Вы здесь

Город на реке чистоводной

Историческое повествование
Файл: Иконка пакета 13_zaplavnii_gnr4.zip (101.1 КБ)

На острие Смутного времени

Семнадцатый век начался для России природным бедствием. Все лето 1601 г. не переставая лили дожди. Затем грянули преждевременные морозы. Страна осталась без нового хлеба, без семян. В следующем году, как значится в «Русском хронографе», из-за сильных холодов вновь «не добыши люди хлеба». Это породило лютую спекуляцию старыми запасами. В 1603 г. большинство полей остались незасеянными. Начался повальный голод, эпидемии, бунты. Россия, которая, по свидетельству современников, в первые годы царствования «выборного государя» Бориса Годунова (1598—1600) «цвела всеми благами», вдруг превратилась в «гнездо раздоров».

Давняя болезнь, преклонный возраст, ставшее неожиданно тяжким бремя власти подточили силы Годунова. Восемнадцать лет правил он страной — сначала именем блаженного шурина Федора Иоанновича, затем своим. Немало «достохвальных дел» успел он «управить» за эти годы: патриаршество на Москве учредил, превратив ее в Третий Рим, шведов под Нарвой разгромил, вернул России Ивангород и Копорье, одолел крымского хана Казы-Гирея, перемирие с Речью Посполитой на двадцать лет заключил, ближнюю Сибирь накрепко обустроил, торговлю и книгопечатание заметно расширил, столицу водопроводом и другими техническими новшествами «удивил», многие славные города-крепости поставил и среди них Воронеж, Ливны, Елец, Белгород, Оскол, Курск, а в Сибири — Тюмень, Тобольск, Березов, Сургут, Тару, Обдорск, Салехард, Нарым, Мангазею, Кетск… Но разве в погибельную пору хорошее помнится? Его обычно прошлые обиды и текущие напасти затмевают.

Так случилось и на этот раз. Откачнулся народ от «злосчастного» царя, не сумевшего остановить свалившиеся на Россию несчастья, с каждым годом все громче и громче роптать на него стал. Вновь пошли гулять по стране слухи, будто царевич Дмитрий, сын Иоанна Грозного, вовсе не погиб в Угличе ребенком, а чудом уцелел от ножа злоумышленников, подосланных Годуновым. Где ныне царевич, под каким именем скрывается — никому не ведомо. Оно и к лучшему: меньше знаешь — целее будешь. Важно другое — непоколебимо верить, что он жив, что в нужный час объявится и сгонит с престола Рюриковичей «худородного Бориску», даст всем спокойствие и благоденствие.

Ждали. Верили. И не напрасно: царевич и правда объявился. Его загадочная история рисовалась так: сначала он прятался от ищеек Годунова у добрых людей, потом в монастырях, куда его взяли «для бедности и сиротства», а когда его наконец выследили, вынужден был бежать в польско-литовские земли. Там его законные права готовы были признать не только вольные казаки, Литва и Корона Польская, но и весь честной люд, которому Годунов давно «испротивел». Даст бог, царевич над Годуновым верх возьмет. Вот тогда и воспрянет народ телом и духом.

Весть о появлении «восставшего из мертвых» царевича Дмитрия оглушила Годунова, вызвала гнев и ужас. Больше всего на свете он любил сына-подростка, ненаглядного Федора, ему надеялся передать царский скипетр. И вдруг на тебе — какой-то самозванец выскочил как черт из преисподней и покушается не только на власть самого Годунова, но и на будущее сына. Если вовремя не остановить его, много бед может наделать. Россия, как сухой хворост, от малейшей искры вспыхнуть готова. Что, если это и есть та искра?

Справившись с первым потрясением, Годунов велел доложить ему все, что удалось узнать о личности самозванца. Слушал жадно, стараясь не упустить ни одной мелочи.

Картина в общих чертах рисовалась такая: имя царевича Дмитрия «положил на себя» некто Юшка (то есть Юрий) Отрепьев. Предки его выехали на Русь из Литвы и осели в Галиче и Угличе. Отец, стрелецкий сотник, зарезан по пьяной драке в Немецкой слободе на Кукуе. Рано оставшись без отца, Юшка «домашним образом» постиг грамоту, и притом весьма успешно. Благодаря родственным связям попал на службу сначала к Михаилу Романову, затем к Борису Черкасскому, а это наипервейшие супротивники Годунова. Спят и видят на троне одного из бояр «царского корени». В конце 1600 г. вместе с другими заговорщиками Романов и Черкасский были схвачены. Их «ближних» слуг тоже похватали. Измучив пытками, предали опале. Но Юшке Отрепьеву удалось скрыться. Тогда-то и надел он монашеский куколь, стал смиренным чернецом Григорием. Верные люди помогли попасть ему в наипервейший на Руси кремлевский Чудов монастырь. Ну а дальше Отрепьев своими талантами выдвинулся. Быстроумен, на язык боек, каллиграфическое письмо в совершенстве освоил. За то и взяли его на патриарший двор — книги переписывать, каноны святым слагать. Видя такое «досужество», патриарх Иов на «сидения» Боярской думы стал его «имать», так что о кремлевской жизни самозванец не понаслышке знал. Такой и за царевича вполне сойти может. Не зря же поляки и литва за него уцепились. Им только повод дай в великорусские пределы залезть, все, что плохо лежит, к рукам прибрать. Они и козла вонючего ради своей выгоды серафимом признают…

Так вот всего за несколько лет вызрела, пошла вширь и вглубь первая русская смута. Разлад между народом и правителями дошел до крайности. Низы жаждали доброго царя, а значит, справедливости. Верхи никак не могли поделить власть, корыстовались, местничали, то есть считались чинами и титулами, а не умом и способностями. А голод между тем опустошал города и селения, ожесточал нравы, рушил былые скрепы в народе. Дошло до того, что люди перестали слышать друг друга, понимать, что происходит, отдались на волю сокрушающих порядок и нравы стихий.

Посланник русского царя

Драматично развивались события и на просторах Сибири. В то время как народы Нижнего и Среднего Приобья приняли российское подданство, стали частью Московского государства, Южное Зауралье продолжало страдать от раздробленности и межнациональных усобиц. Сюда за легкой добычей приходили бухарцы, кыргызы, черные и белые калмыки и другие степняки-кочевники. Они забирали скот, пушнину, невольников, обкладывали мирные малочисленные племена непосильной данью. Вместо того чтобы объединиться в противостоянии набежчикам, «лучшие люди» сибирских племен множили личную вражду. Лишь немногие были готовы во имя общего блага поступиться личным интересом.

Одним из таких людей был бикмурза (иначе говоря, большой князь) татарского племени эушта Тоян. Его охотничьи угодья и рыбные ловли находились в низовьях реки Тоом (в русском звучании Томь, Тома). По соседству располагались владения его ближних и дальних родичей — Басандая, Еваги, Тигильдея, Енюги и Ашкинея. Но узы их родства давно подточила взаимная неприязнь, желание одних потеснить других. Тоян пробовал образумить соплеменников. «Обидами считаться — единство потеряем, — говорил он. — Даже собаки, завидев волка, забывают о вражде между собой. А мы люди. Опомнитесь!» Ему возражали: «В один сапог две ноги не затолкаешь. Каждый должен идти своей дорогой».

Тогда-то и пожаловал к эуштинцам посланник русского царя тобольский послужилец Василей Тырков. Одарив Тояна серебряными ковшами и одеждами, тиснеными чепраками с бисером, он вручил ему ярлык «за государской красною печатью». А говорилось в том ярлыке, что «царь и великий князь Борис Федорович всея Русии» зовет эуштинцев в подданство и обещает им «ласку и привет, и великое бережение». Затем Тырков поведал о том, как сорок пять лет назад правитель Сибирского ханства Едигер отправил своих доверенных людей Тягрула и Панчаду к тогдашнему русскому царю Иоанну Грозному — просить, чтобы тот «всю землю Сибирскую взял во свое имя и от сторон ото всех заступил». Почему он это сделал? Да потому, что сын шибанидского хана Муртазы Кучум, потомок Чингисхана, замышлял захватить его земли. Так уж получилось, что Кучум-хан опередил Грозного, согласившегося взять Едигера «под свою высокую царскую руку». Наскочив на Сибирское ханство хорошо вооруженным бухарско-ногайско-башкирским полчищем, он убил Едигера и его соправителя Бекбулата, обложил поклонявшихся идолам татар и остяков1 непосильной данью, в мусульманскую веру против их воли загнал. Но через некоторое время справедливость восторжествовала. Набежал из-за Камня (Урала) атаман Ермак с малым казачьим войском, разгромил Кучумову ставку на берегу Иртыша да и стал Сибирь к Москве склонять, как Едигер того хотел. Ясак посулил малый, не то что алман2 Кучум-хана, обхождение справедливое. Потянулись к нему люди, дружить стали, даже родниться дочерьми с атаманом захотели. И пусть погиб на Вагае от коварства Кучум-хана Ермак Тимофеев, не погибло его дело. Годы разъединяют, но они же и соединяют. Не сразу и не вся, но ведь встала Сибирь за спину Москвы, русскими городами да острогами укрепилась. Правду сказать, не так велики они пока, далеко друг от друга отстоят, но за линию, которую они образуют, степняки опасаются заступать. Силу чувствуют. Но одной лишь голой силой не удержишься. Ее дружбой постоянно подкреплять следует, взаимной пользой и единодушием. Умные люди говорят: горы не сойдутся, а народы сходятся. Лучше идти вместе, чем искать дорогу одному…

Тырков говорил просто, но с достоинством. Он не чурался пословиц и иносказаний, которые так любят произносить посланцы могущественных владык, но и не злоупотреблял ими. Его речь отличалась искренним дружелюбием, открытостью и прямотой. Над его словами хотелось думать.

Вот и стал Тоян расспрашивать тобольского посланца о Московском государстве, о его делах и порядках, о царе Борисе Федоровиче, красной печатью которого скреплен писанный в стольном граде Сибири ярлык.

Тырков охотно отвечал. Его рассказ изобиловал яркими красками, вызывающими невольный трепет и почтительное удивление. Особо впечатляюще обрисовал он «светлодушного, милостивого и нищелюбивого» царя Бориса. По его словам выходило, что Годунов в Сибирь «всю душу вложил». Если челом ему ударить, то и на Томи защитная крепость скоро стоять будет. За спиною Москвы не пропадешь! До первопрестольной, конечно, не ближний свет — сто дней пути, не меньше, но это не беда. Государевы обозы туда круглый год ходят. Выбирай любой. Обозные казаки тебя и сопроводят, и охранят, и обратно вернуться помогут. Было бы желание.

Отбыл восвояси Тырков, и остался Тоян наедине со своими раздумьями. Доводы посланца «сибирской Москвы» (Тобольска) показались ему убедительными. Он и сам давно понял, что эуште необходим сильный союзник. Но кого послать к русскому царю? Наиболее верные ему старейшины крепки умом и опытом, но ветхи годами — дальнего пути им не выдержать. А у людей помоложе нет умения вести столь ответственные переговоры. Правильней всего ехать самому, но в отсутствие Тояна мурзы-соперники могут перекроить эушту, а его самого от власти отрешить. Так плохо и так не лучше. Надо еще хорошенько все обдумать. Когда спешишь, ноги за полы кафтана цепляются.

Три года думал Тоян. И лишь на четвертый принял окончательное решение. Оставив вместо себя сына-наследника Таная, он отправился сначала в Тобольск, затем с попутным обозом, везущим «ясачную казну», в Москву. Откуда ему было знать, что там уже полыхнула опустошительная смута и царь Борис, которого так искренно превозносил Василей Тырков, теряет остатки своего могущества? Старики говорят: не прислоняйся к юрте, которая готова упасть. Так-то оно так, но как быть, если Тоян уже прислонился?

«Не о чем жалеть, — тут же успокоил себя он. — Моя юрта тоже вот-вот повалится. Если падать, так падать вместе. Не зря говорится: пустив стрелу, не пробуй повернуть ее назад — в себя попадешь. Кто одолел половину горы, должен одолеть и гору».

Каждый день пути Тоян отмечал зарубкой на передке своей кибитки. Где по тайге путь обоза шел, он вырезал елку, через степь — цветок, где сходились темный лес и луга — стрелу, где тайга поднималась на Каменный пояс, а затем спускалась с него, — ежа, а светлый лес отмечал изображением листа березы. Никогда не покидал Тоян своего городка дальше, чем на пятнадцать зарубок, а на этот раз уже в шесть раз больше сделал, но конца-края пути все еще не видно. Не вмещает душа таких просторов, одиноко ей в них, тревожно, но и сладостно вместе с тем, ново. Владеть столькими землями может только обладатель великого царства. Как он встретит Тояна, допустит ли к себе? Судя по всему, много у него сейчас бед и врагов. Но это и понятно: чем больше властелин, тем больше сил приходится отдавать ему для удержания власти…

Но как бы долог ни был выбранный по подсказке судьбы путь, рано или поздно он кончается. Окончился и этот.

Челобитие

Москва поразила Тояна своим великолепием. Обилие златоглавых удук уй, называемых здесь церквями, бесконечность белых и красных крепостных стен, широта дорог, разнообразие проездных башен, защитные рвы и подъемные мосты, череда зеленых, лазурных и даже серебряных крыш, единство камня и резного дерева… Но среди этого великолепия не было радости. Люди проходили понуро, точно опасаясь друг друга. Их было немного. Зато много стражников и ворон.

В покоях Казанского и Мещерского дворца Тояна ждала обильная еда, баня в широкой кадке и мягкое ложе. После дальней дороги оно показалось теплым облаком на втором небе. Тоян погрузился в него, радуясь тому, что достиг Москвы, пусть даже такой хмурой и непонятной.

Утром к нему пожаловал большой кремлевский дьяк Нечай Федоров с толмачом. Приложил руку к груди:

Приветствую тебя, доброчтимый Тоян. Пусть высоким будет для тебя небо! Здоровы ли кони и души моих друзей?

Благодарю тебя, высокомочный Нечай, — с достоинством ответил Тоян. — Дорога кончилась. Мы здоровы. Ты встретил нас у порога, как подобает хорошему хозяину. Мы рады тебе. Пусть и над тобой небо будет высоким!

Расспросив Тояна о дороге, о его беседах с тобольским воеводой Андреем Голицыным и письменным головой Василием Тырковым, Нечай Федоров подтвердил обещанную ими готовность Москвы во всем благоволить и споспешествовать эуште. Более того, дьяк сообщил, что государь о прибытии Тояна знает и готов принять его, как только высокие дела ему это позволят.

Тоян — человек терпения и выдержки. Он приготовился ждать столько, сколько потребуется. Но Борис Годунов, удрученный свалившимися на него несчастьями, переходом многих бояр и дворян-перевертней под знамена Лжедмитрия Гришки Отрепьева, решил встречу с эуштинским князем не откладывать. Ведь это уже не первый челобитец от коренной Сибири, готовый по своему почину за спину Москвы стать. В прежние годы вот так же явился к нему просить подданства властитель кодских остяков (хантов) с нижней Оби Ичигей Алачев. Но тот в светлое для России время к ней приложился, а Тоян в смутное припожаловал. Значит, и принять его следует по-особому, не мешкая. Лучше всего в Грановитой палате Кремля. Не всякий иноземный гость такой чести удостаивается, только высшие сановники, посланцы королей, цесаревичей и прочих западных владык. Вот и надо показать недругам Годунова, что ныне Москва по-прежнему сильна, ведь присоединиться к ней желают все новые и новые племена и народы с не менее могущественного, чем Запад, Востока.

Чтобы усилить значимость предстоящего челобития, Годунов велел позвать на него не только ближних бояр и думных дьяков, но и послов из других стран и заморских купцов. Пусть видят, что русский царь силен и могуч, что нипочем ему любая смута…

В назначенный час Нечай Федоров доставил Тояна в Большую Грановитую палату и велел ждать.

Осмотрелся Тоян. С высоких выкругленных сводов смотрели на него изображения людей, диковинных птиц, зверей, растений. Заметив изучающий взгляд князя, Нечай Федоров начал объяснять ему, что это история рода человеческого, положенная в красках, и что взята она из святых христианских писаний, а рядом запечатлена история Московского государства в его правителях, начиная от Владимира Великого до сегодняшнего государя Бориса Годунова.

Рассматривая красочное изображение того, с кем ему вот-вот предстоит встретиться, Тоян поневоле оробел: очень уж величав русский царь, благолепен — на голове двурядная шапка (Нечай назвал ее шапкой Мономаха), в руках царский скипетр, а сам он облачен в сияющие золотом одеяния. Таков ли он в жизни, как выглядит на этой диковинной для всякого сибирского человека росписи?..

Не успел князь исполниться обычной своей выдержки и спокойствия, дверь в соседнюю залу распахнулась и дворцовый глашатай торжественно объявил:

Томские земли князь Тоян-эушта сын Эрмашетов с поклоном к великому царю всея Руси Борису Федоровичу!

В сопровождении Нечая и своей свиты из соплеменников Тоян вступил в Золотую Грановитую палату. Посреди нее возвышался слепящий золотом царский трон. Стены и своды за ним украшены изображениями нежной отроковицы, цветущего юноши, зрелого мужа и убеленного сединами старца, а над ними воспарили небесные существа с трубами. Если вдуматься, то эти фигуры символизируют весну, лето, осень, зиму и ветры судеб, меняющие вместе с ними землю и время. Но Тояну не до разгадок символов стало. Он впился взглядом в царскую корону с боевыми часами и двуглавым орлом, парящим над троном в скрещении рисованных ветров. Нечай Федоров успел рассказать ему, что обозначает эта необычная птица. Единство страны, глядящей одновременно на запад и на восток, — вот что. Она словно соединяла огромную Россию и маленькую Эушту, тревожное настоящее и обнадеживающее будущее.

Тоян перевел взгляд на лицо московского царя. Оно дышало силой и уверенностью, но под внешним благолепием угадывался немалый возраст, усталость и предательское нездоровье.

Преклонившись, Тоян облобызал царские одежды и отступил в сторону, давая место соплеменникам. Они понесли к подножию трона богатые поминки — связки соболей, куниц, горностаев, степных лисиц, лосиные кожи и другие подарки. Казалось, им конца не будет.

Собравшиеся в Золотой Грановитой палате иноземцы и царедворцы оценивающе следили за тем, сколь ценны и многочисленны дары сибирского князя, привезенные в поклон московскому государю. По ним было принято судить, как высок и представителен гость, на какой прием рассчитывает.

Тоян держался с почтительным достоинством. Его поминки, а затем кратко, но мудро изложенная просьба принять эушту под высокую царскую руку московского повелителя произвели на всех благоприятное впечатление.

Отличился красноречием и возбужденный удачно складывающейся церемонией Борис Годунов. В ответ он пообещал Тояну взять его народ в подданство, поставить на Томи город со всеми устройствами, а ясака на городовые службы с эушты не взимать. Более того, всех, кто похочет служить Москве, царь велит верстать в казаки без всяких условий. Остальным воля вольная. Руси не только воины нужны, но и охотники, и рыбари, и скотоводы, и проводники по сибирским землям. Дающий крепнет от берущего, а берущий — ответно. И заключил:

Прими напоследок мое ответное пожалование, князь. Оно достойно тебя и нашего уговора.

И потекли к Тояну дорогие одежды, ткани, серебряные кубки. Годунов знал, что, увидев такое, иноземные купцы и послы поразятся его щедрости. Вот и пусть удивляются. Москва — она на то и Москва, чтобы даже в шаткие времена, при голоде и неустройстве, не скупиться.

Царская грамота

Государевым именем царские грамоты пишутся, да не государями составляются. Для этого у них особые люди есть — такие как второй дьяк Казанского и Мещерского дворца Нечай Федоров и его подьячие Андрюшка Иванов и Алешка Шапилов.

Город срубить — дело нешуточное. Вон она где, Тома-река, в дальних таежных местах за Обью. От ближних острогов до нее еще идти и идти, одолевая сотни глухих верст. Помощи от тамошних служилых людей ждать не приходится. В Кетском и Нарымском острогах их и по трех десятков не наберется. Одна надежда на Сургут. Там нынче чуть не двести казаков и стрельцов службу несут, а сверх того гулящих людей, беглых и хожалых собралось немало. Из них полсотни и забрать не грех. Остальных по пути в Сибирь заверстать придется — не гнать же их из Москвы. Это и дорого, и надсадно. А случится нехватка в послужильцах, на прочие сибирские крепости их разложить можно, а в Тюмени взять посланные прежде в запас «пищаль скорострельную, а к ней 200 ядер железных да 200 ядер свинцовых, да 10 пуд зелья (так в ту пору назывался порох), 10 пуд свинцу, да 2 человек пушкарей». Да и Онжа Алачев, нынешний князь кодских остяков (хантыйское княжество в низовьях Оби), младший брат достославного Ичигея Алачева, наверняка помочь не откажется. Одно плохо, Сургут от эушты вдвое дальше находится, чем Нарым и Кетск.

Тут-то и пришла составителям царской грамоты спасительная мысль: а что, если именно в Сургуте старое плотбище расширить, построить на нем дощаники для казаков, плоскодонные кочи для грузов, маневренные струги для дозорных людей и походного начальства, а как лед на Оби вскроется, двинуться по ней судовой ратью в земли эушты?

Продумав все до мелочей, усадил Нечай Федоров своих подьячих за писание грамоты. Начиналась она обычным для таких бумаг посылом: «От царя и великого князя Бориса Федоровича всея Русии в Сибирь, в Сургутский город, Федору Васильевичу Головину да голове Гавриле Писемскому…» Дальше говорилось: «Бил нам челом Томские земли князек Тоян что б нашему царьскому величеству его Тояна пожаловати, велети ему быти под нашею высокою рукою и велели бы в вотчине его в Томи поставити город. А место де в Томи угоже и пашенных людей устроити мочно, а ясашных де у него людей триста человек».

Немалое место в грамоте заняло описание окрестных земель, которыми владели киргизский князь Номча, арецкий Биней, телеутский Абак, умацкий Четя, кузнецкие Базарак и Дайдуга, мелесский Изсек. Затем следовало указание привести Тояна в Сургуте «к шерти3 и напоя, и накормя» отпустить к себе в Томскую волость, а с ним послать «немногих людей для того, что б им тех мест, где поставити город, и всяких угодий разсмотрети всякими обычаи и где на городовое дело имати лес, и сколь далеко, и какой лес, и на которой реке, и сколь велика река, и сколько пашенных мест, и какова земля, и что каких угодий, и вперед тут городу стояти мочно ль, и как приводити наши хлебные запасы, и какие люди около Томские волости живут, и сколь далеко. Да как наши служивые люди, проводя его, придут в Сургут, и вы б об том всех тех служивых людей расспрося накрепко, отписали, и роспись подлинную дороге и чертеж прислали к нам, к Москве. И велели отписку и роспись и чертеж отдати в приказе Казанского и Мещерского дворца дьяку нашему Нечаю Федоровичю и мы о том о всем велели свой царский указ учинити. Писана на Москве лета 7112-го генваря в 20 день».

Россия в ту пору вела счет годам «от сотворения мира». Этим и объясняется малопонятная ныне дата написания наказной грамоты. В конце семнадцатого века, а точнее говоря в 7208 году, держава Российская по указу Петра I перешла на летоисчисление «от Рождества Христова». Согласно Библии Спаситель родился в 5508 году. После вычета этого числа из даты грамоты получаем: 20 января 1604 г. по старому стилю (1 февраля по новому).

Приложил свою руку к наказной грамоте Борис Годунов, и поскакали с ней в Сургут гонцы, не зная ни сна ни отдыха. Следом Нечай Федоров Тояна и его соплеменников отправил, а с ними отрядец казаков, стрельцов и мастеров строительного дела. Они везли денежную казну, плотницкую снасть, ружья, одежду и другие необходимые припасы.

Клятва на верность

Разрастаясь по пути как снежный ком, отрядец, посланный Нечаем Федоровым, достиг наконец Сургута. Немало новобранцев добавилось к нему в Верхотурье, Туринске и других «югорских» крепостях. Следом стали подходить тюменские, тобольские, березовские казаки, татары и остяки из окрестных становищ. Их распределяли по десяткам, полусотням, сотням и тут же отправляли на обское плотбище — суда для дальнего плавания ладить. А распоряжались всем этим «кипением дел» назначенные воеводами Томской волости Гаврила Писемский и Василий Тырков. Один до этого сургутским письменным головой служил, другой — тобольским.

Узнав, что их с Тырковым дороги вновь сошлись, обрадовался Тоян, но и огорчился вместе с тем. Никак не мог он в толк взять, почему Тырков назначен вторым, а не первым томским воеводой? Разве не он путь к эуштинцам проложил и помог им с Москвой сблизиться? Разве письменный голова главного на Сибири города Тобольска не главнее письменного головы Сургута? Разве Тырков не сын боярский, а бояре не самые знатные и родовитые люди страны? Вопросы, вопросы, вопросы…

Недоумение Тояна понять можно. То, что он успел узнать о Тыркове и Писемском, говорило в пользу первого. Но узнал он далеко не все. Да и трудно ему было разобраться в хитросплетениях царских назначений. Он-то думал, что сын боярский и сын боярина — одно и то же. Ан нет. Сын боярский — всего лишь чин, а сын боярина — родовитость. Этим прежде всего и разнились томские воеводы.

Тырков выбился наверх из казачьих низов. Службу начинал на Урале. Сначала Лозьминский острожек ставил (1590), потом Пелымскую крепость (1593). Там особо и отличился. Отбивая нападение вогулов (манси), пленил «на бою» Таганая, сына пелымского князя Аблегерима. Его же и отправили с пленником в Москву. Дальний путь сначала примирил, а потом и сблизил недавних противников. Тырков сумел втолковать вогуличу, что Россия не враг уральским народам, а их первейший защитник и союзник, так что лучше с нею дружить, а не ссориться. «Лучшие люди» прилежащих к России племен и народов, кого она принимает в подданство, сохраняют не только свои титулы, но и новые земли в награду получают. Вот Таганай и решил проверить, так ли это на самом деле. Оказалось, так. В Москве, окрестившись, он титул русского князя и «волостишку» неподалеку от Верхотурья получил. А Тыркову за храбрость и умение вести дела с инородцами был пожалован чин сына боярского, иными словами, чин боярского слуги, исполняющего особые поручения — военные, посольские, распорядительные. Тут-то и показал Тырков свои способности. Объездив всю «ближнюю Сибирь», научился говорить на языках татар и остяков, в их миропорядок и обычаи вник, за что и получил должность тобольского письменного головы.

У Писемского опыт и заслуги другие. В юные годы он служил при дворе царя Федора Иоанновича жильцом (был и такой чин) и выслужил за это титул выборного дворянина Тульского уезда с окладом в 600 четвертей (свыше 300 гектаров) плодороднейшей земли. Это дало ему право зваться не только по имени, но и по отчеству — с «овичем» на конце, как и подобает людям высокого звания. В Сибирь он прибыл сразу на должность сургутского казачьего письменного головы, и служить ему было расписано два года. Они пролетели быстро. Дальше Писемского ожидало либо возвращение в родные края, либо та же должность, но поближе к Москве, либо повышение. Вот его и повысили. Повысили и Тыркова. И вот как говорит об этом другая царская грамота: «Государь царь и великий князь Борис Федорович всея Русии велел голове Гаврилу Ивановичю Писемскому да Василью Тыркову быть на своей государевой службе вверх по Обе реке на Томе в Томской волости…» Один именуется по имени-отчеству, другой только по имени.

Ни Писемского, ни Тыркова такой расклад не удивил, оба остались довольны. Писемский потому, что «в товарищах» с ним на Тому пойдет опытный и авторитетный «голова», а Тырков потому, что не в пример другим знатным «временщикам» Писемский умом и духом крепок, успел к Сибири сердцем прикипеть, необходимость ее для России почувствовать. При таком соначальнике и вторым человеком походить можно…

Еще Тоян удивлялся, почему присягать на верность Москве ему определено в Сургуте, а не в главном сибирском городе Тобольске?

Василий Тырков, с которым его сближало давнее знакомство, и объяснил:

У нас правило: на какой город государь для пользы дела укажет, тот нынче и главный. А он в своей грамоте на Сургут указал. Нынче здесь послужильцы большинства обских крепостей на томское дело собрались да лучших сибирских людей немало. Гордись, князь, что по твоему челобитию все это сталось.

По моему челобитию, да по твоему совету, — сказал Тоян. — Я рад, что мы теперь вместе, воевода…

Посмотреть, как Тоян будет давать клятву Москве, собрался весь Сургут. А посмотреть было на что. Посреди Троицкой площади выстроились в два ряда казаки. С одной стороны сургутские, с другой — заверстанные на Томское ставление. Меж ними на лобном месте мордой на запад раскинута была шкура матерого медведя. Под звуки барабанов и звон литавр от съезжей избы4 к лобному месту прошествовали сургутский воевода Федор Головин со своими людьми, а от Гостиного двора — Гаврила Писемский и Василий Тырков со своими. Затем появился Тоян с соплеменниками. Помедлив для порядка, он снял шапку и пал на колени, но так пал, что ни один мускул на его смуглом лице не дрогнул, а прямая спина еще прямее стала.

Из сургутского ряда выступил вперед дюжий казак. В руке у него обнаженная сабля. Навстречу ему из томского ряда шагнул другой казак. Он вздел на конец вскинутой сабли краек свежеиспеченного ржаного хлеба, бережно присыпал его солью. И вознеслась та сабля с хлебом над головой Тояна.

Тем временем сургутский дьяк развернул утвержденную для таких случаев шертеприводную запись.

Повторяй за мной, — сверху вниз глянул он на простоволосого Тояна. — Аз, Тоян Эушта сын Эрмашетов…

Аз, Тоян Эушта сын Эрмашетов… — эхом откликнулся тот.

— …даю шерть государю своему, царю и великому князю Борису Федоровичу…

Тоян без запинки повторил и эти слова. Дальняя дорога всему научила, без толмача обошелся.

Дальше пошла государева титла. Ее Тояну можно не повторять, но дьяку вычитать надо. Вот он и воодушевился, заликовал голосом, воссиял лицом:

— …всея Русии самодержцу, Владимирскому, Московскому, Новгородскому, царю Казанскому, царю Астраханскому, царю Сибирскому…

Сибирскому… — зашептали казаки, радуясь, что есть и о них упоминание.

Забыли на время, что родом-то они из других пределов. Вымичи, сысоличи, пермичи, зыряне, талдемская мордва, вотяки, чуваши, устюжане, усольцы, двиняне, важане, пустоозерцы, каргопольцы, уроженцы московских, литовских и прочих мест…

— …государю Псковскому и великому князю Смоленскому, Тверскому, Югорскому, Пермскому, Вяцкому, Болгарскому…

Собравшиеся слушали чтеца завороженно, представляя при этом, как велика русская земля.

— …государю и великому князю Новагорода, Низовския земли, Черниговскому, Резанскому, Полоцкому, Ростовскому, Ярославскому, Белозерскому, Обдорскому, Кондинскому и иных многих государств государю и обладателю…

Когда царская титла закончилась, сургутский дьяк выразительно глянул на Тояна, давая понять, что дальше снова нужно повторять каждое слово:

— …по своей бусурманской вере, на том, что быть мне, Тояну Эуште, под его государевой высокой рукой…

Про бусурманскую веру Тоян повторять не стал. Самолюбив очень! Пришлось дьяку проглотить эту вольность.

— …и ему, великому государю, служить и прямить и добра хотети во всем, и на Томском ставлении быти верным помочником его доверенным воеводам Гавриле Писемскому и Василею Тыркову. А буде мы, эуштинские люди и я, Тоян Эушта, не учнем великому государю служить и прямить и во всем добра хотети, то нам бы, за нашу неправду, рыбы в воде и зверя в поле, и птицы не добыти, и чтоб нам, за нашу неправду, с женами и детьми и со всеми своими людьми помереть голодной смертью; и как по земле пойдем или поедем, и нас бы земля поглотила, а как по воде поедем, и нас бы вода потопила. Шертую на том, на всем, великому государю, как в сей записи писано…

Тут казак протянул Тояну хлеб на кончике сабли. Тоян снял его, откушал и сказал, обращаясь к воеводе Федору Головину:

А не учну я государю своему и великому князю Борису Федоровичу всея Русии служить, как сказал, и буди на мне огненный меч, и побий меня государевы хлеб и соль, и ссеки мою голову эта вострая сабля.

Аминь! — заключил воевода Головин.

Его дьяк поднес Тояну запись — рукоприложиться. Тоян с достоинством нарисовал в указанном месте родовое клеймо и, надев меховую шапку, легко поднялся с колен.

Ну, вот мы и под общей державой, — шагнул к нему Василий Тырков. — В земле наши деды-прадеды лежат, из земли всякое слово слышат. Как скажется, так и откликнется. Верно я говорю, Тоян Эрмашетович?

Ищешь мира — ищи друзей, — ответил тот. — Нашел друга, значит, брата нашел.

Жалованное слово

Судоходство на сибирских реках начиналось в те годы на Николу Вешнего, сразу после ледохода. Ведь святитель и чудотворец Николай считался еще и хранителем на водах, «спутником путешествующих», как говорилось в церковных песнопениях, «и на море сущим правителем». Из этого следует, что «судовая рать» Писемского и Тыркова двинулась вверх по Оби не ранее 9 мая по старому стилю.

Идти пришлось против течения. Обь и впрямь разлилась, как море. Ее неоглядная ширь, взмученная песками и глинами (в переводе с зырянского обва — снежная вода), даже в солнечную погоду казалась серой пустыней, отливающей свинцом. Тым и другие могучие притоки, вытекающие из болотистых урманов, пронизывали ее темно-коричневыми струями, которые стремительно растворялись в непроглядных пучинах.

Часто задувал встречный или боковой ветер, то и дело обрушивались на флотилию проливные дожди, и тогда казаки на стругах и плоскодонных дощаниках, а люди Онжи Алачева на шатких каюках, спустив паруса, брались за весла или шли с бечевой по берегу, сокращая путь по узким протокам.

Пестрый, измотанный небывало трудным походом караван под началом Писемского и Тыркова появился на Томи четыре с лишним недели спустя. Миновав «островное царство» Ашкинея, земли Тигильдея, Енюги и Еваги, суда приблизились к летнему Тоянову городку, а точнее сказать, к череде юрт, поставленных на левом берегу Томи. За юртами начинались зеленые луга, на которых паслись невысокие мохнатые кони эушты. Еще дальше возвышалась обрывистая гряда, густо поросшая высоким желтоствольным сосняком. Лишь Тырков знал, что в этом сосняке укрывается зимний Тоянов городок, укрепленный поставленным на земляном валу частоколом. Место для томской крепости, которое высмотрел несколько лет назад Тырков, находилось на противоположном берегу Томы. Туда и направил он флотилию.

По опыту Тырков знал, что город лучше всего ставить на высокой горе при слиянии двух или нескольких рек. Именно так поставлены Туринский острог, Тюмень, Тобольск и Сургут. Слава богу, в землях эушты недостатка в подобных «горах» не было. Одна поднималась над двумя речками, возле которых ставили обычно свои походные шатры приходившие за данью с верховий Чулыма и Енисея кыргызы Алтысарского княжества (не случайно эти речки называются Большой и Малой Киргизками), другая — в устье Ушайки (по преданию, здесь жил то ли охотник, то ли мурза Ушай), третья — в устье речки, где находился укрепленный городок мурзы Басандая (отсюда сегодняшнее ее название Басандайка). Тырков выбрал «знатной вышины пригорок» в устье Ушайки. Он был неприступен с трех сторон, к тому же находился во владениях Тояна, а не соперничающих с ним сородичей…

История не сохранила точной даты, когда на «песках» в устье Ушайки под высоким «крепким холмом» высадились первостроители Томска, но можно с уверенностью сказать, что произошло это с 6 по 10 июня 1604 г.

В царском наказе, который нагнал Писемского и Тыркова перед самым отплытием в земли Тояна Эушты, говорилось: «…А пришед в Томскую волость, поставить сторожи и караулы для бережения, и велети… Гаврилу и Василью и служивым людям быть в цветном платье, а как к ним томские князья и мурзы и татаровя и всякие люди придут и Гаврилу говорить томским людям… жалованное слово, что царское величество их жаловал, велел в Томской волости для обережения город поставити и велел де их во всем беречи, чтоб им насильства никоторого не было… и братьев и дядей и племянников и друзей отовсюду призывали и волости полнили… а которые будет новые люди учнут прилежать в новый Томский город, ино к тем и новым людям береженье и ласку держати, чтоб их приучить и поити их и кормити, государевы запасы и сукна им давати смотря по их служению…»

Томские воеводы так и сделали.

Однако далеко не все начальные люди «нижнетомских земель» пожелали услышать «жалованное слово» Московского государя, а тем более «стать под его высокую царскую руку». По примеру мурзы Басандая несколько его сторонников уклонились от встречи с «орусами». Басандай внушил им, что лучше платить алман владыкам восточных степей и гор, похожих на эуштинцев обличием и обычаями, чем попасть под пяту «чужих людей» с той стороны, куда заходит солнце.

Однако отсутствие Басандая и его сторонников не помешало Писемскому и Тыркову склонить на свою сторону большинство мужчин и «лучших людей» эушты.

Бог троицу любит. В Москве Тоян челом царю Борису ударил, в Сургуте от имени своего народа клятву на верность Руси дал. Пришло время сделать третий, решающий шаг — на пожалование Москвы живым делом ответить. А дело теперь у всех одно — общими силами крепость на Ушаевом бугре устроить и жить дальше в помощи и согласии. Под началом у Писемского и Тыркова до двухсот казаков и стрельцов да сотня остяков, что Онжа Алачев в Эушту привел. Если Тоян свою сотню к отряду строителей прибавит, к осени крепость будет стоять крепко и нерушимо.

Да будет так, — ответил Тоян. — Не соединив пальцев, иголку не ухватишь.

На том и порешили.

Томское ставление

Первые укрепления в Сибири рубились острогом, то есть обносились высоким (в три-четыре человеческих роста) частоколом заостренных сверху бревен «на брусяных иглах с отноги и выпуски». Он защищал служилых и промышленных людей с семьями и работниками от нападения немирных племен.

Но шло время. Укрепления стали строиться более надежно и основательно — «стены в клетку с башни, а в клетках прорублены двери, ходить по городу». Иными словами, из прямоугольных срубов (городен) сооружались соединенные наугольными башнями ограждения в один, а то и в два яруса. Это называлось «город городить». Такой вид укрепления как нельзя лучше подходил для военного гарнизона и воеводского начальства.

Затем города стали строиться в одной связке с острогом. Их было принято рубить в четыре, а с острогом в шесть или восемь углов, реже полукругом. Чтобы вписать такую крепость в выбранную для этого местность, ее углы нередко приходилось скашивать, удлиняя одни стены, укорачивая другие.

Так случилось и с Томским городом (ударение в слове «томской» делалось на последнем слоге). «Знатной величины пригорок», который приглядел Василий Тырков, оканчивался мысом над рекой Ушайкой. Будто споткнувшись об нее, мыс поворачивал на юго-восток и вклинивался в болотистую пойму Ушайки (район, получивший название «Болото»). На этом неприступном с запада, юга и востока клине и решено было «вскинуть» город. А с севера его закроет «передняя городовая стена», она же «задняя острожная».

Прикинув объем предстоящих работ, Писемский и Тырков засомневались. На строительство острога этим летом времени может и не хватить. Да и надобности в посаде пока нет. Дай бог с городом до осени управиться и от кыргызов оборониться, ежели они за данью к Тояну придут. А там видно будет.

Вместе с уставщиками над плотниками Степаном Ложниковым, Денисом Кручинкой и Назаром Заевым воеводы наметили точное местоположение стен, башен, других сооружений «города-скоростроя». И началась слаженная, прошибающая до седьмого пота «государева работа». Одни в тайгу посланы — «лес ронити легкий, чтоб скорее город зделати». Другие его конными волокушами на «городовое место» затаскивают. Третьи из мелких и крупных лесин делают бревна разной длины или вытесывают из них плахи, доски, перекладины. Четвертые канавы для подстенных клетей роют. Пятые эти самые клети сбивают и, уложив в землю, засыпают глиной, старательно утрамбовывают тяжелыми пестами. Затем — венец к венцу, звено к звену — начинают ставить встык срубы-городни, напоминающие деревенские избы, но без окон и дверей. В нижние ряды кладут бревна потолще, посмолистей, так чтобы углы их сходились то комлем, то вершиной.

И вот уже над крутыми склонами мыса как по волшебству вырастают высокие бревенчатые стены с житницами в срубах, с зелейными (пороховыми) погребами, амбарами и складами для хранения съестных припасов, казны, военного имущества и прочих надобностей, караульными избами, а над ними возводятся боевые галереи, крытые двускатными кровлями в два теса с зубцами на свесе.

Одновременно сооружаются три дозорные наугольные башни. Они гораздо выше и внушительней городовых стен, в сцепке с которыми и образуют крепость. На рамах из толстых бревен в нижних срубах умельцы складывают печи из красной глины, ставят спальные лавки, просекают дымовые и волоковые окна, конопатят стены мхом, чтобы дольше хранили тепло, делают межэтажные перекрытия, наполненные землей. Это жилецкие клети для служилых людей, десятников и другого казачьего начальства. Во втором ярусе на уровне груди сруб они делают шире, «с выпуском», чтобы между верхней и нижней его частью образовалась щель. Это облам для ведения подошвенного боя. В третьем ярусе сооружается «раскат» для пушки или тяжелой пищали. Подняться сюда можно только по внутренним или приставным лестницам. А венчают наугольные башни остроугольные четырехскатные крыши с дозорными беседками.

Однако не с них началось строительство Томского города, а с воротной башни. В нижней ее части казаки-градоделы изладили широкий проезд для возов и конников, в средней (вместо облама и пушечной площадки) — звонницу с шатровым верхом, а на его шпиле высоко в небо подняли искусно вырезанного из дерева и обитого белым железом двуглавого орла — герб Московского государства. Пусть все видят и помнят, что Русь одновременно на запад и на восток глядит, земли и народы объединяя.

Рядом с воротной башней врублена в переднюю городовую стену съезжая (приказная) изба (в ней разместится воеводская канцелярия и архив), а возле дозорной башни со стороны Песков (берег Томи у впадения в нее Ушайки) начали расти воеводские хоромы. Крыши их сначала прокладываются слоем бересты, предохраняющей дерево от гнили и сырости, а после украшаются чешуйчатым осиновым лемехом.

Город рос не по дням, а по часам. Общая длина его стен составила 97 сажен (202 метра). Не город, а городок, в котором не очень-то разгуляешься. Зато под острог застолбили более двух десятин (свыше четырех гектаров) — будет где переселенцам развернуться, крепкие корни пустить.

Работы всем хватало: и казакам, и остякам из кодского Белогорья, и татарам-эуштинцам — всякому по его силам и умению.

Одновременно с возведением башен и городских стен артель казаков-чистодеревщиков начала сооружать церковь, как того требовал царский наказ: «А поставя город, а по городу наряд и пушечные запасы к казне устроя и караулы в городе поставя крепкие, поставить в городе храм во имя Живоначальныя Троицы да придел страстотерпцы Христовы Бориса и Глеба, а другой — Феодора Стратилата…»

Церкви в Сибири в то время ставили обычно умельцы из Заволочья (так назывался русский Север, расположенный по берегам Двины, Онеги и других «тамошних рек»). Их сооружения были просты по конструкции, но при этом величавы и «духоподъемны»: высокий подклет с уходящим в небо ребристым шатром, увенчанным небольшой серебристой главой с крестом. Когда позволяло время, церковь рубилась в пять глав, более основательно, да еще и со звонницей.

Как выглядела первая томская церковь, мы не знаем: описания ее не сохранилось. Одно точно: возводилась она в кратчайшие сроки, а значит, в упрощенном варианте, затем не раз достраивалась и видоизменялась. Более ста лет окормляла она православных горожан, и главной ее святыней все эти годы была икона Живоначальной Троицы, списанная с доски Андрея Рублева. Ее прислал в дар новому городу Борис Годунов.

Восстановить последовательность и логику тех стародавних событий, оживить их воображением, не выходящим, однако, за рамки исторической действительности, помогают нам не только царские наказы и грамоты, но и разного рода отписки, челобитные служилых и посадских людей местному и московскому начальству, окладные, верстальные, разборные, переписные книги, послужные списки и прописи, проезжие памяти и другие бесценные свидетельства. Более того, они позволяют назвать поименно довольно значительную часть первостроителей Томска, составить представление о том, откуда они родом, чем занимались прежде, какие заслуги имели.

Самые сложные плотницкие работы уставщики над плотниками доверили, конечно же, казакам и стрельцам, которые уже ставили другие сибирские крепости, а потому имели необходимый опыт. Наилучшим образом показали себя в деле уроженец Яренской волости Потаня Маслов, ярославец Ивашка Пеплинский, новгородец Михалка Куркин, крапивинец Ивашка Лаврентьев, вологодцы Семка Лурохонцев и Мишка Астраханцев, уроженец Великих Лук Сенька Аркатьев, выходцы из Москвы и Подмосковья Иевлейка Карбышев, Пашка Истомин, Демка Бурыха, Кирилка Медведчиков, Ивашка Кырнаев, Федька Бардаков, Савка Лудяк, Ивашка Коломин и другие умельцы, строившие Сургут. Тот же Сургут, а после Нарым и Кетск ставил Прошка Вершинин; на строительстве Березова отличились Андрюшка Гутов, Амоска Мангазеин, Илейка Березовский, Стенька Бедрин, а Тобольск рубили Федька Толмачев и Гришка Баташков… Было у кого поучиться новичкам, набранным в Москве, а затем на Урале и в Сибири. Среди них — Митрошка Вяткин, Климушка Костромитин, Андрюшка Губа, Омелька Соломатин, Свиридка и Гаврюшка Спиридоновы, Ивашка Згибнев, Петруня Кожевников, Степашка Бурундуков, Наумка Петлин, Меркурий Попов, Ивашка Пущин, Якимка Стрелковский, Конон Терсков, Куземка Голещихин, Корпушка Володимирец, Тришка Тузик, Васька и Артюшка Завьяловы — уроженцы Вятки, Костромы, Соли Камской, Вологды, Мезени, Рязани, Устюга Великого, Галича и других городов державы. Можно без преувеличения сказать, что Томск строила вся Россия, что тогдашние казаки были не только прекрасными воинами и землепроходцами, но и непревзойденными мастерами строительного дела.

Особое место в их ряду занял человек с самой распространенной на Руси фамилией — Гаврила Иванов. Прежде чем попасть на Томское ставление, он, по его словам, «служил… на поле 20 лет у Ермака в станице и с ыными атаманы. И как с Ермаком Сибирь взяли, и Кучума царя с куреня збили, и царство сибирское… взяли» (а случилось это в 1582 году), ставил Тюмень (1586), Тобольск (1587), Пелым (1593), Тару (1594), участвовал в окончательном разгроме Кучум-хана на реке Ирмень (1598). С таким вот послужным списком и прибыл на Тому — «городовую крепость» ставить, молодых казаков уму-разуму учить.

Другой яркой фигурой «томского похода» был ближайший помощник Писемского и Тыркова Дружина Юрьев. Восемью годами раньше «за многие выслуги, бои и раны» его произвели в атаманы тюменских конных казаков, а теперь он стал атаманом томской «судовой и градостроительной рати». Имя Дружины Юрьева пользовалось заслуженным уважением, о чем свидетельствуют упоминания о нем во многих деловых бумагах той поры.

А вот еще одна непростая судьба. Уроженец местечка Лебедянь (ныне город в Липецкой области) Алешка Трубачев еще мальчонкой был угнан ногайцами «в туретчину». Оттуда продан невольником в Бухару. Повзрослев, бежал из плена, но неудачно. В Барабинской степи его схватили черные калмыки (западные монголы-ойраты, или джунгары) и вновь продали бухарцам. Второй побег оказался более удачным. Алешка добрался до Ямыш-озера, где местные жители и служилые люди первых сибирских городов добывали соль. Здесь он попал к казакам разъезжей станицы-караула, а затем в Тобольск. Там и заверстался в казаки. Из Тобольска его отправили «на городовое поставление в Томы». С тех пор и до конца жизни Трубачев сначала служил, а затем крестьянствовал в ставшем для него родным Притомье.

Это были люди крепкой породы — выносливые, жизнелюбивые, прямодушные, готовые воевать, если придется, но лучше дружиться, как дружился до них с «сибирцами» атаман Ермак и его дружина.

День города

Томск строился всего три месяца и двадцать дней — срок поистине удивительный. Не следует забывать и того, что на пути к нему лежали горы и болота, реки и таежные урманы — тысячи километров по земле и воде. Что вело сюда томскую дружину? Что одушевляло? Что давало силы преодолевать, казалось бы, непреодолимое? Не только же слепое послушание царю и воеводам, не только щедрое вознаграждение, обещанное за труды на дальней стороне, и уж, конечно, не стремление покорить инородцев. Думается, простые и бесхитростные души большинства первостроителей завораживали бескрайние просторы, вечное движение, походное братство, а еще мечта о заветных местах, где царит согласие и справедливость, иными словами, божья благодать...

Тяжкий груз лег на плечи Писемского и Тыркова. Город построить — полдела. Вторая половина — общий язык с местными народами найти, «терпением и лаской» их к Москве «прилепить». В государевом наказе на это сделан особый упор: «С бедных людей, кому ясаков платить не мочно, по сыску имать ясаков не велено, чтоб им нужды не было. И они б, сибирские земли всякие люди, жили в царском жалованье, в покое и тишине без всякого сумления. И промыслы всякими промышляли и государю и пр. служили и прямили… И братьев и дядей и племянников и друзей отовсюду призывали, и волости полнили… Кто из служилых людей, приходя к ним в волости для ясаку, изобидели… и воеводы про то не сыскивали и обороны не давали, и сами воеводы какое насильство и продажу чинили, ясак имали не по государеву указу вдвое — и государь и пр. пожаловал, велел на тех людей давать суд и от продаж оборону велел им учинить…»

Конечно, все это не более чем благие пожелания. В самой системе назначения воевод и их ближайших помощников был заложен механизм для злоупотреблений. Царского жалованья они не получали. Но им разрешалось брать определенный процент с таможенных и судебных сборов, находить другие способы для «прокормления». Вот они их и находили. Поборы с подчиненных, казнокрадство, притеснение инородцев — наиболее распространенные из них.

У новорожденного города не было еще ни казны, ни суда, ни таможни, да и Томская волость включала пока лишь земли эушты. Басандай и часть других мурз, сородичей Тояна, не спешили «под царскую высокую руку». Не в их интересах было отдавать то, чем они сами кормились.

С эушты, как мы помним, Борис Годунов распорядился ясака до его особого указания не брать, но для остальных земель Притомья ясак был все же расписан. Как Писемскому и Тыркову в таком случае поступить?

Вот и отправили они сборщиков ясака на Обь и Чулым к остякам и татарам. Несколько месяцев спустя кетский воевода Постник Бельский обрушился на них за это с гневным посланием: «…И вы, господине, делаете не по государеву указу, что в Чюлым и Киргиссы ясашников посылаете и ясак государев велите имати, а Чюлым и Киргиссы прежде сего ясак давали в Кецкий острог. И в наказе у меня написано: которые волости и горотки прежде давали государев ясак в Кецкий острог, и с тех ясашных людей велено имать в Кецком остроге по старому. И вы поступаетесь напрасно в мой присуд, и мне о том писать государю. А будем, даст бог, на Москве и увидим царские очи, и мне бить челом на вас о бесчестии…»

Прямо скажем, претензии справедливые. Но для нас эта «отписка» не только свидетельство о нередкой среди воевод распре. В ней указана дата окончания строительства Томского города. Других письменных данных, увы, не сохранилось. Так что вчитаемся повнимательней в приветственное слово, которым начинается эта весьма недружелюбная грамота: «Господину Гавриле Ивановичю да Василью Фомичю Постник Бельский челом бьет. Писали есте ко мне с стрельцом с Сидорком Иевлевым: 112-го году по государя царя и великого князя Бориса Федоровича наказу город в Томской волости зделали со всеми крепостьми сентября в 27 день…» (10 октября по новому стилю).

Три с половиной столетия спустя именно эту дату томичи стали отмечать как день рождения города. Но в 2000 г. депутаты томской городской думы и мэрия решили, что день основания города тоже не менее памятное событие. По их мнению, для массовых мероприятий начало лета больше подходит, нежели холодная осень. Томск заложен 7 июня. Вот пусть этот день и станет для него праздничным.

Еще одно решение городская власть приняла в 2014 г. Днем города вновь стал сентябрь-листопадник, правда, со сдвигом в более благоприятные для общественных торжеств дни — 13 и 14 сентября.

Допустим ли такой сдвиг?

В царском наказе сказано: «А как в Томской волости город поставят и совсем укрепят, и ясачных людей под государеву руку приведут, и заклады поемлют — и им (Гаврилу с Васильем) тобольских и тюменских и березовских служилых людей и юртовских татар и остяков отпустить из нового Томского города по домам по росписи, чтоб им в новом городе не зазимовать, а с собою оставив в новом городе всяких людей по росписи их».

В общих чертах город был построен к середине сентября. Казалось бы, самое время казаков из других крепостей и кодских остяков по местам их службы и жительства разослать, а с ними сибирским воеводам, в том числе Постнику Бельскому, весть о поставлении Томского города отправить. Так было приня-
то — постоянно сноситься с соседями по текущим делам, последние новости с ними обсуждать, а то и затяжные тяжбы друг с другом вести. Для этого у каждого под рукой было сразу несколько посыльных, таких как, к примеру, томский стрелец Сидорка Иевлев, упомянутый в отписке кетского воеводы. Круглый год, в жару и стужу мерили они таежные версты с грамотами, отписками и прочими спешными бумагами начальных людей. А тут на тебе — редкая возможность отправить все, что накопилось, рекой, попутно, всем получателям сразу. Не беда, что в томской крепости еще многое недоделано. Об этом в грамотах сибирским воеводам, а тем более в приказ Казанского и Мещерского дворца Нечаю Федорову писать не следует. Ведь он не к кому-нибудь, а к самому «государю царю» с полученной вестью поспешит. Следовательно, весть эта непременно радостной должна быть, полновесной. А недоделки и после устранить можно. Посторонние люди в «томском углу» нескоро появятся, стало быть, опасаться «чужого догляда» не приходится.

Но Писемский и Тырков решили обустройство крепости на потом не откладывать. Силами расписанных на томскую службу казаков и стрельцов сделать это они не надеялись. Другое дело — всем отрядом, прибывшим на Томь в начале июня. Вот и решили воеводы задержать «тобольских и тюменских и березовских служилых людей и юртовских татар и остяков» во главе с тюменским атаманом Дружиной Юрьевым до тех пор, когда судоходство на сибирских реках заканчивается.

В отписке Постника Бельского сказано, что город в Томской волости сделан «со всеми крепостьми», то есть с острогом. А ведь поначалу у воевод не было уверенности, что они успеют его вместе с городом поставить. Значит, успели! Случилось это «сентября в 27 день». Но и дни 13—14 сентября не противоречат историческим обстоятельствам. Напротив, помогают лучше понять их, зримо представить, как все было в действительности…

«Последней водой» выступила из Томска «судовая рать» Дружины Юрьева. Проводить ее пришли не только казаки «томской службы», но и многие эуштинцы. Интересно им было поглядеть и послушать, что скажут те, кто умеет говорить, помолчать с теми, кто умеет молчать, или сделать прощальный подарок тем, к кому за время совместной работы успели привязаться душой. Многим еще не раз предстояло встретиться на бескрайних сибирских просторах.

Красноречив русский человек в минуты расставаний, порывист, чистосердечен. Именно такими видятся мне томские воеводы, оказавшиеся в центре внимания. Потеряв вдруг всякую начальственность, они растворяются в толпе отплывающих, становятся ее частью.

Иное дело Тоян Эрмашетов и Онжа Алачев. Они сдержанны, немногословны. Один желает отплывающим «белой дороги» (счастливого пути), а остающимся высокого чистого неба. Другой его речь умело подхватывает: «Медный гусь нас в родные места зовет. Пора песню отплытия слушать». И тотчас рядом с ним появляется арэхта-ку (человек-песня). Так принято у его народа: сопровождать важное событие песней.

Вот слова одной из них: «Откочуем к родному очагу, но часть себя здесь оставим. Пусть любуется новым стойбищем на большой темной реке дочь солнца Челынды нэ. Пусть стрелой несутся по течению наши каюки, похожие на чюнд и четыр — речных коней и жеребят. Нас ждет много забот в земле прародителей. Поспешим туда, как спешат дети в жилище, где их ждут родные…»

От зари до зари

Разноплеменное население Западной Сибири не превышало в то время двухсот тысяч человек. Это треть населения нынешнего Томска. От поселения до поселения или, как принято было говорить, от дыма до дыма иной раз приходилось добираться не днями, а неделями. Численность «сибирцев», проживающих в юртах, стойбищах, городках, улусах, определялась обычно количеством работоспособных мужчин-добытчиков. Оно и понятно: их жены, дети, престарелые родители трудились на семью и поэтому подушными податями не облагались. А счет велся именно этим податям.

Как следует из царской грамоты, под началом у Тояна было «триста человек». Следовательно, вместе с семьями — не более полутора тысяч. Даже если к этому числу прибавить всех без исключения людей Басандая, Еваги, Тигильдея, Енюги и Ашкинея, нижнее Притомье того времени трудно будет назвать многонаселенным. Правильнее сравнить его с песчинкой, затерявшейся на обочине огромной дороги, которая шла через мирные и немирные «землицы». Зимой эту дорогу покрывали «снеги великие», весной и осенью «зыбели и ржавцы», поэтому енисейские кыргызы из Алтысарского или Езерского улусов являлись в эушту за алманом в летнюю пору, когда тепло, сухо и земля щедро плодоносит.

На этот раз, узнав, что орусы по челобитию Тояна строят на Ушаевом бугре «двойную крепость», верховный предводитель енисейских кыргызов Немек велел своим ближним князьям Номче и Коре не мешать им в этом. Ссориться с Москвой из-за какой-то эушты неразумно, рассудил он. У кыргызов и без нее недругов хватало. Прежде всего черные калмыки (джунгары) контайши Хара-Хулы (другое написание Кара-Кула). Кто знает, может, скоро с орусами против них придется объединиться. А то, что с эушты нынче не взято, пусть алтысарцы с кизылов, басагаров, ачинцев, аргунов, шустов, камларов и других чулымских кыштымов (данников) доберут.

Все лето Писемский и Тырков ждали баранты (набега), но его не последовало. Это означало, что енисейские кыргызы выжидают. Переговоры с ними вести можно. И не только с ними, но и с белыми калмыками (телеутами) зайсана Абака, кочующими в междуречье Иртыша и Оби. У них тот же, что и у енисейских кыргызов, главный соперник — джунгары.

В переводе с монгольского джунгар — это левое крыло войска. Во времена Чингисхана в него ставили самых сильных и бесстрашных воинов. Отсюда и пошло название ханств дербен-ойратов «джунгарские». Позже джунгары получили прозвище «черные калмыки (колмаки)».

Телеуты гораздо миролюбивее их. От джунгар они отличались не только характером, но и внешностью. Потому и назывались — «белые калмыки (колмаки)».

Взвесив все за и против, Писемский и Тырков направили в Большой Улус к Абаку посольский отрядец во главе со служилым литвином Иваном Поступинским и конным казаком Баженкой Костянтиновым. Положение у Абака было незавидное: с одной стороны Хара-Хула его теснит, с другой — Казахская орда, а между ними «мунгальцы» Алтын-хана норовят свою часть зависимых племен у Абака отхватить. Самое время ему за спину Москвы стать. Да и в царском наказе ясно сказано: «…И в дальние землицы и волости, и в Чаты, и в киргизы, и в орды, и в телеуты, и к кузнецам к князькам и мурзам, и к ясачным людям посылать служилых людей — литву и стрельцов и казаков добрых и просужих (опытных), а с ними толмачей с государевым жалованьем…»

Послы вернулись с известием, что людей у Абака пять тысяч человек, что дружить с Москвой он готов, а в Томской город обещал прибыть весной следующего года. Судя по всему, человек он осторожный, уклончивый, но при этом очень разумный и влиятельный. Мурза татар Тарлава — его зять, внук бывшего правителя Сибири Кучум-хана Аблайгирим — его дальний родич. Через посредничество Абака можно «прилучить» к Москве орчакского князя Кексежа, барабинского Когутея, калмыцкого Узеня и других окрестных предводителей.

Ободренные первым успехом, Писемский и Тырков тотчас отправили послов в Чаты и Тулуманы (земли обских и барабинских татар, входящие ныне в Новосибирскую область).

Тогда же томские казаки вспахали и засеяли за Ушайкой «для опыту» первое хлебное поле, а выходцы из Поморья и других рыбных мест стали ловить «для общего прокорма» на удивление вкусную и тучную рыбу.

Еще зимой служилые люди заготовили впрок и перевезли к Ушайке десятка два кип (штабелей) строевого леса, а как потеплело, начали сооружать из него плотину с подъемным мостом и мельницу. Работа затянулась до конца лета. Да и как ей не затянуться, если казаков-плотников теперь в крепости раз-два и обчелся? Пока одни мельницу и плотину делают, другим поручено в девяти верстах от города малый монастырский острожек с церквой Пресвятой Богородицы (Казанской Божией Матери) срубить. Тут одному за троих успевать пришлось. Зато сразу видно: искусная работа, боголюбивая.

Поскольку задняя бугровая башня Томского города поставлена была над тем местом, где плотина с мельницей перекрыла Ушайку, ее стали называть Мельничной, а монастырский острожек — Усть-Киргизским Богородицким монастырем. Ведь поставлен он близ устья речки, возле которой енисейские кыргызы разбивали свой стан, приходя на Томь за алманом.

Забегая вперед, следует сказать, что несколько лет спустя церковь Пресвятой Богородицы, срубленную на берегу Томи и Большой Киргизки, смыло половодьем. Ее пришлось ставить заново, но теперь подальше от своенравной воды. В 1658 г. случилась новая беда — пожар. Монастырь выгорел дотла. И тогда старец Ефрем и схимонах Исайя заложили на Юрточной горе близ Мельничного пруда монастырь во имя Алексея человека Божия (1663). Туда и перебрались старцы с Усть-Киргизки…

Но это случится позже. А пока жизнь в Томском городе шла своим чередом — в строительных, посольских, караульных и других заботах. Каждый день был расписан от зари до зари. Тут-то и аукнулся томским воеводам ясак, который они прошлым годом в «присуде» кетского воеводы Постника Бельского на Томской город «не по государеву указу» взяли.

Летом 1605 г. посыльный доставил в Томской город новое послание кетского воеводы. Из него следовало, что двойной ясак, который взяли сначала томские, а следом кетские сборщики, вызвал возмущение остяцкой знати. Жена одного из князей донесла Бельскому, что он с другими такими же «мужиками» задумал «как бы им кецких людей побивати… и Бог помиловал, что тех лутчих людей вскоре похватали… И князец Могуля сказал: присылали де к нам зимою Томской князец Басанда да киргисский князец Номзи Чюлымского князца Лагу… и велели де нам над Кецким острогом промышляти всяким промыслом, огнем зажигати… А у Томских, и у Киргисских, и у Обских и у всех земель, которые государев ясак платят в Томской город, умышление над Томским городом и над государевыми служилыми людьми, и хотят приходить к Томскому городу в деловую пору, как люди разойдутся на пашни и на рыбную ловлю… а тех людей по пашням и на рыбной ловле побивати, и куда которых служивых пошлют и их побивать… и нам де грозили: не возьмете де вы Кецкого острогу, и мы возьмем Томский город, да вас всех побъем, да и Кецкий острог возьмем… И женки приходя сказывают, что есть над Томском городом умышление… И тебе, господине, по государеву указу жить бережно, а про то проведывать накрепко про их умышление и шатость».

В этом послании обращают на себя внимание несколько взаимосвязанных моментов. Прежде всего: зачинщиками «шатости и умышления» против служилых людей Кетского острога и Томского города стали не «худые люди» (то есть остяки-добытчики), а «лучшие» (князья и их родичи, те, что кормятся чужими трудами). Среди них — томский князь Басанда, в котором без труда угадывается давний недруг Тояна и орусов мурза Басандай. Еще одно знакомое имя — Номзи. Это тот самый князь Номча, которого тайша енисейских кыргызов Немек предостерег от набега на строившийся в землях эушты город. Было и еще одно написание его имени — Нечи, что значит «рыбешка». Как и в России, вражду, междоусобицы, войны затевали в Сибири алчные верхи, а страдали низы.

Жестоко расправился с заговорщиками бунта среди кетских остяков Постник Бельский. Десять самых знатных князей он велел бить кнутами.

Известие об этом разошлось далеко по округе, а затем вошло в исторические хроники. Томские воеводы в них не упоминаются. Значит, действовали они более сдержанно и осмотрительно. Значит, извлекли урок из прежних ошибок.

Время самозванцев

Тем временем ширилась, растекалась по Московскому государству опустошительная Смута. Всего через две недели после того памятного дня, с которого начинается история Томска, она вспыхнула с новой силой. 13 октября трехтысячное войско лжецаревича Гришки Отрепьева переступило рубежи русской державы. Состояло оно из польских и литовских жолнеров (солдат), гайдуков, панцирной шляхты, немецких и венгерских наемников, запорожских и реестровых (привилегированных польским правительством) казаков. К ним примкнули крестьяне, разоренные панами Польской и Литовской Руси, беглые холопы и (по словам летописцев того времени) «чернь, вертопрахи и висельники». Все это разноликое «полчище» вломилось в столицу древних Ольговичей пограничный город Моравск. А Монастырский острог, находившийся поодаль, сам распахнул перед ним ворота.

И разнеслась по городам Северщины оглушительная весть: «Подымается наше красно солнышко, ворочается к нам Димитрий Иванович! Станем возле его стремени! За правду Бог и добрые люди, а без нее не житье, а вытье».

Хлебом-солью встретили Лжедмитрия в Чернигове, зато под Новгородом-Северским он потерпел сокрушительное поражение. Хотел было повернуть назад, но тут новый подарок: ключевой город всей северской украины (окраины) торговый Путивль признал Гришку Отрепьева царевичем Дмитрием.

Сидя в Путивле, Самозванец стал слать издевательские «писули» Борису Годунову, называя его «старикашкой», сравнивая с бедной курицей, которая перед ястребом своих птенцов крыльями покрывает.

«А ты орла двуглавого, что на печати царской выбит, своим малодушием позоришь, — дразнил он престарелого монарха. — Чем Россию под мой гнев подставлять, выехал бы ты ко мне на поединок и сразился в честном бою».

Вскоре на сторону Лжедмитрия перешел Воронеж, Елец, Белгород, Оскол, Валуйки, Царёв-Борисов, Северский Донец и другие степные города. Тут он себя и вовсе божьим избранником почувствовал.

И двинулся к Москве, собирая вокруг себя обиженных и обездоленных.

13 апреля 1605 г. от Рождества Христова, ровно через пять месяцев после вступления Лжедмитрия на русскую землю, скоропостижно скончался Борис Годунов. Невзгоды последних лет окончательно подточили его и без того уже изношенные силы. Не сумел он превозмочь «злосчастную судьбу». Чуть не треть Московского государства в эти годы под могильные кресты легла. Одних голод и злоупотребления хлебных перекупщиков замучили, другие в схватках с властью или иноземными наемниками пали, третьи в распутстве и разбоях сгинули. Тут и крепкое сердце надорвется.

Смерть Годунова ускорила торжество Лжедмитрия. В начале июня под праздничный перезвон колоколов он въехал в Кремль, чтобы потом одиннадцать месяцев «по воле народа» править обезлюдевшей Россией.

До Томского города эта весть дошла не раньше второй половины сентября 1605 г. Нет сомнения, что она вызвала здесь разноречивые толки, а возможно, и серьезные разногласия.

Но служба шла прежним чередом. Ведь Москва далеко. Там всякого люда видимо-невидимо. Каждый своей выгодой живет, на прочие веси и города свысока глядит. Что ей Сибирь? Лишь бы исправно присылала пушнину, белую и желтую рыбу, целебные коренья и прочие таежные богатства да службу в дальних крепостях как положено несла. Остальное не ее забота. Кого надо, того Москва в цари и поставит. Для этого бояре и прочие досужие люди есть. Им видней, что и как должно быть…

По известиям, которые приходили из разных мест, нетрудно было понять, что в первопрестольной началась большая чистка. Сторонники покойного царя Бориса оказались в опале. На их место пришли новые люди со своими порядками. Для них плохо все, что делалось прежде. Главное для них — служить не государству, а себе самим, ни с какими запретами и призывами к справедливости не считаясь. Это тоже самозванцы, но более мелкого калибра — хваткие, двоедушные, без чести и совести.

Именно такие люди — Матвей Ржевский и Семен Бартенев в мае 1606 г. сменили первых томских воевод Писемского и Тыркова. Сохранилась челобитная (жалоба) казаков и стрельцов на их вопиющую, идущую вразрез с наказами Бориса Годунова вседозволенность. Вот небольшой отрывок из нее: «Как ехали Матвей и Семен в Томской город Обью рекою с усть Иртыша, и едучи по Оби реке ясашных людей пытками пытали, и поминки с них великие имали, и их грабили, лисицы, и собаки, и рыбу, и жир, чем они сыты бывают, имали насильством, и от того де в ясашных людях стала измена великая, и те в Томской город не приходят… А служивым де людям царское денежное и хлебное жалованье и оклады давали в кабалу… рублей по 10 и 20. Да в Томской город приходила из Киргиз Номчина жена бити челом государю царю, чтоб им киргиским людям быть под царской высокой рукой; и Матвей де и Семен с Номчины жены сняли грабежом шубу соболью, и за ту де шубу киргиский князец Номча воевал государевых ясашных людей Чюлымских волостей… Да от Матвеева ж де и от Семенова насильства и изгону побежали ис Томского города казаков 12 человек… Да в Томской же город приходил ис Черных колмаков лутчай князец Цызьян бити челом государю чтоб им быть под царской высокою рукою и челом государю два коня добрых ударил, и Матвей де и Семен те кони взяли себе и послали к Руси по своим поместьям с своими людьми полем, мимо Томского города…»

Но не только о вседозволенности свидетельствует жалоба томских казаков и стрельцов. Она подтверждает, что Писемский и Тырков, не в пример Постнику Бельскому, отнеслись к кетским заговорщикам и впрямь сдержанно и осмотрительно. Одного из наиболее активных его участников князя Алтысарского улуса Номчу они сумели через посредников убедить в необходимости союза с Москвой. Более того, условились, опять же через посредников, о встрече. Однако, узнав, что томские воеводы сменились, осторожный Номча сам в Томской город не поехал, а послал вместо себя жену. Тут-то и показали себя Ржевский с Бартеневым. Одним махом они разрушили связи, которые их предшественники терпеливо и постепенно выстраивали не только с енисейскими кыргызами и черными калмыками, но и с другими сибирскими народами.

Такое было время: одни строили, другие ломали; одни служили верой и правдой, другие позорили имя истинных сынов Отечества.

Колмацкий торг

Гаврила Писемский вернулся в Москву летом 1606 г., уже после того как Лжедмитрий Гришка Отрепьев был убит, раздет и брошен в грязь посреди главной торговой площади, названной впоследствии Красной, а царем стал Василий Шуйский. Присягнув на верность «законному государю», Писемский получил чин столичного дворянина и отправился воеводствовать в Алатырь на Волгу. Там он собирал ополчение и деньги для борьбы со вторым Лжедмитрием Богдашкой Шкловским, более известным как Тушинский вор, а затем и с третьим — Матюшкой Веревкиным.

Тогда же получил царское пожалование Онжа Алачев. За то, что «в прошлом во 112-м году (7112) был он в Томском городе з Гаврилом с Писемским, а с ним было котских остяков 100 человек, город ставили и городовое дело делали», Онже дарованы были волостишки Васпуколок и Кулпуколок на нижней Оби «со всеми угодьи и с ясаком». Больше того, после смерти старшего брата Ичигея к нему перешла власть над Кодским княжеством.

Остался в Сибири и Василий Тырков. В 1606 г. он вернулся в Тобольск. Здесь его ждало новое назначение. Большой сибирский воевода Роман Троекуров отправил Тыркова «воевать» сына Кучум-хана Алея и его братьев Каная, Азима и Кубей-Мурата, разорявших крестьян и служилых людей Прииртышья и ближнего Приобья.

Из-за смены томских воевод не сдержал свое обещание прибыть по весне «к царскому пожалованию» не только киргизский князь Номча, но и зайсан приобских телеутов Абак. Очень уж разбойно повели себя Ржевский и Бартенев со своими подданными — вместо того чтобы найти с ними общий язык, «в ропоты вогнали». Можно представить, как они себя с другими сибирскими народами поведут. Лучше держаться от таких управителей подальше.

Лишь два года спустя, уже при следующих томских воеводах Василии Волынском и Михаиле Новосильцеве, отношения с белыми калмыками вновь стали налаживаться. На этот раз в Большой улус на реке Мерети отправился посольский отрядец во главе с казаком Ивашкой Коломной. В товарищах с ним пошли Васька Мелентьев, Ивашка Петлин и эуштинский князь Тоян Эрмашетов.

Время было выбрано удачное. Войско джунгар Хара-Хулы увязло в столкновениях с Казахской ордой и латниками Алтын-хана монгольского. Не до выяснения отношений с телеутами им теперь. Вот и стали томские посланцы звать Абака в Томской город, чтобы там о союзе с Москвой договориться.

Но Абак заопасался, как бы его в Томском городе «в заклад» (под стражу) не взяли. Так правители многих народов делают, чтобы «измором» добиться того, к чему по согласию не смогли прийти.

Положение спас князь Тоян. Он согласился остаться у телеутов аманатом (заложником) до тех пор, пока Абак с сопровождающими его мурзами и другими «лучшими людьми» не вернется в Большой улус.

В марте 1609 г. Абак прибыл в Томск и присягу на верность Москве дал. В свою очередь томские воеводы обязались оберегать его от «мунгальского Алтын-хана и Казахской орды», разрешили кочевать «блиско Томского города», «устроить за рекой колмацкий торг», а «ясаку за то не давать» (то есть торговать без пошлин). Вот как описал это событие томский дьяк:

«Обак приехал, с ним мурзы и лутчие люди челом ударили и поминки дали соболей да лисица красная. И воеводы ему сказали милостивое слово… Царсково жалованья дали Обаку князю: однорядку5, да рубашку золотую, да колпак, да сапоги, а мурзам по однорядке настрафильной и людем ево по однорядке рословской. Без ясака почали часто з базаром и лошадьми и с коровами приходить в Томской город, и лошадьми, и коровами служивые люди наполнилися в Томском городе… Черные колмаки з белыми колмаками кочуют многие заодно… Обак и мурзы подкочевали со всем улусом за день до Томского города. Велели Обаку черных колмаков призывать, Черные колмаки воюютца с Алтынцарем и потому мало приходят».

Так на томской земле появились коровы алтайской породы.

Вскоре после шерти Абака на дальние пастбища эушты напали воинственные кужегеты. Табуны коней и отары овец захватили они, но далеко отогнать не успели. На пути их стал со своими воинами один из боевых князей Абака Изенбей. Пришлось кужегетам, бросив добычу, убраться восвояси. За такое «братство» томские воеводы наградили Изенбея однорядкой «из добрых сукон» и не менее добрым кафтаном.

Не раз потом казаки, эуштинцы и телеуты сообща будут сдерживать натиск енисейских кыргызов и джунгар, а порой и сами в наступление переходить. Однако не раз и неприятелями станут. То воеводы своих обещаний не выполнят, чем оттолкнут от себя Абака, то Абак начнет лавировать, более выгодных союзников искать. Ему предстоит править «телеутской землицей» еще двадцать пять лет, а потом столько же его сыну Коке. И все эти годы по «колмацкому торгу» на левом берегу Томи можно будет судить, в каких отношениях находятся горожане с телеутами. Если он ломится от людей и скота — дружат, если пуст — враждуют…

Исторические фамилии

Разбирая архив Сибирского приказа за вторую половину XVII в., новосибирский ученый Б. П. Полевой буквально споткнулся об «историческую фамилию» — Тырков.

В руки ему попал действительно интереснейший документ. Внук Василия Фомича Тыркова, тобольский «недоросль» (то есть молодой человек, не достигший 21 года), нижайше просил царя Алексея Михайловича зачислить его на военную службу, а поскольку своих заслуг у него пока не было, не преминул перечислить заслуги деда. Получилась краткая, но весьма насыщенная событиями биография, дополняющая новыми сведениями то, что было известно о Тыркове-старшем прежде.

«…В прошлых, государь, годех служил дед мой Василий Тырков… в Тобольску и в иных сибирских городех тридцать восемь лет всяки службы в детях боярских и многих иноземцев в Сибири Пелымскую и Кондинскую землю под вашу государеву высокую руку дед мой привел и за ту службу пожалован вашею государевою милостью и жалованьем, велено ему в Тобольске служить из четверти. Да в прошлых же, государь, годех окольничей и воевода Семен Сабуров6 посылал деда моего ис Тобольска в Томь через Тару ко князцам и к мурзам с вашим государским жалованьем с милостивым словом и с ковши и с платьем и з грамотами за вашею государскою печатью. Да в прошлом же во 111 году посылан был дед мой с служивыми людьми ставить вновь Томской город и дед мой Василий Тырков Томской город поставил и которые были немирные земли, Томь и Тулуманы и Кузнецы и Мелесцы и тех под высокую государеву руку привел и ясак с них взял. Да и в прошлом же, государь, во 114 году воевода князь Роман Троекуров посылал деда ж маево Василия Тыркова из Тобольска на вашу службу со служилыми людьми в степь на царя Алея, сына Кучумова, воевать и дед мой с служилыми людьми тово царя Алея на степи погромил совсем, имал его сестры и племянников в полон взял…»

По какой-то причине Тырков-младший не упомянул два важных периода в жизни деда. В 1609 г. Василий Фомич был послан в пермские земли, чтобы ускорить сбор денег для войска князя Михаила Скопина-Шуйского, наголову разгромившего полчище второго Лжедмитрия. А в 1612 г. собрал он сибирскую дружину в помощь нижегородскому ополчению Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского и вместе с ней участвовал в освобождении Москвы от польско-литовского нашествия. Зато в челобитии внука содержался факт, неизвестный прежде историкам: «Да в прошлом же, государь, в 121-м году посылан был дед мой на вашу государеву службу ис Тобольска в Томской город на воеводское Михайлово место Новосильцево и в Томском городе служил дед мой на воеводстве два годы и многих киргизских воинских людей, которые приходили под Томск побил и город отстоял».

Другими словами, в 1613 г. Василий Фомич Тырков вновь стал томским воеводой. К тому времени город наполовину выгорел. Его подожгли бежавшие от «лихоимств» Василия Волынского и Михаила Новосильцева казаки. Время «самозванщины» довело город до «последнего упадка». Вот и пришлось Тыркову не латать, а перестраивать заново крепостные стены и башни разваливавшейся на глазах крепости, оборонять город от енисейских кыргызов, а потом искать с ними и другими «отложившимися» от Москвы племенами замирения и дружбы.

Первое крупное нападение кыргызов на Томской город пришлось на июль 1614 г. Теперь мы знаем, что томскими воеводами тогда были Василий Тырков и атаман Иван Пущин. Это подтверждает и такая сводка приказа Казанского и Мещерского дворца:

«Да в прошлом же во 122-м году писали к нам ис Томсково города Василей Тырков и Иван Пущин… июля в 10 ден приходили под Томской город киргиские и мелесские люди войною безвестно и под городом в огородах и у служилых людей и у пашенных крестьян жон и детей их побили… на том бою убили наших служилых людей двенадцать человек, а иных изранили, и у пашенных крестьян ярыжных побили, их хлеб весь вытоптали и лошади и животину всякую отогнали… а схвачены кому казакам носы и уши резали».

Казалось бы, на такую жестокость казаки должны были ответить не меньшей жестокостью, но документы тех лет говорят о другом. Русские служилые люди стойко оборонялись, а нападая, старались обезоружить и захватить в плен противника, прежде всего князей, их сородичей и «лутчих улусных мужиков», с которых можно было стребовать ясак или «окуп» за все племя сразу. Убивали они только тогда, когда это спасало их собственную жизнь и жизнь товарищей, а над пленными «не злобствовали».

Не затерялось имя Василия Тыркова в сибирской истории и после того, как он заново отстроил Томской город. В 1620 г. он расследовал злоупотребления кетского воеводы Чеботая Челищева и отстранил его от должности. В 1624 г. — сделал первую перепись населения Тарского уезда и составил подробнейшее описание самой Тары для «дозорной книги». Умер Василий Фомич Тырков в 1625 г. в Тобольске. Его дом стоял на 2-й Устюжской улице, возле которой протекала речка с красноречивым названием Тырковка.

Историческим стало и имя Гаврилы Писемского. При царе Михаиле Романове он служил вторым воеводой в Невеле, затем размежевывал русские и польско-литовские земли. В Томске его именем названа одна из улиц.

А имена многих казаков, строивших Томск и другие сибирские крепости, сохранились в названиях поселений, основанных ими. Отслужив «долгие службы», они получали в награду «землицы для пашни», обзаводились хозяйством и пускали в сибирской земле крепкие корни. Вот лишь небольшой перечень таких поселений: Карбышево, Вершинино, Губино, Кожевниково, Гутово, Сгибнево, Астраханцево, Костантиново, Баташково, Соломатово, Аркатьево, Поломошное, Коломино, Трубачево, Батурино, Дорохово, Попадейкино, Молчаново, Сеченово, Лучаново, Нелюбино, Десятово, Заварзино, Кривошеево, Лаврово.

В одном ряду с ними стоят поселения, сохраняющие память о коренных насельниках Притомья — Эушта, Тигильдеево, Шулояково, Кормушаково… Мало кто догадывается ныне, что Нестояново озеро раньше звучало как КнезТояново (так оно записано в первых русских документах), а Нестоянка — это КнезТоянова речка. Кратчайший путь от Томска до села Киреевского на Оби старожилы и сегодня именуют Танаевой дорогой, а ведь это имя сына-наследника Тояна — Таная. В Томске же о «младенческих годах» города повествуют названия таких улиц, как Эуштинская, Тояновская, Татарская, Басандайская, Большая Каштачная, Томская, Селькупская, пять Усть-Киргизок, Юрточный переулок, Каштак (каш — кочевать, кыш — зима, тау — горы; отсюда — зимний выпас для скота на возвышенности), Конная площадь и другие.

Встречь солнцу

Население Томского города год от года увеличивалось. Казаки и стрельцы заводили семьи и переселялись в острог, ставили там избы, вскапывали возле них небольшие огороды. За отсутствием невест «российского корня» жили с женщинами из местных племен.

Государеву пашню заложили на Елани (район улиц Советской и Герцена). Поначалу распахивали ее своими силами. Потом им в помощь прислали крестьян из Тарского острога, а в 1608 г. и позже — более пятидесяти ссыльных. Пополнили отряд томских земледельцев и новокрещены из числа коренных жителей среднего Приобья. На это указывают такие строки царского наказа: «А которые будет тотаровя и остяки пашню пашут, и с тех бы татар и остяков ясаку имать не велети, а велети с них имать хлебом. И служилым людям говорить, чтобы они себе для своей нужи пашню пахали, сколько кому мочно, а на семена рожь и овес и ячмень послано».

Много строительных, оборонительных, хозяйственных и других забот легло на плечи Томска, самого восточного в ту пору города Московского государства. Он стал тем рубежом, по одну сторону которого заканчивалась «первая», уже «знаемая» Сибирь, по другую начиналась Сибирь «вторая». Ее еще предстояло узнать, а узнав, объединить «под высокою царской рукой» раздираемые распрями и междоусобицами сибирские княжества. Как это сделать быстрей и разумней, пусть думают сибирские воеводы. Они там рядом, значит, им видней.

В 1616 г. из разных мест в Томской город поступили сведения о том, что Алтын-хан монгольский Кункачей, теснимый джунгарами, готов стать за спину Москвы. Вот и решили Гаврила Хрипунов и Иван Секерин, сменившие на воеводстве Тыркова и Пущина, отправить в ставку Алтын-хана казачьего атамана Василия Тюменца, а с ним десятника Ивашку Петрова, конного казака Ваську Ананьева и толмача Лучку Васильева. Люди они бывалые — и посольское дело наилучшим образом сделают и новые землицы заодно проведают.

«Киргизская де землица кочевая, — поведали они по возвращении в Томск, — жывут в ызбах полстяных, а ходят в шубах и в зипунах, а едят рыбу и зверь бьют, а бой у них лучной. Лошадей и коров и овец много, хлеба не сеют, и не родитца… А сен де на скот не готовят… к зиме сен ставить на лошади и на рогатый скот негде».

У сакм (дорог) их встречали серые каменные бабы (кур-туяк-таш) с губами, блестевшими от жира и крови. Это местные племена, поклонявшиеся горам, рекам, солнцу и камням, зверям и птицам, угощали своих идолов после удачной охоты. Прежде чем положить к подножию кур-туяк-таш свои дары — куски мяса, съедобные коренья, красивые речные камни, прежде чем воткнуть подле прутики с разноцветными лоскутьями, кочевники трижды объезжали идолов на лошадях. А потому каменные истуканы будто неглубокими кольцами-тропинками обведены. Это их нимб, их охранная линия…

Проезжая через земли «понизовых киргизов», видели томичи, как возятся в пыли, среди лошадей и верблюдов ребятишки, тешатся трещотками, свистульками, стреляют по птицам из малых луков и пращей, играют в меховые, глиняные или деревянные куклы, в хазых (бабки), пляшут под чатхан (громоздкий музыкальный инструмент со струнами из бараньих кишок). Завидев путников незнакомого облика, они смолкали, сбивались в ватаги, издавая уран (боевой клич), и даже метали стрелы с грозами (вызов на поединок).

По-разному встречали отряд Тюменца и западные монголы — иные «с невежеством, с криком и шумом», иные с уважением и почестями. Эти угощали гостей вином из кобыльего и коровьего молока (без хмеля), мясом и сладкими кореньями, старались завести добрые отношения, провожали до следующих улусов.

Добравшись до реки Кангери, посланцы Томского города двинулись вперед по каменной щели и через три дня вышли наконец к «синеглазому» озеру Убса-Нур (территория Тувы).

Переговоры с Кункачеем завершились успешно. Алтын-хан дал клятву на верность Москве, просил прислать к нему мастеров, которые бы научили его людей делать пищали и порох, а чтобы джунгары Хара-Хулы не мешали их сношениям, предлагал стать против них общей силой.

В челобитной царю Михаилу Романову Василий Тюменец изложил все это по-военному кратко: «И я, холоп твой с послами у Алтын царя был, и про Китайское государство, и про желтово, и про Одрия, и про Змея царя проведал. И я холоп твой тебе государю служил, и Алтыновых послов к тебе государю в Томской город привели».

Тому же Василию Тюменцу поручено было сопроводить монгольских послов в Москву. Пусть они сами расскажут там о своей «землице» и других восточных странах, прежде всего о Китае.

Из Москвы в то время Китайское государство виделось небольшим и небогатым. Но туда настойчиво рвались англичане и не кружным путем, а непременно Обью-рекой. Посол Англии Джон Мерик просил основать вольную торговлю по Оби с Китаем и Индией, о которых, по его словам, ему ничего толком не было известно. Обещал за это большие пошлины и особые отношения в делах государственных. Это и насторожило Москву. Англичане ничего без выгоды для себя не делают. Да и подзапутались они в объяснениях. Зачем им налаживать торговлю с народами, о которых они «не сведомы», да еще и обещать наперед за это большие пошлины? Проще самим разведать, что за страна Китай, и свои отношения с ней наладить. Чай не вывелись на Руси казаки-землепроходцы…

Два года спустя, возвращаясь из Москвы, послы Алтын-хана монгольского вновь побывали в Томске. Дальше на восток вместе с ними отправился томский посольский отряд под началом «государева послужильца» Ивашки Петлина. Ему предстояло «проведать» Китай, установить с ним дружеские связи.

Много интересных сведений собрали во время своего «хождения» Ивашка Петлин «с товарищи» Пятунькой Кизыловым, Андрюшкой Мундовым и другими томскими казаками: «И пришли оне в Китайское государство... Зделана стена каменная в вышину сажен с 15. И шли оне подле той стены с приходу 10 ден, а подле стены сидят села и деревни Манчики-царицы. И в те 10 ден, идучи, на стенах никово не видали. И приехыли в ворота, а в воротах стоят пищали велики, и ядров в них з голову человечью, и людей в воротах много, с 3000 человек. А приезжают к воротам торговать с товары Алтыновы люди, да приезжают к тем же воротам с лошадьми и торгуют с китайскими людьми, а за стену с Алтыновых людей пущают немного.

И всего шли от Томи до ворот, опричь простойных дней, 12 недель. И от ворот шли… до дальнего до Китайского города 10 ден. И пришли в Китайский город после Семена дни7. И поставили их на большом на посольском дворе. И были оне в Китае 4 дни. И приезжал к ним на двор дьяк, а с ним по 200 человек на ишеках, а люди нарядны. И их подчивал раманеею и всякими заморскими питьями. И говорили: прислал де к вам царь Тайбун, а велел вас спросить, для чего есте в Китайское государство пришли? И они де ему сказали, что великий государь царь и великий князь Михайло Федорович всея Русии прислал их в Китайское государство проведать и царя видеть. И он им сказал, что царя видеть без поминков нельзя, и дал им грамоту…»

Вот что говорилось в этой грамоте:

«…И Валли Китайский царь говорил им, русским людям: с торгом приходите и торгуйте; и выходите и опять приходите. На сем свете ты великий государь, и я царь не мал, чтобы между нами дорога чиста была, с верху и с низу ездите и что доброе самое привезете и я против того камками добрыми пожалую вас. И ныне вы назад поедите, и коли опять сюда приедите, и как от великого государя люди будут, и мне бы от него велети государев лист привезли, и против того листа и я лист буду посылать… А мне к вам великий государь своих послов послать нельзя, что путь дальний, и языка не знают».

Так была открыта торговля между двумя сильными государствами.

Однако следует упомянуть и о том, что с шаром, или дамбагу (табаком), служилые, пашенные и посадские люди первых сибирских крепостей познакомились гораздо раньше. Его «задорого» можно было купить на татарских, киргизских и калмыцких торгах, у заезжих бухарцев, выменять у местного населения или вырастить самому. К тому времени, когда посольский отряд «тарханбакши» Ивана Петлина (так уважительно называли его монголы и китайцы) вернулся в Томск, в Тобольске, Мангазее, Березове курение табака было запрещено. Очень уж много бед и злоупотреблений было связано с ним. (Пятнадцать лет спустя царь Михаил Федорович распространит этот запрет на всю Россию. Виновные будут караться конфискацией имущества, телесными наказаниями, а то и смертной казнью.)

Что касается англичан, то известие о хождении томских казаков в Китай вскоре было включено в описание наиболее важных путешествий, составленное и изданное в Лондоне известным хронологом Самуэлем Перчезом.

Но вернемся в 1618 г. Его начало отмечено еще одним знаменательным событием. Во второй половине февраля в устье реки Кондомы, впадающей в Томь, сошлись конные казаки томского сына боярского Евстафия Харламова, казачьего головы Молчана Лаврова с лыжным отрядом татарского головы Осипа Кокорева — и Кузнецкий острог «поставили божьей помощью». Через два года он будет перенесен на высокий правый берег Томи ниже устья Кондомы и описан «в расспросе» одним из его основателей так: «Кузнецкий де острог стоит на реке Томи, а от Томского города до того острогу езды вверх водою шесть недель, а сухим путем из Кузнецкого острогу до Томского города десять ден ходу. А около Кузнецкого острогу на Кондоме стоят горы каменные великие. И в тех горах емлют кузнецкие люди каменья, да то каменье разжигают на дровах и разбивают молотами на мелко, а разбив, сеют решетом, а просеев сыплют понемногу в горн, и в том сливается железо, и в том железе делают панцыри, бехтерцы, шеломы, копьи, рогатины и сабли и всякое железное, опричь пищалей. И те панцыри и бехтерцы продают калмыцким людям на лошади, и на коровы и на овцы, а ныне ясак дают калмыцким людям железом же. А кузнецких людей в кузнецкой земле тысячи с три, и все те кузнецкие люди горазды делать всякое кузнецкое дело, и с тех кузнецких людей дают государю ясак немногие люди, которые живут ближе к острожку, всего с двести человек, а живут они в горах… А которые кузнецкие люди живут от кузнецкого острогу далеко и теми кузнецкими людьми владеют калмыцкие люди, ясак с них емлют соболями и железом всяким данным».

В ту пору первопроходцами являлись практически все томичи. Одни из них разведывали дальние неведомые земли, другие осваивали и обживали ближние. Далеко за Каменным поясом (Уралом) выращивали земледельцы рожь, ячмень, овес, превратив бесхлебный прежде край в одну из богатейших житниц Зауралья. Нашли залежи ценной глины, минеральных красок и слюды в Притомье, поставили на Чулыме Мелесский острог (1621). А через год в трех верстах от Томска кузнец Федор Еремеев обнаружил залежи железной руды и сообщил об этом тогдашним воеводам Ивану Шеховскому и Максиму Радилову. Дальше в царской грамоте с красноречивым названием «О железе» читаем: «…И они посылали с тем кузнецом с Феткою казака Пятуньку Кизыла для опыту по каменье и по железную руду; и они с ним тово каменья и железные руды Фетке кузнецу велели железо варить при себе; и родилося ис той руды и ис каменья железо добро, такое ж, что и в Кузнецкой земле; и то они железо прислали к нам к Москве с тем же кузнецом с Феткою Еремеевым. И на Москве то железо переплавливали, и то железо добро, будет из него сталь. И по нашему указу за то кузнецу Фетке Еремееву, который приезжал к нам к Москве с тем железом и тое железную руду приискал придано нашего денежного жалованья к 5 рублям с четью 5 рублев денег, хлеба к 5-ти четям муки, да к чети круп и толокна; да ему ж дано нашего жалованья сукно доброе. Да Томского города казаку Пятуньке Кизылу, который послан был с тем же кузнецом с Феткою для проведывания тое железные руды, дано нашего жалованья сукно доброе. А на Москве в Казанском дворце тот кузнец Фетка Еремеев в расспросе сказывал: будет де мы укажем в Томском городе делать железный наряд, и в Томске железо можно делать, пищали полуторные и полковые и скорострельные и к тем пищалям ядра железные, только де надобно такие кузнецы, кому б дело было за обычай».

Вернувшись в Томск, Федька Еремеев собрал обещанный на Москве «железный наряд». В него вошли присланные из Устюжны Железнопольской кузнецы Ивашка Баршен и Вихорка Иванов «со своею кузничною снастью», тобольский казак Тренька Горностай и томские послужильцы Федька Петров да два Бориски — Клементьев и Михайлов. Соорудили они домницу для выплавки сыродутного железа и приступили к разработке рудного месторождения на Томском уступе (район Лагерного сада).

В 1626 г. особой грамотой государя томским воеводам было запрещено брать с кузнецких людей ясак железными изделиями, только пушниной. Смысл этого распоряжения можно понять и так: у вас теперь своего железа достаточно.

Еремеев и его помощники немало сделали. Ими была отлита и установлена на Взвозной башне «пищаль железная, что делана в Томском городе в новом железе ядро фунт без чети, а к ней ядер железных по кружалу 150 ядер». Другую пушку томского производства подняли на главную башню Томского острога — Бугровую (еще ее называли Киргизской, потому что алтысарцы при набегах прежде всего пытались овладеть ею).

Однако за несколько лет запасы железной руды на Томском уступе поистощились, а в Верхотурском и Туринском уездах, на Невье и Нице, найдены были большие запасы более дешевого железа. Вот и поступила команда из Москвы (1628): «Железо в Томском городе вперед варить не велено».

Нижний острог

В 1629 г. царским указом Сибирь была разделена на два разряда — Тобольский и Томский. К Томску отошли Сургутский, Нарымский, Кетский, Енисейский и «новый острог, что велено поставить Андрею Дубенскому в Красном Яре»8.

Так случилось, что полномочия стольного города «второй Сибири» Томск получил в год своего двадцатипятилетия. Подведомственная ему территория вдруг стала больше той, что занимали Англия, Венгрия и Дания, вместе взятые. А томским воеводам было даровано право от имени Москвы обмениваться послами с Алтын-ханом монгольским, китайским царем и другими повелителями азиатских стран. Однако сам Томск на столичный город тогда мало походил. Очень уж невелик, тесен, большей частью на Воскресенской горе скучился.

Гору эту стали так называть с 1622 г., когда на ее оголовке поставлен был Успенский мужской монастырь. Обнесенный стеной из одноярусных городен, он напоминал крепостцу. Посреди этой крепостцы устроен был храм во имя Воскресения Господня и прицерковный погост, а напротив высилась стена острожного посада с встроенной в нее дозорной башней. Монастырь и острог разделял довольно крутой взвоз. С одной его стороны возвышался храм, с другой — острожная башня, очертаниями своими напоминающая храмовое строение. Эти «ворота» соединяли верхнюю, сравнительно многолюдную часть города (три с половиной сотни служилых людей и пятьсот семейств на острожном посаде, примыкавшем к городу на Ушаевом бугре) с нижней, малозаселенной. Давно шла речь о том, что и на Песках следует посад срубить, но до него все как-то руки не доходили.

А тут вдруг благодаря тому, что Томск стал разрядным городом, дошли. Случилось это при воеводах Петре Пронском и Алексее Собакине. Вот как они отписали об этом событии царю Михаилу Федоровичу: «В нынешнем, государь, во 138-м году… поставили мы холопи твои Петрушка и Олешка около подгородного всего посаду по обе стороны реки Ушайки новый острог <со> дворяны и служивыми и жилецкими и приезжими и торговыми и всякими людьми. А у того, государь, подгородного острогу проезжих четверо ворота больших, да четыре башни глухих. А для, государь, приходу воинских людей на воротах надобе по пищали полковой да по две затинных, да над ворота де надобеть для всполохов по колоколу вестовому. Да преж, государь, сего писали мы холопи твои к тебе, государь, что на городовой на большой башне был колокол благовестный и вестовой пудов в 30 и больше, и тот колокол перед нашим холопей твоих приездом во 137-м году в сполошное время разбили, и ныне, государь, в Томском городе колокола благовестного и вестового никаково нет. И о том как ты государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Русии укажешь».

Сейчас трудно себе представить центральную часть Томска, огороженную острогом, северный частокол которого тянулся от Томи (там, где раньше было Исток-озеро) по улице Ванцетти до взвоза, ведущего на Воскресенскую гору. Восточная стена Нижнего острога проходила по Большой Подгорной улице и, шагнув через Ушайку, продолжалась до мыса Юрточной горы. Здесь южная часть острожной стены поворачивала к Томи (район улицы Беленца) и шла до устья речушки Исток, впадающей в Томь. Западная замыкала острог по береговой линии Томи от одного Истока до другого. Получался искривленный, вытянутый с севера на юг четырехугольник со сторожевыми башнями, скрепляющими стены. На каждой из них имелись вестовой, благовестный или сполошный колокола и полковые пушки. В каждой стене устроены ворота из двух створ (одна для возов, другая для «пешего люда»). Вдоль северного и южного частоколов еще и рвы вырыты. Ручьев, малых озер, ключей вокруг было не счесть. Их водой и заполнялись рвы. А перед рвами высились земляные валы.

В 1633 г. посреди Нижнего острога была срублена небольшая церковь во имя Крещения Христова, более известная как Богоявленская (она стояла там, где ныне находится часовня во имя Иверской Божией Матери).

Нижний острог стал стремительно заселяться. Неподалеку от Богоявленской церкви появился свой гостиный двор. К нему стали лепиться торговые лавки, амбары, склады, постоялые дворы. Расширилась, обустроилась томская пристань. На берегу Ушайки в складчину была построена «торговая баня» и много еще разного назначения построек.

Вскоре здесь зашумело, расцветилось яркими сукнами, кумачом, всевозможными изделиями из кожи, зеркалами, украшениями, медной утварью, всякими китайскими, бухарскими, монгольскими товарами «базарное место». Монастырские и казацкие «прожиточные» люди повезли на продажу муку, зерно, соль, толокно, солод, рыбу, кузнечные изделия. Не остались в стороне владетельные эуштинцы, чаты, «захожие» остяки: они продавали меха в пластинах (несколько хребтов, сшитых вместе), собольи «пупки» и хвосты, исподы и пояса из выдры и куницы… В эту круговерть попали и «нижние» посадские люди — какой торг обойдется без подсобных людей, годных на извоз и перевалку?

Изначальные промыслы томичей дополнились новыми — портняжным, «збруйным», сундучным, веревочным, мыловаренным, свечным, гончарным, маслобойным, войлочным, деготным, столярным… Но все делалось пока малыми партиями — прежде всего «для своего обиходу».

Расширился и Верхний посад. Со временем он ступил за острожные стены к Ак-Кулю, иначе говоря к Белому озеру. Так его называли эуштинцы. Белый цвет у восточных народов — это символ удачи и счастья, здоровья и силы. А воды Ак-Куля славились тем, что излечивали болезни глаз, желудка, суставов, делали человека бодрее и крепче. (Как объяснили впоследствии ученые томского университета, озеро подпитывалось целебными радоновыми ключами.) Скорее всего, томские служилые люди переняли это название у местного населения, перетолмачив его на русский лад. Но есть и другая версия, более лирическая. Согласно ей, к озеру подступал березняк, стволы которого, отражаясь в воде, и делали его белым.

Из озера стекала в Ушайку речка, которую тоже называли Белой. Восточнее нее начинался район, богатый глинами, подходящими для устройства печей, стен и других кирпичных сооружений. Его так и прозвали — «Кирпичи». А на западных склонах Воскресенской горы стали селиться кузнецы, литейщики, железных дел мастера. Они и основали Кузнечные взвозы. Здесь делалось все — от ложек, ножей, серпов, подков, узорных решеток, дымников, лемехов и сошников к плугам до сабель, малых пушек и ядер к ним.

Заселялась посадскими людьми и Юрточная гора. К тому времени ее название уже мало соответствовало реальному положению дел. На месте юрт эуштинцев возник земляной городок, в котором жили не только они, но и чаты, и телеуты, и бухарцы (так называли мусульман из числа среднеазиатских купцов, ремесленников и караванщиков). В 1631 г. воевода Петр Пронский всех их перевел под Юрточную гору на притомские заливные луга (ныне район Московского тракта). Жители Верхнего и Нижнего острогов стали называть эти места Заисточьем. Так возникла татарская слобода и улица Татарская. Здесь и рождались первые томские сказания, знакомство с которыми впереди.

По росписи 1635 г. Томск получил новую печать. «На томской <печати> коруна (то есть царская корона), а около вырезано: “Печать государева Томского города”». Гербом его, как и других сибирских городов, оставалось изображение двух соболей. До собственного герба Томску еще предстояло дожить.

«И мы, государь, холопи твои…»

В 1636 г. был создан Сибирский приказ. Если вспомнить, что первый русский город Сибири Тюмень основан в 1586 г., то получится, что для этого потребовалось ровно пятьдесят лет.

Срок, как видим, не малый. И все это время Сибирь управлялась «попутно». Сначала ею «ведал» Посольский приказ. Но это понятно: тогда она еще не стала частью Московского государства и воспринималась как «чужедальняя сторона». Затем Сибирь перешла в ведение приказа Казанского дворца, который отвечал за отношения России с казанскими, мещерскими и астраханскими землями. (Мещерой назывался край между Окой, Клязьмой, Судогдой, Колпью и Москвой-рекой, заселенный в ту пору «понизовыми татарами».) Не удивительно, что в приказе Казанского дворца решались дела прежде всего этих территорий и что самыми частыми посетителями здесь были знатные и торговые люди именно этих «царств», а до Сибири руки доходили в последнюю очередь.

Но вот очередь и до нее дошла. Не только в Москве, но и в других странах стали осознавать значимость Зауралья, относиться к нему не просто как к «улусу» Московского государства, но как к набирающей силу «Сибирской России». А коли так, то и приказ ей нужен особый — с распорядительными, устроительными и посольскими полномочиями.

Особых перемен в жизнь Томска появление Сибирского приказа не внесло. Только больше внимания стала уделять ему Москва, более покладистыми стали воеводы других сибирских крепостей и князья ближних и дальних улусов. Однако служба рядовых казаков, их десятников, сотников и атаманов легче от этого не стала. Напротив, новые обязанности тяжким грузом легли именно на их плечи. О том, что это за обязанности, довольно подробно повествует такая вот челобитная томских служилых людей, писанная на имя царя Михаила Федоровича в 1635 г. Среди тех, кто к ней «руку приложил», немало знакомых имен — Осташко Харламов и Оска Кокорев, ставившие Кузнецкий острог, пятидесятники и десятники Митка Копылов (о нем рассказ впереди), Ивашка Володимерец, Андрюшка Губа, Ивашко Коломна и другие.

«Служили, государь, мы, холопи твои, в Томском городе государевы всякие службы летние и зимние, струговые и нартные, и на городе, и на остроге… и в отъезжие караулы на конех мест в пять и в шесть человек по десяти по двадцати ездим верст по десяти и по двадцати, и по тридцати, и дале…

А всех, государь, нас, холопей твоих, в Томском городе служилых людей немного, конных и пеших казаков только пять сот человек. А Томской, государь, город от иных от всех сибирских городов удален, место украинное; а около, государь, Томского немирных орд и степных и всяких вольных людей много безчисленно и мы, государь, с твоих государевых служб и с частых посылок, и с караулов не бываем, и хлеба, государь, на пашнишках своих про свои нужи… упахать не поспеваем, потому что, государь, все живем в твоих государевых службах и в посылках, и на караулах безпрестани. А твоим государевым хлебным жалованьем нам холопем твоим прокормитца немочно. А привозу, государь, в Томской на продажу нет ниоткуда, да и покупати, государь, нечем… а по твоему государеву указу в Томском с наших пашнишек в твою государеву казну выдельного хлеба у нас… емлют двадцатой сноп и за тем, государь, мы холопи твои, и от пашнишек своих отстали.

Да в прошлом, государь, во 142-м году весною гневом праведным божьим как Томь река вскрылась и пришла на посад вода со льдом большая и дворишка у нас холопей твоих водою и льдом сломало и хлеб и скотинишка потопила и всякий лес от дворишков и с пристанищ и рубленые всякие хоромишко водою разнесло розно.

Да нам же, холопем твоим, присылаетца твое государево хлебное жалованье и соль в Томской город ис Тоболеска… а иные, государь, те твои государевы запасы до заморозу в Томской и не доходят, а замерзают на дороге, а в заморозех подмокают и потопают… И в нынешнем во 143 году твое государево хлебное и соляное жалованье… до Томсково льдом не допустило… А которые, государь, суды с твоими хлебными запасами до Томсково допроважены и устроены… И ис тех, государь, судов нам, холопем твоим, давано твое государево жалованье в наши оклады хлеб сухой и мокрой.

Да в прошлом же в 142-м году и в нынешнем во 143-м году томские пахоты на твоей государевой пашне и у служилых людей и у всяких томских жильцов на пашнях всякие хлебы не дородились, а иные, государь, морозом и градом выбило, а достальные дожжем вымочило и всяких, государь, хлебов семена невывелись и рыбных промыслов не стало, потому что, государь, волею божиею и воды стоят и потопы с дождей великие с весны и до заморозу, и после, государь, того в Томском всякие хлебы подорожали… и мы, государь, холопи твои, в три годы в тех хлебных недородах и водных потопах хлеб покупаючи такою дорогою ценою обнищали и задолжали великими долгами, и в тех, государь, покупках хлебных, мы, холопи твои, оружье и панцири, и шеломы, дворишка свои и кони и всякую сбрую иззакладывали и спродали, а нынеча, государь, мы, холопи твои, от той хлебной скудости иззадолжали и обнищали и вконец погибли… А около, государь, Томского города всяких орд и немирных земель людей много безчисленно и приход, государь, иноземцам, под Томской бывает часто со всех сторон…

А в городе, государь, и вовсе де всяких служилых людей не живет человек и по сту, и против, государь, твоих государевых изменников и непослушников и всяких немирных земель людей оборонитца выехать некому да и не з чем, и нам, государь, холопем твоим, в Томском твоих государевых многих служб и частых розсылок и караулов безпрестанных малыми людми пятьюстами служить невозможно… Вели своих государевых служилых людей прибавить… чтоб, государь, твоей царской дальней украины вперед прочной быти».

Грамотеев в ту пору среди служилых людей было сложно сыскать. Челобитные и прочие бумаги с их слов составляли приказные или площадные, то есть промышляющие на торговых площадях своим умением, писцы. К своему делу они подходили творчески: жалобы писали так, чтобы каждое слово до слез прошибало. Ведь прежде чем отправить их в Москву, авторы таких челобитных собирались возле особо почитаемого ими храма и там сообща заслушивали подготовленный писцом текст, а затем всем миром одобряли или тут же вносили в него свои поправки. В Томске местом таких читок была церковь во имя Живоначальной Троицы. Здесь хранилась икона, дарованная городу Борисом Годуновым, казачье знамя и другие памятные реликвии. Отсюда сообщались горожанам сведения о важнейших государственных событиях и прочие новости.

Можно представить, как внимали томские казаки каждому слову рассказа об их беспросветной жизни. Слов нет, жили они трудно, скудно, исхитряясь и пашню распахать, и в отъезжие караулы сходить, и бесхлебицу перетерпеть, и ясак с дальних и ближних «землиц» собрать, и с немирными «ордами» сразиться, но при этом оставались крепкими, предприимчивыми, хваткими людьми, о которых не скажешь, что они «вконец погибли».

Золотой ключ

В переводе с алтайского тайга — это скалистые горы, покрытые лиственничным лесом, ал — высокий. Соединившись, два эти понятия образуют одно — Ал-тай (страна высоких лесистых гор). Есть и другие прочтения этого слова: ала (пестрые), тау (горы); алт (от монгольского «золото»), тай (место).

Необычен пейзаж и природа этого удивительного края. Альпийские луга здесь соседствуют с горными тундрами, жаркие степи и цветущие долины с темнохвойной тайгой, стремительные реки с многочисленными озерами, россыпи драгоценных камней с целебными аржанами (источниками), бесчисленные стаи крикливых птиц с безмолвием холодных ущелий.

Не менее многолики и разнохарактерны алтай-кижи (алтайские люди). В этом жители Томского города убедились с тех самых пор, как за рекой возник «калмацкий торг». Сначала хозяевами на нем были сплошь телеуты, больше известные как белые калмыки. Потом стали приходить родственные им алтайские племена — теленгеты, мюркюты, алматы, торо, чорос. Их аилы и улусы были разбросаны в южной части Алтая. Вслед за ними потянулись в Притомье тубинцы, челканцы, кумандинцы, туболары, через земли которых южные алтайцы гнали на торг свой скот, везли на продажу пушнину, невыделанные кожи горных баранов, тулупы, шубы, узды и другие товары, а взамен брали железные замки, капканы, ножи, «пансыри» и многое другое.

Все они приносили с собой на Томь дыханье Алтая, запахи его пастбищ и становищ, краски и звуки кочевой жизни, а еще — многообразные свидетельства о несметных природных богатствах края. Казалось, Алтай — вот он: до него от Томского города всего-то несколько дней пути. Но дни эти для томских служилых людей растянулись на два с половиной десятилетия. И вот почему. Еще в 1609 г., склонив предводителя телеутов Абака к шерти на верность Москве, томские воеводы Василий Волынский и Михаил Новосильцев дозволили белым калмыкам кочевать «близко Томского города», да еще и беспошлинный «калмацкий торг» на другом берегу Томи устроить, и ясака с них никакого не брали. За это они надеялись получить согласие на постройку на границе северного и южного Алтая дозорного стана. Но Абак уверял воевод, что время еще не настало. Предводитель джунгар Хара-Хула перешел Салаирский кряж и закрепился на реке Или. С другой стороны опасность грозила от киргиз-кайсаков (Казахской орды). Да и среди телеутов единства не было. Противится дружбе с Россией соперник Абака тайша Мачик… Об одном умолчал Абак: калан (ясачную дань) с зависимых племен он предпочитал брать сам, не делясь с Москвой, которая освободила его от ясака.

Менялись томские воеводы, менялись отношения между Томским городом и телеутами. В 1617 г. Абак вдруг объединился с черными калмыками (джунгарами) тайши Пегима и напал на Чатский городок, который вместе с обскими татарами оборонял отряд казаков под началом Ивашки Хлопина. Недавние союзники оказались по разные стороны схватки. Бой сменился осадой. Она продолжалась три недели, но чаты с помощью русских свой городок все-таки «отсидели». С того и начался разлад между русскими и телеутами.

Четыре года спустя войско Хара-Хулы, объединившее белых и черных калмыков, часть енисейских кыргызов и кучугутов, решило напасть на Томской город, но Абак вовремя предупредил об этом тогдашних воевод Ивана Шаховского и Максима Радилова. Более того, он со своими людьми покинул Хара-Хулу, «принес вину» московскому государю и вновь «стал под его высокую царскую руку».

Однако в 1624 г. «улусные люди» Абака «пришли безвестно» под Томск, напали на казачьи пашни, «иных людей поранили, лошадей отогнали». Их удалось догнать и пленить на речке Мончуне. Абак пообещал наказать «изменников и непослушников», но уже следующие послы к нему были встречены враждебно — ограблены и «поруганы». И вновь предводитель телеутов клялся в верности московскому государю, и вновь делал вид, что ничего не случилось.

Долго терпели его «шатания» томские воеводы, наконец решили наперекор Абаку и другим «неверным союзникам» заложить опорный острожек при слиянии рек Бии и Катуни. Случилось это в 1632 г. — уже при Иване Татеве и Семене Воейкове. Во главе отряда из шестидесяти казаков поставили они опытного в таких делах служилого дворянина Федора Пущина. Выдали его людям годовое жалованье хлебом и солью, снабдили одеждой, обувью, оружием и боеприпасами, топорами и пилами, заступами и таганами для варки пищи — и отправили на трех дощаниках сначала вниз по Томи, а потом вверх по Оби-матушке. Она-де сама к Бии и Катуни их приведет.

Дальше Чатского городка речным путем томские казаки прежде не ходили. Это заставило их быть более осмотрительными. В устье реки Ини они ожидали нападения «бродячих джунгар». Но его не последовало. Спокойно прошли и устье Уени. Зато вскоре на глыбистом левобережье (район современного города Камень-на-Оби) заметили трех алтай-кижи. Один из них бил в бубен. Оказалось, это посланцы Абака. Они спрашивали: куда и зачем плывете?

Федор Пущин объяснил.

Посланцы осудительно головами покачали:

Нельзя. Отец Алтай не разрешает. Возвращайся назад, амбань (начальник). Пускай сюда не ступит ни одна нога. Здесь небогатые улусные люди для рыбной ловли и другой охоты живут. Никакого задору и измены они перед московским государем не чинили.

Я буду говорить только с Абаком! — отрезал Федор Пущин и велел казакам грести дальше.

3 сентября выше реки Чумыша отряд попал в засаду. Десятки стрел впились в борта передних дощаников. В ответ казаки пальнули из походной пищали. Выстрел обратил нападавших в бегство.

Следующая засада ждала казаков на правом луговом берегу Оби у телеутских курганов (окраина сегодняшнего Барнаула). После непродолжительной перестрелки Федор Пущин отправил на берег толмача Тайтана — звать нападавших на переговоры. Те согласились, но с условием: держаться на расстоянии полета стрелы.

Говорили они на языке «черных колмаков», но Тайтан сразу заподозрил неладное.

Зачем прячете свой язык? — осуждающе вопросил он. — Думаете, я не могу отличить каменного барана от домашнего, а язык телеутов от языка ойратов? Я по голосу узнал вас, Куранак, Изелбей и Илчидей. Для чего забыли вы государеву хлеб-соль? Для чего служилых людей стреляете? Разве этому учит вас мудрый Абак?

Пришлось нападавшим заговорить по-телеутски:

Каждая голова знает свою печаль. Каждый сеок (род) хочет жить своим улусом. Только собака рвется туда, куда ее не пускают.

Придержи язык. Или ты хочешь, чтобы великий зайсан Абак тоже звался собакой? Он дал шерть орусам. Орусы открыли перед ним себя и свои земли. Теперь мы люди одной судьбы…

Великого Абака здесь нет. Я говорю от имени его сына-наследника Коки. Он просил передать, что судьба переменчива. Можно привести коня на водопой, но нельзя заставить коня пить…

Два с половиной дня шли переговоры, да так ничем и не окончились.

Отряд двинулся было дальше, но путь ему преградили лучники Коки. И началось боевое противостояние. Оно продолжалось еще пять дней.

По «расспросу» Федора Пущина, запись которого сохранилась в воеводских бумагах, силы были неравные. К телеутам «прилегли орды многие» («черные колмаки», барабинцы и орчаки). Часть казаков они «переранили». Те и зароптали: «Мы люди невеликие, дальше идти не смеем».

Пущин, человек по натуре смелый и решительный, на этот раз судьбу испытывать не стал, велел повернуть назад. Благоразумие взяло верх. Не захотел он «насмерть ссориться» с Абаком, оставил ему возможность случившееся у большого плеса в излучине Оби между Касмой и Гоньбой списать на молодую горячность Коки. И казаков от верной гибели уберег. И дело, порученное ему, не загубил. Не удалось построить острожек на сей раз, удастся в другой. Главное — путь в верховья Оби изведан.

Следующие томские воеводы Николай Егупов-Черкасской и Федор Шишкин решили действовать хитрее. Алтай-кижи будут ждать русских послужильцов не раньше следующего лета и тоже с реки, рассуждали они. Значит, надо послать их на Бию, как только снег ляжет, на лыжах, а нужные грузы при них на нартах, собачьими упряжками.

Так и сделали. На этот раз руководить отрядом казаков поручено было Петру Сабанскому, «поляку русской службы», человеку бывалому, не раз ходившему на переговоры с белыми и черными калмыками, енисейскими кыргызами и другими сибирскими князьками.

Спрямляя путь, Сабанский повел отряд через Кузнецкий острог. Более четырех месяцев добирался он до Бии, еще месяц — до озера Алтынколь. Здесь жили телесы, предводителем которых был князь Мудрак. В его землях и решил Сабанский построить опорный острожек.

Поначалу телесы вражды к томским служилым людям не выказывали: места всем хватит. Но потом оказалось, что Мудрак тайно отправил своего человека в Большой улус телеутов к тайше Мачику, которому платил ясачную дань, и получил от него распоряжение изгнать орусов из «страны семидесяти рек».

Однако внезапное нападение телесов казаки отбили. Помогли ручницы (ружья), разящие огнем. Князь Мудрак бежал, оставив на произвол судьбы жену, сына и невестку.

Огорчился Сабанский, что и на этот раз не удастся отряду острожек «посреди Алтая» поставить, но и обрадовался: ближние люди Мудрака, попавшие в плен, хорошими аманатами (заложниками) будут. Пока они у казаков, ничто им особенно не угрожает. А если удастся вернуться с ними в Томской город, Мудрак волей-неволей следом явится и сам будет дружбы просить, лишь бы жену и сына вернуть. Так у сибирских народов принято.

Сабанский в своих расчетах не ошибся. В 1634 г. князь телесов Мудрак и впрямь появился в Томском городе. Приняв московское подданство, он обязался платить ежегодный ясак по десять соболей с каждого мужчины-добытчика своего племени. За это ему вернули плененное «за недружбу» семейство и с почетом проводили в родные края. Однако обещанного ясака так и не дождались.

Зато сохранилась в памяти томских стариков принесенная из далеких земель безыскусная телесская легенда. И говорилось в ней о том, как в неурожайный год опустела в стране высоких лесистых гор тайга-кормилица, исчезла рыба из рек и озер, погиб скот. И вдруг посыпались с неба куски золота величиной с лошадиную голову. Бросились люди подбирать те куски, потом опомнились: что с ними делать? Ни себя, ни родных ими не накормишь. Тогда один пастух поднялся на высокую гору и кинул бесполезный кусок в озеро. Следом сам прыгнул. С тех пор гора стала называться Алтынту, что значит Золотая гора, а озеро Алтынколь (Золотое озеро). Освещенное солнцем, оно золотом горит, хотя прозрачное, как ключевая вода. Старики говорят, что на дне этого озера Золотой ключ лежит. Им все можно открыть — даже время. Остается добавить: речь в этой легенде идет о Телецком озере.

«Промашка» Василия Старкова

Более двадцати лет потребовалось посольским и служилым людям Томского города, чтобы проложить наиболее надежный путь и в ставку Алтын-ханов монгольских на озеро Убса-Нур. За это время там сменилось два правителя, и каждый из них, давая шерть на верность московскому царю Михаилу Федоровичу, пил горячее вино, окрашенное в золотой цвет. У восточных народов это самая действенная клятва.

Второй раз шерть у Алтын-хана Эрдене в декабре 1634 г. приняли томские «посольские люди» во главе с Яковом Тухачевским и Дружиной Огарковым, людьми с весьма запутанными судьбами и несхожими характерами. В молодости они успели послужить почти всем самозванцам — сначала лжецаревичу Петру, затем Лжедмитрию Гришке Отрепьеву и невенчанному мужу Марины Мнишек казачьему атаману Ивану Заруцкому, позже перебежали в стан законного государя Василия Шуйского и столь же горячо присягнули юному царю Михаилу Романову, а в Сибири показали себя «досужими, подходящими для всякого дела людьми». Тухачевский за воинские заслуги получил вскоре чин сына боярского, а следом дворянство. Огарков стал при нем первым помощником — походным дьяком.

Перед тем как получить назначение в Томской город, Тухачевский с боем «отнял у ордынцев» Чингис-городок (ныне район села Чингисского Новосибирской области) и с высокими почестями похоронил погибшего в поединке с ним мурзу Тарлаву («над его могилою лошадь велел резать и поминать, а служилым людям около могилы велел стоять с ружьем»). Огарков же счел это слабостью, недостойной «слуги государева», и потребовал «взять у бусурман все животы (т. е. имущество побежденных) на себя». Пусть чувствуют жесткую руку власти.

Так же — напористо и жестко — повел он себя и в ставке Алтын-хана Эрдене, чем заметно усложнил переговоры.

Позже Алтын-хан не преминул сообщить об этом в Москву. Уговоренный ясак он прислал без задержки, а в ответ попросил прислать «золота, серебра, жемчугу крупного, корольков и разных цветов каменья». Надо понимать, как плату за грубость томских послов по отношению к нему и его матери.

Год спустя в Томском городе, следуя в только что созданный «на Москве» Сибирский приказ, побывал брат Алтын-хана монгольского Дуран-Табун. Здесь он с радостью узнал, что за ложный донос на Тухачевского его дьяк Огарков бит батогами и посажен в тюрьму, а Тухачевский назначен вторым воеводой в Тарский город на Иртыше. Значит, есть у орусов справедливость.

В 1639 г. с очередным посольством из Томского города пожаловал к Алтын-хану Эрдене сын боярский Василий Старков. От имени царя московского он вручил ему богатые поминки и стал ждать, каковы будут ответные дары. Они без слов скажут, готова ли принимающая сторона вести переговоры на равных, признает ли себя зависимой или, напротив, постарается ослепить и одновременно принизить блеском и богатством своих щедрот.

Очень хотелось Алтын-хану показать Старкову, что он ни в чем не уступает московскому царю, да не хватило ему для этого ста соболей. И тогда он предложил взамен двести пакетов травы бак-чей по 5/4 фунта в каждом.

Напитком из бак-чея Старкова уже угощали, и он ему не понравился. (Позже, в скаске, то есть в описании своего посольского путешествия к «мунгалам», он обрисует свои впечатления так: «Прежде подавали все мясную похлебку, а теперь в знак особой чести одно питие, которое они называют “чаем”. Я не знаю, листья ли это какого дерева, или травы. Варят их в воде и подмешивают несколько молока… Чай в России есть вещь незнаемая и неупотребляемая, чего ради при царском дворе охотнее приняли бы на ту цену соболей».)

Соболи в ту пору стоили по тридцать копеек за шкурку. Вот и прикинул Старков в уме, во что оценил Алтын-хан каждый пакет своего «чая» — аж в пятнадцать копеек! — сумма по тем временам немалая. Поначалу стал он отказываться от такой замены, но вовремя урезонил себя: подарки либо принимают, либо нет; торговаться в таких случаях грех великий. У многих народов на этот счет одна пословица: дареному коню в зубы не смотрят.

Пришлось Старкову принять в числе поминков от Эрдене пакеты с бак-чеем. Тогда и узнал он, что это вовсе не «мунгальское», а «китайское зелье».

Возвращался в Томской город он в приподнятом настроении. Прежде ему, приказчику пашенных крестьян, в послах к правителям сибирских народов ходить не доводилось. И ничего, справился. Все договоры как надо заключил и даже ясак с Эрдене взял. Ну а промашка с чаем не в счет. На его месте всякий бы ее поневоле допустил.

Однако именно эта «промашка» и сделала имя Василия Старкова историческим.

Попробовав привезенный Старковым чай, томские воеводы Иван Ромодановский и Андрей Бунаков нашли его очень даже «пользительным» — и тотчас отправили в Сибирский приказ. Оттуда он попал на царский стол. И полетели в Томской город гонцы с высочайшим повелением: «Впредь посылать к Алтын-хану и Валли Китайскому царю людей за бак-чеем». С той поры и на многие годы Томск стал крупнейшим центром торговли китайским чаем и сопутствующими товарами.

Лишь восемь лет спустя китайский чай кружным путем, по морям и океанам, был завезен в Голландию, а уже из нее попал в другие европейские страны. Там его поначалу употребляли как целебное восточное снадобье, но потом распробовали и как напиток. Решили было голландцы удивить им московского государя, но он сам удивил заморских послов, угостив их китайским напитком.

К тому времени через Томск лег путь, который впоследствии назовут «чайным». По нему с востока на запад шли обозы с тюками не только черного, но и зеленого чая. Сначала он появился на Нижегородской ярмарке, потом на Московской и на многих других.

Через девяносто пять лет после посольской поездки к Алтын-хану Василия Старкова в Томске побывал известный немецкий натуралист Георг Гмелин. В своей книге «Путешествие по Сибири» он писал: «Если какой-либо город в Сибири расположен выгодно для торговли, то это Томск… Через Томск сюда прибывают не только по два каравана в год из Калмыкии, но и все идущие из Китая или из России в Китай сухопутные караваны проходят через этот город».

В Томске ученого поразило необычное зрелище: в холодные ноябрьские дни по городским улицам шествовал караван из двухсот верблюдов. «Их вели русские, чаты, казанские татары и бухарцы». А в Гостином дворе Гмелин полюбовался на товары, привезенные на Томь из разных стран. Чего только здесь не было: персидские ковры, шкуры волков, медведей, степных лисиц, пантер и тигров, хлопчатобумажные ткани и, конечно, обтянутые кожей тюки с чаем, одним из самых ходовых товаров на любом рынке.

Вторя Гмелину, другой западноевропейский путешественник Астольф де Кюстин в книге «La Russie en 1839» отметил: «Чай идет в Россию из Китая через Кяхту… Из Кяхты чай транспортируется сухим путем до Томска. Там он перегружается на баржи и путешествует дальше… Цена чая определяет цены всех прочих товаров».

С тех пор в Томске появилось множество чайных лавок и магазинов. Среди них было немало китайских. Крупными чайными фирмами в XIX в. стали торговый дом «Евграф Кухтерин и сыновья», товарищество «КараванЪ» и ряд других.

Как тут не вспомнить иронические, но в то же время и серьезные строки М. Е. Салтыкова-Щедрина: «Чай! Пустой напиток! А не дай нам его китайцы, — бо-о-ольшая суматоха могла бы выйти!» Как тут не вспомнить томского посла Василия Старкова!

 

(Окончание следует.)

 

1 От слова ас-ях, что значит обские люди; к ним относились кеты, ханты, селькупы.

 

2 Дань.

 

3 Присяга на верность.

 

4 Воеводская канцелярия.

 

5 Долгополый кафтан без ворота.

 

6 Восьмой тобольский воевода; прибыл в Сибирь в 1599-м, умер в 1600 г.

 

7 После 1 сентября.

 

8 К тому времени Красноярский острог уже стоял. Он срублен в августе 1628 г. на высоком обрывистом мысе между Енисеем и его притоком Качей.

 

100-летие «Сибирских огней»