Вы здесь

Из дневника присяжного заседателя

* * *

Дебютировать в столичном «журнале первого ряда» (их самоаттестация) меня сподобило утлым опусом о судебных нравах Петербурга (от очевидца узнанным: соседа слепой жребий вызвал баллотироваться в присяжные). Завершался он завистливым всхлипом: «Какие шикарные очерки “из зала суда” выдавал бы я, не наври глупая машина...»

Не прошло и семи лет, как моя закамуфлированная под художественный текст челобитная достигла самой верхотуры, где распределяется воздаяние, и была уважена: в почтовом ящике конверт со штампом питерского городского суда. Многолетне человек без поступков, я настолько криминально стерилен, что мгновенная догадка безошибочна: меня хотят присяжным! Казенная бумага (удачный баланс между грозностью и корректностью) назначает испытать лучшую из участей — незаинтересованное созерцание за скромную мзду.

Однако для этого еще предстоит пройти кастинг, берут далеко не всех, а меньшинство. Из чужого опыта знаю, что там все вершится за один присест — и смотрины, и помолвка, и свадьба. И потому нельзя промахнуться с обликом в эти судьбоносные часы: повторного захода на диковинную цель не предвидится.

Определяющий стиль сегодня — доминирование исполнительных посредственностей. Скоро смекаю: надобно преобразиться в дюжинного бюргера — чтобы ни толики асоциальности не проступило, никакого редкого слова не вырвалось.

Скептически разглядываю себя в зеркало. Впервые могут пригодиться и выраженное поседение, и лобные морщины. Но свербит травматичное воспоминание.

...Будучи студентом, вознамерился подработать в массовке на съемках фильма «Анна Павлова», там «Кровавое воскресенье» полагалось фоном. Подвернулся на глаза главному.

Девочки, это что за фигура?! — вскипел Лотяну на подсобниц. — У нас же ра-бо-ча-я демонстрация!

Это передовая интеллигенция, — заступилась ассистентка, с которой мы успели слегка задружиться.

Откуда в пятом году дымчатые очки? Уберите в задний ряд, — приговорил зоркий режиссер.

Меня изгнали в тыл колонны, строго-настрого наказав не приближаться к хоругвям, иконам и прочим атрибутам лояльности...

Беспокоит также, что я безработный. Принимают ли безработных в присяжные? С одной стороны, безусловное удобство, что люди свободны, явку обеспечат. А с другой стороны, такие вызывают сомнения: ущербные как бы. Отколебавшись положенное, решаю не выдавать себя за трудящегося, дабы не запустить возможную цепочку последующих лжей.

Эталоном одеяния определяю опрятную неприметность, надежнее всего выглядеть наподобие родственника средней дальности на похоронах. (Галстук, загвоздка всей жизни! Об уместности этого сатанинского аксессуара так и не выучился знать. Отвергаю.)

Перед сном, вживаясь в образ безынтеллектуальной благонамеренности, штудирую рецепты Молчалина (да и Фамусов не без пользы).

День 1

Далеко не для каждой намеченной девицы я брился столь истово, как для горсуда СПб...

Не представляя, чем бы еще умаслить судьбу, на пороге даю зарок провести самый трезвый год с наступления совершеннолетия.

В пути избегаю привычно самоуглубляться, пряча взгляд, но, напротив, стараюсь взирать на других пассажиров приветливо, открыто и простодушно, аки Швейк, стремясь заявиться в суд во всеоружии собственной ординарности.

Цитадель законности расположена по адресу Бассейная, 6 — у второго перекрестка от станции метро «Парк Победы». При виде предмета вожделений воскресает перезабытое предэкзаменационное настроение.

Следуя веяниям времени, государственное учреждение начинается не патриархально — с вешалки, а с металлодетектора (доберись еще до той вешалки). Пристраиваюсь в затылок к последнему соискателю на прохождение прибора, символизирующего эпоху. Позади стремительно нарастает рой таких же новичков. Поскольку перед досмотром необходимо предъявить паспорт (дежурный парень старательно заносит данные в видавший виды гроссбух), возникает совершенно старорежимная очередь с перспективой скорой давки. Вызванный по рации старший секьюрити разрешает проблему радикально:

Кандидаты в присяжные проходят мимо рамки с письмами в руках!

Разоблачившись в гардеробе, скапливаемся в просторном холле, отведенном под биржу присяжных. Сидений много, но народу больше — и стены облеплены по периметру. Из недр памяти всплывает картина советской танцплощадки перед зачином гульбища, когда еще почти никто не на взводе.

Появляются кураторши — две явно искушенные в госслужбе матроны и девушка, буквально лучащаяся расположением к миру, что заметно контрастирует с заданной чинностью заведения. Через минуту всем известно, что ее зовут Наташа.

Нам велено малыми партиями заходить в канцелярию и заполнять анкеты. Не до конца уверенный в своей правоте, вывожу в соответствующей графе «временно неработающий».

Выбираюсь покурить на претенциозное крылечко, имея побочной задачей прощупать режим безопасности объекта. Целенаправленно возвращаюсь, минуя рамку, — и вторично за утро меня пропускают в горсуд без досмотра! Благодушие охраны (четыре вооруженных лба на вахте) несколько смущает: в свое время в приличное казино не попасть было так запросто, а тут пронос компактного предмета на себе нисколько не затруднен — лафа для злоумышленников.

Ожидаемо значительному количеству призывников отяготительно участвовать в судебном процессе. Головастые уклонисты сочиняют отмазки на дальних подступах к исполнению гражданского долга (я сижу вблизи начальственного стола и внимательно подслушиваю).

Одна барышня вкрадчиво гонит, что со дня на день поступает на службу в полицию и, соответственно, обратится в балласт (хотя ясно, что из вопросника выудила запретность такого совмещения). Это беспроигрышный вариант, ее отпускают с миром: не проверишь.

Кряжистый бородатый дед (готовый профессор Челленджер) путано докладывает, что из-за приступов мизантропии подолгу отшельничает в лесу и не может быть полезен Отечеству в рамках какого бы то ни было расписания. Он получает вольную как «фактически проживающий в другом субъекте Российской Федерации».

Более других доставляет хлопот краля, обремененная тьмой личных дел и негодной нервной системой («Прекрати меня перебивать!» — только что визжала она в телефон, молотя каблучком в пол). Всем видно, что это не присяжный, но сбагрить ее по-легкому не получается: блондинушка начисто лишена связной речи и фантазии. Наконец, нехотя попирая основы здравого смысла, маститая начальница привлекает козырный аргумент и шепчет: «Напишите, что вы не можете исполнять обязанности присяжного по религиозным соображениям». Ничуть не важно, какую экзотику наплетешь (манихейство, зороастризм или старообрядчество), ибо ты уже инвалид, раз имеешь за душой формализованные этические приоритеты. «Ч-чего писать?» — не въезжает обворожительный тормоз. Изнываю: пройдя в советском вузе курс «История религиозных учений», я в состоянии заделать экспромтом хоть пяток текстов по данной тематике, однако не смею умничать здесь и сейчас. В итоге дурочке едва ли не по буквам диктуют оправдательный документ и к общему облегчению сбывают это сокровище обратно в реальную жизнь.

Регистрация завершена. «Ура, ура, ура», — напевает Наташа, пританцовывая. Перед нами будто щенок сенбернара — сытый, здоровый, уверенный в любви хозяина и нескончаемости счастья. (Клеркши низшего звена — одно из жутких проявлений русской действительности. Тем отраднее именно в этом развращенном слое повстречать такую степень безадресной бескорыстной доброжелательности.)

После предварительного процеживания образовалось ровно полсотни претендентов на отправление должности вершителя чьей-то участи. Нас собирают в помещении без окон, и, пока принтер вышвыривает экземпляры окончательного списка, начинается раздача одежных номерков, под которыми будем выступать.

Авария! — одного нет. Канцелярия шумно вставляет млеющим от безделья фланерам — судебным приставам (черной формой они напоминают киношных танкистов). Объявляется авральная облава на блудную присяжную душу. Но улизнувший плохиш (с подходящей фамилией Лисёнкин) уже далеко, старшая вынуждена констатировать фальстарт. Прежде чем начать формирование списка с нуля, приглашают приставского начальника (по четыре звездочки на плечах). По коридорам первого этажа гремит команда: «Кандидатов в присяжные выпускать только в сторону туалета!» Дюжий детина тут же блокирует собою дверь, ведущую к гардеробу. Мы поймались.

Многие женщины взвинчены, Лисёнкину и его родительнице посулено порядочно невзгод. Признаться, понимаю их: не линялось паршивцу вовремя, протелился до регистрации, а мы теперь торчи тут бок о бок, словно овцы в загоне!

Откуда-то сверху, где давно уж в сборе судья, подсудимый, прокурор, адвокат и охрана, нас шпыняют по телефону. Наташа жалобно отбрехивается, прижав трубку к плечу (пальцы барабанят по клавиатуре, корректируя список). Похожим образом, думаю, идут переговоры ходовой рубки с машинным отделением при поломке.

Нас осталось сорок девять, перекличка подтверждает. Национальный состав неправдоподобно однороден: сорок восемь русских фамилий плюс гражданин Фрумкин. Правда, у одной женщины имя и отчество тюркские, а у другой имя польское. Предполагаю, что Фрумкин стопудово пройдет из соображений политкорректности, так что на кону можно числить одиннадцать мест.

На пятом часу предсудебного марафона мы переходим на следующий уровень игры в чистилище, где будем окончательно рассортированы на годных и не годных.

Только пешком! — надрывает связки Наташа. Объясняет своей свите (в которой и я): давеча полколлегии застряло в лифте, заседание скомкалось, чуть совсем не сорвалось. Хлопочет, бедная, как мурка над первым пометом, — никому не доверяет и неустанно следит, чтобы ни один шалопай не потерялся в большом незнакомом доме. И до чего же к месту был бы зычный возглас, памятный по детскому саду: «Разобрались по парам, взялись за руки!» Но до этого, увы, не доходит.

Взволакивая родную стенокардию на третий этаж, замеряю высотность места пребывания. На строительство денег не жалели: ко второму этажу ведут тридцать две ступени, к следующему — двадцать четыре.

Канцелярские наконец-то могут выдохнуть: весь табун потенциальных присяжных водворен в зал заседаний на места для публики (благо ее нет и не предвидится).

Суть предстоящего дела, которую излагает судья (пышущая достоинством дама моих лет), выглядит довольно плоской: одиночное убийство (двумя выстрелами из обреза) с корыстной подкладкой (иномарка б/у, бабло эквивалентом в 5 тысяч долларов, мобильник) с тривиальным обрамлением из хранения оружия и наркотиков.

Подсудимых двое — русский в главной роли и грузин в качестве пристяжного. «Как со знаменем на Рейхстаге...» — проносится в голове. Обидно за такой рефлекс, а ничего не поделаешь: что угодно можно изжить, но с татуированным совковыми штампами подсознанием нам вековать до последнего дня: школа эпохи развитого социализма клеймила прочно.

Приступаем к наиглавнейшей процедуре — представлению кандидатов в присяжные. Церемониал заключается в том, что нас выкликают по случайно присвоенным номерам, дабы мы представали перед сторонами процесса в полный рост. В эти краткие секунды разлуки седалища со стулом определяется все. Адвокаты, подсудимые, обвинитель, потерпевшая и ее представитель имеют право на немотивированный отвод любого из нас — и на что же им опираться в решении? Каждый располагает списком фамилий с указанием года рождения, образования, рода занятий и может соотносить эти сведения с наружностью претендента. Никаких иных вводных не предусмотрено, т. е. как встречают, так и провожают (отсеивают) здесь сугубо по одежке.

Следует заранее понимать, что понравиться всем в состязательном процессе нельзя, а сильно приглянуться кому-либо одному — особенно глупо, ибо оппонирующая сторона такого срежет. Посему задача не стараться понравиться, а стараться не запомниться. И вот ради этих-то шести секунд я, точно записной пижон, долгие часы ломал голову над туалетом и вертелся перед трельяжем, репетируя гримасу попроще.

Удивительно, но подсудимые совершенно индифферентны: ближний к нам русский, предполагаемый стрелок (статью и черепом схожий с актером Балуевым, лишь не той дородности), скользит по встающим рыбьим взглядом, не удосуживаясь повернуть голову в нужную сторону, грузин вообще отворотил морду и любуется завершившим восход светилом. Разве не по их заявке нас сюда собрали?

Зато профессиональные участники стартовавшего действа вперяются в нас придирчиво, прокурор в погонах о двух звездах так просто вылитый плантатор на невольничьем рынке. С таким мастером негоже встречаться взором (выделит из массы, шельмец!), и, когда очередь доходит до меня, я любовно ем глазами судью, воображая для достоверности, что это мой тридцатилетней давности сержант, распределяющий наряды на льготные работы (тогда ты весь одна молитва: выбери меня!).

По завершении презентации следуют общие ритуальные вопросы о нахождении под следствием, судимостях у близкой родни, знакомстве с кем-либо из присутствующих, соответствии цензу оседлости (были ли в списках избирателей на последних выборах) и прочей положенной канители. Поскольку мы все оказываемся примерными обывателями, то ответствуем на сие полнейшим беззвучием.

Разбавляет унылую атмосферу адвокат грузинского фигуранта, предлагая тем из нас, «кто испытывает предубеждение к лицам грузинской национальности», сознаться в этом факте. Вновь тишина, только мужской полушепот за спиной: «Жесть, а не защита». Откуда бы у нас взяться подобному предубеждению? Живого грузина в Питере встретишь реже, чем любого другого южанина, даже реже китайца, а что они у себя в начальство уже четверть века выбирают каких-то межеумков — так не они одни, этак на полпланеты можно предубеждение простереть. Но внимание! — вопрос этот есть неубиенный шанс для желающих устраниться от исполнения гражданской повинности. А таковых изрядное количество, ибо нам еще внизу предрекли, что дельце ожидается мешкотное — подряжаемся месяцев на пять.

Но никто (кроме настороженно внимающего всем нюансам меня) не проникся сокровенной сущностью адвокатского вопроса — и дар судьбы единодушно отринут! А когда вскоре поступает разрешение подавать самоотводы, добрая половина контингента образует у барьера толчею. С одной стороны, мне несказанно импонируют доверчивость и честность этих людей, готовых представить судье свои путевки, командировки, сложные рабочие графики, расписанные наперед детские мероприятия и прочие земные заботы, коим несть числа. С другой стороны, мне претит их ханжество: какого дьявола было корчить пресловутую толерантность перед незнакомцами?! Если тебе действительно недосуг вожжаться с этим мутным убийством — налги что-нибудь бесхитростное (ну хотя бы: не люблю Грузию за устремленность в НАТО), не привлекут. А теперь кому-то получать от судьи отвод на самоотвод: нельзя же ей в самом деле формировать коллегию из одних желающих, словно клуб по интересам, такой состав проигравшая сторона опротестует — и правильно сделает. Ну вот, так и есть: некоторые гордые зайцы, пренебрегшие дедом Мазаем в лице адвоката, возвращаются от судейской кафедры несолоно хлебавши.

В результате: пятнадцать человек смогли ушатать судью освободить их, перед финальным туром нас остается тридцать четыре. Получаем распоряжение удалиться в комнату присяжных.

А там — сюрприз! Здание функционирует с весны 2013 г., спроектировано и воздвигнуто раньше, до того как государство ополчилось на курящих подданных, и в нем по старинке предусмотрены курительные комнаты — для присяжных тоже. Согласно букве новейшего законодательства их следовало бы замуровать, но на такое выдающееся посягательство на здравомыслие, видимо, не решились. Мы набиваемся в бокс водиннадцатером и устраиваем газовую камеру. Дамская часть озабоченно гадает: муж или сын погиб у потерпевшей? Я наслаждаюсь фактом легального потребления табака в «храме правосудия».

Шабаш, селекция завершена, извольте пожаловать на оглашение лауреатов. Волнуюсь ли? Да нисколечко, в душе я уже месяц как присяжный заседатель.

Vтila: чистая победа — я выбран под № 1, вроде как хит-парад возглавил (чемпион по безликости?). Шествую получать нагрудный пропуск № 1 и далее в свое теперь кресло (тоже № 1), понурив голову, ибо рот все-таки предательски расползается по физиономии, а здесь наглядное торжество никак не к месту. Минутные именины сердца: справедливость хотя и не повсеместна, но далеко не такая химера, как настойчиво убеждает нас сонмище нытиков. Теперь черед выполнять обет про очерк из зала суда, брошенный на бумагу семь лет назад, я обречен на ведение дневника.

В вольере присяжных двадцать одно нумерованное кресло, и судья пошла на аншлаг, назначив в коллегию девять запасных (так понимаю, что это оставляется на судейское усмотрение). Основную дюжину изгоняют обратно в закуток — избирать себе старшину коллегии. Строгая интеллигентная девушка, у которой не проканал самоотвод, машинально стелет перед собой лист и заносит над ним авторучку. Фрумкин понимающе усмехается: офисные ухватки неистребимы. И все, не перезнакомившись еще толком, отчетливо осознают: вот она, наша вожатая. Оперативно, единогласно, без лишних прений мы обзаводимся старшиной.

Наскоро проходим обряд присяги, поочередно выдавая «клянусь» по зачтении судьей мантры (проще и удобнее воинской, когда все сам). На чем первое заседание и закрывается.

На посошок судья наставляет нас не совать нос в Интернет касательно данного уголовного дела и вообще не трепаться о нем с кем попало. Разумно. Однако народ пока больше обеспокоен меркантильной стороной. Получаем разъяснения, что оправдательные документы на транспортные расходы для бухгалтерии обязательны, бензин для личного автотранспорта не оплачивается, судейской автостоянкой пользоваться дозволяется, сроки компенсационных выплат никому неведомы и т. п.

Удовлетворен днем сверх ожиданий. Рассмотрев пятерых работников суда (судья, помощник судьи, заведующая и две сотрудницы канцелярии), не заметил никого похожего на тот вульгарный типаж госслужащих, каковым нас потчует TV. В горсуде пока все люди нормальные, с явным наличием служебного опыта и грамотно изъясняются по-русски. Если бы я имел, к примеру, редакционное задание обличить современное судопроизводство, то, положа руку на сердце, обличать в первый день пришлось бы исключительно систему вентиляции — давящая духота.

Марширую по Бассейной с единственной связной мыслью: теперь лишь бы не заболеть! Да, и еще: не подгадал бы кто из знакомых помереть на выходных, т. к. урочным днем заседаний провозглашен вторник.

День 2

Прибыв в район сильно загодя, совершил моцион по окрестностям (столь же неказистым, как и мое Колпино), а вот прошвырнуться по зданию на манер обзорной экскурсии обломилось: повсюдные приставы (деликатные до невозможности) не просто регулируют движение пришлых граждан, но и не ленятся сопроводить до поворота или лестницы, блюдя декорум.

К началу заседания обозначился первый затык: присяжная № 17 объявилась больной, но не накануне и не спозаранку, а лишь в одиннадцатом часу, когда уже поздно переносить заседание (якобы до последнего надеялась, что проболеется, лгунья). Начинаются консультации сторон о том, можно ли при таком раскладе приниматься за рассмотрение дела. После того как очевидный консенсус достигнут, нас запускают в зал и все основные участники процесса — по очереди и внятно — подтверждают согласие на исключение № 17 и начало работы при двадцати присяжных. Процедура возведена в подлинный культ, она царит в любой мелочи, в этом отношении нам вряд ли есть чему поучиться и у китайского императорского двора.

В результате прокурор переходит к содержательной части только в 11:32. Надо отдать должное: он не испытывает нашу выносливость чтением объемного обвинительного заключения, а сжато вводит в курс дела. Дескать, один подсудимый (буду именовать его Грузин) заманил потерпевшего в гараж затариться кокаином, а другой (а этого — Русак) дважды стрельнул тому в спину из обреза ружья 16 калибра. Все это пара мазуриков проделала из соображений личного обогащения, разжившись таким образом примерно 1,3 млн рублей, включая имущество по экспертной оценке.

Вслед за тем выступают подсудимые. Грузин признает похищение документов погибшего, по остальным пунктам отказ огулом. Русак подкупающе прост: оружие имел, «убить убил», а больше ничего не знаю.

Когда доходит до адвокатов, один из них пытается порассуждать на общие темы, обращаясь к присяжным в игривом тоне. Судья моментально затыкает ему рот.

Последовательно вызываются трое свидетелей обвинения — подруга убиенного (30 лет) и два его корефана (41 и 32 года). Заслушиваем три однообразных рассказа: однажды (около года назад) потерпевший перестал отвечать на звонки, через сутки хватились и пустились разыскивать, вскоре обнаружили его авто в Купчино (откуда он в последний раз выходил на связь) и еще через пару суток узнали о его насильственной смерти. О чем призваны свидетельствовать эти показания, не постигаю.

Зато проясняется, в каком социальном слое мы очутились. Это зажиточное мещанство, благообразия ради нареченное «средним классом», — излюбленный персонаж и целевая аудитория рекламных роликов («семейные, состоявшиеся люди», как трижды (!) подчеркивает один из свидетелей). Погибший — двухдетный вдовец, «топ-менеджер» питерского филиала общеизвестной заграничной фирмы — много и результативно трудился. Характерно, что все свидетели более или менее путаются в датах роковых событий, но дни недели называют уверенно (четкий признак, что перед нами регулярные труженики), так что скоро я уже совершенно свободно ориентировался в сроках, слыша, к примеру, «а во вторник...». Названия близких улиц Бухарестской и Будапештской (на ней обнаружен автомобиль убитого) перевираются через раз — раздававшие названия советские лохи на славу обеспечили потомков проблемами. Но в целом свидетели мне по нраву: изъясняются связными фразами (пусть и щедро пересыпанными медиаштампами), к месту употребляют не самые ходовые слова...

А вот адвокаты — какие-то сгустки душевной гнилости! Все их вопросы к свидетелям вертятся вокруг наркотемы (по-видимому, обоснованно) либо носят откровенно личный характер. Мне-то это на руку (так или иначе проступают личности через ответы), но просветлению сути дела отнюдь не способствует. Форма же допроса свидетелей попросту обескураживает — перед нами стилистика низкопробного бабьего препирательства: цепляются к словам, недобросовестно обыгрывая оттенки их значений, при малейшей паузе в речи свидетеля делают провокационные вставки, всякий вопрос содержит намек, не проистекающий из контекста произнесенного прежде; все это богато сдобрено ерничеством самого убогого пошиба и соответствующими ужимками.

Типичный фрагмент этой части слушаний (из числа самых безобидных).

Адвокат (поэтапно оглядывая свидетельницу, рельефную красотку):

С какой целью вы были в ночном клубе, когда познакомились с потерпевшим?

Судья (резко):

Вопрос снят!

Адвокат (машет рукой, сально ухмыляясь):

Ладно, ответ понятен...

Судья (повернувшись в нашу сторону):

Господа присяжные, вы не должны учитывать подобные реплики.

Прокурор также оставляет желать лучшего. Он то просит излагать «в режиме свободного рассказа», то внезапно требует отвечать на вопрос с предельной четкостью. Формально все гладко, а на поверку нечестно: человек с улицы, хотя бы и нацеленный добросовестно отработать на установление истины, но вовсе не привычный к роли свидетеля, неизбежно сбивается с мысли, теряется, может поставить не те акценты, а ценное упустить. Наверняка так и происходит. Хорошо еще, что речь идет покамест сугубо о пустяках.

Мысленно ставлю себя на место свидетелей. Я более их поднаторел в словесных баталиях, так что парировать колкость не затруднюсь, но если бы заранее не настроился на недружелюбный характер допроса, тоже стушевался бы раз-другой — ведь не с чего вроде предугадать, что тебя станут третировать ни за что ни про что.

Адвокат потерпевших малословен, отбывает номер. Зато судья — конфета! Она спасает шоу, жестко пресекая наиболее откровенные отклонения от существа дела, за каковые один из адвокатов дважды получил натуральную нахлобучку, точно малолетка.

Антураж разворачивающегося мероприятия соответствует тому, что нам известно как телезрителям, оттого не нервирует. Что, конечно, не делает его приемлемым и не избавляет от порицающей ремарки.

Обязанность подсудимых и свидетелей высказываться исключительно стоя может отрицательно отражаться на точности показаний и убедительности доводов: свобода телесной позиции при общении важна для многих людей. К тому же в отношении обвиняемых это необоснованная (в отличие от содержания в клетке) психологическая дискриминация, идущая вразрез с декларируемым равенством шансов. Здесь мы уступаем западным стандартам правосудия, хотя обратная крайность — рукопожатие судьи и подсудимого перед началом слушаний — едва ли может быть рекомендована (вспомним эпизод с милашкой Брейвиком — несравненно по комичности). Элементарные представления о справедливости требуют отказаться от действующей практики.

Наличие же аляповатого балахона на судье («мантии» — ну как если бы пижамку величать «спальным вицмундиром») и императивное обращение «Ваша честь» (дурацкая калька с английского «your honour») не придают процессу ни грана весомости, наоборот — от эдакого комплекта веет чем-то сериальным, если не балаганным. Все сделано очень по-русски: вместо того чтобы устранить сервильную советскую архаику («прошедшего житья подлейшие черты», по Чацкому), мы дополнили ее чужеродными понтами.

Полуторачасовая волынка с допросом свидетелей завершена, мы узнали: никому из них погибший наркосредств не предлагал, никто не видел его с признаками наркоопьянения, даже самокруток в портсигаре не наблюдалось — сплошь фабричного изготовления сигареты.

Переходим к ознакомлению с фотоальбомом, где множество изображений авто потерпевшего. Интересностей на снимках никаких (машина как машина), передаю соседке (№ 2) и предаюсь разглядыванию двух декоративных участников процесса. Переводчик тупо скучает, ибо у него ноль работы: Грузин владеет русским уверенно (и выговор имеет до того чистый, что можно усомниться, грузин ли). Но гонорар переводчика — абсолютно легальный способ обнести казну, почему бы не воспользоваться? Еще дальше, совсем особняком, располагается эффектная томная брюнетка, погруженная в свои грезы. Предположу, что это наблюдатель от консульства или от правозащитников. Жаль, что ей нельзя выгуливаться и разговаривать.

Около половины второго один из адвокатов приносит обществу первую пользу, выразив пожелание заявить суду ходатайство. Это их процессуальные секретики, причастность к коим якобы способна нарушить нашу присяжную непорочность, поэтому нам предлагается выйти вон. Радостно перетекаем в свое уже обжитое депо на предмет покурить и оправиться.

В зал нас возвращают лишь для того, чтобы объявить заседание закрытым. Средняя по рангу канцелярская дама напутствует нас в том смысле, чтобы не озорничали с транспортными расходами. Рассказывает: в бытность горсуда на Фонтанке один излишне предприимчивый господин из числа присяжных, проживавший на ул. Декабристов, имел настойчивое притязание втюхать к оплате по три билета в одну сторону: ему-де так удобнее добираться. С удовлетворением знакомлюсь с финалом: шаромыжник не получил вообще ни шиша.

Расходимся. У соседнего зала гомозятся телегруппы — там, похоже, кульминация. А наше дело еще вполне темное, не многое удалось узнать за сегодня.

Но это не конец. Наше появление в гардеробе служит причиной форменного переполоха: безалаберно раздевшись вместе с обыкновенными людьми, мы оказываемся в одной очереди со свидетелями. Подбегают два ближайших пристава и — во избежание нежелательного контакта — проворно разделяют нас на чистых и нечистых. (Надо полагать, такие действия основаны на учете некоего печального опыта, но выглядит слишком уж театрально.) Не сразу дается обвычка, что присяжный — некто наподобие обитателя гетто или зачумленного поселка.

День 3

Охрана сегодня в зимних шапках с кокардами.

Мы предупреждены, что будем «смотреть кино» (представление видеодоказательств). Некоторая мебель переставлена для удобства обзора двух свисающих с потолка экранов. Соответственно, и мизансцена иная: пара от обвинения (прокурор и адвокат потерпевших), пара защитников и пара тунеядцев (переводчик и чернявая дива) сидят за одним длиннющим столом лицами к нам и затылками к подсудимым.

Но сперва проходят допросы двух свидетелей — начальника охраны предприятия, которым заведовал убитый, и начальника охраны коллективной автостоянки (гаражного кооператива), где все и случилось. С первого ничего не надоили, а второй малость развлек.

Гаражное урочище это расположено на самом краю города (возле КАД) и питается электроэнергией от близлежащей железной дороги, в силу чего частенько остается без электричества, так что все записи с камер видеонаблюдения носят характер довольно абстрактный — могут совпадать с реальностью, а могут и различаться на сколько угодно.

Нам не дано знать, когда появится мастер, чтоб настроить систему заново после обрыва света, — с таким проникновенным фатализмом заключил свое сообщение босс по сторожевой части.

Новая смена охраны в бейсболках.

Мы тщательно таращимся на загадочные маневры двух машин — чьего-то джипа и предположительно авто потерпевшего. Камера на автостоянке, камера на бензоколонке, две камеры на Софийской улице чуть южнее бензоколонки зафиксировали, как в течение часа-полутора эти транспортные средства перемещались с места на место и как некие граждане пересаживались из одного из них в другое либо топтались около. Что скрывается за этими внешне сумбурными проявлениями активности, уяснить невозможно. Что подразумевает прокурор, крутя кино и раз за разом маркируя на экранах нужное авто, тоже не взять в толк. Решаю так: должно быть, это прелюдия, вскоре воспоследует и сам обличающий акт.

Однако вместо этого мы смотрим очередной фотоальбом с цветными снимками окровавленного трупа и зачем-то рентгенограмму его грудной клетки, обращенной в сущее решето. Отлюбовавшись, как всегда, первым, переключаю внимание на красу процесса — брюнетку (сегодня она расположена строго анфас ко мне). Брюнетка имеет соседом адвоката потерпевших и, пока кровавые снимки гуляют по рядам, рьяно кокетничает с ним, нашептывая что-то явно не относящееся к делу. Однако мы порядком надышали, и в один такой интимный миг она картинно прерывается, дабы подавить столь некстати нагрянувший зевок. Вперяет расширившиеся от усилия лицевых мышц обольстительные очи прямо в меня, я непроизвольно проверяю, застегнута ли верхняя пуговица рубашки, и досадую на себя за во всех отношениях бессмысленный жест.

Прокурор разочарованно доводит до сведения судьи, что остальные свидетели не явились.

Ну а что вы хотели? Все как обычно, — бесстрастно изрекает та и объявляет об окончании заседания. Видимо, залучить свидетеля — какое-то особое искусство, это вам не покорный присяжный.

Я совершенно потерян: что тут напишешь? Никакой завалящей интриги, незатейливое корыстное убийство, каких на Руси десятки на дню (одно из двух с половиной сотен питерских убийств того года). Неужели вся помпа с присяжными затеяна из-за высокого общественного статуса потерпевшего?

Одна присяжная коза все-таки снова накосячила в гардеробе. На сей раз ей выговаривают уже по полной программе.

 

Местные вечерние новости сокрушают мою меланхолию молниеносно: оба подсудимых заявили, что завинили их напрасно, а все признания добыты пытками. Адвокат Грузина повествует об истязаниях бумажным мешком. Адвокат потерпевших разоблачает стремление убийц уйти от ответственности. Процесс оживает на глазах.

День 4

Выбравшись из метро на Московский проспект, трачу до получаса на осмысленный променад: поскольку неотвратимо близится время пребывания в духотище и неподвижности, есть резон надышаться и находиться.

Выгулявшись вдоволь, появляюсь первым, даже пристав, отпирающий наш зал, еще досиживает последние вольные минуты в своей вахтерке.

Все часы в суде замерли на 2:02. Не только в гаражном кооперативе электроэнергия пропадает!

Наконец подгребает № 3 (старший среди нас и тоже очень пунктуальный человек) и заводит базар о недельной давности сюжете на TV. Он настроен скептично по отношению к правоохранителям («знаем мы их, подбросили наркоту»), я доволен, что выяснил это настолько заранее.

Выходя на арену, отмечаю замену переводчика. Но главное изменение, конечно, другое — удвоенная охрана, в том числе один офицер. Настораживаюсь: что-то будет?..

Ничего не будет, та же зеленая тоска. Сегодня на лобном месте женщина русского подсудимого. Выматывающий допрос ее неоднократно прерывается оглашением протоколов обысков квартиры и гаража, хождением по рядам подтверждающих фотографий. Свидетельница располагает к себе безмерной простотой, хотя подчас и выглядит забавно. Пошла было в отказ насчет показаний про собственного мужика, подученно сославшись на ст. 51, но домашняя заготовка была преодолена играючи: прокурор задал пяток незначащих вопросов касательно Грузина (а здесь нельзя не отвечать), вогнал ее в темп, а дальше — по нужной теме как по рельсам. И вот уже честную тетку деловито разделывают, адвокаты, как ни странно, в доле (и сама не заметила, как ответила на все, на что не хотела). Затруднения с вербализацией ощущений тоже немалые. (Вопрос: «Как относился обвиняемый к распространителям наркотиков?» Ответ: «К распространителям наркотиков он относился категорически!»)

Обстановка заседания пробуждает в памяти соответствующие сюжеты из золотого века русской прозы. Соседка (№ 2) смежила веки и склонила главу. Лопоухий охранник стоит с закрытыми глазами, по-лошадиному (и навряд ли медитирует, судя по отсутствию признаков одухотворенности). Полицейская толстуха преет и обмахивается меховой ушанкой. Переводчик — единственный, кто дрыхнет не таясь.

Что же привелось узнать нам за сегодня? Грузин (по роду деятельности этакий DJ-кочевник широкого профиля, организатор празднеств в кабаках) нанял Русака (а этот судимый, в прошлом наркозависимый) в качестве шофера со своей тачкой возить музыкальную аппаратуру, изредка они выпивали в гостях у бабы русского, однажды и с ночевкой. При обыске в гараже Русака обнаружены труп и обрез ружья (1958 г. выпуска). При обыске в квартире (его ли, бабы ли его) изъяты предметы одежды убитого со следами от применения огнестрельного оружия. В один из вечеров около даты совершения преступления гостевавший Грузин попросил хозяйку вызвать ему такси, хотя имел с собой мобильник.

Честно говоря, не ахти. Но меня все более смущает постоянно витающий над этим делом наркотический аспект, он вспыхивает и гаснет как-то вдруг, без всякой видимой привязки к прочим фактам. Такое неприютное состояние бывает, когда пропустишь завязку сериала, где заложен фундамент дальнейших конфликтов, а потом долго силишься разгадать мотивы действий героев. Вот я ни на секунду не выключаюсь из слушаний, а вникнуть в смысл многого пока не могу — сплошь какие-то недоговорки и туманные аллюзии. Стороны и судья, изучившие дело (в нем с десяток полновесных томов, на судейском столе лежат), понимают, что к чему, но согласно держат нас в неведении, не торопясь развуалировать коренные коллизии, повлекшие летальный исход.

Слегка развеивает атмосферу сшибка перед закрытием. Прокурор, мужичок явно забиячливый (представляю, как он машину водит), презрительно отпускает адвокату Грузина: «Вас недоучили, что ли?» Тот возвращает в стиле, что, мол, сам такой. Судья выносит обоюдное замечание и — по случаю привычной уже неявки прочих свидетелей — отпускает всех — кого по домам, кого по камерам.

Присяжных подмывает перекинуться парой слов об увиденном, но в большой комнате как-то неловко высказываться во всеуслышание, поэтому шушукаются по двое-трое. Зато в курилке — натуральный форум, наша дымящая шестерка дебатирует вовсю. Мне, разумеется, ценнее слушать и наблюдать, но, дабы предстать своим в доску, делаю значительную мину и вставляю пару банальностей.

На выходе встречаем несколько телекамер. Значит, вечером опять придется узнавать о собственном (да, уже так!) процессе из телевизора.

 

Вечер. Лоснистый адвокат потерпевших победоносно докладывает на камеру, что были предъявлены неотразимые доказательства виновности подсудимых (это какие же?). Рановато он торжествует, мы в курилке еще ничего не решили. Да и не такой он дурак, чтобы в самом деле торжествовать. Скорее всего, перед нами лишь жалкая самореклама. Но вообще создается впечатление, что процесс ведет двойную жизнь (как герой «Осеннего марафона» на другом канале): убаюкивающая рутина заседаний и ярая экранная суета вослед — вопиющее эмоциональное несоответствие.

День 5

Подводная часть процесса продолжала бурление — уже на нескольких каналах я наблюдал комментарии, «свидетельства» и тому подобную муру. Неужто это массированное суесловие есть покушение на наше юридическое целомудрие? Любопытно, смогут ли коллеги не поддаться (законному) чувству противоречия и остаться в границах беспристрастности? За себя не тревожусь: 30 лет прожил в СССР и не тронулся рассудком.

Ряд заграничных терактов разнервировал власти: второй день в СПб режим, соответствующий теругрозе, радио предупреждает об усиленном патрулировании. Моя физиономия с выраженной азиатчинкой — не самый выгодный облик при таком раскладе.

Вообще-то, преизрядное число хлопот у исправного присяжного. Опаздывать нельзя (и думай ни свет ни заря о состоянии дорог при текущей погоде, о вероятности акции протеста дальнобойщиков), заболеть нельзя (заботливо подбирай облачение) — отчислят к чертовой матери, как малоценного младшекурсника. Восемь запасных дамокловым мечом нависают надо мной (в зале сидят за моей спиной во втором ряду).

А с другой стороны, мы становимся если и не коллективом, то в известной мере обособленной общностью. Утро мое прошедшим гладко не назвать: поломка молнии на куртке, сорокаминутная пробка (а ехал стоя), нервозное ожидание уличной проверки документов, вовсе неуместной при образовавшемся дефиците времени. Но вот нагоняет меня на Бассейной гражданочка под № 8, делится своими дорожными печальками, нахваливает погоду в противовес человечьему бардаку (искренно поддакиваю по всем пунктам) — и мы поднимаемся на свое рабочее место в возвратившемся душевном равновесии.

Опять стопроцентная явка, опять опоздавших нет. Таким уровнем дисциплины поражена сама начальница канцелярии. Желая поощрить нас, она роняет между делом: «Вам не душно?» Комната оглашается скулением, что скоро начнется падеж личного состава от духоты. Заведующая окончательно пленена нашей безропотной стойкостью — таких героических присяжных она, похоже, еще не встречала. Нам включают кондиционер и вручают пульт от него. Месяца не прошло, а проблема решена!

В итоге открытие заседания задерживается на час с лишним: сперва нас извещают, что «доставка опаздывает» (чарующий сленг), потом скрежет запоров за дверью — но по-прежнему ничего не происходит. Офисные работницы привычно кофейничают, другие играются с гаджетами (№ 18 рядом со мной весь час безотрывно изучает каталог маникюров). Старик № 3 сегодня с закатанными рукавами рубашки, и я на каждом перекуре тщусь прочитать содержание татуировки на его правой руке, но целиком она так и не предъявляется, сохраняя интригу.

По ходу нудной паузы нас запрашивают из зала суда, готовы ли мы на следующей неделе прийти не во вторник, а в четверг? В недоумении переглядываемся: да когда прикажете, тогда и потусим. Ан нет, все хитрее: оказывается, если хотя бы один из двадцати объявил о своей занятости в четверг, заседание перенесли бы на неделю... Общество в неподдельном изумлении: чего ради с нами так чикаются? Впрочем, все изъявляют согласие на четверг. А занятно было бы посмотреть на того одного, кто рискнул бы пойти поперек...

В зале узнаем, что свидетели в этот раз не пришли совсем, поэтому долго дискутировалось: заседать ли вообще? Эх, вот где поприсутствовать бы! Однако и надежды нет на такое: табу на участие присяжных в процедурных вопросах тотальное. Постановили все-таки позаседать сколько получится, а к свидетелям применить меры воздействия.

Зачитаны пустейшие показания свидетеля на предварительном следствии, в доме которого (в деревне Гатчинского района) на пятый день после убийства был отловлен Грузин. Один за другим распечатываются пакеты с вещдоками (всего их пять). У Грузина изъяты (согласно протоколу) вещи убитого: паспорт, водительское удостоверение, талон техосмотра, свидетельство о регистрации транспортного средства, страховой полис, телефон, электронный ключ зажигания с «брелком» (так прокурор настырно склоняет это слово) и гора всяческого мелкого мусора, обременяющего наши карманы. В портмоне и причиндалы самого Грузина: водительское удостоверение, миграционная карта с патентом на работу (ненароком узнаем, что он является подданным Азербайджана), копия паспорта. Так выясняется, что толмач-то наш не с грузинского вовсе: он подходит к столу (наконец-то смог блеснуть тщательной недобритостью), вертит в руках бумажулю и веско подтверждает, что на ней по-азербайджански начертано слово «паспорт». Далее бодяга с изъятым на квартире Русака: пропуск, квитанция, чек и т. п. Что-то из этого набора пускается по рядам (например, включенный смартфон потерпевшего с его фотографиями), что-то демонстрируется только мне и № 2 (стол с вещдоками, которыми оперирует обвинитель, установлен возле нашего края ограды сектора присяжных). Действие протекает не просто бесконфликтно, а подчас даже как-то идиллически: прокурор — сама обходительность, обменивается с Грузином дружелюбными подколами, не испросив на то разрешения судьи. (Что уместилось в один абзац при описании, потребовало более полутора часов напряженного внимания с параллельной записью существенного.)

В свободные секунды наблюдаю томящихся в бездействии адвокатов. Защитник Грузина имеет сходство с птицей марабу — выдающийся нос, вечно втянутая в плечи голова, слегка принаряжен посредством галстука. Так и стану его величать. Адвокат Русака — кругленький, румяный. Колобок?.. Не, пусть будет Пончик из «Незнайки на Луне».

Драматургия процесса представляется совершенно таинственной. Будучи довольно наивным подростком, я некоторое время предполагал пойти по юридической стезе и захаживал в суды поглазеть на уголовные процессы для ознакомления с повседневностью намеченного поприща. Последовательность всегда соблюдалась следующая: прокурор оглашал обвинительное заключение (т. е. развернутую версию следствия о характере и развитии во времени подсудного деяния), после чего предъявлялись доказательства в обоснование заявленного. На этом же процессе все пока навыворот: мы понятия не имеем, что именно нам доказывают, никакого связного обзора происшествия не представлено даже косвенно, обиняки и недомолвки на каждом шагу. Известно, что прокурор имеет право структурировать обвинение по своему усмотрению. Но в чем он видит выгоды, устраивая подобное темнилово, угадать не получается. Впрочем, дело-то наше телячье: сиди и смотри.

По завершении заседания к нам заходит судья и спрашивает, есть ли вопросы. Старшина и № 12 наперебой бросаются доложить, что прокурор однажды оговорился, читая протокол обыска (всего-то: вместо «двенадцатого» — о месяце действия — сказал «десятого»; но кольнуло и меня, и сразу же зашелестели языками адвокаты — вся наша свора на стреме). Судья оглядывает нас с исполненной гордыни материнской улыбкой: ей достались образцово-показательные присяжные, что-то вроде школьных отличников — кроткие, послушные, ничему не мешают и всему внемлют. Украшение заведения, короче. Жалковато, что пока не додумались учредить почетное звание «Коллегия высокой культуры процессуального обслуживания» или какую-нибудь аналогичную фенечку типа «Лучший по профессии». (И никуда не деться от того, чтобы вознести хвалу уровню человековедения правоохранителей: наш однородный концентрат вычленен был в первый день из случайно подвернувшейся породы без кропотливых собеседований, по скудному набору анкетных данных. Положительно, они знают о нас что-то такое, что нам самим неведомо.)

Судья призывает не стесняться и подавать записки с вопросами, если что. (Кстати, она стоит, мы сидим, кто и развалясь, — это ничем не дискредитирует авторитет правосудия.) Но вопрос один (уверен, не у меня только): когда нам перестанут морочить головы? А такой не подашь.

На выходе все стандартно: на сей раз перед телекамерой выкобенивается Пончик. Я готов биться об заклад, что у них согласован график выходов в эфир.

 

Вечер. Отрадно заметить: в отличие от собратьев по ремеслу, Пончик не порожняк гонял, а посетовал, что ценные свидетели увиливают, поскольку на предварительном следствии намололи неправды. Ну-ну...

День 6

Появляюсь вторым. Вынужденно отслушиваю, как № 20 калякает с нашим приставом Миронычем о зарплатах их детей (тот не спешит наверх ради двух ранних пташек, мы кантуемся в пустынном пространстве первого этажа).

Вдоль дальней стены протопала фигура с портфелем, и я не сразу опознал в ней прокурора. Как же он невзрачен вне зала — сущий мышонок! Партикулярная куртейка, облезлый портфель (не советского ли производства?), непоправимо невнушительная походка... Стороннему человеку вообразить нельзя, что спустя полчаса он обратится в языкастого громовержца. Пробую представить его в домашней обстановке — и ничего выгодного не получается.

Проникаюсь чем-то, смутно напоминающим участие. Человек проводит земной срок в незримых оковах госслужбы. У него всегда было, есть и будет начальство. В отличие от самого затруханного конторского служащего он лишен возможности перейти к другому барину (конкурирующей прокуратуры нет) — тогда пропадут бережно собранные бонусы более или менее беспорочной службы. Он состоятельнее меня минимум на порядок, но я — последний раз бывший в работниках у государства в 1989 г. — не нахожу оснований позавидовать ему...

Содержательную часть заседания предваряет грандиозный втык от судьи, который получают стороны процесса за свою медийную гиперактивность. Присяжным дается наказ воспринимать все балясы на TV не иначе как «враждебную информацию».

Далее первым делом исправляется недоразумение предыдущего дня: прокурор повторно (полностью!) зачитывает документ, где допустил оговорку.

Допрос старшей сестры убитого. Показывает, что на четвертый день пропажи брата ей позвонили из Москвы на предмет того, действительно ли его автомобиль продается. Она тут же донесла куда следует (тачка-то уже сутки как обнаружена в Питере), и полиция вышла на след.

Зачитываются показания гражданина из Химкинского района Москвы, который встречался в окрестностях аэропорта Шереметьево с двумя продавцами авто с целью удостовериться в чистоте происхождения объекта торговли и убедился, что товарец с душком. По протоколу он опознал по фото наших подсудимых (они были задержаны в Питере через день после переговоров). Вся операция по сбыту автодобычи организована до того топорно, что сразу как-то и не верится в такой чудовищный дилетантизм.

Зачитывается выдержка из протокола обыска злополучного гаража, согласно которому был обнаружен пакетик, содержавший 0,78 грамма вещества белого цвета (последовавшая вскоре экспертиза идентифицировала его как кокаин). Когда прокурор протягивает мне том дела с фотографией этой улики, я, не вполне избавившись от остатков утренних раздумий о нелегкой доле служивых, впервые галантно привстаю, предупреждая его от лишнего шага. Неправ, конечно. Мысленно выговариваю себе в подражание Чичикову: «Веди себя вперед хорошо!»

А далее — шокирующее сообщение судьи, что представление доказательств близится к завершению, в силу чего стороне защиты надлежит быть готовой к выходу на авансцену в одно из ближайших заседаний. Самый короткий рабочий день (полтора часа) объявлен оконченным. А развернутая картина преступления? А хоть допросы подсудимых?

На форуме в курилке царит открытый ропот, сменивший тихое недоумение. Все так растеряны («Он же ничего не доказал!»), что одновременно говорят по два или три человека, плодотворно встрять немыслимо. Вызревающее совокупное настроение — проявить активность, раз уж сами не справляются, решительно вмешаться в течение процесса подачей вопросов.

Просуммирую наш бедлам с добавлением собственных невысказанных соображений.

У Русака, понятно, дело дрянь — неясно, на чем он рассчитывает отползти. Мы еще готовы с пониманием отнестись к возможному рассказу, что наркота, документы и телефон — следствие провокации. И даже обрез — не совсем убойная улика (по дробинам нет однозначного заключения, что стреляли из него). Но тот факт, что в твоем гараже найден промерзший труп с огнестрельными ранениями (на следующий день после того, как послал свою бабу погасить застарелый долг за этот же гараж), будь любезен объяснить, здесь никакой презумпции невиновности не хватит. Скорее поверится в самую тухлую конспирологическую телебурду, нежели в то, что злокозненная уголовка столь своевременно подбросила тебе в гараж постороннего жмурика.

А Грузин непосредственно по убийству чист, как агнец божий. Ребенку доступно, что потерпевший и предполагаемый стрелок не могли быть в контакте, до того различны они во всем (социальное положение, культурный уровень, круг интересов). Грузина же — тороватого малого с обаятельным лицом мошенника — легко представить в знакомстве с кем угодно. Психологически он очень тянет на идейного вдохновителя и организатора. Но из этих ощущений обвинительный вердикт не сошьешь, нужна опора попрочнее, каковой пока что и близко нет. Положение предурацкое: мы практически уверены, что этот гастролер обустроил убийство, и мы же вскорости обязаны будем выписать ему оправдание. Разумеется, здоровое естество бунтует против подобной кукольной роли. Да и то, что дуэт гиен от адвокатуры будет торжествовать, палец о палец не ударив для того, крайне неприятно.

В коридоре безлюдно, TV отлучено от процесса. Напрасно, этот соус блюду не мешал.

Не отойдя от общей взбудораженности, по дороге к метро вырабатываю перечень вопросов, какие целесообразно заготовить к следующему заседанию, дабы подкорректировать ход процесса. Больший опыт в деле формулирования мыслей и больший досуг как бы обязывают меня к этому — не сомневаюсь, что справлюсь с общей задачей лучше всех.

И лишь в дилижансе производства Павловского автобусного завода возвращается верное понимание избранной миссии — отстраненное скрупулезное наблюдение. Я вроде оператора, снимающего дикую природу во всех ее трогательных и омерзительных проявлениях: заботься о выгоднейшем ракурсе, как можно больше фиксируй и ни во что не вмешивайся. Последнее подчас с трудом дается. Нестерпимо, должно быть, смотреть на последние секунды блаженно замечтавшейся косульки, располагая возможностью спасти ее от крадущегося плотоядного гада. Но тогда и не берись.

 

Провожу вечер в попытках примирить в себе чувство долга художника с чувством долга гражданина. Или хотя бы сбалансировать их. В итоге оставляю малый зазор для вмешательства в самом критическом случае, т. е. при явном попрании справедливости на финальной стадии. Удержусь ли? Не факт, годы не весь темперамент выветрили.

Еще беспокойство: быть может, мы какие-то неправильные присяжные, раз недовольны, что нас держат за полудурков? Никогда не смотрел постановочные телепроцессы, но делать нечего — надо познакомиться с шаблоном, диктуемым ящиком. Размечаю программу подступающей недели, она у нас выходная — у судьи образовались важные дела.

День 7

Всю каникулярную неделю добросовестно полоскался в кромешной пошлости инсценировок судебных процессов. Соображение следующее: кто-то из моих соратников по коллегии является зрителем этих передач (женщины-то точно) и невольно моделирует свое поведение по увиденному, лучше быть готовым ко всякой левизне.

Небесхлопотно, но настроил себя на строгое невмешательство, соглашательство и прочий коллаборационизм. Допускаю, что такая пассивность отрицательно скажется на престиже среди коллег — за ненадобностью я больше не кошу под простака, от меня имеют право ожидать. Что ж, как говаривал мой бывший будущий тесть, ведешь хозяйство — терпи убытки.

Сегодня приехал совсем рано — у нас день первой выплаты, предстоит подготовить оправдательные документы для компенсации транспортных расходов. На пару со средней канцелярской дамой выбираем из собранного мною вороха билеты на маршрутку номиналом в 1, 10, 25, 45 и 50 рублей, компонуем их группами по 55 рублей (текущая цена проезда с моих выселок) и наклеиваем на справки о приобретении жетонов от метрополитена.

Со стороны это выглядит, конечно, умилительно. Четверть века назад я подвизался главбухом в советской лавочке и сам принимал сходным образом оформленные авансовые отчеты от командированных. Едва ли не целиком преобразился стиль жизни с той затхлой поры, но кое-какие особо цепкие осколки прошлого удержались: анкеты, которые заполняешь при заселении в гостиницах уездных городов, или вот недоверчивая, как дикая кошка, бухгалтерия, над которой не властно время.

Единственный на всю коллегию представитель пригорода, я, соответственно, и единственный, кто обречен на столь громоздкое общение с бухгалтерией, и наверняка представляюсь товарищам этаким сельским куркулем с лентами рублевых билетов.

Местом проживания имею Колпино. Это такая населенная местность (в направлении Москвы) с плавающим статусом. По БСЭ — мы есть город в Ленобласти. Но возжелалось властям — и мы уже Колпинский район СПб. Административных удобств уйма. Расселяешь, к примеру, дом в дорогой зоне Петербурга — обязан выдать расселенцам городские же ордера. А нате вам колпинские, зайки! И не придерешься, по закону чисто (таких случаев сотни). А заблагорассудилось президенту под День Победы удостоить нас титулом «Город воинской славы» — так на здоровье, вот мы и снова город, даже подтверждающий монумент тут же спроворили. (Для себя же здесь все испокон веков определено: когда у нас произносят «поехать в город», подразумевается Питер.) Колпино — что дышло. И жаловаться некуда, ибо в роли отца-основателя располагаем не кем иным, как светлейшим князем Александром Даниловичем Меншиковым. Бюст сего достославного деятеля украшает одну из местных набережных. Знатоки уверяют, что размышления у подножия этой скульптуры способствуют постижению меры вещей в целом и понятия «первородный грех» в частности.

Но Колпино — и одно из самых нужных мест города, типа домашних антресолей: сюда можно сплавлять все, что режет глаз, но зачем-то необходимо. Когда при незабвенном женском градоправлении, превзошедшем все кошмарные фантазии Салтыкова-Щедрина вместе взятые, Петербургу пытались всучить высоченное здание, полезность нашей слободы проступила четче всего. Иззаботивший общественность вопрос, куда бы приткнуть бивень газпромовского небоскреба, имел оптимальное решение — в Колпино: вроде и в Питере, а ниоткуда не виден. С другой стороны, тут чего ни построй, панораму не осквернишь. И жаль, что не дошло до претворения: пускай бы миллионеры любовались нашими видами и время от времени сигали с сотого этажа от их необоримого очарования.

Зато благополучно реализуется другое решение: прославленная на всю страну тюряга «Кресты», нахально оккупирующая бесценные гектары в центре, целиком перебазируется в Колпино. Собственно, сам комплекс зданий и сооружений уже возведен и года с два как освящен по заведенному стандарту (с попами и ТV), но вскоре вскрылись некоторые важные недоделки на почве воровства, так что переезд перенесли на попозже.

Эта новостройка в недалеком времени великолепно дополнит исправительно-трудовое учреждение в поселке Металлострой — одно из крупнейших в России (наиболее патриотичные здешние краеведы настаивают, что крупнейшее). Поселок Металлострой (тоже административный мираж, подразделение Колпинского района) — это наше внутреннее Колпино, Гарлем в Гарлеме.

В новых «Крестах» предусмотрены и залы судебных заседаний, не без чванства сообщало ТV. Это исключительно прозорливый подход. Потому что если на тракте фура завалится поперек (отнюдь не невидаль, я не раз так попадал), то никакого способа быстро преодолеть такую препону в природе нет, автозаку куковать вместе со всеми до прибытия крана, т. е. заседание в такой день отправляется прямым ходом коту под хвост. А судейскому персоналу и присяжным можно попасть в Колпино на электричке. И я прямо-таки предвкушаю, как присяжные ближайших лет массово клеят билеты на манер меня нынешнего. Оттого рукодельничаю с невозмутимостью обладателя истинного знания. Венцом трудов является заявление на имя моей любимой судьи с просьбой оплатить все это хозяйство (непременно с пространной идиотической мотивировкой, почему я не путешествую обычным автобусом).

Присяжная братия подтягивается. Главной темой светских разговоров служит внушительный шторм, заглянувший в Питер накануне. Работяга № 3 провел ночь на автовышке, разбираясь с деревом, рухнувшим на линию электропередачи. Поносит глупых подчиненных-узбеков, за которыми требовалось присматривать, чтобы их не поубивало.

Начать по графику не получается.

Совсем развинтилась доставка, — ворчит канцелярия по завершении переклички.

Предусмотрительных среди нас не так уж много: № 16 достает вязание, № 8 — устиновский детектив, остальные пялятся в гаджеты или окунаются в безмыслие. № 2, внимательно пересмотрев свои объемистые записи, сочиняет вопрос, заполняет предназначенный для этого бланк и вручает его старшине для дальнейшей передачи судье (через пристава) с целью последующего оглашения в зале — такова процедурная цепочка для активного участия присяжного заседателя в процессе. Заинтригованно ждем результатов первого опыта.

И опять ни хрена не дожидаемся (просидев полтора часа баранами). Обвинение приготовило в качестве вишенки на торте допрос матери жертвы. Ей нечем помочь разбирательству: рассказывает, как сын пропал, как искали, в положенные моменты всхлипывает. На дежурные приставания Пончика отвечает, что о наркотиках ничего знать не знает. Марабу упражняется в ссылках из дела о каких-то мелочах, прокурор ловит его на недобросовестном цитировании (что позволяет обоим привычно перебоднуться). Но тот не может угомониться и наконец выводит судью из себя. Впервые слышим, как она повышает голос:

Никогда обвинительное заключение не было доказательством и у нас не будет — это технический документ. Даже не спорьте со мной!

Не стоило, конечно, срываться (а Марабу аж просветлел от довольства: не зря день прожил). Эх, почитать бы тот технический документ, но нам нельзя, нам почти ничего нельзя.

Возвращаемся к себе. Заходит судья, разъясняет, почему не задала вопрос от № 2 — это, дескать, уместнее будет при допросе подсудимых.

Кто-то спрашивает у старшины, что содержал вопрос. Та в смущении отказывается отвечать:

Я не знаю, имею ли право разглашать.

Действительно, для нас столько всяких «нельзя», что уже не знаем, что и можно.

Всю присяжную бригаду отводят в буфет на первом этаже, который специально ради этого визита открывает рабочий день. Меньшинство от тоски начинает кормиться, остальные тупо сидят группками или поодиночке, поскольку поползновение предпринять прогулку по зданию (мое) пресечено на корню — целых три пристава плюс опекунша из канцелярии намертво изолируют нас от внешнего мира и строго доглядывают, чтобы ни одна присяжная единица не выскользнула из установленной последовательности действий. Звучит команда получить верхнюю одежду и следовать в кассу на втором этаже, Мироныч распоряжается: «Первая лестница за гардеробом!» (Чем не пионерский лагерь моего регламентированного детства: общая побудка, поотрядное построение на линейке, шествие с песней на завтрак и так далее до отбоя.)

Гожу вставать в очередь, обозреваю патио с семиметровой статуей флегматичной Фемиды, которую обвивают застекленные галереи пяти этажей. Заплутавшая в здешних лабиринтах дамочка подходит ко мне с намерением сориентироваться.

Гражданка, проходите — с ними нельзя общаться! — вежливо, но и категорично реагирует ближайший цербер.

Неугасимое женское любопытство немедля дает вспышку в заговорщическом шепоте:

А вы кто?!

Сокрушенно развожу руками со вздохом пожизненного кандальника:

Присяжные мы...

2 тоже не рвется в очередь, спрашиваю ее о содержании вопроса. Весьма словоохотливо она начинает пояснять, но все ясно с первых слов тирады. Она захотела узнать, каким образом познакомились убитый и Грузин. Это ключевой момент дела, но вопрос был адресован как бы в космос — и судья не могла прояснить его в процедурных рамках.

Получаю гонорар. Я обошелся казне в 4824 руб. 58 коп. (в т. ч. 1072 руб. за проезд).

День 8

Затяжной проезд через место автоаварии не способствует умиротворенному состоянию духа. А оно-то как раз и нужно: сегодня важный день — мы должны выбраться из обвинительного болота посредством допроса подсудимых. Ожидаю смены вектора в течении процесса, потому что будет на чем подключиться судье, замещая усилия состязающихся импотентов. Окрыленный ожидаемым (а также первым серьезным температурным минусом в сезоне), добираюсь до щедро прогретой обители правосудия вприпрыжку.

Озадаченно взираю на № 2 — она в ботфортах, короткой юбке и обтягивающей блузке. Она самая прилежная из нас, записывает все мало-мальски значимое (иногда запускаю взгляд в ее конспект), так что я стал позволять себе пунктирную фиксацию событийной части. В моей молодости такой человек в студенческой группе почитался за клад. Неужто вырядилась под предстоящее оживление процесса? Пока она появлялась исключительно в изношенных почти до ветоши джинсах и таком балахонистом свитере, что непонятно было, сколько ее самой содержится внутри.

Ба, да нынче половине дам приспичило покрасоваться — яркие цвета (от лимонного до лазоревого) со всех сторон. Впечатление, что в стране какой-то престольный праздник, о котором меня упустили предуведомить. Одетые повседневно, как и я, отчасти растеряны.

После проверки наличия списочного состава мы погружаемся в анабиоз, повторяя предыдущий присутственный день. Та же Устинова в руках № 8; те же спицы с шерстяной заготовкой в руках № 16; те же руководящие наставления сотрудникам от начальницы № 19 («давальческое сырье», «валютный контроль», «техническое задание» и тому подобное вполголоса — как жужжание трудящейся пчелы). Я уже точно знаю, что трое из нас брезгуют пользоваться казенными авторучками и приносят свои. Я уже прочно выучил, кто что предпочитает пить по утрам — кофе, сок или йогурт. И оттого отдаюсь рассматриванию мерно меняющегося куска зимнего неба над Московским проспектом — окна нашей светелки на восток, атмосферное давление высокое, этакий замедленный баюкающий калейдоскоп перед взором.

Не всем, однако, дано безмятежно сносить бездействие. Никто никуда не опаздывает, но сбитый до нуля темп жизни невыносимее современному горожанину, нежели подлинная проблема. Как мирнейший семьянин сатанеет за рулем и подчас распоясывается в пробке (чего никогда не позволил бы себе вне автомобиля — в очереди, например), так и кое-кому из нас невмоготу от отсутствия экшена. Быстродействующие технические устройства диктуют ритм нашей психике, усидчивость стала диковиной. Поэтому не удивляюсь, когда пенсионерка № 8, схлопнув детектив, посылает миру:

Это невозможно!

Выхожу в курительный салон. Там откровенно бунтует № 5 (по виду ему лет тридцать):

Как на вокзале сидим! — произносит он и с чувством пинает блок из четырех сидений.

Мы не удерживаем смех — мебель-то, действительно, вокзальная.

Чтоб я еще когда повелся на «гражданский долг»... — грозно зарекается № 11. Это серьезный корректный мужчина под сорок, всегда готовый слушать и не спешащий высказаться. Добавляет разочарованно: — Собрали двадцать ответственных людей...

По наивности попали! Они там все без нас обделывают! — продолжает бушевать № 5, уже с матерщиной. — Почему их не могут рассадить по клеткам до нашего прихода? Им же здесь лучше, чем в камерах.

Этому человеку место на трибуне митинга или заксобрания, такие типы зажигают мятежи.

Возвращаюсь в свое кресло, в нем можно немножко качаться. Пышная блондинка № 12 (лет 45?) жеманно протягивает:

Хоть бы настольные игры выдавали...

Дело говоришь, голубушка, захвачу на следующие посиделки колоду карт и посмотрю на реакцию. А пока корю себя за то, что не увел с прокурорского стола УПК сразу после запуска в помещение, когда мы еще не закупорены с двух сторон. (Нас — участников судебного следствия по убийству, причем не примитивной пьяной резни, где все ясно изначально, — не считают нужным снабдить действующими кодексами!)

И все-таки разродились — в 12:30 раздается вожделенное «Прошу садиться». Но это фальшивка, ложный вызов! Узнаем, что не явились не только все вызванные свидетели, но даже эксперт по оценке автомобиля потерпевшего нашел дела поважнее. Для блезира Марабу зачитывает пару фраз из какого-то протокола осмотра какого-то места, его никто (кроме № 2) не слушает. Прокурор вне себя, водит скулами. Когда нас отпускают, вновь взывая к пониманию, на часах значится 12:35.

Едва последний закрывает за собой дверь, комната буквально сотрясается от хохота — ржем всем кагалом. Обидно, должно быть, судье (слышно же), но ведь и она должна проявить понимание: народ имеет право на разрядку. Поток беспорядочных комментариев, гомон в несколько ртов сразу, все будто дубиной огретые. Никогда еще наша коллегия не была так единодушно весела. Никогда еще нам не удавалось зарабатывать по сто с лишком рублей на рыло за каждую минуту бездельного нахождения в зале заседаний.

Рекорд! — победно итожит № 16, более других довольная краткостью фарса: на службе ее выперли в отпуск, досадно париться тут в личное время.

День 9

Одиноко сижу в холле и слушаю грохот каблуков проходящих по выстланному плиткой полу дам. Однажды пересекаются сразу трое, и удается уловить нечто кавалерийское.

Появляется № 16 и с ходу делает мне замечание:

Здесь нельзя в бейджике ходить, чтобы не выпасли, кто вы и что вы.

Втуне пропадают ее постоянная включенность в жизнь и бойкий язычок. Кабы писать диалоги с ее участием — и править не надо, только фильтровать.

После того как отпирают наши покои, забираю из пустого зала УПК и просматриваю сколько-то десятков статей. Увы, среди них есть и ст. 257, в которой предписывается отвечать суду сугубо стоя и обращаться к судье «Ваша честь». Растаяла надежда, что это раболепие не столь жестко узаконено.

Эксперт по автомобилям удостоил суд своим появлением, начинаем согласно регламенту. Без намека на увертюру разражается натуральная вакханалия, поскольку адвокаты сочли оценку в примерно 1,2 млн руб. резко завышенной для четырехгодовалой ВМW и решили атаковать эксперта. Последующие два часа незачем описывать в последовательности, это было сплошное непотребство.

Всякому из нас приводилось сталкиваться с собеседником, вся цель которого заключается в том, чтобы оспорить самое что ни на есть очевидное. Рано или поздно такой разговор сводится к более или менее явному постулированию невозможности доподлинно знать вообще хоть что-нибудь. Добродушные люди зовут типов этого рода занудами, я полагаю такое определение слабоватым при обширном ругательном арсенале нашего языка.

И вот адвокаты взялись за ту же задачу — доказать принципиальную несостоятельность самой идеи объективной оценки транспортного средства. Они не критикуют методические указания бюро судебной экспертизы (и сомнительно, что удосужились с ними ознакомиться), не сопоставляют их с действиями эксперта — допрос вовсе не касается точности определения среднерыночной цены автомобиля погибшего. Они задают наипустейшие вопросы, лишь бы только прицепиться к слову. Если вас раскручивал на показания профессиональный дознаватель, то без труда представите происходившее. Впрочем, основательного опыта ссор с женщинами также может хватить для верного впечатления.

Зачинщиком выступил Марабу. Он разнуздан более обычного. Его вопросы содержат заведомо ложные утверждения, ответы эксперта злонамеренно переиначиваются в предисловиях к следующим вопросам («Вы утверждаете, что...» — а и близко к тому не предполагалось), выставляются фантастические допущения в качестве основы дальнейших рассуждений и незаконные требования ответа в режиме «да или нет» — весь полемический потенциал пущен в ход, чтобы словить вопрошаемого хоть на формальном противоречии. Но эксперт — тертый калач (ему седьмой десяток, стаж работы 21 год), он вразумительно отражает безмазовые наскоки Марабу и стоически сносит, как тот постоянно перебивает в самом начале ответа в расчете устроить шумную склоку.

Рядовой образец вопроса (их многие, многие десятки): «В заключении утверждается, что на автомобиле краска многослойная. Вы что, ее отколупывали?» Или: «Система самодиагностики не может показать трещину в поршне на ранней стадии ее появления. Почему же вы пишете, что моторная группа в исправности?»

Содержательно проявить язвительность в такой специфической теме непросто, потому эксплуатируются интонации. Марабу избрал амплуа ревизора, который методично мотает душу подотчетному лицу. В свою очередь эксперт предпочел близкую (но не идентичную) позицию бывалого наставника, терпеливо разъясняющего недорослю азы жизнеустройства. Каждый из седовласых джентльменов старательно держится за принятые тональности, однако искорки взаимного раздражения сверкают поминутно.

Прокурор с места предлагает «прекратить надругательство над правосудием», но судья встречает идею тормозящим жестом: адвокатствующие негодяи в своем праве, в рамках закона сделать ничего нельзя, а замечания они игнорируют. (Упоительно, должно быть, публично предаваться свинству, зная, что не взыщется!) Судье остается только снимать вопросы или переформулировать их под достойную человека речь.

И тут свежую струю вносит Пончик.

Зачастую единственное слово воскрешает в памяти приманчивый образ, а иное слово способно вывести из равновесия само по себе. В нашем случае таковым оказалось с виду нейтральное слово «штангенциркуль». Услышав, что эксперт пользовался этим инструментом для некоторых обмеров, Пончик откровенно возбудился. Более получаса он насиловал аудиторию вопросами, в каждом из которых сладострастно проговаривалось заветное слово «штангенциркуль», причем восемь раз (я ставил палочки на служебном листе) начинал так (сочно причмокнув): «И последний вопрос...».

Заседание окончательно обратилось в подобие завершения застолья. На «допрос» свидетеля никто не обращает внимания. Переводчик достал из сумки книгу и углубился в ее изучение; № 10 и № 11, несмотря на требуемое от присяжных безмолвие, ведут оживленный диалог на автомобильные темы; непоседа прокурор перебрасывается репликами с ближайшим к нему приставом и с Грузином; подсудимые периодически перебирают бумаги, и микрофоны в клетках разносят шелест по всему залу; брюнетка с неизвестным статусом напропалую любезничает с адвокатом потерпевших; притязающая на импозантность менеджерша № 19 сладко всхрапывает над моим правым ухом...

Марабу изъявляет желание заявить суду ходатайство. Получает от судьи пистон за нарушение порядка работы (мог бы и до начала подсуетиться). Тем не менее нас выпроваживают. Мы настолько обжились в своем мирке, что считается допустимым общаться без экивоков. № 2:

Кто объяснит мне, ради какого хрена эта байда?!

Единственное предположение в том, выдвигаю я, что размер похищенного имущества может влиять на срок, адвокаты сбивают ценник с семизначного на шестизначный.

Возвратившись, получаем на руки по листу интернетовской распечатки с предложением похожей машины за 0,5 млн руб. Марабу полный пень: он предполагает, что мы примем эту бумаженцию за доказательство предвзятости экспертизы (кто-то сзади: «Небось сам же и тиснул эту объяву»).

Грузин заскучал и решил блеснуть автомобильной эрудицией. Но судья уже взяла курс на прекращение балагана: дважды он пытается завязать диспут с экспертом и дважды же получает повеление сесть на лавку из-за отсутствия сформулированного вопроса. В промежутке Пончик лезет с еще одним «последним вопросом».

У вас вопрос по делу или для пополнения багажа знаний? — издевательски, но и строго осведомляется судья.

По делу, по делу, — лопочет Пончик и выдает очередную околесицу. Вопрос снимается, больше слова ему не дают.

После раздачи замечаний за некорректное поведение (заодно и прокурору — ему, естественно, не молчалось) шабаш прикладного релятивизма объявляется закрытым. Все это могло бы быть занятным, если было бы хоть на йоту осмысленным. Подбивая бабки в курилке, № 5 выражает общее мнение:

Они сделали все, чтобы перед нами опозориться.

Так, да, хотя разочарованы мы напрасно. Вот почему: привнесенные (ложные) стереотипы предписывают нам считать красноречие профессиональной принадлежностью адвокатов, из коих кандидатов в цицероны на самом деле единицы. Данному процессу достались даже не подмастерья, а чернорабочие адвокатского цеха: готовились (видно), а язык обоих скуден, неуклюж — явное свидетельство умеренности ума. Подумалось раз: вот выпустить бы сейчас на ристалище № 16 — она показала бы им класс русского устного.

Расклад, конечно, нестандартный: защитники из кожи вон лезут, поганя участь своих клиентов. Одной из главных забот присяжных становится преодоление чувства гадливости по отношению к адвокатам, дабы оно не распространилось на их подзащитных. Могло ли такое быть предсказано до начала слушаний?

Распускают нас не сразу, судья намерена высказаться. Впервые видим ее без обычной плащ-палатки — и мое недоумение в отношении этого аксессуара улетучивается. Она в футболке мышиного цвета и простецких штанах — обыкновенно такой прикид женщины выбирают для сеанса борьбы с домашней пылью. Теперь и ежу понятно: «мантия» не прищеголье, а должностное удобство.

Во-первых, кормчая нашего процесса мотивирует объявленный трехнедельный перерыв:

Опыт показывает, что под Новый год никакой надежды на конвой быть не может.

Во-вторых, с недоверчивым к своей удаче изумлением констатирует, что таких благонадежных присяжных за всю долгую карьеру не встречала. Действительно, сплошь покрытый плюсами табель посещаемости навеки останется памятником беспрецедентному прилежанию нашего состава жюри и наверняка займет почетное место в будущем музее горсуда СПб в качестве назидательного примера для присяжных дальнейших призывов.

В-третьих, сообщает, что половину дела мы отработали (а по-нашему, конь не валялся) и поздравляет с наступающим Новым годом, завершая совсем уж неофициально:

Можно бы, конечно, и шампанского выпить, но это будет дискриминацией по отношению к автомобилистам, что в нашем заведении не приветствуется.

Вечно добродушная № 12 отвечает за нас наилучшими пожеланиями. Разбредаемся. Карты брал зря.

 

День 10

Метель. Тонизирующий слалом на бомбиле по гололеду.

Заимствую из зала УПК и утверждаюсь в верности догадки: с 1 млн руб. начинается «особо крупный размер» (инфляция старше кодекса, однако). Соответственно: за разбой до 1 млн наказание от 7 до 12, за разбой с 1 млн — от 8 до 15. Именно из-за этого нюанса нас отымели в особо извращенной форме в прошлый раз.

Заодно прочитал и ст. 282, этот стыд страны. Дубина универсальная, факт.

Зайдя в курилку, обнаруживаю в пепельнице бычок от дамской сигареты, но без помады на фильтре. Такое было уже. Кто же к нам шастает по утрам? Очень понимаю трех медведей из сказки, когда их навестили без спроса. Магометанские уборщицы вне подозрений — они лучатся от счастья, что сюда устроились. Остаются судья (она не красится) и моя пригожая визави (если через мундштук).

Что вся двадцатка в сборе, никого не удивляет, хотя после новогоднего загула все несколько обалдевшие. И за собой замечаю: чтобы вспомнить номера товарищей, требуется головное усилие. Многие открыто жаждут холостого дня, желая конвойной машине угодить в сугроб.

3 уверенно вещает:

Доедут. Но нескоро. Из Колпино же переть...

Усомняюсь:

Надежно знаете?

Надежнее некуда — из первых рук.

Естественно, учтиво потрошу.

Все просто: дочь недавно замуж вышла, сестра зятя служит в горсуде.

А не так-то и просто. Смеется, прищурившись:

Меня уже в канцелярию присяжных вызывали: почему про родственницу не донес сразу? Какая, говорю, она мне, на хрен, родственница — даже названия не знаю, кем приходится. Но вот как дознались-то?

Да, тут фирма, тут клювом щелкать не моги. А нью-«Кресты», значит, заработали потихоньку. (Впоследствии не подтвердилось.)

Ожидание укладывается в 80 минут. Судья начинает с разбора полетов, объясняя нам, что следует «абстрагироваться» от обвинений эксперта в некомпетентности, звучавших намедни, так как это вопрос сугубо процессуальный (говоря по-русски, не ваше собачье дело).

А далее — с места в карьер: объявляется бенефис русского подсудимого, предполагаемого убийцы. Ставим ушки на макушки — дождались!

Гражданин собирается зачитать нам собственную версию событий, изложенную на листах довольно пухлой пачки. Судья дважды увещательно спрашивает: «Может быть, своими словами расскажете?» Оба раза отказ, оба раза он сопровождается просьбой приобщить письменные показания к делу — опасается человек отойти от инструкции, тогда вся тренировка насмарку. Что ж, читай, болезный.

Мы прослушиваем следующую фантасмагорию (хронометраж монолога: 23 минуты).

За полторы недели до события нанялся он к Грузину в качестве водителя со своим авто. Вскоре новый хозяин пожалился мимоходом, что некто домогается от него и от его сожительницы поставок кокаина, угрожая в противном случае «натравить на них Госнаркоконтроль». «Кто он?» — спросил наш герой. «Барыга, живущий с шалавой», — разъяснил Грузин. Решил защитить командира, а заодно и проучить наркодилера, поскольку подобные же люди испортили жизнь любимой дочери и ему самому, очень это вредоносные люди. Убивать не собирался, «хотел причинить боль». Для чего взял обрез («найденный» три года назад в Новгородской обл.), испытал его под путепроводом кольцевой автодороги, зарядил дробью и поехал с шефом на АЗС, где забили стрелку. Будущий убитый пересел в их машину, чтобы ехать в гараж за кокаином, из разговора в пути подсудимый убедился, что тот по наркотической части не последний человек в городе. По приезде на место без предисловий выстрелил со стороны спины в правое плечо жертвы. Грузин возмутился, так как уговора на пальбу не было, но вышел из гаража по просьбе стрелка, предоставив им поговорить наедине. Примерно 15 минут втолковывал раненому, истекавшему кровью на полу, что торговать наркотиками нехорошо, это доставляет много страданий окружающим. Барыга в целом соглашался, только жаловался, что «мерзнут ноги». Уже собирался сделать перевязку, посадить в машину, «подрезать первую попавшуюся скорую и погрузить в нее» потерпевшего, но тот неосторожно сказал, что «за кокаин девочки на все готовы». «Тут меня перемкнуло, вспомнил красавицу дочь», перевернул его на живот и выстрелил в упор.

Когда после операции и перегона авто покойного в другое (недалекое) место «снимали стресс» дома у стрелка, Грузин «подарил» ему дорогой телефон и оставил сумку неизвестно с чем, сказав, что заберет ее позже. Договорились о расторжении трудовых отношений, разочлись, однако через пару дней Грузин попросил свезти его в Москву на предмет продажи добычи, посулив за то 30 тыс. руб. Сгоняли туда и обратно, в переговорах о сбыте авто не участвовал. А как вернулся, так тут же в ментовку и забрали. Короче, вот такая фигня получилась ни с того ни с сего.

Резюме этой дикой новеллы понятно: разбойного нападения по предварительному сговору и в помине не было, просто понервничал и укокошил гнилого кента «на почве внезапно возникших неприязненных отношений» (та же расхожая абстракция, что и извечное «не справился с управлением»), а барахло его оприходовали, чтобы не пропадало зря.

Меня нимало не задевает, что этот троглодит заливает во всю ивановскую. Стараюсь постичь, какие частицы его рассказа соответствуют истине. (Мы все лжем более или менее одинаково, обкладывая излагаемый вымысел гарниром из правдивых деталей, дабы потребителя лжи запутать побольше, а самим запутаться поменьше.) Это важно, потому что версия обвинения (как я ее понимаю) о тупом разбое тоже никуда не годится (люди целенаправленно идут на мокруху ради подержанного авто; абсолютно не беспокоятся об утилизации трупа, беспечно оставив его у себя; реализуют трофей в форме бездарнейшей импровизации, даже не озаботившись припрятать его). Подозреваю, что угрохали мажора совсем не ради тачки и тем паче не в романтическом аффекте, а из-за более серьезных трений. Но узнать интимные подробности финального толковища — кто что предъявлял и кто чем угрожал — неоткуда, подсудимым нет смысла открываться перед нами. Разве что у живчика прокурора есть что-нибудь в загашнике. Иначе придется удовольствоваться преподнесенной ахинеей.

Не стоит и пытаться записывать ее. Скашиваю глаз в листок аккуратистки № 2: что интересного в ее стенограмме? А там всего лишь одна фраза, любовно обведенная в рамочку, начальное слово которой (написанное крупно, целиком, с разрядкой между буквами) этикет письменной речи запрещает воспроизводить: «...КАК СИВЫЙ МЕРЕН». Такого написания последнего слова я отродясь не встречал, тихо тащусь.

По характеру оглашения показаний русским (запинки, повторные зачтения целых словосочетаний) сразу видно, что текст не его. Последующее четырехкратное употребление словца «евонный» в ходе ответов на вопросы укрепляет в этом бесповоротно. А сам допрос являет собой жалкое зрелище. Его никчемность отчасти сглаживается пафосными проклятиями наркосообществу, которые обильно рассыпает центральная фигура сегодняшнего заседания.

Отбарабанив обязаловку, Русак с облегчением просовывает бумажную кипу в амбразуру аквариума Пончику (тот относит секретарю) и видимо раскрепощается. Иногда переигрывает, неловко и слушать («Я вообще за здоровый образ жизни, как и наш президент!»). Однажды срывается на эпитет «сраный», позабыв, что мы в присутственном месте, а не в телестудии. Спохватившись, трогательно дезавуирует себя, прижав ладонь к сердцу и приговаривая: «Извините, Ваша честь. Извините, господа присяжные». Забавно слышать такое от сознавшегося душегуба, особенно «господам присяжным», которые в кулуарах и в своих записях и похлеще загибают.

Прокурор потешается:

Если вы считали потерпевшего барыгой, то, соответственно, и вашего бывшего работодателя следует называть так же?

Грузин вскидывается в клетке на прокурора:

С чего это я барыга?!

Констебль укрощающе выставляет руку перед его носом.

Получается, что и он барыга, — раздумчиво соглашается убивец, покорствуя логике. — Но тогда я этого не знал. А теперь его презираю.

На вопрос, как же ты, дятел, пуляя с двух метров, попал вместо плеча в грудную клетку, следует заготовленная отмазка: обрез был завернут в пару полиэтиленовых пакетов, стрельнул с одной руки — вот и отклонение.

Адвокаты (Марабу и метросексуал от потерпевшей стороны) устраивают вялое препирательство о том, каким образом Грузин ввел в заблуждение своего бывшего водилу — сообщив об отсутствии детей у «барыги» или же утаив наличие оных? На оба их казуистически выверенных вопроса простодушный Русак отвечает положительно. После этого абсурдность дальнейшего допроса становится вопиющей, судья кладет конец горевому заседанию.

Просматривается обидная перспектива: ст. 62 (разбой) никак не шьется по-честному, дребедень, каковой нас попотчевали сегодня, равна по достоверности следственной версии, а мы обязаны (и готовы) трактовать сомнения в пользу обвиняемых.

Привычно уношу с собой конспект, но уже на лестнице задаю себе выволочку: если в суде народ действительно начеку, как поведал № 3 о своей родне, то запросто могут и меня ущучить в нарушении (мы обязаны сдавать записи старшине, они запираются в один из сейфов комнаты присяжных). Больше так делать нельзя, придется напрягать память на полную катушку.

Следую в гардероб за парой наших: № 14 убеждает № 13, что зря изгнали ТV — «пусть бы все узнали, чем занимается наша элита». Это он об убитом. Кампания по шельмованию потерпевшего приносит некоторые плоды. А без ТV, действительно, как-то пресновато.

День 11

Произошла недельная пауза. В прошлый понедельник позвонила наша пестунья Наташа и жизнерадостно прощебетала о переносе слушаний.

В разгаре эпидемия гриппа — телевизор надрывается, запугивая жителей СПб, в отношении меня ему сопутствует полный успех: в обычной жизни такая хворь пустяк — поболел и поправился, а если присяжный свалится на неделю — хана карьере, там обратно не берут.

Вчерашним вечером конструировал вопрос убийце — очень уж вызывающе он нам арапа заправлял. Оказалось непростым делом, это не манерными фразочками дневник унизывать.

Он уверяет, что нашел обрез, три с лишним года держал его на даче без употребления, а как привез в Питер — сразу появился случай применить. Столь же правдоподобно, сколь и сомнительно. И бесполезняк спрашивать его, зачем хранил там или зачем привез сюда, прикинется шлангом — мол, от неприятностей отбиваться при выездах на природу. А схватить за язык и задать уточняющий вопрос, как судья или прокурор, я не могу: присяжный не имеет права даже пискнуть. Это резонно, конечно: если предоставить и нам волю участвовать в допросах, то и за год не закруглимся. Но и неудобство не малое, коли не готов довольствоваться долей истукана, когда на твоих глазах халтурят. Присяжным, пожалуй, потруднее, чем журналистам, вопрошающим президента во время массового декабрьского ритуала: тем-то главное щегольнуть гражданской позицией или ее отсутствием, а что уж там со сцены будет наговорено — чужая забота. Здесь не так, здесь вопрос — ради ответа.

Не справился я с толковой компоновкой вопроса и остановился на корявом, умышленно безграмотном варианте: «По каким причинам вы, нуждаясь в обрезе при частых выездах на природу, продолжительное время хранили его на даче, а впоследствии перевезли в Петербург?» Идея такая: дать простор судье для уточняющих вопросов, поскольку нормально ответить на вздор нельзя.

Мало верю, что удастся зацепить. Но вдруг поостережется совсем уж борзо лгать присяжным, которых сам и затребовал? А что предстану дураком перед судьей и старшиной (она может ознакомиться с содержанием вопроса до передачи приставу) — не волнует, не за лаврами туда хожу.

Канцелярия открывает рабочий день сообщением о «больших потерях» в наших рядах: язвительный № 3 заболел (жалко), бесцветная № 20 поступила на должность с выездами из Питера (нисколько не).

Дальше все происходит в темпе блиц: перекличка, раздача папок и — шагом марш. Я просто не успеваю протянуть старшине листок с вопросом, а мою соседку (№ 2) мы и вовсе забываем извлечь из курилки, что обеспечивает несколько сумбурное начало.

Прежде всего оглашается и формально согласовывается убыль двух присяжных. Любопытно и неожиданно: № 13 переименован в № 3, ему приказано пересесть в освободившееся кресло первого ряда и обещана замена нагрудного знака.

И — многожданное выступление Грузина, человека с развитой речью и словоохотливого.

Начинает с теоретизирования о вменяемом ему, но судья в зародыше подавляет попытку покрасоваться:

Вам будет предоставлена возможность аналитики обвинения, а сейчас расскажите нам только факты.

Не сбивается Грузин (молодец) и излагает нам историю, позволяя себе пространные лирические отступления от состряпанной адвокатской легенды (с которой, однако, временами сверяется).

Он «не какой-нибудь там гастарбайтер», а «квалифицированный трудовой мигрант», легализованный ворохом бумажек до ста процентов возможного. Весной того рокового года сошелся с девушкой Аней с Загребского бульвара (у «девушки Ани» старшая дочь замужем), которая имела регулярные телефонные контакты с разными мужчинами, что ввергало его в мучительные сомнения. Летом Аня была жестоко искусана собакой и вела дела с больничной койки. По ее просьбам он дважды передавал пакеты будущему потерпевшему, при второй встрече поинтересовался их содержимым и узнал от того, что в них кокаин. Попытался было выйти из чужой игры, но вскоре его на улице схватили люди «с корочками ФСКН» и потребовали один миллион рублей: «работаешь — плати», а не то вот он (показали номер телефона получателя порошка) на тебя покажет. Аня незамедлительно прислала 180 тыс. руб., те люди отлипли, но приставания «топ-менеджера» про поставки кокаина не утихали. Тогда-то обижаемый иностранец и обратился к своему «более опытному и мудрому» водителю (которого знал менее двух недель) в поисках доброго совета... Дальнейшие показания (со дня убийства до дня задержания) идентичны слышанному нами в прошлый раз — они творение одного автора (ни в слоге, ни в деталях различий нет).

Защитники хором (!) отказываются от допроса Грузина — их позиция железная, а лучшее, как известно, враг хорошего. Полировка предложенной версии доверена убийце: он зачитывает со шпаргалки с десяток вопросов (комично обращаясь к подельнику на «вы»), тот на все отвечает в масть.

Первое действие окончено, но у нас антрактов не положено, режим нон-стоп. Что остается делать обвинению? Только сшибать Грузина с вызубренного материала пустячными вопросами, поймать на противоречии и обнажить тем ложность сочиненных показаний. Но посланец солнечного Азербайджана —
парень ушлый, такого в живой беседе тяжело загарпунить. Он и не думает отвечать коротко и ясно, наоборот — при всяком подходящем случае пускается в отвлеченные рассуждения, время от времени бравируя кавказским акцентом, который включает и выключает произвольно (будто бы от волнения). Качественно владея русским языком, систематически делает вид, что не понимает вложенных в слова значений, и вдохновенно толкует о постороннем. При этом он безупречно корректен (ни резкости, ни повышения тона, хотя его целенаправленно дразнят) и готов на легкую шутку.

Обвинитель:

Почему потерпевший согласился поехать с вами в гаражи?

Гражданин прокурор, я вам не цыган, чтоб в чужих головах читать.

Или каламбурит. О своей бедовой подружке:

Думал, будет семья, а получилась скамья.

Лишь раз всплывает, что язык все-таки не родной. Прокурору:

Зачем вы меня тупите? Не надо меня тупить.

В какой-то момент судья вмешивается:

Если не желаете отвечать, то так и скажите.

Я в пятьдесят первой не нуждаюсь! Всю правду говорю.

Это о ст. 51, дозволяющей отказ от дачи показаний против себя. Пожалуй, что и да, не нуждается — отчего бы не порезвиться, если пронять нечем?

Два с половиной часа тянется дубовое противостояние. Вымотанные бесплодной долбежкой, прокурор и адвокат потерпевших сдаются — где сели, там и слезли.

Никогда еще не видел я своих сотоварищей такими удрученными — в курилке не было издано ни единого звука. Доказанного подстрекательства нет, доказанного разбоя нет — хоть шаром покати у обвинения. Да и кража-то (ее Грузин сдуру признает) разве есть? В чем, собственно, состоял сам акт кражи? В том, что он забрал сумку покойного? Или в том, что перегнал его автомобиль с одного места на другое? Это ли тайное похищение имущества, то бишь кража? А покушение на сбыт чужого авто скорее мошенничество. Но это я в юридических терминах стараюсь изъясняться. А по нормам русского языка человек, обобравший труп, однозначно именуется мародером, на чем можно и утереться. Действующему уголовному законодательству России такое преступное деяние неведомо.

Невиновен?!

В раздевалке впервые сталкиваемся с другой коллегией (синхронно закончили) и образуем хвост в 40 душ. У них, напротив, весело. Их женщины взахлеб обсуждают рецепты — одновременно медицинские и кулинарные (причудливая полифония получается). Их вертлявый чабан (пардон, пристав) судачит с нашим величественным Миронычем в стиле «А у нас на кухне газ. А у вас?» А у нас дела — атас...

 

Исполинский затор на шоссе. Где-то позади перебирает колесами и автозак с моими персонажами (отнюдь не шальная гипотеза: наш путь лежит в одно и то же предместье). Наверное, они довольны прожитым днем, имеют право. Заполняю паузу раздумьями о приотставшем попутчике.

Наш герой дня — личность нравственно безнадежная. Даже если мы безоговорочно примем на веру его версию событий, аттестовать данного господина иначе как скотом не получается.

У него на глазах образовался незапланированный и непредусмотренный криминальный труп — и какова же была реакция? Испуг, в считаные минуты преобразившийся в надежду поживиться как бы выморочным имуществом. Он может легко выйти из ужасной ситуации чистым — на нем нет ни крови, ни наркоты, ни оружия! — но у таких людей алчность старше инстинкта самосохранения. Ровно так же акуле не удается проплыть с сомкнутой пастью мимо подходящего по размеру предмета. И человек деловито садится за руль автомобиля, в котором менее часа назад ехал пассажиром. Перебрав бесхозное барахлишко, документы на транспортное средство оставляет себе (с прицелом на реализацию), а навороченный телефон любезно дарит стрелку. Я не клевещу и не утрирую, оба подсудимых употребляют именно слово «подарил». Ну чем не офицер в с бою взятом вражеском блиндаже? Победу сделали солдаты, но распорядитель трофеям — он. (Сколько мерзости способно сгустить одно невинное слово!)

Но как акула подчас попадает впросак с непригодной к перевариванию железякой, так и здесь: не в коня пошел корм. С азиатским хладнокровием и с азиатской же наивностью он барышничает в среде московских сородичей — и родословную машины шутя раскрывает первый же эксперт, вызванный на куплю, ментам остается лишь брать готовое. Лопоухий джигит! Тебе сколько-то фартило — и ты ощутил себя в России конкистадором среди темных индейцев... И теперь будешь обеспечен изрядным досугом для размышления: подходящую ли страну выбрал для приложения своего темперамента?

Конечно, соблазнительно упаковать гадюку на как можно подольше (Русаку-то уже не отъюлить — рецидивист) — если и не издохнет в наших пенитенциарных заведениях, весьма для того приспособленных, то, может, хоть здоровья лишится и через то обезвредится. Ведь этому благообразному и не лишенному шарма дикарю всего-навсего 29 лет (а смотрится на сороковник, подоблез от шакальей жизни), сколько он еще успеет напакостить с этакими доминирующими признаками натуры... Идти ли на неправосудное решение ради целесообразности? Но совесть-то своя, не дядина — с ней вековать. Вот кабы мы от себя работали или, положим, в Питере случилось военное положение — и веревку охотно прописали бы такому молодчику. Однако люди мы приказененные, военного положения не ожидается, так что оправдательный вердикт ничуть не исключен.

Вспоминается либеральный (по лексике судя) лепет № 14. Его духовные наставники горазды пожевать мочало на тему интеграции инокультурных пришельцев. Сегодня перед нами от души митинговал великолепный образчик воплощенной мечты — можно сказать, эталонное завершение лакомого интеграционного процесса. Сей «квалифицированный трудовой мигрант» на равных ведет лингвистический диспут с прокурором и вполне освоил местный жаргон («У Ани знакомый на “Металке” сидит» — о зоне в Металлострое). Он ни во что не ставит закон, добыть желанное (пусть и со свежего жмурика содрать) — для него вопрос удачи, а не морали. Жизненные ориентиры предельно материалистичны, «больше» суть чистый синоним «лучше» (так нас и телевизор учит). И чем же он не современный русский — из тех, кого не надо искать, кто всегда перед глазами? Что рожа южноватая — не беда, у меня, к примеру, так почти пакистанская, не мешает. Он неотличимо наш, хоть русский паспорт завтра выдавай, интегрироваться дальше ему некуда (ну разве насобачится убивать лично).

Это в пасторальных кабинетных конструкциях интеграция граждан из прилегающих республик представляется как взаимообогащение культур. В реальной жизни нынешней России мы сплошь и рядом можем наблюдать интеграцию как взаимопроникновение, соединение и качественное приращение пороков — не с чего быть по-другому в текущих условиях бытия. И я мысленно вопрошаю своих падких до либеральных предрассудков приятелей (не меньшинство, Петербург как-никак): в России собственной сволочи девать некуда, какой нужды ради нам надо массово интегрировать импортную?

 

(Окончание следует.)

100-летие «Сибирских огней»