные эмбрионы без исключений, прошу голосовать.

Решение было принято единогласно.

 

Профессор метался по своей холостяцкой, беспорядочно обставленной квартире, не в силах успокоиться. В конце концов, публика, подвергшая его остракизму, — далеко не все общество. Найдется немало желающих услышать правду об ограничении рождаемости от самого Бероева. Он просто обязан разоблачить весь сотворенный обман, ведь именно его имя сделали знаменем чудовищной по своему цинизму мистификации... Они не посмеют тронуть всемирно известного ученого и не смогут заткнуть ему рот. Но об этом позже. Вначале надо выполнить свое обещание и спасти ребенка Авериных.

Зазвонил телефон. Аслан Давидович с тревогой посмотрел на незнакомый номер и ответил на вызов. Во время короткого разговора ноги у Бероева задрожали и он медленно сполз по стене. Учтивый, доброжелательный женский голос сообщил, что его с Авериными давно хотят видеть в Архаике, что дело не терпит отлагательств и сегодня ночью, ровно в четыре часа, им необходимо прибыть в назначенное место за городом. Причем в целях их безопасности абсолютно никто не должен знать о том, куда они направляются. С собой обязательно надо взять кольца, для того чтобы снять с них данные.

С трудом совладав с волнением, Аслан Давидович выразил согласие и даже попытался изобразить радость, когда задавал уточняющие вопросы. Профессор понял, что по нему с Авериными принято решение и найден оптимальный способ уничтожить их, не оставляя следов. И кажется, он догадался какой. Но почему так скоро? Насколько он был наивен! Бороться ему не придется. Все же именно сейчас у него нет права на ошибку. Зная, как работают спецслужбы, Бероев отдавал себе отчет, что всем не спастись.

Теперь дорога была каждая минута. Аслан Давидович принялся лихорадочно вспоминать людей, способных помочь ему в настоящий момент. И странное дело, из всего большого круга друзей и хороших знакомых он в критической ситуации смог выбрать только одного человека, на которого можно положиться. Правда, они не виделись уже несколько лет, но в данном случае оно и к лучшему. «Только бы найти его», — подумал профессор, снял кольцо, выложил из кармана телефон и вышел из дома.

Пройдя два квартала (пешком пока разрешали ходить без прикосновения желтым металлом к инфоприемнику), он свернул в ворота районной больницы, позвонил в санпропускник и спросил хирурга Гаджиева. Бероеву повезло: его старый друг был на работе.

 

Аслан Давидович ожидал друга в больничном саду, на скамье под липой. Его чувства необычайно обострились. Взгляд непроизвольно выхватывал глубокую борозду на темной коре высокого стройного дерева, упрямо ползущего по ней муравья, почти облетевшую от цвета ветку соседней яблони, усыпанную белыми лепестками дорожку, по которой впору идти жениху с невестой. Он с наслаждением вдыхал горький запах молодых клейких листьев, радовался теплым весенним лучам, пронизывающим зеленые ветви. «Как много простых, но очень нужных человеку вещей мы незаметно исключили из своей жизни», — думал Бероев, смахивая повисшие на ресницах непривычные соленые капли.

Аслан Давидович не заметил, как к нему подошел сухой чернявый человек невысокого роста, с изрезанным морщинами лицом.

— Здравствуй, Аслан, дорогой. Что с тобой? — спросил старый друг и заключил его в крепкие объятия.

— Мне нужна твоя помощь, Георгий, прямо сейчас. Необходимо срочно отвезти в Сибирь дорогих мне людей, которым грозит опасность.

— У меня назначены операции...

— Пусть на сей раз прооперируют другие. Не откажи мне в моей последней просьбе.

— Все так серьезно?

— Более чем.

— Подожди меня минут двадцать. Выслушаю от начальства, да и от жены, что обо мне думают.

— Извини меня, друг.

— Не стоит, Аслан. Разве я могу бросить в беде человека, с которым мальчишкой бегал по родным горам?

 

Когда Бероев поднялся в квартиру Авериных, то обнаружил, что они уже подготовились к отъезду.

— Не удивляйтесь, Аслан Давидович, — ответила на немой вопрос Люба. — Мы ждали вас. Вчера приходил ваш племянник, Тимур. Я, признаюсь, была не в себе. Мне казалось, мои молитвы услышаны. Лишь сегодня я поняла, что не верю этому человеку. Простите меня.

— Значит, Тимурчик, — зло усмехнулся профессор. — Что ж, я действительно недооценил его. Он все-таки расширил свою специализацию. Впрочем, теперь уже все равно. Мне известна дорога в Архаику, машина у подъезда.

— Но откуда вы знаете?.. — спросил Сергей.

— Торсионные поля. И больше никаких вопросов, нам надо спешить. В машине есть все необходимое: еда, лекарства, туристическое снаряжение, подробная карта местности. Мой друг Георгий довезет вас до Ахтарска, дальше пойдете по тропе через Чеменгинский перевал в Демьянову пустынь. Я уверен, там вас должны встретить. Отдайте мне свои телефоны и кольца.

— Но ведь на кольце можно отключить функцию геолокации, — слабо возразил Сергей.

Бероев посмотрел на него с укоризной:

— Вы сейчас рассуждаете как рядовой обыватель. Вспомните ваши недавние слова — мы все давно под колпаком. Так вот, у вас появился шанс выскочить из-под него. И я обещаю, что с сегодняшнего дня Авериных никто никогда искать не будет.

— А как же вы, Аслан Давидович? — с тревогой спросила Люба.

— Я пока не могу ехать. Увидимся... позже.

 

Они прощались на площади Ученых. Отсюда профессору было недалеко до дома. По огромной парковке без конца сновали автомобили, временами заглушая сигналами рвущийся из колонок техноданс. Мимо шли за очередной дозой счастья нескончаемые потоки возбужденных людей. Ослепляла бегущая по экранам плазменных панелей реклама.

Но им ничто не мешало. Они стояли возле машины, понимая друг друга без слов. Наконец профессор крепко обнял каждого и сказал:

— Я прожил большую жизнь, но как-то так случилось, что роднее вас четверых — да, четверых — у меня никого нет.

Некоторое время Бероев шел медленно. Он не мог забыть взгляд золотисто-карих, переполненных грустью глаз. Затем брови его сдвинулись, и он зашагал быстрее.

 

Через пять часов Аслан Давидович ехал по бесконечным улицам впавшего в предутреннее забытье мегаполиса. Уже подъезжая к развязке на западной окраине города, он вдруг резко затормозил и вырулил на обочину, чуть не врезавшись в рекламный щит. На старом, местами потрескавшемся баннере была изображена карта, которую Бероев увидел на стене лаборатории в тот памятный вечер, только без надписи «Архаика». «ООО “Прогресс” набирает специалистов для строительства автомобильных дорог в горно-таежных районах Сибири», — прочитал профессор.

Неужели эта агитка на необычном фоне когда-то отложилась в подсознании и его видение представляет собой не судьбоносное послание, а всего лишь сон — «небывалую комбинацию бывалых впечатлений»?!⁹ Бероев схватился за горло и, наверное, потерял бы сознание, но вдруг удивительный голос с врожденной ноткой нежности сказал ему: «Должен быть противовес. Если есть тьма, должен быть свет».

— Ты права, милая моя девочка, — проговорил Аслан Давидович, глубоко вздохнул и нажал на педаль.

Найти нужный поворот с трассы не составило труда. Подъезжая к зарядной станции для электромобилей, возле которой ему назначили встречу, профессор с удовлетворением отметил, что она не работает. «Значит, никто больше не погибнет», — подумал он, еще раз посмотрел на лежащие в бардачке три кольца, подающие свой зловещий сигнал, и вышел из машины.

Раздался контрольный звонок.

— Аслан Давидович, мы уже подъезжаем. Вы ждете нас? — уточнила доброжелательная женщина.

— Да, мы на месте.

Взгляд профессора устремился в сверкающую далекими огнями бесконечность. Именно в этой всеобъемлющей глубине создавалась основа для зарождения жизни, и там же сейчас притаилась его смерть. Следивший за ним спутник, наверное, уже настроил свой лазер. Сколько ему осталось? Минута, две?

Ослепительная вспышка разнесла Бероева на атомы.

 

В хмурый утренний час у панорамных окон стоял плотный, стриженный ежиком человек со здоровым румянцем на щеках. Прошло полгода, как его назначили на место ставшего еще более знаменитым родственника. По официальной версии, Аслан Давидович Бероев трагически погиб в Африке при исследовании генома смертельно опасного вируса. На площади Ученых ему воздвигли замечательный памятник: застывшая в порыве вдохновения фигура, энергичное лицо, целеустремленный взгляд. Внизу золотыми буквами надпись: «Благодарное человечество своему спасителю. Дело твое будет жить в веках».

Преемника не мучили угрызения совести, ведь профессор, в конце концов, сам сделал свой выбор. Железный Тимур, как теперь называли его коллеги, давно понял веяния времени и принял их. Действительно, современному обществу не нужны отклонения от нормы. Гениальность, талант, нестандартная мысль для него опасны. Стабильность и процветание основаны на ровном, планомерном движении монолитных масс. Недаром при назначении перед ним поставили задачу — ужесточить критерии отбора, чтобы раз и навсегда отсечь саму возможность нарушения установленного порядка. Предстоит еще много работы, но начало уже положено.

Новый Бероев ни в чем не сомневался, он был доволен собой.

 

Где-то за плотным слоем серой пелены всходило солнце, подтверждая незыблемость неизвестных нам законов мироздания.