Краски времени

После славословий и торжественных речей мы, первоклашки, были уведены в класс нашей будущей учительницей, где торопящийся фотограф наделал для всех одинаковых снимков «у доски» с букетом цветов и разинутым ртом (мальчишеский вариант — с растопыренными ушами). Общий снимок планировалось сотворить на улице, но внезапно налетела туча, и вдруг, ни с того ни сего, пошел снег — снежинки, правда, почти не долетали до земли, но было и без того забавно — с подоконников школьных коридоров этот снег мы успевали собрать в горсть и кидались самыми настоящими снежками, отчего день стал еще более радостным и праздничным.
Так, переждав за играми быстро растаявшую тучку, мы и отправились домой — уже без родителей, оставивших нас со строго-настрого приказанным: «Сразу — домой!»
Шли вдвоем с Женькой, что-то кричали и пели, прыгая вокруг образовавшихся лужиц, изображали Пятачка и Винни-Пуха.
А потом Женька взяла меня за руку и, как ни в чем не бывало, продолжала размахивать нашими, уже сомкнутыми, руками. Меня моментально накрыло слабостью — такое было со мной за шесть лет впервые. В этот момент тропинка проходила возле колонок, куда весь наш сектор ходил за питьевой водой. Мне казалось, что вся очередь на колонке смотрит на наши руки, стало стыдно и неловко, и я даже попытался вытянуть потихоньку свою руку из девичьей ладошки, но сильные пальцы Женьки не позволили мне реализовать свою трусость, а сама она вдруг остановилась, развернулась ко мне лицом и спросила:
— Ты чего?..
Так и не дождавшись ответа, ввиду моего прилипшего к нёбу языка, она уверенно перехватила мои пальцы посильнее и повела так, как малое дитя, за собой. Мои пальцы быстро затекли от неудобного положения, но вырывать я их не рискнул, да и мне вдруг стало ужасно приятно, я почувствовал что-то новое, чего еще не мог объяснить и чему не мог дать название...
Наутро я встал на два часа раньше, чем было нужно, на что мама, привыкшая рано подниматься, но вечно мучившаяся с подъемом меня, очень удивилась — но секрет, отчего я предвкушаю поход в школу, отчего потираю руку и мечтательно задумываюсь, сидя над кашей, я не рассказал даже ей.
Еще с вечера мы договорились с Женькой, что она будет меня ждать у перекрестка, недалеко от школы, куда ее довезет торопящийся утром на работу отец.
Когда я появился в условленном месте, фигурки в знакомом платьице нигде не было. Легкомысленно обобрав торчащие через забор чужого палисадника ветки со смородиной, я убедился, что прошли уже последние спешащие школьники, но моей тайной сообщницы все еще нет. Пришлось бежать в класс и мне, в надежде найти ее там.
Вчера с помощью учительницы мы были рассажены в правильном порядке, по мнению педагога: мальчик-девочка — но когда я забежал в класс (за что был наказан галочкой в рисованном дневнике поведения на стене, в графе, где рожица была грустной), выяснилось, что моя соседка так и не пришла.
Еле дождавшись окончания первого учебного дня, я полетел к дому Женьки, но все мои попытки заглянуть за высокий забор окончились неудачей — ничего было не разобрать, а доступ к окнам преграждал грузовик во дворе.
Дома выяснилось, что бабушка уже в курсе событий у соседей: Женька в больнице, к ней не пускают, что именно у нее — не очень ясно, вроде бы — простуда. Ну, это было дело знакомое, посреди лета многие из нас умудрялись заболеть, выпив холодной воды с колонки, потными и разгоряченными плюхнувшись в воду карьера, и так далее... Удивляло только то, что посетителей к Женьке не пускали. К тем годам я уже вполне осваивался в момент в любом медицинском учреждении, а пролежав три месяца в инфекционке — знал, как нужно проникать и что говорить бдительному персоналу, — потому и намеревался наплевать на запрет. Но бабушка, заметив блеск в моих глазах, строго-настрого запретила лезть наобум, пока она сама не узнает, что там и как...

А потом в школе было много разного, мы что-то чертили, изучали знакомые для меня вещи, учили буквы, которые я уже давно знал, но старательно записывал задания для Женьки. Единственным источником информации о ней была бабушка, которая буркала что-то неопределенное и прятала глаза.
В конце недели, возвращаясь со школы, проходя мимо Женькиного дома, я увидел, как возле ограды стоит много машин, пара странного вида автобусов с отсутствующими окнами, а во дворике палисадника тонко и безостановочно воют две старушки в темно-красных платках и костяных ожерельях нездешнего вида. Меня затрясло от догадок, я не решился войти в открытые — впервые на моей памяти — ворота дома и лишь смотрел-смотрел на что-то маленькое, вытянутое и красное, похожее на странного вида крышку, прислоненное к перилам крыльца.
Со всех ног я кинулся домой, не помню, как забился в подпол, как хроменькая бабушка с трудом спустилась по шатким ступенькам ко мне, сидела, согревая меня и пела колыбельную из детства: «...Все твое, мой сын богатый, карие глаза...», что-то объясняла про «ураганный отек», плакала со мной...
А потом я спал, спал, спал, слышал сквозь сон, как рядом сел вернувшийся из командировки отец, как переспрашивал у бабушки, давно ли сплю, как трогал мой лоб...
После выходных в школу пришел фотограф, сделал наконец «общий» снимок, раздал одиночные фото и попросил назавтра прийти еще раз в парадной форме — часть снимков 1-го сентября не получились, что-то было с пленкой.
Мое фото вышло смешным: большеголовый восторженный мальчик, сжимающий в потном кулачке букет из астр и пионов, открыв рот и не моргая, смотрит на камеру, выпучив глазенки.
Женькиного фото не было среди получившихся…
Прошло долгих пятнадцать лет после того снежного сентября, прежде чем я смог вновь взять девичью руку в свою, снова почувствовать головокружение, стыд, неловкость и восторг... И у нас с ней тоже появилось свое сокровище — наша дочь, которая не верит, что папа когда-то был таким, как на том фото — маленьким смешным первоклассником — и что он стеснялся брать за руку девочек. Она дразнит меня, щекоча ладонь и хитро спрашивая: «А хочешь, я тебе принесу мой секретик?..»
И с заговорщицким видом сует мне в руку маленькую металлическую бляху с витками арабской вязи на ней.
И я вспоминаю, вспоминаю...

Сам сидит в доме, сетки плетет на продажу — сетки-то у него знатные, даже рыбнадзор их не режет, себе инспектора забирают. Видят, конечно, Михалыча работу, но не пеняют ему. Понимают: мастер.
А он и не стыдится за свой труд, знает, что лучше него никого в плетении нет. К нему даже в ученики набивались, секреты распознать, да не любит этого Михалыч, только жене и показал, как с крючком управляться, как узлы нужные вязать. Поучить, конечно, ее пришлось — и пряжкой флотовской, и так, затрещинами. Однако ж, теперь копеечку и она в дом несет, хоть ей Михалыч не разрешает свой фирменный знак ставить на край сетки — хитрого такого голыша-малыша из лески, на свинчатку намотанной.
Ну а как пятница настает — тут у Михалыча перерыв, давно заведено. Соберет с утра все, что в коробе накопилось, увяжет пищащих слепышей в мешок, закинет в него припасенных камушков да на притоку идет. А там уж — в воду, куда ж еще.
Как-то, давно уж, встряла в это дело Наталка — молодая была, не получала должного укора от мужа, жалел ее, сироту. Но тут решил не миндальничать: поучил раз тем же ремнем с пряжкой — боле не понадобилось, вняла. Теперь-то и не лезет, знай себе, нахваливает добытчика.
Бывало, правда, дрянь какую принесут в сенки — шоколадных батончиков или апельсинов. На что они Лиху: сам сладкого не ест, зубы бережет — все сохранил, как один, хоть уже шестой десяток идет. Наталья — как он, во всем с ним согласна, тоже без сладкого живет. Своих деток им не дал бог, а чужим раздавать — много чести. Хоть выбрасывай.
Ну а в субботу у Михалыча баня заведена. Да не своя, свою он не любит — топи ее, бди. Идет в общественную, где с утра женский день, а уж после обеда — только мужикам положено. И вот тут-то Лихо отдыхает за всю неделю, косточки распаривает, парку поддает да суставы разминает. Ну и, как положено, водочкой греется с мужиками, глядя, как молодые бегают в парную снова и снова. Сам-то уже хлестаться не идет, сердце бережет, хоть и не сдавало оно пока.
Водка у него своя, на клюкве настоянная — тоже в сенках оставили туесок, вот в дело и пошла ягода. Ну, а коли не хватит в разговорах да думках употребленного, банщик Колька из своих запасов достанет, это уж как пойдет.
Одно худо: поначалу Михалыч под водочку-то веселится. А уж когда остается в раздевалке совсем немного стариков-сверстников — тут его и разъедает вечная тоска — по мальчонке плачется, мечту свою сокровенную всем подряд выдает. Жалится, что валеночки бы сам ему катал, да на реку с собой брал. Научил бы плести сетку, рыбу правильно потрошить, чтобы горечь во вкус не попала.
Ну плачет и плачет — кто ж ему чего скажет. Тем более что под такой плач и поить он на свои начинает — грех отказываться. А балабольство Лиха можно и мимо ушей пропускать, за дармовое-то.
Только Кольке-банщику удивительно. Все ведь знает Михалыч, во все вникает, везде и всем себя мнит. Да только того не знает, что раз в полгода, как по календарю, выскребывает себя Наталка, подчистую выскребывает. Сеструха-то у Кольки в больничке работает, нянечкой, сама дивится, да молчит уж, только Кольке и сказала.
Да и пусть их, у каждого свои потемки.
А Михалыч дождется в бане последнего уходящего, соберет свои тряпки, натянет кальсоны и побредет к себе — чистым да выплаканным. И на сегодня-завтра больше никаких дел, только кроссворды да телевизор. А уж с понедельника — все заново, труды и заботы. Некому их переделать за него, понимает это Михалыч. Ну да — справится.
А там, может, Наталка и помощника народит — сорока ведь еще нет. Да и сам он — хоть куда. Только бы не забыть мешковину в коробе перестелить. Понесут ведь с утра, да в сенки поволокут дачки.
«Лихом» марать каждый горазд, а как до дела — так в сенки…

К нынешним-то годам Кит сдал: и живота прежнего нет, и плечи опустились, да и руки как плети из пиджака выглядывают — страх божий, а не человек. Правда, в том пиджаке Кит все еще прилично смотрится, недаром на заказ вещь шита в старые времена.
Про пиджак Кита разговор особый. Пиджак свой Кит называет «свадебным» и надевает только по особым случаям. И поносить дает только на свадьбы, похороны и юбилеи.
Пиджаков таких в бараках нет ни у кого — синий, «с искрой», из нездешнего матерьяла — ну чисто заграница; да и шили его, Кит говорит, венгры, а ткань вовсе индийская. Появиться в такой красоте никому не зазорно: ни участковому на День милиции (у них, служивых, это последний писк, «по-гражданке» в кабак нарядиться), ни жениху иль свидетелю.
Особенно Кит любит давать пиджак на свадьбу — и подглядывает потом у ресторана, как носится вещь, как на нее смотрят. Да и уход особый нужен за ним — рукава Кит запрещает прострачивать, если длинноваты кому — только «наживулить», не более. И в карманы лезть не позволяет — те вообще зашиты от греха, а в карманах несколько плоских камушков-голышей лежат, чтобы, значит, на бедрах пообтягивало, а то, признаться, на любом надевшем, кроме высоченного Кита, пиджак в пояснице начинает оттопыриваться фалдами, как у буржуя какого. Зато — с искрой.
Пиджак надлежит вернуть Киту в прежнем виде, почищенным и отглаженным, Киту он и самому нужен для тех самых «особенных случаев».
«Особенными» он называет дни, когда кто-нибудь в бараки дите привозит из роддома. Тут уж всем известно: через час жди Кита при полном параде, в пиджаке и стареньких брюках, с деревянной красотой в руках. Это, значит, Кит в подарок кроватку-колыбельку принес, со снимающейся стенкой, с вышлифованными до блеска перекладинами — чтобы чадо занозу не поймало, с вензельками и завитушками красными по всем стойкам.
Ну, молодые, конечно, благодарят, Кит принимает с молодым папашей три рюмашки, не больше, и уходит, дело свое он сделал. А уж вечером в тот день гуляет от души, широко, с песнями, с рыданием навзрыд, разве что без драк — Кит мужик мирный. Почему рыдает — особо не признается, ну да мало ли поводов у мужика слезу уронить — вот, ни кола особого, ни двора, бараки да жизнь холостяцкая, детей не нажил, с бабой не пожил, да и года-здоровье...
Здоровье Кита и подвело. Оказалось, недуг его точил давно, вот и вес он растерял, а там уж и метастазы полезли — дело привычное, сам-то он с Апатитов, что ли, или где там у нас карьер с той дрянью радиационной.
Родни у Кита не нашлось, имущество поделили соседи, только пиджак повисел еще какое-то время в пустой комнатенке — никто не решался его взять, а в гроб положили в простом, хэбэшном. Потом уж теща участкового к себе в сарайку тот пиджак повесила и еще какое-то время им все пользовались, кто хотел — не брезговали, что покойника вещь. Но только следить за пиджаком больше было некому, рукава пообтерлись, пуговицы, на десять раз переставленные, растерялись, да и карманы кто-то суетливый надорвал, высыпав голыши.
В правом накладном кармане участковый нашел старую открытку. Черно-белую, таких нынче не делают. На обложке была нарисована маленькая колыбель с младенцем — без матери, виднелась только чья-то рука, держащаяся за край. На обратной стороне было выведено крупным старательным почерком: «Дорогой Никитушка. Ты теперь уже знаешь, что я наделала — прости меня за это и себя не вини. Пойми, не могу я больше так, грех я на себя взяла, мне и искупать». И все. Внизу только подпись: «Твоя Катя». С красными завитушками на букве «К».

А пиджак потом долго пылился в сараюшке, и новый хозяин, отстроивший на месте старых бараков особнячок, повесил его на палку, сорок отгонять. И на тот участок очень полюбили сорочата слетаться. Очень уж им «искра» понравилась. Хороший, видать, матерьял был, раз не потускла.

Больше всего бутылок во дворе детсада, сюда надо попасть в то время, пока спит охранник и не пришел дворник. Вообще-то дворник гоняет Василька для проформы — после того, как заметил, что Василек собирает не только стеклянные бутылки, но и старые, занесенные ветром пакеты, пластик, кожуру от бананов и прочую дрянь. Но на всякий случай Василек старается с дворником не встречаться.
Целые залежи бутылок образовываются еще и на детской площадке в центре жилмассива. Каждый раз местным ухарям лень донести до урны остатки от выпитого и съеденного, но Василек этому рад — дюжина бутылок ему за ночь обеспечена, и уж точно без этих импортных несуразностей, которые не сдашь ни в одну «приемку».
Днем Васильку путь на детские площадки заказан — поднимут вой мамаши с детьми или даст по зубам особо ретивый папаша. Оно и понятно, разит от Василька совсем не цветочными запахами, а сложными ароматами месяцами немытого тела, перегара после дешевых одеколонов с лосьонами и чем-то еще кислым и застоявшимся.
До открытия первых магазинов Василек успевает сдать собранное за ночь и употребить полученное в обмен — денег за бутылки он иногда просто не берет, предпочитая забрать суррогаты прямо у приемщика. Иногда, после особо удачных «пушных» ночей, по дороге в родной двор он покупает маленькую стеклянную бутылочку «Дюшеса» и выпивает ее уже на месте — в канаве для слива дождевой воды, где благополучно спит до обеда в любую погоду.
Потом Василька «привлекает» местная жилконтора: сантехникам приходится периодически осматривать канализационные колодцы, вечно испускающие мерзкие запахи, лезть в вонючую жижу никому не хочется, потому и зовут Василька. Тот безропотно берет конец стального троса и лезет вниз, зарабатывая себе на вечернюю «порцию».
Ходит Василек всегда в одном и том же — в полосатых брюках, подвязанных на худых плечах веревочками вместо подтяжек, когда-то белой рубашке с воротничком «под галстук» и в грязно-серого цвета пиджаке, застегнутом на все пуговицы, чаще всего только на одну сохранившуюся.
Раз в полгода Василек преобразовывается, и его можно увидеть уже не таким опухшим, а повеселевшим, в чистой рубашке и даже в галстуке, в светло-кремовом потертом пиджаке и с ремнем в брюках. Он идет из магазина, несет в авоське кулек с пряниками, деревянную коробочку с пружинчатым чертенком внутри, выскакивающим при открывании и уморительно смешным, и большую бутылку «Дюшеса» в пластике. Продавщицы ухмыляются: «Ваське дочку привезли», — и кладут ему от себя две «детских» булочки-посыпушки за пять рублей.
Через неделю пиджак снова приобретает свой прежний цвет, а Василька вновь невозможно застать трезвым. Василек тогда часами стоит у канализационного колодца возле детсада, делая вид, что чего-то чинит, а сам жадно смотрит через ограду на карусели и «лазалки», отворачиваясь, когда кто-то проходит мимо.
С приходом весеннего солнца Васильку становится уютнее в дождевой канаве, хотя ему мешают визги с детской площадки и возмущенные крики родителей: жилконтору надоумило вместо настоящего ремонта выкрасить детскую горку в зеленый «жизнеутверждающий» цвет, по свежевыкрашенному невозможно скатиться, да еще и заменили старые потертые доски на новые, сучковатые и занозистые. Дети требуют «покататься», родители их увещевают, на площадке третий день стоит шум и гам.

На следующую ночь во дворе раздается ритмичный скрежет и скрип. Шумящих дважды гонят, оба раза «скрипач» возвращается и опять начинает шуметь. Наутро горка выскоблена дочиста, а все сучки заботливо выщелкнуты из досок. Неподалеку в канаве спит Василек, сжимая в руке осколок стекла со следами зеленой краски на нем. Кто-то укрыл его кусками старого войлока с теплотрассы и положил рядом три бутылки с «Дюшесом».
Стеклянных, чтобы Василек мог сдать «пушнину».

* * *

Осенью он иногда жаловался на покалывание в легких, но отказало у него сердце.
Сын, опоздавший на три дня на похороны из-за погодных условий, нашел ключ от гаража и зачем-то отправился туда. Он не знал второго въезда в гараж, полез в «парадный», сторожа не было, снег пришлось отгребать от дверей унтами, потом искать в потемках нужный номер, долго подбирать ключи...

Когда он открыл дверь и включил свет — комната будто вспыхнула. Стены были раскрашены одна ярче другой во все мыслимые цвета, их перемежали панели, не повторявшие одного тона дважды. На иссиня черном потолке были звезды. Наверное, тысячи звезд. Или — десятки тысяч. Желтые, оранжевые, красные, еще каких-то невероятных цветов. В углу стоял исковерканный и переделанный под перемешивание красок сепаратор, рядом громоздились распылители всех размеров, компрессор, что-то еще... И — банки, бочки, тубы — с красками.
Гараж удалось продать за два дня. Краски новый хозяин выставил на стихийную свалку, образовавшуюся рядом с гаражами. А стены и потолок покрыл серой известью.
В серости — оно как-то привычнее.

И только тут он понял, что нас сшиб. Сразу начал что-то бабушке говорить, даже, кажется, прослезился. А она хоть и обиделась, но про лекарство помнит: мы, говорит, от Нинки, за глистогонкой к Ваське.
Этот дядька себя по лбу хлопнул, назад в квартиру забежал, чем-то там стал трясти в прихожке, вываливать на пол — и нашел красивую коробочку с нерусскими буквами. Отдал ее бабушке, да еще какую-то писульку достал — инструкцию, значит, как пользоваться лекарством. Оказалось, что это всего одна таблетка — а мы за ней двести километров ехали.
Ну, я стою, как дурак, в теплой шапочке с резинкой, на голову завернутой, чтобы шапка не спадывала, скулю потихоньку за оттоптанную ногу. Тот дядька присел, стал по карманам шарить — а у него они как будто зашиты, нет пазухи, даже руку просунуть некуда. И тут он, наконец, в карман штанов своих залез, достал что-то, протягивает мне — извини, мол, нет конфеты, возьми рубль. А там, и правда, целый рубль юбилейный, железный!
Тут бабушка стала про деньги спрашивать: сколько, мол, должны мы, да почем — и в свой платочек полезла, а он у нее где-то под юбкой, а в платочке кошель черный, тот кошель изолентой синей перевязан крест накрест, а в нем уже деньги. А Макарыч — ни в какую, не надо ничего, говорит, ему друзья привезли и с него ничего не взяли. А бабушка сказала, что она не может забесплатно, она так не привыкла, и дала ему мумие, сказала, что оно от всего помогает, но лучше для сердца и для печени. И мы сказали еще раз «спасибо» да пошли вниз, а-то тут уже из квартиры стали люди выходить, этого Макарыча успокаивать и говорить что-то про тот «навоз», про который он кричал.
Ну, а дома лекарство помогло, и мы в Минводы съездили тогда, вернее, в Пятигорск, санаторий «Ленинские горы». А юбилейный рубль я бабушке отдал, она его в «похоронные» положила, под третью простыню в шкафу, и мне наказала.
А потом, когда уже много времени прошло, я бабушке читал вслух все статьи из газет, в которых ей конский волос для шиньонов принесли, она же парикмахером была, и в одной старой газете увидел статью про того Макарыча, с фотографией. Там плохо, правда, было видно — ту куртку модную и его самого, только немного помоложе выглядевшего. И что-то про его фильм было написано, про какую-то «калину», и про то, что он умер, оказывается — да в позапрошлом году еще. Не помогло, видать, мумие.
Я ту газету бабушке показал, и мы пошли в магазин, взяли на юбилейный рубль пива и еще чего-то, и бабушка даже налила мне полстакана. Пиво очень вкусное оказалось. Только горькое.