Казаки и пигмеи

На подаренной мне Геннадием Дмитриевичем, царство ему небесное и светлая память, книжечке «По реке плывёт бревно» стоит дата: 7.06.97.
Счастливый день в моей жизни, и правда, — счастливый день!
Накануне с дружком Олегом Харламовым договорились, что в семь утра рабочий автобус из Новокузнецка подберёт меня в посёлке на остановке «Берёзка», это совсем неподалёку от гостиницы «Сибирь», где я жил. Смену целиком, как во времена молодости, собирался провести в бригаде у горновых на первой печке.
У Олега своя бригада, но одна из трёх домен была на ремонте, ребят пока разбросали по разным сменам, и он наверняка разочек-другой вздохнул: один табачок, если бы я потёрся среди «родных» ему хлопцев, и совсем иной — в чужой всё-таки бригаде, где он сам как бы на подхвате... но недаром он говорил, что для него главное — артель! Потому-то и моё одинокое дело считал как бы и своим тоже. Как землячки мои на Кубани говорят: так дак так. Если надо.
Шестого, выходит, июня вечером возвращался, уже не помню откуда, в гостиничку и через дорогу от неё, возле Дворца культуры Запсиба, увидал яркий щит: «ИГРАЙ, ГАРМОНЬ!»
Хорошо, что увидал, думаю, вот повезло-то: ни по телевизору не заметил рекламы, ни так ни с кем разговора не было — мог бы и пропустить такой случай, ничего себе!
Как предчувствовал...
Подошёл поближе: начало в девятнадцать, а смена у горновых до четырёх плюс потом «разбор полётов» на пересменке, плюс душевая, плюс дорога от доменного цеха и до посёлка — всё равно успеваю!
Ну, какой была эта смена с горновыми на первой печке — любимой, естественно, три с половиной десятка лет назад сам в неё дровишки для растопки затаскивал! — я уже не раз успел написать: сперва в очерке «Взывание о помощи», позже в другом — «Жар-птица». Но тут, пожалуй, не тот случай, когда выговорился, и — отболело... Болит!
Не выговорился?
Да и обо всём об этом — возможно ли?
Выговориться.
Как пошучивать привык: бумаги не хватит!
Теперь к этому ко всему прибавилось и ещё одно: крепко-накрепко связанное с тем днём у горновых размышление о том, чем всю жизнь занимался Заволокин... чем многие из нас, благодарение богу, продолжают заниматься и нынче.
На память о том времени остался у меня крошечный, чуть поуже спичечной коробки, зеленый талончик, на одной стороне которого напечатано типографским способом: «ЗАПСИБ. Талон. 1997 г.» На обороте — от руки: «Наши “зелёные”, Леонтьич. Тебе на память. А. Чистилин».
Толя Чистилин — доменный мастер, который всю смену напролёт, как посмеивались ребята, «тёр писателю ухо». Чего он только, и правда что, тогда мне не нарассказывал!
— А этот уже слышал, Леонтьич? — принимался за очередной анекдот. — Как два директора между собой: ты сколько своим зарплату не даёшь? Два года уже. И я — два года. А на работу выходят? Выходят. А давай с них плату за вход начнём брать?
Но «голимая правда» была ещё анекдотичней. И куда горше.
Сырьё перестало поступать окончательно, тянули на том, что наскребли по сусекам. Печка штука такая, что ни на «перекур с дремотой» — как было раньше при безразмерных запасах на рудном дворе («Ты что это, к столетней войне приготовился?!» — выговаривал начальнику отдела сырья и топлива «железный Дед», Леонид Сергеевич Климасенко, первый директор Запсиба) — ни теперь на побирушество, её так просто не остановишь, печку.
— Только «русская смекалка» теперь и выручает, — нарочито горделивым тоном сообщал Чистилин. — Слышал небось, что шлаковый отвал Фельдман в аренду взял? Покупаем у него теперь втридорога шлак и засыпаем в печку обратно — лишь бы не остыла, лишь бы кое-как без «козла» продержаться!
С Володей Фельдманом, тогда он был немец, мы, начиная с шестьдесят первого, ещё на улице Мира в нашем поселке, два или три года жили в одном подъезде, и — то у него дома, а то у меня — в общей сложности просидели за столом столько, что в результате этого затянувшегося на десятилетия застолья, он опоздал на самолёт, когда то же самое весьма увлекательное занятие мы продолжили через два десятка лет уже в моей квартире в Москве, на нашей Бутырской.
В самом начале перестройки, когда сознание многих было разбужено, у Володи тоже проснулась память предков, он вспомнил, наконец, что всё-таки он — еврей. Веры, русской, однако не поменял, Вера стала туда и сюда мотаться к детям в Израиль, привозить внуков в Новокузнецк — на дикий чесночек, на черемшу, на знаменитую нашу таёжную колбу, в которой витаминов (экспертиза космонавта Леонова Алексея Архиповича, земляка) в восемьсот раз больше, нежели в привозных лимонах.
— Всё понял, Семёныч, когда тебя увидал, — понял! — заорал я благим матом, заблажил, обнимая Володю в Новокузнецке. — Я на своём Бутырском рынке покупаю весной чеснок израильский: ну, что это, думаю, за дерьмо, тем более изрядно примятое — набивают, видно, в ящики под завязку... А это, оказывается, привет от моего друга с Запсиба!
— Как сообразил? — прямо-таки лучился Володя.
— Проще некуда! — объясняю. — Поди, не только Вера привезла внуков на колбишку — все наши бывшие «морозоустойчивые сибиряки» кинулись на сезон обратно в Горную Шорию. Вот там, в Израиле, излишек чеснока и образовался, не так, что ли?
— Учить вас, русаков, надо! — смеялся Володя.
И так ли уж он неправ?
В этот мой приезд тоже успели парой слов перекинуться.
— Ну, Семёныч! — говорю. — Ну, старый хитрован! Рассказывали ребята, как поймал тут жидовский свой фарт: шлак теперь доменщикам продаёшь в три раза дороже, чем брал у них!
— А что прикажешь делать, — щурился он, явно довольный. — Если государство у нас такое дурное, то что бедному еврею остаётся, ну — что?!
И ведь опять прав!
Володе, и действительно, подфартило. Но многим-многим другим... Да что там, эх — тысячам!
С Олегом Харламовым познакомились на Азовском море, в те благословенные времена, когда у Запсиба ещё не отобрали за долги стоящий почти на краю бережка уютный пансионат «Рыбацкий стан»...
Валялись рядом на песочке: он с Любой, своею красавицей, и с детишками — Алешей и Костей, и мы с женой и внуком Гаврилой. День-два, ребята вместе играют, начались общие заботы, пошёл разговор, сразу — добросердечный, и говорю ему полушутливо, а больше всерьёз: «Эх, как бы смотрелся на этой широкой пролетарской груди маленький крестик!»
— У меня большой был! — живо откликнулся Олег. И кивнул на жену. — На день рождения поднесла. Серебряный. А потом как-то печка не пошла, пришлось долго у лётки гнуться, он, видать, вывалился, на цепочке долго висел, да так сильно над канавкой раскалился, что когда потом приподнялся, откинул голову, и он снова упал на грудь, я так заорал, что ребята кинулись: что с тобой, старший? Не глаза?!
— Папа у нас — медведь, — заговорила Люба, жена Олега, с застарелой, это сразу слыхать было, горькой иронией. — С лопатой у нас никак не расстанется... жить без неё не может!
«Медведями» на заводе зовут горновых: ломят самую тяжёлую, самую черную, самую опасную, огненную работу.
— Сколько раз уже говорил, — сказал Олег как бы даже с ноткой вины. — Ну, такой я: привык, чтобы рядом — мужики, а не нахлебаи какие-нибудь... работяги, а не волынщики: ну, артельщик я по натуре, артельщик!
«Артельщики» теперь больше других и мучились... но сами — ладно бы. Мучили безденежьем свои семьи.
У Харламовых как раз случилась беда: с менингитом попал в больницу старший, Костя. По новым правилам на лечение нужны были деньги, и действительно, сумасшедшие — неожиданно для Олега и Любы их собрали родители лежавших вместе с Костей детишек: видели, как страдают, как бьются отец и мать мальчишки.
Тоже вот, подумать: разве не артель спасла тогда сына бригадира доменщиков Харламова?
Кое-что подкинул, правда, и старый друг Эдик Хомутов, бывший горновой, с головой ушедший в коммерцию... богач теперь Эдик, настоящий богач: и квартиру шикарную купил, и крутой джип, и несколько «комков» приобрёл, в которые посадил надёжных девчат.
Талант открылся? Тоже ли поймал фарт?
Единственное, что его угнетало — скучал по бригаде. Пропуск свой на завод не сдал, поменял на новый, а на лобовое стекло ещё прилепил бумажку, с которой можно въехать на территорию через любые ворота. И вот поставит свой джип прямо под лестницей, обхватит две тяжеленных картонных коробки — с выпивкой да закуской — и топает в «кандейку» наверх: душу со старыми дружками отвести. И всё бы ничего, но вздохнёт вдруг: а что, мол, братцы, если брошу я это, «купи-продай», да опять с вами — к нашей печурке?
Чистилин-то, известное дело, шутник, но тут клялся, что сам лично поперхнулся и чуть не полстакана «дорогой виски» на пол выпрыснул, когда впервые об этом желании Эдика услыхал. И только потом закричал:
— Трудностей испугался?.. Да ты что? Чему тебя на домне учили?!
Ну, к Эдику нам ещё придётся вернуться, к Хомутову: загадочна, и в самом деле, русская душа — загадочна!
А пока мы с Олегом стояли в буфете столовой, где только что отобедали, где он чуть не до слёз меня довёл: мол, спрячьте, Леонтьич, кошелек, вы — в гостях... Спрячьте, не то обижусь... ну, как тут быть, господи?!
Пришлось спрятать, и он расплатился за два наших обеда своими «зелёными» — ну, кто, и правда что, догадался в таком прямо-таки вызывающем по нынешним временам цвете нищенские эти талоны отпечатать!
Рассчитывались ими только на территории завода, сразу за проходной от них уже воротили нос, и Олег стоял теперь в буфете, тоскливо глядя на «ассортимент», в котором гнилые бананы соседствовали с давно запузырившимся кефиром... хватит, мол, вам и этого! «Медведям», делающим самую тяжкую работу.
А вечером ему надо было идти в больницу к Алешке. И передачу они с Любой собирали теперь не только для него — для всех в просторной палате... вообще-то, рассказывала нам с женой Люба, когда мы были в гостях у Харламовых несколько лет спустя, с этого-то их везенье в детской больнице и началось: впервые придя туда, её «медведь» сразу же оделил всех до одного ребятишек, и правилу этому не изменял потом, чего бы это ему не стоило...
После очередного выпуска «условно говоря, чугуна» — словарь Чистилина — в кандейке, где все было щедро усыпано графитом, пили заваренный бледной соломкой, но зато с селёдочкой — оторвал от сердца тоже Чистилин — чаёк, и тут мастер, откровенно критическим взглядом окинув мои лёгкие туфельки, спросил дружески:
— Горят пятки?.. Напёк ноги?
— Само собой, — сказал я.
Голос его прямо-таки набирал дружеской заботливости:
— До конца смены ещё вон сколько! Может, тебе, Леонтьич, — поближе к воде?
Конечно, я поймался:
— На Томь, что ли?
— Да нет, — тут же «подсёк» Чистилин. — Давай подойдём к водопроводчику: он у нас стихи пишет. Пусть тебе почитает, а ты ему скажешь...
Слесарь-водопроводчик Александр Бруневич, по первой профессии агроном, родился и жил в знаменитом шукшинском селе, в Сростках, и на Запсиб приехал затем, чтобы не только слегка подзаработать, но хоть маленько сократить время до пенсии, к которой он стремился со всей страстью садовода-любителя, вырастившего первые собственные сорта: уж на «заслуженном-то отдыхе» он без оглядки на семью отдастся полностью своим «мичуринским» опытам!
Но тут-то жизнь и тормознула новоиспеченного металлурга. Единственное, в чём он не ошибся — добываемый возле печки «рабочий стаж» был, и действительно, горячим: горячей некуда!
Мы стояли не в самом пекле, а чуть сбочка от огня и дыма, но всё равно тут и дышать было нечем, и ничего толком не слыхать, а я уже с первых, робко произнесённых строчек понял: слушать водопроводчика стоит!
Того же Чистилина попросили подстраховать нас, ушли в бытовочку, где я расчехлил свой крошечный, с микрокассетами, магнитофон... Кое-что Александр переписал для меня дома на бумагу, строчки из его стихов напечатали потом и «Рабочая трибуна», и «Труд», а сам я где только шукшинского земляка после не цитировал. Здесь можно бы привести стихи сокровенные, лирические, которые в художественном отношении совершенней, но мы с вами, как понимаете, не о том: скольким из нас приходится нынче жертвовать красотами стиля ради той самой «солдатской прямоты», о которой, к стыду, наши доблестные генералы давно и накрепко позабыли...
Сохранились у меня и кассеты, и стихи на бумаге, но вот — достаю из памяти. Пропустим — для краткости речи — и о «Меченом», и о «беспалом пахане» в Кремле. То, что нам пригодится — в общих с Сашей Бруневичем рассуждениях — дальше, вот оно: «В Москве крупняк собрался у кормушки — который год пластаются в верхушке. И на местах, с подачи Рыжего, на дармовое прут бесстыжие: всем отстегнули — теще, сыну, брату. Но мы молчим — решили взять зарплату. Так замордованный, обманутый народ вновь оказался под пятою у господ!»
Когда Бруневич прочитал что-то частушечное, я спросил: а что, может, и на гармошке играете?.. А как же, ответил он радостно: гармонист! А знает ли гармонист, что во Дворце культуры сегодня — Заволокин?.. — Да вы что, не шутите? Вот бы попасть!
Да почему же — нет?
Без четверти семь, уже при параде, со следами расчёски на ещё непросохшей шевелюре, он появился у Дворца, и вслед за торопливо идущими, а то чуть ли не бегом поспешающими на концерт земляками мы тоже бросились в фойе, тут же кинулись было в зал, занять местечко, и вдруг нас обоих что-то остановило: отошли в сторонку и замерли.
Что-то необычное было в этом людском потоке, в котором на ходу перекликались, друг с дружкой здоровались, поторапливали малых детишек, а то и подхватывали, явно ради скорости, на руки...
Вдруг я понял: счастливые лица!
На них прямо-таки ясно читалось не только ожидание предстоящей радости, но что-то ещё более глубинное, потаённое, как бы вырвавшееся вдруг из души — у всех разом...
Как бывает в редчайшие минуты, когда тебе не в досужих рассуждениях, а так вот, при мгновенном озарении, не только сердцем, но каждой клеточкой твоей вдруг становится до прилива счастливой боли понятно, что нет прошлого в отдельности и нет в отдельности настоящего, что вот оно в тебе — всё вместе, всегда, всё твое и всё общее: не с теми, кто есть сегодня, а со всеми, кто был когда-то с тобой, и был до тебя, и после нас будет...
Из всего этого, спрессованного годами, но мгновенно развёрнутого теперь сознанием в одну общую картину, высветился вдруг казавшийся до того таким далёким январь сорок третьего, когда нас освободили от оккупации: с кружкой водицы в руке и с полупустым ведром стоишь обочь дороги, озябший от счастья, а мимо тяжёлой развалкой идут красноармейцы с усталыми улыбками на заросших лицах.
— Выпейте нашей водички, дядечка!.. Ну, выпейте!
И он останавливается на миг, нагибается, колет тебе щёку и до этого уже мокрой щетиной:
— Ну, спасибо тебе, богатырь, спасибо!
— Выпейте и вы, дядечка!
Невысокую горку кукурузных чуреков в неглубокой тарелке они разобрали сразу, больше нечем было встречать — у всех у нас осталась только вода в ведре.
— И вы, дядь... А вы?
Больше нечем было встречать — они, наверное, в тот день опились.
А у меня навсегда осталось в памяти это, ни с чем несравнимое: наши, наши пришли!
Не исключаю: я, когда стояли с Бруневичем в фойе, впал в эйфорию — с людьми моей профессии это бывает.
Он тоже во все глаза смотрел на лица торопящихся в зал людей и счастливо улыбался: что с него возьмёшь — тоже, выходит, свой брат, недаром ведь сочиняет стихи.
Но мне, и правда, казалось, что в этот вечер во Дворце собрались чуть ли не все мои старые знакомые: и те, кому довелось пожить в палатках, и кто потом приехал с демобилизованными солдатами, и кто — значительно позже... Тут ведь ещё какое дело: видишь сына старого своего доброго знакомца, видишь чью-то взрослую дочь и, ещё не разгадав, в чём секрет, невольно тянешься к ним взглядом, словно к вернувшимся из молодости твоим товарищам, а они, знающие о тебе и не один раз тебя, может, видевшие, само собою отвечают такой сердечной улыбкой, за которую в жёсткое наше время столько можно отдать, несмотря ни на что — столько отдать!
Мимо пронеслась было, но тут же вернулась симпатичная, средних лет женщина с букетом цветов явно не магазинно-палаточного, а своего — садово-огородного происхождения.
— Давно вы у нас? — спросила, ну, прямо-таки обдав меня сияньем в глазах.
— Да уж недели две...
— Возьмите, пожалуйста, — это вам!
— Э, нет! Вы ведь это для Заволокина приготовили...
— Ну, и что ж. Вас мы тоже давно не видели... тоже любим. Возьмите!
— Я-то ведь вроде свой, а он — гость...
Она улыбалась щедро и радостно:
— В том и дело: свой. Вы, конечно, не помните, а мы с вашей женой в одной бригаде начинали... Лариса её, ведь правильно?
— Да милая вы моя, ну спасибо — я потом скажу ей, я передам. Но цветы вы всё-таки... на них ведь как бы адрес уже написан: Геннадию Заволокину...
— Ну, прошу вас!
И тут мне приходит, верная, как мне кажется, мысль:
— А давайте-ка вот что: я тут две книжки для него приготовил — мы с Геннадием Дмитричем знакомы. Надписал уже — всё честь по чести. Хотел сам, но, может, и действительно, вас попросить? Цветы отдадите и скажете: а это, мол, вам просил передать наш писатель! И будет как бы наш общий подарок, а?
Протянул ей «Голубиную связь» и «Я — не Гавриил Попов». Она мгновенье помедлила и решилась:
— Так и скажу: это — от меня. Цветы. От всех, кто любит вас, а это...
— Ну, и прекрасно, спасибо вам!
Только успел уговорить её отправиться в зал и с моими книжками, и с цветами, как тут собственной персоною — именинник... или какое там? Весь в мыле — как будто тоже смену отстоял на литейке...
— Задержались в крепости вашей, в Старокузнецке, — говорил на ходу кому-то из встречавших. — Там запись была, много людей, пришлось через толпу прорываться...
До того ли ему?
Всё-таки я поднял ладонь, громко окликнул.
— Вы-то как здесь? — удивился он, подавшись навстречу. — Вы ведь, кажется, московский писатель?
— Житель! — говорил я радостно. — Житель — московский, да. А писатель — нет. Писатель как раз — новокузнецкий!
— На концерте будете?
— А зачем же пришёл сюда... вот, с другом-гармонистом!
Он пожал руку Саше:
— Рад коллегу приветствовать, но вы уж меня простите — надо бежать...
Побежали и мы: искать себе места.
Куда там!
Никогда я не видел зал Дворца таким переполненным.
Как раньше в родной моей станице старые-то люди говаривали: ми-и-и-ру-у!
Бывало в ней, правда, и такое, что районная газетка «Советское казачество» писала обычно о первомайской демонстрации либо о ноябрьском празднике: на станичной, мол, площади «состоялся многомиллионный митинг трудящихся». Писала до тех пор, пока мы с однокашником Жорой Черчесовым, осетином, закадычным дружком — светлая тебе память, Жорик, светлая память, Георгий Ефимович, — имя-отчество больше подходит для тех, кто похоронен в твоём Владикавказе на почётной Аллее Славы, — так вот, пока мы, заявившись в родную станицу уже практикантами факультета журналистики не подняли, наконец, шум: да что же это такое, мол?.. И в Пекине на почти необъятной площади Тяньаньмэнь, — многомиллионный митинг, и на наших тридцати метрах: между магазином «Сельпо» по Красной улице и стеклянным «скворечником», где дядя Вася, сапожник, сидит — на противоположной стороне...
Но в зале теперь, и правда, было битком. Ещё толпились, явно без надежды, в проходах, но уже плотно прилипли к стенкам по обе стороны те, кто журавля в небе твердо предпочёл синице в руках... Через одни и другие двери не успевали заносить стоявшие в холле на втором этаже ряды белых пластмассовых кресел — их тут же облепливали, словно ласточки — провода.
Знакомая работница, из наших первых, из «старичков», поманила меня ладошкой, другой прикрывая местечко на только что внесённом цельном рядке, я тут же отсемафорил ей пальцами — нас двое! — и она бросила вниз, на сиденье, и другую ладонь. Но только мы с Сашей уселись, как за нашими спинами устроились две молодые женщины с ребятишками на руках... пропадай, моя телега, что делать!
Саша также встал, но добрые люди усадили нас на другой новообразованный ряд, всё тут же повторилось почти в точности, и на третьем новом местечке я сказал ему: это бесконечная история, я себя знаю, а ты не дёргайся больше, всё!
Усадил богатыря, державшего на каждой руке по девчушке с бантом — явно сестрички — а сам отошёл к раскрытым настежь дверям сбоку, позади толпы на цыпочках вытянулся... не радость ли?!
Столько пришло народу!.. И все — как будто знакомые, все — как будто свои.
Концерт уже разлился во всю, хорошо раскатился, уже успел взять зал за живое, когда Заволокин, вышедший слегка отдышаться да заодно на сцену да на публику глянуть, подошёл ко мне сбоку:
— Что это вы тут? Не нашлось местечка?
— Да нет, — сказал я. — Это болезнь: слабое сердце. Всё равно кому-нибудь уступлю.
Он понимающе улыбнулся:
— По нашим временам — болезнь редкая.
— Застарелая, да, — отозвался я. — Как мама в детстве учила... как в первом классе учительница.
После очередного номера он вдруг вернулся:
— Может, за кулисами посидите? По крайней мере, там есть на чём.
Я, благодаря его, только руками развёл: ну, мол, — коли такая честь!
Знал ли он заранее, что тащит «рояль в кусты»?
Я свою — в этом отношении — часть работы, как после оказалось, уже проделал. Можно считать — давно. За кулисами он усадил меня на футляр аккордеона, предварительно подвинув его поближе к краю занавеса:
— Хорошо видать?
Я только приподнял большой палец.
Не стану описывать сам концерт: что нового скажешь всякому, кто ждал заволокинских передач по телевизору, кто — как одно время я, было! — прямо-таки жил ими и дышал. Думаю, мы ещё отдадим себе отчёт, что он тогда сделал для всех для нас, — может быть, и сам не сознавая того, а только будучи оружием звучащим у Провидения.
Скажу только, что в тот вечер в ударе был и он сам, и его семейный ансамбль, и весь ансамбль «Играй, гармонь!» вообще.
Через несколько минут он подошёл ко мне:
— Всё в порядке?
— Нет слов!— сказал я своё обычное.
Он тихонько рассмеялся:
— А найти не хотите?
— Слова? — вдохновился я. — Да хоть сейчас!
— Нет, правда: может быть, хотели бы что-то сказать о нас? Мне тут уже успели шепнуть, что вы и в самом деле больше сибиряк, чем москвич...
— Давно готов сказать, Геннадий Дмитрич! Даю слово.
Это, и правда, было честное слово, а вовсе не красное словцо.

Ну, жила, давно уже жила во мне такая мечта: написать большую статью... очерк ли... рассказ ли... под названием «Казаки и пигмеи».
На полушутке, полунамёком сказал об этом художнику Сергею Гавриляченко, с которым нас крепко сдружила не только любовь к казачьей песне, но и она в том числе — так скажем... Так вот, «забил», значит, я такое заглавие, и Сергей Александрович — заслуженный художник России всё-таки, проректор Суриковского института, профессор, а, главное — и настоящий мастер, и хороший, достойный человек — заулыбался: идёшь, спрашивает, по следам того самого казака-эмигранта, который в двадцатых годах из Абиссинии пробрался потихоньку в Центральную Африку, долго жил у пигмеев и стал там потом вождём?
Одна из сотен трагических, приправленных горьким юмором — потомственным запорожцам да без перца?! — казацких историй, которые накрепко соединили в себе печальную правду с гоголевским, с чумацким вымыслом: как бравый урядник — в нашем пересказе, само собой — кубанец — поживши у пигмеев да ко многому присмотревшись, будучи потом на их, пигмейском, кругу, на племенном, значит, сходе, кликутым в атаманы, дальнейшими своими ежедневными, а также — что ещё важней — еженощными трудами, не только поднял воинский дух, привил казачью манеру боя, укрепил обороноспособность и расширил, насколько пампасы позволили, владения племени, но и добился повышения рождаемости в целом и увеличения роста чуть ли не каждого новорожденного в отдельности...
— Не об этом ли казаке будет твой рассказ? — посмеивался Сергей Александрович, большой знаток реальной истории казаков и казацкой мифологии тоже. — Не о тех ли самых пигмеях?
Не о нём самом, о страдальце и труженике, но — о несгибаемом духе, который и в каждом из нас жить должен!..
Что же касается пигмеев, то к тем, африканским, ничего, кроме самой искренней симпатии не испытываю.
Но тут — о других.
…Летним вечером 1990-го я задержался в атаманском правлении Московского землячества казаков по какому-то неотложному делу — правление находилось в Братском корпусе напротив Знаменской церкви на Варварке. Сидел над текстом очередного письма в какую-то очередную инстанцию: в то время это было чуть ли не главное мое, московского атамана, занятие.
Резко и широко распахнулась дверь, и появившаяся в проёме средних лет женщина в накинутой пестрой шали этак по-цыгански тряхнула плечом и без лишних — ну, вроде этих: «Здравствуйте!» или «Добрый день!» — слов представилась властно:
— Я — Тёткина!
— Великолепно, — сказал я, пытаясь удержать невольно спугнутую неожиданной гостьей мысль: разумеется, она казалась мне чрезвычайно глубокою и значительной — какая же ещё иначе готова была упасть с кончика пера батьки-атамана с билетом члена СП в кармане? — Присядьте на минуту — пожалуйста...
— Я — Тёткина! — прозвучало ещё более громко и уже таким тоном, который обозначал примерно следующее: не представляешь, с кем имеешь дело, болван?!

А я, и правда, не представлял: ну, бывает же.
И не знал толком ни одного из бывших на слуху вокальных гигантов и гигантесс — за исключением, конечно, Вуячича и Пьехи, да и о них-то больше — по скабрезному стишку да по весьма распространённому тогда анекдоту...
— Одну минутку, а? — сказал я просительно.
— Вы плохо слышите? — был громкий вопрос, произнесенный с весьма язвительной интонацией.
Пришлось отложить перо:
— Что надо-то, миленькая?
— Ищу своих друзей! — сказала она значительно.
— И кто они?
— Ансамбль «Казачий круг»!
— Это меняет дело, — отозвался я доверчиво.
Ну, куда денешься: для меня и нынче название этого уникального мужского хора моих товарищей — ничему не подвластный, как бы на уровне подсознания, пароль. — Тут я вам сумею помочь: они сейчас...
— У меня машина! — сказала она снова властно.
На звонок в мастерскую скульптора Геннадия Провоторова, известного медальера, открыл «старейшина» хора, Коля Шантаренков, Никифорович — дружок покойного Николая Рубцова. В дверях поперхнулся, и я понял это по-своему.
— Тут уже закусывают! — позавидовал благодушно.
Никифорович деликатно пропустил даму, а когда она прошла внутрь, потянулся к моему уху:
— Ты что, атаман... ты что, батька — офигел? Зачем эту воровку привёл?!
— Как?! — опешил я. — Сказала, друзья...
— Таких друзей, знаешь... За одно место, да — в музей. По той самой поговорке. Специально от неё скрылись.
— Что ж меня-то не предупредили?
— Наша вина, атаман, — по-братски простил меня Никифорович. — Она хоть без камеры?.. «Видак» не с ней?
— По-моему, в машине остался какой-то кофр. Но она не вынимала...
— Пока на разведку, ясно! — решил Никифорович.
Но для меня пока было — лес тёмный, и только потом потихоньку начало проясняться...
Ну, виноват: никак не могу, никак, несмотря на все разговоры о терпимости, или, как нынче, — о толерантности, какая в наших русских условиях похожа всё больше на тоталерантность — так вот, никак не могу принять душою сладкоголосых, но с изначальной, с родовою фальшью в глазах этих ласковых — хоть за пазуху сажай — баб-«лисанек», безжалостные коготки которых оставили свой след не на одном простодушном горле — нет, не на одном!
Как она перед парнями заискивала, как неприкрыто лебезила: к одному, на другого неотрывно глядя, пересаживалась, третьему начинала, в истоме зажмурившись, подпевать, четвертому руку на краю стола многообещающе прикрывала своею белой, в перстнях, ухоженной лапкою...
Друзей моих сначала это явно коробило, но водочка делала привычное дело, брала своё — постепенно распелись, да ещё как... вообще-то вы слышали, как он поёт, «Казачий круг»?
На одном из первых славянских праздников, в Великом Новгороде, когда они вечером в большой брезентовой палатке репетировали, вокруг собралась толпа, среди которой выделялась «могучая кучка» замерших в недоверчивом изумлении кавказцев — мужской хор из Грузии... Стоило кому-то в толпе ненароком обронить негромкое слово или хотя бы излишне шумно перемяться, как головы «горных орлов» одинаково грозно поворачивались в сторону нарушителя священно-уважительной тишины, среди которой словно сама собою рождалась слитая из нескольких удивительно разных, но одинаково отрешенных от всего суетного и бренного голосов, в печали своей и боли сокровенная песня.
Потом грузины не выдержали, скопом двинулись внутрь, и старший без обиняков спросил, как понимали они, о главном: вы кто? Из какой республики приехали? Какой национальности будете?
Русские! — был ответ.
Неправда, — возразили им. — Не может быть. У русских никогда не было такого многоголосья!
Никогда?!
Вот из этого как бы общепринятого, к стыду нашему, «никогда» и вызволял мужское русское пенье «Казачий круг»...
Как они тогда пели у Провоторова в мастерской!
— Какие вы молодцы, мальчики! — восхищалась Тёткина. — Куда остальным до вас… хоть стараемся, землю роем, как говорится.
И протягивала руку со старинными перстнями на пальцах, и постукивала коготком другой руки по серебру-злату да по драгоценным камням:
— Этот мне, между прочим, прямо на концерте в Нью-Джерси старый дед подарил: так я его своей песней растрогала… А этот — древняя казачка в Австралии. Бери, говорит, внучка, на память о нас тут, обо всех… этот — в Новой Зеландии, там тоже много стариков-эмигрантов.
«Хоть бы не показывала! — я думал. — Этой-то голытьбе, которой приличные штаны купить не на что! У них все денежки уходят на поездки в глубинку, в станицы, где дедов давно уже нет — остались только иссохшие вдовы да слишком рано постаревшие их дочери…»
В тот вечер меня ещё ожидали дела, ушел я от Провоторова прежде остальных и в московском нашем круговороте забыл потом расспросить, чем там у них так туго начинавшаяся спевка закончилась.
Но месяца через три-четыре увидал по телевизору концерт Тёткиной, и волосы на затылке у меня шевельнулись: да неужели же?!
Тут же позвонил Шантаренкову: так она тогда всё-таки записала вас? Тёткина?!
— Ну, конечно, — сказал он с грустной виной. — Вот как только ты ушёл, она принесла свой видак… Позвольте, говорит. На память… мы-то понимали, но думали, ладно, пусть пишет, лишь бы на пользу. На общую пользу, понимаешь?
— Какая польза, если от её интерпретации несёт пошлятиной за версту, а первооснова-то — чья?
— У неё даже и движения наши, и жесты не свои…
— Да в том-то и дело, что уже свои — только хабалка это и может. И так вульгарно жестикулировать, и неприлично приплясывать…
— Я же говорил тебе, атаман! — грустно сказал Никифорович. — Что ж теперь травить душу…
А с другой-то стороны: как не травить?
Разве им всё это поднесли на блюдечке, ребятам из «Казачьего круга» — за каждой ноткой ехали за тысячи километров!
Не в Штаты. Не в Австралию. Не в Новую Зеландию, которую голь наша перекатная, посмеиваясь, называла тогда Зелёндией…
Об этом я тогда уже успел написать, было опубликовано в «Казачьих ведомостях», которые я тогда редактировал. Позвольте, дорогие мои, привести тут эту статью — отобрать у вас несколько минут дорогого времени. Но поверьте: дело этого стоит. Артельное наше дело.