Или Ада

1.

Моя тетя Фаня была известной артисткой цирка — человеком-оркестром. Она редко бывала дома в Риге, на Аудею, 10. Но каждое ее возвращение с гастролей таило в себе какую-то неожиданность. В начале марта 1953 года она привезла с собой целую компанию лилипутов, работавших в ее музыкальном номере.

Я уже подпольно курил, сам ходил за покупками и считал себя вполне взрослым человеком, разве что малость не вышедшим ростом. Как-никак «кровный брат» Победы, родился вместе с ней весной 1945 года, в день и час начала наступления на Берлин — шестнадцатого апреля в четыре часа утра. Поэтому компания лилипутов сразу же приняла меня за своего. Самый старший по возрасту лилипут, назвавшись, с шарканьем ножки, Петей, раскрыл серебряный портсигар, набитый длинными, как пальцы у пианиста, папиросами, и на равных, хотя он был в галстуке, а я в свитере, спросил:

— Куришь?

Я кивнул и скосил глаза на тетю Фаню. Она только улыбнулась, ничем не унизив мое достоинство перед коллегами — отутюженным Петечкой и щебетуньями-девочками в бальных ситцах.

Я закурил, начал выдыхать дым через нос и небрежно, с легкостью бывалого курильщика, пускать его кольцами.

— А ты можешь, чтобы кольца сцепились между собой? — по-приятельски поинтересовался старший по возрасту лилипут Петя.

— Могу! — обрадовался я возможности посоревноваться с ним в мастерстве, втихую обретенном в нашем «штабе», расположенном в погребе.

И мы соревновались, горячась, подзуживая друг друга, пока его подруги-лилипуточки накрывали на стол. Они бегали взад-вперед по комнате с тарелками, чашками и рюмками, и их распушенные платья, обшитые перламутром и бисером, гоняли в воздухе дичайшие иноземные ароматы, от которых ноздри мои забились так, что за неделю не отчихаешься.

Каждый раз, пробегая мимо, лилипуткам надо было задеть меня рукавчиком или локоточком. А если они не задевали, то посматривали на меня. Посмотрят — и хиханьки. Как мне казалось, они завидовали той ловкости, с какой я управлялся с табачными колечками. Мне при этом завидовали, а Петечку — поддевали. И он, проигрывая мне, краснел от досады и делал вид, что не обращает внимания.

— А теперь бороться! — распетушился он вовсю, потерпев поражение в первом раунде. И как был — при галстуке, в отглаженном бостоновом костюме с шелковым цветком в петлице — бросился на меня.

Я в то сопливо-счастливое время запросто укладывал на лопатки двух-трех мальчишек зараз, так что и с Петей справился без осложнений. Минута — и он уже барахтался подо мной на полу и даже на борцовский мостик не мог встать: хоть голова и была большой, но цыплячья шея не выдерживала нагрузки.

Кружащие по комнате лилипутки восторженно аплодировали мне, буравя воздух с шумом набегающей на мол прибрежной волны. Самая отважная из них, родом, как она заметила, из сказки Андерсена, приколола мне на грудь пахучую, пропахшую ее платьем искусственную гвоздику.

— Вот, Фимуля, тебе подарок от юной красавицы Ады. Или Дюймовочки, если по-сказочному.

И нараспев, подобно конферансье, она объявила с ликованием:

— Чемпионат мира по французской борьбе завершен! В этом состязании сильнейших атлетов земного шара победил юный Геракл из Риги!.. Еще не женатый… Девки, берегись!

Насчет девок она загнула, девчонок я никогда не обижал. А уж бороться с ними было курам на смех, свои же пацаны заклюют. А в остальном… Но про остальное некогда было даже подумать. Дюймовочка подняла мою руку над головой, и мне стало жарко от прикосновения ее холодных и гладких пальцев.

— Чемпионом мира признан несравненный победитель Ивана Поддубного, Черной Маски, Джека Потрошителя и нашего несравненного Петечки… — она потянула паузу, — Фима! Оркестр, туш!

Тетя Фаня сыграла туш на своем аккордеоне, стареньком «Хоннере».

Обиженный лилипут Петя оправлял на себе костюм и сконфуженно разглядывал пол, словно что-то потерял. А потерял он звание лучшего борца на свете. Брызжущая смехом Ада прижимала меня к груди, как заморского принца, и целовала мое изворотливое лицо, но в губы попасть не смогла — не дался. Ее подруги, «хиханьки» да «хаханьки» в ситцах, выкроенных из радуги, тянули на все лады:

— Влюбилась! Хи-хи!

— Какая пара, просто загляденье! Ха-ха!

— Такой кавалер на улице не валяется! Хи-хи! Не алкаш, не подзаборный!

— Петечке теперь отставка! Довоевался! Ха!

На последнее «ха» лилипут Петя отреагировал очень болезненно и, не пожав победителю руку, угрюмо поволокся через хоровод насмешниц к столу, где уже были приготовлены графинчик, колбаска, селедочка в укропчике и маринованных кружочках лука, а еще — торт и конфеты.

Ада-Дюймовочка шепнула мне на ухо — и туда сумела прилепиться с поцелуйчиком:

— Пошли, Фимуля. А то Петечка все вкусненькое съест, он такой.

Она потянула меня к столу и усадила на высокий стул возле себя, напротив Пети, который на самом-то деле никого не объедал, потому что он больше пил, чем ел. Так что мне достался самый лучший кусок торта, с шоколадкой в креме и глазком варенья. Язык проглотишь! Язык я, конечно, не проглотил, но красавица-лилипутка из моей головы выпорхнула.

Как оказалось, она действительно выпорхнула из-за стола — к своему саквояжу, чтобы разыскать для меня фотокарточку.

— Вот тебе фото, — сказала она, вернувшись к торту. — Фото с моим автографом. На память о нашей встрече.

Я взял у нее фотокарточку. На ней Дюймовочка была изображена на крышке рояля, в полный рост, с миниатюрным аккордеоном. Про обещанный автограф я не спросил — постеснялся. И еще какое-то время ждал его, пережевывая вкуснятину. Мне представлялось, что автограф — это либо скроенный точно по моей детской руке кастет, либо настоящий женский браунинг с полной обоймой. Но ничего такого я так и не получил.

Разочарованный, я постарался побыстрее улизнуть во двор, где Жорка, Вовка, Толик и мой двоюродный брат Лёнька ждали рассказов из цирковой жизни. И я им рассказа-а-ал!..

И о том, как заломал старшего лилипута Петю, которому, страшно подумать, за тридцать, и он без разрешения родителей курит.

И о том, что меня провозгласили чемпионом мира! И это — без всяких отборочных соревнований с другими лилипутами.

И о том, что два куска торта не съешь, а вот лимонада можно влить в себя с избытком — пол-литра за три приема! Поэтому взрослые и бегают в магазин за поллитровкой, чтобы выпить ее на троих.

И о том, что в меня влюбилась без памяти настоящая, а вовсе не сказочная Дюймовочка — цирковая артистка, получающая за свой маленький рост и детские шалости зарплату в рублях, а не жалкие сорок пять копеек на молочное мороженое, как мы!

А потом мы все изучали фотографию красавицы-лилипутки и соображали, стоит ли принимать ее в наш отряд. Я в нем был командиром, у меня даже были погоны — капитанские, шитые золотом, со звездочками. Их я раздобыл у своей соседки Юльки, чей дядя вышел из капитанов в майоры и отдал ей для устройства кукольного домика офицерские погоны с одной полоской по центру. Майору, разумеется, погоны с одной полоской были не нужны, ему подавай две полоски. Но нам и с одной полоской очень даже пригодились. Четыре звездочки — капитан. Это, конечно, я — командир отряда. Три звездочки — старший лейтенант. Это, понятно, Лёнька — мой заместитель. Две звездочки — лейтенант. Это… это все остальные: Вовка, начальник штаба, Жорка, начальник разведки, Толик, начальник по тылу. Даже Боря — мой младший брат и капельмейстер нашего военного оркестра из магазинных дудок и водосточных труб, по которым можно стучать палками. Последним в лейтенанты был произведен, чтобы не завидовал, Эдик, мой адъютант и главный бомбардир. В нашем отряде была и своя медсестра — Анька. Тоже лейтенантского звания и при погонах.

На общем совете мы решили перевести Аньку из лейтенантов в сержанты и из медсестер в санитарки, чтобы поменяла золотые украшения на бумажные, а ее погоны преподнести лилипутке Аде и пригласить ее к нам в штаб. Например, старшим писарем. Потому что сами мы еще не тянули на эту должность. Младшим писарем могли быть. Но старшим… Нет, старшим никак у нас не получалось. Учились в первом классе, писали с ошибками…

Предложение о переводе медсестры в санитарки всем очень понравилось. Всем, кроме Аньки.

— Нужны ей ваши лейтенантские погоны! — выскочила она из штаба после нашего голосования и побежала домой реветь.

Это как-то встревожило нас и заставило задуматься.

— Может быть, Анька права, — начал осторожно Жорка. — Может быть, этой Дюймовочке вовсе и не нужны лейтенантские погоны. Капитанские бы ей. А то подумает о нас — пожадничали пару лишних звездочек.

— Не подумает! — заартачился я. — Я ее лучше знаю!

— А если подумает? Для чего ей мозги дадены? Посмотрит на тебя — у тебя четыре звездочки. Посмотрит на себя в зеркало — у нее две. Вот и подумает — пожадничали.

— Да ты рехнулся! Два капитана на один отряд — это много!

— Не скажи, — встрял Лёнька. — Получается, тебе будут петь песню «Капитан, капитан, улыбнитесь», а ей эту песню петь не будут. На самом деле, песня про улыбку важнее ей, чем тебе. Ты — мальчишка, обойдешься и без улыбки. Понял, куда клоню?

— Ну… не знаю…

И вновь мы уставились на фотокарточку, определяя по артистическому виду Ады, достаточно ли ей лейтенантского звания. Смотрели, смотрели и обнаружили на обороте такие слова: «Фимуля, родной, приходи ко мне завтра в гостиницу “Метрополь”, номер 269, за приготовленным тебе сюрпризом. Твоя Дюймовочка».

Надпись всех потрясла. Ни одной ошибки, почерк красивый, как у нашей учительницы Евдокии Евгеньевны из первого «А» шестьдесят седьмой семилетней школы, что возле набережной, на берегу Даугавы.

— Ух ты!

— Первый сорт!

— Сюрприз — не хухры-мухры!

— Пойдешь, не сдрейфишь?

— Пойду! — с ознобом в теле сказал я.

— Пойдет, пойдет! Он у нас такой! — поддержал меня Эдик. — Будет и на нашей улице праздник — своя собственная артистка. Такой нам цирк заделает здесь! Халявный! Без всяких билетов по пять рублей за галерку! Чтоб им костей не собрать, этим паразитам из цирковой кассы!

Эдик настолько увлекся идеей бесплатного дворового цирка, что на следующий день приволокся ко мне с утра пораньше домой, чтобы я не проспал важное деловое свидание. И даже проводил меня до гостиницы, опасаясь, что я в последний момент струшу и смотаю удочки.

Но я не струсил и очень даже храбро, чувствуя мурашки по всему телу, постучался на втором этаже в дверь с нужным номером.

Ада встретила меня в пышном раскидистом платье, сшитом будто бы из лепестков роз, как, впрочем, и было положено, если допустить, что она родом из сказки. Девушка была в лакированных лодочках на высоких каблуках, почти вровень со мной ростом, и дымила пахучей сигаретой, вправленной в длиннющий мундштук с золотым ободком. Не откладывая шалостей в долгий ящик, она одарила меня у порога поцелуем и потянула к журнальному столику, усадив на диван, после чего распечатала бутылку армянского коньяка с генеральскими звездами на горлышке, увенчанную медным хоботком-краником, и стала тыкать этим хоботком по рюмочкам-невеличкам — кап-кап, буль-буль.

— Позволим себе, Фимуля, удовольствия жизни, — говорила она.

Я на всякий случай кивнул.

— Коньяк? Сигарету?

Я пригубил коньячок, делая вид, что разбираюсь в его аромате, и задымил сигаретой.

— Браво! Браво! Брависсимо! — захлопала в ладошки Ада-Дюймовочка. — Мой чемпион! Мой Фимуля! Твой выход на арену очаровал публику! И публика пьет следом за тобой этот чудесный напиток богов!

Она опрокинула в себя пару капель «напитка богов» и пододвинула ко мне мою рюмочку, все еще наполненную до половины.

— Фимуля, мой чемпион, вот оно, удовольствие жизни! Посмотри сквозь стекло на свет… Видишь?

— Что?

— Видишь, сколько в нем солнца?

— В свете?

— В коньяке, Фимуля! В рюмочке, мой чемпион! Пей до дна, смейся, паяц, над разбитой судьбою!

Смеяться мне не хотелось, но коньяк я все-таки выпил, чтобы меня не сочли за маменькиного сынка. При этом обжегся расхваленным солнцем, живущим в «напитке богов», и понял, что после второй порции я вовсе сгорю или потеряю голову. Поэтому, чтобы не забыть, зачем пришел, решил приступить к предложению должности старшего писаря в нашем штабе.

— Тетя лилипутка…

— Называй меня… моя несравненная Дюймовочка. А то обижусь.

— Моя Дюймовочка…

— Несравненная!

— Несравненная моя Дюймовочка!

— Вот так, Фимуля, мой чемпион! Продолжай…

И я продолжил, горячечно убеждая Аду, что лейтенант — это очень высокое звание. Не меньше мясника на базаре. Но мясник — всегда мясник, даже если он старший мясник. А лейтенант может стать капитаном, майором, подполковником…

— А потом и полковником! — разохотилась артистка, дыхнув мне в лицо коктейлем из духов, коньяка и сигаретного дыма.

Я выложил на журнальный столик офицерские погоны с одной линией и двумя серебряными звездочками и отодвинул подальше бутылку коньяка с генеральскими звездами, чтобы они не затмевали мои маленькие, но удаленькие.

— Фимуля! — разволновалась Ада, вымарывая меня поцелуйчиками в красный цвет — не оботрешься потом! — Я вся твоя! Принимай меня хоть в оловянные солдатики! Только поклянись, что до гроба будешь моим капитаном и проложишь мне курс к счастью. О, мой командир!

— До гроба не получится… — смущенно ответил я. И объяснил: — У нас в штабе каждый раз выборы-перевыборы командира. Сегодня я командир. Командир — до Нового года. А там, глядишь, переизберут. И будет твоим командиром Вовка с третьего этажа. Или Эдик из дворницкой.

— Фу, мой капитан! Не хочу Вовку! Зачем мне этот детсад с третьего этажа…

— Тогда — Эдик! Эдик Сумасшедший — не детсад!

— А сколько ему натикало, вашему придурку?

— Ему уже четырнадцать. Но он не придурок, он сумасшедший.

— Конечно, конечно… если водится с вами.

— Со старшими он тоже водится. Уголь и дрова из сарая таскает. А те его награждают.

— Деньгами?

— Деньгами, да! И одеждой, и бульоном с курицей. А Гога, старший сын тети Фани…

— Нашей?

— Да-да! Вашей — в цирке, и нашей — дома... Так вот, Гога наградил Эдика Сумасшедшего настоящим немецким крестом с офицерским мундиром в придачу. Нашел в подвале, под завалом дров. И теперь Эдика иногда еще кличут Фрицем. Но он на это не обижается.

— Совсем сумасшедший?

— Он просто из такой семьи… Папа сидит в тюрьме за воровские дела, старший брат Леха — тоже вор-крадунист, сейчас в бегах. Но Эдик не придурок, тетя лилипутка.

— Моя несравненная Дюймовочка! — поправила Ада, погрозив пальчиком.

— Моя несравненная Дюймовочка! — эхом подхватил я, лишь бы она не обиделась.

Лилипутка не обиделась, навесив мне поцелуйчик прямо на нос. И пока я почесывал кончик носа, снова наполнила рюмочки.

— Фимуля! — сказала она и поднялась с рюмкой в полный рост на своих каблуках-шпильках, вся похожая в цветном раскидистом платье на космическую бабочку, случайно залетевшую с Марса в земное окно. — Мой рыцарь, ты выполнил сокровенное желание девичьего сердца. И, как в сказке, трижды назвал меня несравненной Дюймовочкой!

— И что из этого? — полюбопытствовал я.

— А из этого вытанцовывается то, о чем мечтает любой русский богатырь...

— Меч-кладенец?! — ахнул я, полагая, что догадался, о каком сюрпризе, обещанном на фото, идет сейчас речь.

— Фу! Меч… Все у тебя острые предметы на уме… Порезаться ведь можно…

— Я воевать хочу!

— А любви?

— Меня и так все любят.

— Женщины?

— Мама, тетя Фаня, тетя Софа, ее подруга Полина… да, женщины. И папа любит. И дедушки-бабушки, и братья-сестры… А что? — я недоуменно уставился на лилипутку.

— Ничего. Папа-мама — ничего. Я не ревнивая. А что за подруга Полина?

— С ней мы познакомились в кино, когда я был совсем маленький. В пять лет.

— Кто — мы?

— Я, папа Арон и тетя Софа. Мы пошли в кино, на детский сеанс, в «Айна». Сели на первый ряд: Софа, папа Арон и я. Я был у него на коленях. А рядом с нами села Полина. Но мы еще не знали, что она Полина. А она не знала, что я мальчик. У меня были кудри до плеч, а одет я был в платьице моей сестры Сильвы — она из него уже выросла, а я в него как раз помещался. Полина и говорит моему папе: «Какая красивая девочка!» А папа отвечает: «Это мальчик!» Полина говорит: «Не может быть!» А папа задирает мне подол платья и говорит Полине: «Смотри!» Полина посмотрела…

— И что сказала?

— Сказала: «Ах! Я уже умираю!»

— Фимуля! Рыцарь мой! Я тоже умираю от тебя! — радостно воскликнула красавица-лилипутка и, выпив немного из рюмочки, одарила мое ухо пахнущим коньяком поцелуем.

Попалась же мне Дюймовочка… Непонятливая… как не знаю что! Все бы ей играть и превозносить меня… Нет бы поговорить прямо, по-мужски, как офицер с офицером. А то… Как ни крути, я все же произвел ее в лейтенанты — это надо уважать, а вместо поцелуев научиться хоть чему-нибудь серьезному.

— Не называй меня больше Фимулей! — попробовал я переключить ее на серьезный лад.

— Чего так?

— А так! Мы с тобой теперь офицеры, а не мадам.

— Но я ведь офицер в юбке!

— Все равно, в юбке ты или нет. Но тебе надо забыть о поцелуях. И учиться другому.

— Чему, если не секрет?

— Не секрет! Ты честь когда-нибудь отдавала?

— Теперь уже не упомнишь… Впрочем, приходилось. Но всего один разок. По молодости лет.

— При чем тут молодость лет? Я тебя спрашиваю, умеешь ли ты отдавать честь?

— Когда?

— При встрече с офицером — старшим по званию.

— И как часто?

— Каждый раз, как встретишься.

— Каждый раз, Фимуля…

— Не называй меня Фимулей!

— Каждый раз, мой командир, не получается.

— А ты научись!

— Учеба в этом деле не помогает.

— Встань у зеркала и потренируйся!

Я подошел к зеркальному трюмо и показал, как это делается, лихо вскидывая пятерню к виску:

— Вот так! Вот так отдают честь по-солдатски.

— Ах, по-солдатски, — лилипутка изобразила понимание и, подойдя к трюмо, синхронно со мной стала бросать два наманикюренных пальчика к подкрашенной тушью брови. — По-солдатски и у меня получается…

Довольный тем, что научил ее чему-то путному, я поинтересовался, сколько времени ей потребуется, чтобы перебраться со всеми манатками из цирка к нам в штаб. Пусть не на всю жизнь, а хотя бы на разовые гастроли.

Ада, поперхнувшись, поспешила к бутылке, чтобы разлить свое алкогольное солнце по пузатым рюмочкам.

— О, мой командир! Какой ты прелестный!

 Ну что тут скажешь…

— Я ничуть не прелестный, — огорченно растолковал я барышне. — На мне — спроси у мамы — ботинки горят. И кулаки — посмотри, разуй глаза! — вечно в ссадинах и с содранной кожей.

— Все равно — ты прелестный. А что возвышенных слов не понимаешь, это прямо беда с тобой. Давай договоримся… Я буду под твоим руководством учиться отдавать честь, а ты будешь учиться возвышенным словам.

— Я понимаю только язык приказов! — процитировал я какую-то книгу о войне.

— Я вся твоя! Приказывай! — поспешно откликнулась красавица и протянула ко мне руки, как будто она снималась в фильме о любви.

Но приказать я ничего не успел. Дверь внезапно открылась, и в наш гостиничный номер вбежал старший лилипут Петя, весь из себя гневный и распаренный.

— Пьете? — наморщил он нос-пуговку.

Дюймовочка шаловливо погрозила ему пальчиком с лакированным ноготком красного цвета.

— Петечка, роднуля… Как ты некстати!

Действительно, Петечка выглядел так, что сразу бросалось в глаза — явился он некстати. Растрепанный, неряшливый, с галстуком, сползающим на бок, он был весь в перламутровых пятнах на лице.

— Глаз да глаз за тобой нужен! — плаксиво, с повизгиванием кричал он, размахивая у самого уха маленьким кулачком. — Я о тебе доложу, пьянь морозная! Какой из тебя теперь «человек-оркестр»?

— У нас выходной! — оправдывалась лилипутка. — Забыл по вредности характера?

Но Петечка ее не слышал и нес свою околесицу:

— На рояль не взберешься со своей музыкой! Рассыплешь все инструменты! Свалишься — на смех публике!

— Не свалится! — попробовал я вступиться. — Она выпила всего десять капель. Сам считал!

— А ты молчи, герой-любовник!

Вот ведь шкура — и похвалил, и уязвил в одно касание. Герой — да, согласен. Но при чем здесь любовник? Он в морду захотел?..

Петечка и впрямь захотел в морду.

— Гадина! — закричал он. — Я к директору цирка пойду!

У меня перехватило дыхание — не продохнуть, и коньячное солнце, попавшее в кровь, вскинуло меня на ноги и бросило к обидчику.

Раз! Я вмазал Петечке по челюсти.

Два! Засадил по солнечному сплетению.

Три! Различил в проеме двери встревоженную физиономию Эдика, моего провожатого, и позвал его на подмогу.

Четыре! Это уже Эдик Сумасшедший принялся дубасить лилипута, который был ему, как и я, по плечу, а то и ниже.

Петечка прикрылся руками.

— Нельзя! Нельзя! Синяк посадите!

— Мабуть, отмоешься! — бормотал Эдик Сумасшедший, орудуя кулаками.

— Публика меня засмеет!

— Не засмеет! — добавил я синьки на его скуле.

— Хватит лупиться! Я твоей тете Фане доложу!

— Ах ты, ябеда какая! — разъярился я. — Я тебе сейчас дам! До конца дней своих будешь выступать с подбитым глазом!

И дал, чтобы слово не разошлось с делом, после чего Петечка кинулся к двери, и был таков. За ним выскочил и Эдик, чтобы догнать и поддать по загривку.

Я захлопнул дверь, потоптался у порога, не ведая, что предпринять, а потом, ни к кому не обращаясь, сказал в пустоту:

— Вот… кулак ободрал. Крепкая голова у этого Петечки.

— Голова крепкая, да дураку досталась, — отозвалась Ада, подбежала ко мне, схватила посеченный в схватке кулак, подула на него коньячным ароматом и, повернув, наговорила в него, как в микрофон, всякое разное — поди разбери, что там было для меня, а что для себя:

— Петечка… Все мои несчастья от него… Ревнивец, старый дурак! И кляузник, каких свет не видывал! Фигу ему покажи — сразу бежит докладывать. Что теперь будет… Что будет…

— Ничего не будет! — успокоил я лилипутку. — Если будет — еще раз ему двину! Пусть хоть весь свой цирк позовет на выручку. Я ведь тоже… Думаешь, я только Эдика могу позвать?!.

— О, какой ты расчудесный вызволитель! Я тебе буду век благодарна за эти слова!

— Хватит! — потупился я, опасаясь новой порции незаслуженных похвал. — Я просто хороший, вот и все…

— Нет, не все! Не все! Ты не просто хороший. Ты… приносящий счастье. Это я сразу поняла. И еще поняла, что ты…

Тут в гостиничный номер моей лилипутки вбежали ее подружки, такие же миниатюрные принцессы манежа. Вбежали и затараторили:

— Петечка!..

— Да!..

— Помчался как ошпаренный…

— Жаловаться? — спросила Ада. — К директору цирка?

— Никогда не догадаешься!..

— Не томите мне душу! Куда?

— В загс помчался! Разводиться!

— Так я и дала ему развод — дураку этому! — со внезапной твердостью сказала Дюймовочка с металлическими нотками в голосе.

И мне сразу стало ясно: долго она у нас во дворе в лейтенантах не продержится. У нее есть все шансы быть выбранной в командиры нашего отряда и заполучить мои капитанские погоны. А еще я подумал, что невзначай вляпался в какую-то совершенно взрослую историю. Настолько взрослую, что взрослей, пожалуй, не бывает. Как в кинофильмах «до шестнадцати лет». Бочком-бочком я потянулся к двери, чтобы выскочить за порог и дать стрекача, но Ада, уловив мои тайные мысли, схватила меня за рукав.

— Постой… Постой, Фимуля! Ты ведь забыл, зачем приходил. Вот, получи…

Неужели обещанный сюрприз?.. Но сюрприз оказался не кастетом и не женским браунингом, а обычной контрамаркой. Такую же я мог получить и от тети Фани, но без лишних испытаний для желудка и кулаков.

Я принял зелененькую бумажку, церемонно поклонился принцессам цирка и рванул в коридор, к Эдику. А позади вздыхали:

— Фимуля — мой верный поклонник… Ни одного представления не пропускает!

— А если предложить ему выбрать — или цирк, или Ада?!

— И не сомневайтесь!

— Что выберет? Что?!

— «Или Ада»!

— Но цирк… интересней, — съязвила одна из подруг Дюймовочки.

— Зато Ада — на всю жизнь!

— А цветы дарит?

— И цветы дарит. И вот это кольцо подарил.

— Но это ведь кольцо — обручальное.

— А он иначе не может. У него серьезные намерения. Он даже свидания назначает у загса.

— Вот-вот… Он сейчас там — у загса — встретится с Петечкой… и опять набьет ему морду.

— Не набьет! Петечка предусмотрительный. Он пошел к другому загсу.

Куда пошел Петечка, осталось покрыто мраком. У тети Фани спрашивать было неохота, а выяснять напрямую отношения с лилипутом — тем более.

 

2.

Народ плакал.

Бабушка Сойба, мама моего папы Арона, причитала:

— На кого ты нас оставил… Вся твоя милиха — штинкер, курва, гонев! Лишь бы не было погрома!

Я сидел с бабушкой Сойбой у радиоприемника, слушал траурную музыку. И расшифровывал услышанное: милиха — власть; штинкер — вонючка, стукач; гонев — вор. А что такое курва?.. Но спросить у бабушки я не решался. Вдруг слово неприличное, какое детям знать не положено… И получится, что я подслушиваю. А я не подслушиваю, я сопереживаю — лишь бы не было погрома!

Между бабушкой и мной разрыв во времени в семьдесят пять лет. Она родилась в тысяча восемьсот семидесятом году, через девять лет после отмены крепостного рабства в России, а я — в год победы над фашистами. Ее представления о погроме почерпнуты из личного опыта, а я даже книжек о погромах не читал, их не держали на полках ни в одной библиотеке. Но эта стихийная неприятность представлялась мне в виде наблюдаемого из окна разрушенного трехэтажного дома, прежде ювелирного магазина. С ним вышел форменный погром после прямого попадания бомбы, и здание рассыпалось до основания, остался целым только лестничный пролет до второго этажа. Под цементной пылью и землей сохранились искорки чужого счастья — фиолетовые бисеринки, янтарные бусы и разноцветные шарики.

А еще я вспомнил, услышав переживания бабушки, что она появилась на этом свете раньше товарища Сталина на девять лет, в один год со своим будущим мужем Фроимом. С ним она познакомилась у колодца, как Ревекка, предназначенная небом в жены Исааку. Но у дедушки с бабушкой любовная история разворачивалась не совсем по библейскому сюжету. В Библии говорится, что Ревекка напоила водой у колодца слугу Елиезера, посланного Авраамом, отцом Исаака, отыскать подходящую невесту среди родни в Месопотамии. А в нашем семейном предании рассказывалось о том, что Фроим — голубоглазый парень, ищущий работу по жестяному делу в местечке Ялтушкино, остановился в жаркий день у колодца, чтобы избавиться от жажды. И молодая красавица, вышедшая навстречу утомленному страннику, предложила ему испить водицы. Наклонив ведро, Фроим увидел на поверхности воды, как в волшебном зеркале, отражение девушки, которое принимало на фоне дыма и пожарищ все новые и новые черты, пока не превратилось в старушечье. И вдруг он понял: это его суженая, с ней он не расстанется до самой смерти. Так и получилось.

И вот сегодня, 9 марта 1953 года, когда товарища Сталина хоронили, они были все еще вместе, при полном согласии и надеждах на будущее, если не будет погрома. Дедушка молился в синагоге, бабушка причитала у радиоприемника, а я думал.

Сейчас я думал вот на какую тему: если бы они не встретились в конце девятнадцатого века у колодца, то в середине двадцатого я не появился бы на свет, а много раньше — мой папа Арон, как и все его старшие сестры, от Мани до Фани.

По именам я помнил всех, но в глаза почти никого не видел. Эти тетеньки с мужьями и детьми жили далеко от Риги — в Одессе, Баку, Кировобаде, Биробиджане. И никого не было в Москве, чтобы лично проводить товарища Сталина в последний путь. А он, как это наглядно показывало настенное панно в магазине «Детский мир» на улице Ленина, был лучшим другом детей. Одетый в форму генералиссимуса, он держал на руках счастливого ребенка, а другие дети, плотно окружив вождя, восторженно смотрели на его белый китель со звездой Героя Советского Союза.

Мне, когда я заходил в «Детский мир», чтобы поглазеть на недополученные подарки, хотелось тоже как-то затесаться в группу этой детворы. Но с меня портреты не писали и командировку в Артек на встречу с товарищем Сталиным не выдавали, потому оставалось только уповать на волшебный случай, который позволит когда-нибудь и мне взглянуть на живого Сталина, пусть даже уже положенного в гроб. И случай не припозднился...

Когда стало известно о смерти вождя и учителя, среди пацанов распространился слух, что Тимур набирает в свою команду смельчаков для поездки в Москву, чтобы попасть в почетный караул у Мавзолея. Набор производился, как гласил все тот же слух, в «Детском мире», на первой ступеньке лестницы, ведущей наверх, у стены с живописным панно, под которым была полукруглая арка — проход в отдел верхнего и нижнего белья, включая пальто и костюмы.

Я немедленно помчался в магазин, где посетителей в этот пасмурный для страны день почти не было.

— Мальчик, что ты стоишь и мешаешь проходу? — обратилась ко мне продавщица, полагая, что я торчу тут без определенной цели.

— Жду.

— Чего?

— Попутчиков.

— Каких еще попутчиков?..

— Для поездки в Москву. Хоронить товарища Сталина.

— А билеты у тебя есть? — Видя, что я замялся, она добавила: — Его и без тебя похоронят! Иди к маме… К маме! — повысила она голос.

— Подождите, тетя! Сейчас придут ребята.

— Людям некогда, а ты мешаешь, — разволновалась продавщица. — Двигай в детский отдел милиции, это рядом. И поспрашивай там насчет попутчиков. Всех, наверное, уже арестовали.

В двух шагах от «Детского мира» и впрямь располагался детский отдел милиции. Поход туда был связан с большим риском. Вдруг там спросят:

— С какими это воровскими задумками ты шастал между прилавков, вызывая подозрение у добропорядочных граждан?..

— Я искал компанию тимуровцев, чтобы по-человечески похоронить товарища Сталина.

— По-твоему, положить его рядом с Лениным в Мавзолее — это не по-человечески?..

Как тут выкрутиться?! Любой ответ не показался бы разумным человеку в милицейских погонах. Вместо того чтобы стоять в почетном карауле у Кремлевской стены, я мог попасть в детскую колонию, куда не слишком рвался, потому что, как говорили наши соседи, там не перевоспитывают, а прививают дурные наклонности, с которыми потом прямая дорога в тюрьму.

Сведения эти наши соседи брали не с потолка, а с биографии Лёхи, виртуоза-карманника, находящегося в бегах. Выглядел он коротышкой лет на четырнадцать, но был гораздо старше и, как у нас говорили, баловался пером, но не в смысле писания художественных произведений для серии «Мои первые книжки».

— На мне кровь, я ничего не боюсь! — говорил Лёха и нагло хапал с кона копейки, когда мы играли в «чику», бренча медяками в глубинах кармана, куда без ножика, приставленного к горлу, или пистолета было не добраться. Ножик у меня был. Был даже однозарядный пистолет, найденный на чердаке. Но связываться с Лёхой желания не появлялось.

С тем и жили, песни пели… А теперь, когда наступил час похорон товарища Сталина, но попрощаться с ним случая не представилось, необходимо было в качестве кандидата в пионеры проявить участие. Но не траурной миною на лице, а маршем. Инструмент дома присутствовал — маленький аккордеон на сорок басов фирмы «Вельтмейстер», весь из себя перламутровый, голубого отлива, на пять регистров. С исполнением же была проблема. Я умел бегать пальцами по клавиатуре, но только по нотной подсказке, а тут требовался виртуоз, чтобы не испортить торжественную минуту, когда все стоят по стойке «смирно» и взволнованно смотрят на небо, будто там вот-вот зачирикает душа друга всех детей, вождя и отца народов.

В школе нам говорили, что души нет. Но мы не верили, потому что у каждого она была, нередко посасывая под ложечкой и требуя от нас переживаний за всякие глупости, вроде насованной в чернильницы окрошки из карбида или натасканных из школьного сарая в класс мокрых дров, дымивших при растопке так, что нам устроили внеочередную переменку.

Словом, имея душу внутри себя, мы готовы были стоять в траурном молчании сколько угодно времени, лишь бы один раз посмотреть, как она выглядит в натуре, когда улетает на тот свет. И такую возможность нам предоставили партия и правительство 9 марта 1953 года, отправляя товарища Сталина на побывку к Ленину в Мавзолей, а его душу — к богу, о котором нам, досрочно готовя в пионеры, говорили, что его нет. Получалось, в школе его нет, а дома он есть, — как же так?..

Оба мои дедушки, Фроим и Аврум, водившие меня в синагогу по еврейским праздникам, утверждали, что наши учителя ошибаются. И кому мне было верить?..

Если верить дедушкам, то пятерку не получишь, а маму вызовут на собеседование о том, как же плохо она печется о воспитании малолетнего сына, пуская его в синагогу. Если же верить учительнице, тогда нет смысла молиться рядом с дедушками по субботам в нашей квартире на Аудею, 10.

Получается, нужно было самому убедиться на практике — есть бог или нет его. И это было возможно только сегодня, когда душа товарища Сталина полетит на тот свет, где ее должны встретить на самом высшем уровне. Главное, чтобы самый главный не отфутболил на встречу сталинской души какого-нибудь зицпредседателя. Все же покойный — генералиссимус, как Суворов. И главный специалист по языкознанию, как Даль. И отец народов, и учитель всего прогрессивного человечества, и лучший друг детей, не считая их родителей — рабочих и крестьян, пожарников и лесников, летчиков и моряков, включая Кожедуба, трижды Героя Советского Союза, и дядю Стёпу, сигнальщика с линкора «Марат».

Какой же должна быть его душа, чтобы взглянуть на нее — и не ослепнуть… На солнечное затмение можно смотреть через закопченное стеклышко. А на душу генералиссимуса?.. Кто сможет подсказать?..

На примете у меня в данный момент никого не было, кроме Ады из циркового ансамбля лилипутов под управлением тети Фани. И я пошел к ней в гостиницу «Метрополь».

Дюймовочка меня поняла не сразу, но выручить согласилась.

Для нашего эксперимента требовалось проиграть на аккордеоне траурный марш из подвала-штаба и посмотреть на небо, где угрюмо бродили тучи, чтобы между ними, там, где сверкает молния, различить нечто яркое, солнечное и воздушное, чего, по рассказам классных наставников, не существует в реальности. И Ада справилась на репетиции с музыкальной частью задания, сыграв в своем гостиничном номере траурный марш с такой щемящей выразительностью, что дежурная по коридору, как я убедился, глядя в замочную скважину, замерла у своего стола по стойке «смирно» и не колыхала даже взволнованной грудью.

Такой успех требовал громовых оваций, но у меня было всего две ладони, и я поаплодировал тихонько, чтобы не спугнуть скорбную тишину. Однако пообещал ей овации, когда соберу весь отряд — Лёньку, Жорку, Вовку и Толика, на прослушивание ее сольного выступления.

Одно было плохо: в своем номере Ада играла на гостиничном пианино, которое, по известным причинам, в подвал не перетащишь. Сначала обвинят в воровстве, а потом припишут хулиганство в общественно-значимом заведении. И первое, и второе в наши планы не входило. Нужен был аккордеон…

Рабочий инструмент Ады находился в закрытом из-за траура цирке, мой — дома, когда я не ходил с ним на уроки к Доре Цезаревне. До него, упакованного в походном футляре под роялем «Тресселт», было ближе…

Аду я сначала сопроводил по крутой лесенке в штаб — пусть освоится в незнакомой обстановке. И рванул на этаж за «Велтмейстером», не позабыв прихватить и найденный на чердаке однозарядный револьвер, чтобы в нужный момент дать салют.

Кто бы мог предположить, что штабное помещение отряда в наше отсутствие облюбовал Лёха-карманник, находящийся в бегах. Бегал бы себе и бегал, чего не сиделось за решеткой… Но нет, он ждал удачи, которая пожаловала в образе красавицы-лилипутки, умеющей срывать аплодисменты под куполом цирка. Честно признаться, Ада ему была до лампочки, его интересовали денежные знаки, которые за нее можно было получить.

— Кошелек или Ада! — сказал он, когда я спустился в подвал с аккордеоном «Вельтмейстер» на груди. Футляр я оставил под роялем, чтобы домашние ничего не заподозрили, а рукоятку револьвера сжимал в кармане пальто.

Плененная, но отнюдь не связанная по рукам и ногам принцесса цирка фыркнула:

— Браво! Брависсимо! Что за реплика… Какой артист в тебе умирает, хотя мозгов у тебя кот наплакал…

— Заткнись! — погрозил ей кулаком матерый уголовник, не вышедший ростом. — Не шей мне мокрое дело. Никакой артист тут не умирает. А будешь выступать — твои мозги вышибу!

— Снимай штаны, знакомиться будем! — ядовитая дразнилка, популярная и среди девчонок нашего двора, чуть ли не довела обидчика до помрачения рассудка.

— Я тебе башку оторву!           

— Этого тебе не позволит мой капитан!

— Какой капитан?

— Мой командир!

— Я спрашиваю — какой еще капитан?! — взорвался Лёха, побаиваясь милиции, где тоже водились капитаны.

— Фимуля!

— Как он капитан?.. Какой командир?..

— Я ему честь отдавала!

— Нашла чем хвастаться! — вздохнул с облегчением. — Лучше бы монет насыпала… Мне деньги нужны.

— Мой командир не позволит тебе получить такие жизненные удовольствия!

— Чья бы корова мычала… — Лёха резко повернулся ко мне, поднеся кулак к самому носу: — Гони монету, пионером станешь к лету!

Дьявол его задери! Чем бы таким врезать в ответ…

— Лошадь, ложку и жену никому не отдаю! — отчеканил я по-солдатски, вспомнив, что на Первой мировой войне, по рассказам дедушки Аврума, подобным присловьем отвечали его сослуживцы, если у них просили что-нибудь, кроме махорки.

Лёха, не врубившись в исторический экскурс, продолжил гнуть свое.

— Сколько стоит чистоганом твой игральный аппарат? — спросил он подчеркнуто равнодушно.

— Так я тебе и сказал, нашел дурака!

— Ну?

— Гну!

— Не гни без надобности, коли по фене не ботаешь.

— Не помню.

— А дважды два — помнишь? — глумливо усмехнулся тюремный сиделец.

— Это если сложить или умножить? — подловил я недоучку вопросом на засыпку.

Вопрос поставил вора в тупик. Он задумался, и на его лбу заиграла жилка, наливаясь синим светом, как мигалка у входа в рентгеновский кабинет. Было понятно: умножить два на два Лёха не был способен.

— Побазлали — и ладно! — сказал он нарочито сердито, скрывая смущение. — Я в ломбард не пойду с музыкальным аппаратом, а тебя посылать без паспорта — сплошные убытки. Так что решай, последний раз предлагаю: кошелек или Ада!

— Или Ада! — поставил я твердую точку. — Кошелька все равно нет.

— А это мы сейчас проверим! — дернулся ко мне Лёха, намереваясь пошарить по карманам, но напоролся на выставленный в живот ствол и зашмыгал носом, мгновенно став похожим на малолетнего несмышленыша.

— Уходи, Лёха, мы здесь будем музыку играть!

— Концерт по заявкам трудящихся?.. За наличман?..

— На похоронах бесплатно.

— Кого хороним?

— Отца народов, вождя и учителя.

— Троих чохом? В одной братской могиле?

— Тут вообще не могила. Тут штаб! И мы будем сидеть и ждать под музыку, когда на небе появится душа.

— Кого? Отца народов?

— Вождя и учителя.

— И ради этого сидеть? Нашел охотника срок мотать за бесплатное кино! Ты мне лучше нарисуй картинку с его лица — ту, что на четвертной.

— Я не художник.

— А она? Или она «я не папина, я не мамина, я на улице родилась, меня курочка снесла», а?

— Бэ! Имей понимание: для Фимули я — несравненная Дюймовочка! — возмущенно откликнулась лилипутка и, игнорируя угрозы Лёхи, приняла у меня аккордеон. — Не хочешь слушать — катись барашкой по сивым овражкам. И не мешай моему капитану смотреть на небо.

— А что, — засомневался Лёха, — в самом деле… там душа появится?

— Заткнись! — взвел я курок револьвера.

Любимица цирковой публики распахнула меха, подхватив мелодию, льющуюся во двор из окон вместе со словами «Вы жертвою пали в борьбе роковой», но откуда они доносились, с какого этажа, я не различал, до рези в глазах всматриваясь в наплывающие облака в поисках души товарища Сталина…

Где же она? Где?!.

Души я так и не увидел. Только услышал, как Лёха с безнадегой в голосе произнес:

— Гиблое это дело…

Он сиганул по ступенькам, чтобы оказаться подальше от меня и моего пистолета, наверх к выходу из подвала и заслонил тощим задом небо, может быть, именно в ту самую секунду, когда по нему возносилась душа вождя…