Вы здесь

Кудлатка

Глава из романа
Файл: Файл 11_kostiakova_k.rtf (125.58 КБ)

На крыше одного из выстроенных в ряд домов сидела маленькая лохматушка лет пяти. Ее темно-русые, выгоревшие на солнце волосы лезли в глаза, мешая одевать самошитую тряпичную куклу. Девочка то смахивала их худенькими пальчиками с загоревшего лица, то сдувала со лба, смешно, по-обезьяньи выставив вперед нижнюю губу. Тут же с плеч на нее сваливались полурасплетенные, не по годам тяжелые косы, на концах которых болтались синие ленточки-веревки. Она то и дело махала руками, отбрасывая плечи назад, будто разгоняла назойливых мух. Наконец, не выдержав, бережно уложила кукленка на соломенный «матрац», прикрыла шелковым цветастым «одеяльцем» и узлом завязала на затылке свои непослушные упрямые косы. Со стороны она походила на загнанного наверх дикого зверька. Но вдруг, привстав, девочка устремила взгляд к далеко стелющимся перед ней просторам и застыла. Худенькое тельце сразу же вытянулось — она стала походить на резвую лань, готовую к прыжку. В карих ее глазах появился орлиный окрас.

Деревня, в которой жила Агайа, была небольшой. Две длинные улицы с многочисленными переулками далеко тянулись зигзагом вдоль бурной говорливой реки, на другой стороне которой веками прорастал лес. При легком дуновении ветра деревню обволакивало лесной свежестью, обдавало ароматами цветов, ягод и черемухи. Особенно весной, во время цветения, село утопало в аромате черемухи, чем сильно гордились жители.

Далеко, за самым началом деревни река упиралась в горы, создавая тупик — начало великой Кайбальской степи. Там важно разгуливали табуны лошадей, стада разного скота, среди которых резвились и телята.

Агайа, вытянувшись всем тельцем, стояла до тех пор, пока не рассмотрела всю округу. Затем глаза ее зацепили легкие сизые туманы, спускающиеся с далеких таежных тасхылов. Она с трудом различала сливающиеся с небом их очертания, поэтому, чихнув от попавшего в лицо солнечного луча, присела на свое прежнее место. От этого девочке вдруг стало весело. Прикрывшись ладонями, она снова выставила лицо солнцу — тут же раздался очередной «пчих». И так несколько раз. Вскоре эти «пчихи» ей наскучили, и она взялась дальше осматривать окрестности.

Река, отражая прозрачные блики солнца, становилась зеркальной стеной до неба. Сегодня на берегу не было людей. Лишь несколько лодок, пригвожденных к берегу, слегка покачивались на воде.

Изредка снизу до Агайи доходили голоса старших, хлопочущих по дому. Одна сестра ковырялась в огороде, другая в летнике возилась у печи. Брат с родителями еще с утра уехали на гнедом осматривать покосы. Давно подоспела сенокосная пора. Степи сгорали от зноя. Сельчане, вытащив из зимников литовки, ждали последних обильных дождей. Но небо молчало. Солнце палило, не щадя, будто показывало свою власть над людьми. Иссохшая земля просила дождя.

К вечеру подъехали родители. Агайа издалека, еще со своего наблюдательного пункта увидела приметную гнедую лошадь хара пии, которая вывернула из леса, груженная свежескошенной травой. И тут же сорвалась с крыши навстречу родителям — распахивать ворота настежь.

Теперь она стояла в стороне, пока старшие сходили с телеги. Первым спрыгнул брат. На ходу, щелкнув сестренку по носу, сунул ей несколько веток спелой черемухи. У Агайи от радости заблестели глаза. Она сразу же впилась губами в ягоды и стала приговаривать:

Пасибо! Кусно-то как! А каки большие! Ты мне, Камзар, ищо привезешь?

А ты лицо помоешь?

Помою, помою… по правде помою! Вот увидишь!

Ну, тогда привезу. Иди мой.

Щас, доем токо — и сразу паду.

Чудная обезьянка ты, Агашка! А хитрюща! Если б ягод не привез, то дразнилась бы, да? — сматывая вожжи, подтрунивал над сестрой брат. — Не понять, лицо у тебя от грязи черное аль от солнца… Вот увидит мама! У нее как раз плохое настроение! Ремня точно всыпет.

Да иду, иду уж… — бурча набитым ртом, нехотя прочь посеменила девочка.

Смотри, с мылом мой лицо-то! — крикнул вслед, потешаясь над сестренкой, Камзар. — А то одной водой черноту не отмоешь!

Под навесом старшие накрывали ужин. В огороде Агайа из ковша наливала воды отцу на руки. Тот, обмываясь, кряхтел и фыркал от удовольствия. Брызги воды отскакивали от него в разные стороны и горошком скатывались вниз по спине. И как только водяные катышки доходили до отцовой поясницы, он, приплясывая, дико начинал хохотать. Было весело. Девочке показалось, отец играет, дразнится нарочно, чтобы ее рассмешить, и разом опрокинула на его спину полный ковш холодной воды. Отец неожиданно выпрямился во весь рост и долго стоял как вкопанный. Он сначала будто не понял, что произошло, но потом схватил цепкими руками Агайу и погрузил прямо в одежде в бочку с водой. Она завизжала от страха, как поросенок. Отец не дал ей долго трепыхаться в воде, боясь застудить, и вытащил ее, как выморенного в норе суслика. Мокрая насквозь, она почувствовала, как противно стекает по всему телу и ногам на землю вода, и, готовая вот-вот расплакаться, начала было хныкать. Отец тут же пресек ее слезы:

А когда играют, дочка, не плачут! Мы ведь играли. Нельзя плакать. Стыдно плакать.

Я ведь тоже играла. Ну почему всегда так: когда я играю, мне всегда больно все делают. Я тебя чуть-чуть, а ты меня всю…

Но она сдержала свои слезы. После ей хотелось, чтобы эта игра длилась долго-долго. Но отец всегда был занят.

А мать, похоже, была довольна стараниями дочерей. Обойдя в огороде грядки, сорвала первые зеленые огурцы, которые сразу же понесла к ужину. Скоро из летника до огорода донесся запах свежих огурцов, и почему-то именно этот день как яркий счастливый миг навсегда запечатался в памяти маленькой девочки.

Агайа в семье была последним ребенком. Старшие доставали ее тем, что всё воспитывали, заставляли умываться, а потом вылавливали, чтобы заплести косы. Когда вычесывали волосы, то ставили возле нее посудину с водой. Потом мокрой расческой драли волосы по всей длине. В это время Кудлатке казалось, что ее никто не любит. Кудлаткой ее ласково называл отец за постоянно растрепанные волосы, когда был в хорошем настроении. Сестры долго мучились, пытаясь справиться с ее косами-жилами. Заканчивалась церемония общим плачем. Старшие плакали от злости и бессилия, а Кудлатка — от боли. Волосы, накрепко собранные на макушке, стягивали и без того раскосые ее глаза к вискам так, что не давали смотреть.

В этот вечер Агайа чувствовала себя счастливой, потому что ее не заплетали. Она от радости готова была обнять весь мир. Ей хотелось быть доброй и всех любить. Она с утра успела сбежать на крышу и отсиживалась там весь день. И столько всего увидела за это время, что не терпелось всем рассказать обо всем. Но никто ее не хотел слушать. Старшие привыкли к болтовне и не воспринимали ее слова всерьез.

Кудлатка, увидев под навесом сидящего после ужина отца, молча подошла к нему и примостилась на его коленях. Отец с удовольствием потягивал едкую самокрутку. Резкий дым самосада клубками, словно облако, расползался перед ее глазами и затем растворялся где-то в воздухе.

О чем думаешь, доченька? — тихо, погладив сухой шершавой ладонью по голове ребенка, спросил отец.

Скажи, пап, когда я вырасту, тоже умру?

Все умирают, но тебе долго еще жить на земле… — ошарашенный вопросом девочки, не сразу нашелся с ответом отец. — Почему ты вдруг спрашиваешь об этом? Тебя что, сегодня обидел кто-нибудь?

Нет, — грустно ответила Кудлатка.

Матвей, не докурив, дрожащими руками вогнал в землю огарок самокрутки. Его голос звучал глухо. Он был встревожен внезапным вопросом дочери. Давно хотелось ему поговорить с девочкой по душам, потеплее, что ли. Но он не знал, как и с чего начинать. Ведь она для него была маленьким несмышленым ребенком. Его прозорливый ум и глаза замечали в ней то, чего не видели другие. Отец постоянно наблюдал за дочерью. Ее ум превосходил старших. Она на расстоянии считывала мысли отца, но временами замыкалась, не подпуская к себе даже его.

У тебя будет особая судьба, Кудлатка, доченька. Но прежде тебе многому надо будет научиться. Тебе надо ведь еще вырасти. Потом ты сможешь многое в жизни сделать. Ты умная у меня, — Агайа молча слушала отца, — но жизнь твоя будет тяжелой. Такою ты родилась. И я теперь ничего не могу изменить. Мне жаль, — снова провел ладонью по голове дочери Матвей, не договорив о даре, заложенном в девочку небесами.

Он мог только догадываться, от кого и с чьей родовой стороны досталась ей такая непростая судьба. Бывший солдат прошел через всю войну, был трижды ранен, но выжил. И никому не рассказывал о том, что постоянно ощущал некую силу, которая явно его оберегала… Однажды, на белорусской земле, в жестоком окружении солдаты попали под обстрел. И каждый как мог выбирался из фашистских тисков. А он, раненный в ногу, истекая кровью, в надежде на то, что его увидят и подберут свои, смог только доползти до обочины. Кто пешим, кто на повозках мчались все мимо него. И последняя повозка тоже отказалась его подобрать и проскочила мимо: «Некуда тебя, места нет! Хоть подыхай!» И он остался лежать… Но то, что спустя несколько секунд успел увидеть перед тем, как потерять сознание, он до сих пор вспоминал с дрожью в теле. Через сотню метров от него именно в эту повозку попал снаряд, и на его глазах куски человеческого мяса, обагрив землю алой кровью, взлетели в воздух. Матвей больше ничего не помнил, очнулся в госпитале. Ногу ему врачи чудом спасли, хотя стоял вопрос об ампутации. Потом он долго пытал сестричек о том, кто все-таки его доставил в госпиталь, и в конце концов добился ответа. Оказалось, была еще повозка, на которой везли раненого командира. Он и приказал лежащего у дороги солдата закинуть в повозку. До сих пор осталось загадкой для Матвея, каким образом тот командир смог понять, что полумертвый солдат еще жив…

Пап, я сегодня весь день на крыше пряталась от сестер и видела на кладбище…

А почему пряталась? — сбил отец с мысли.

Они делают мне больно, когда заплетают.

Но ходить лохмачкой тож нехорошо…

Отец особо любил свою младшую. В ежедневных хлопотах вдруг старшие выросли и стали помощниками. Каждый теперь самостоятельно занимался своим делом. А с рождением Кудлатки дома все изменилось. Будто к нему вернулась молодость. Явилась девочка, как зарево полыхнуло. Родилась — внезапно вспыхнула. Закричала так бойко, словно на весь мир сразу же заявила о своем появлении. Ему казалось теперь, все обижают ее без него. Поэтому он брал Агашу везде с собой. Никому не доверял. С той поры, почти с первых дней ее рождения, какая-то тревога червем засела в груди Матвея. С какого времени — он не мог понять. Постоянно жил в ожидании — вот-вот произойдет что-то страшное. И все рухнет разом.

В далекие предвоенные годы Матвей испытывал подобное. Тогда страх, вселяя в душу болезненную тревогу, преследовал его везде. Следом грянула война. А сегодня он не молод, может не выдержать. С годами раны все больше и больше напоминали о себе. Случись сейчас подобное, весь израненный, с больным сердцем — он не сможет защитить семью. Он строил свой дом, счастье свое на пустыре, изнемогая от душевной и физической боли. Выдавливал из больного тела последние капли живой силы. Построил-таки большой крестовый дом с резными ставнями, на зависть сельчанам. Дети росли ладненькие, послушные. «Дожить бы до свадьбы детей — и можно готовиться к отходу», — временами думал он. Смерти Матвей не боялся. Насмотрелся смолоду на войне. Только нужен он детям своим пока. Малы еще.

Кудлатка как раз влезла в мысли отца в то время, когда он думал о прожитых годах, и внезапно спросила о том же, снова застав его врасплох. Матвей порой холодел от выходок девочки. Но не ругал ее по пустякам. Старших даже стегал ремнем, а на эту рука не поднималась. Смотрел на нее постоянно, будто себя в детстве видел…

Беседу прервал лай собаки. Следом скрипнула калитка. Затем во дворе появилась Мака. Агайа, увидев соседку, сразу подалась в свое убежище — на крышу дома. «Явилась! Не дала с отцом поговорить!» — огорченно вздохнула, совсем как взрослая, и уселась на свое привычное место. Что-то не принимала душа девочки эту женщину. Мака то дразнила ее, то обзывала какими-то словами, в смысл которых девочка не вникала. Но что-то большее отталкивало ее от этой толстушки. Сейчас злило то, что Мака снова помешала ей, явившись невовремя. Она никак не могла понять, почему взрослым некогда разговаривать с детьми. Они постоянно что-то делают, бегут куда-то, суетятся, а потом все ворчат. Чем больше девочка думала об этом, тем сильнее ей хотелось удивить взрослых чем-то необыкновенным. Вдруг как-то сама по себе Агайа вознесла руки к небу и стала шептать:

Боженька! Дай дождя! Не хочу больше, чтоб папа с мамой огорчались. Сделай так, чтоб они радовались. Дай дождя, Господи! Дай дождя!

Девочка, в надежде увидеть бога, долго смотрела вверх. Там было много белых облаков. Они барашками плыли по небу. И вдруг ей показалось, что она сидит прямо на самом пушистом из них и катится на нем по небу. У девочки закружилась голова. Потом у горизонта полыхнуло красное зарево. После него осталась радужная полоса, которая постепенно раздвинулась воротами. И оттуда выглянул дед с длинной белой бородой.

Я слышу тебя! — ответил ей старец сверху. — Ты часто зовешь меня. Я всегда слышу тебя. Теперь ты будешь видеть меня.

Ручонки Кудлатки замерли в воздухе вертикальными стрелами. Она долго простояла с поднятыми вверх руками. Где-то из самой глубины небес затем донеслась до нее барабанная дробь.

Вот обрадуются взрослые! — думала она, не зная, как доставить им хотя бы какую-то радость, чтобы они чему-то улыбнулись за последние дни. — Мой бубен! Бьет мой бубен! — навострила слух девочка.

Кудлатка с трудом усидела на крыше. Ждала, когда уйдет соседка. Ей совсем не хотелось попадаться на глаза этой толстухе. «Угораздило явиться ей как раз в то время, когда пошел разговор с отцом об очень важном!» — все еще злилась она.

Вот до нее уже стал доноситься перезвон подойников. С выпасов пастухи гнали коров. Это означало конец дня, а Мака все сидела, что-то выжидая.

Агайа устала ждать и спустилась в летник. В ушах все еще слышался звук бубна. Увидев соседку, присела у открытой затворки печи. Она любила смотреть и слушать, как говорят дрова. Так ей казалось. Взрослые причитали по поводу дождя, которого нет. Говорили, что боги забыли людей.

Неправда. Они не забыли людей. Я сейчас токо разговаривала на крыше с богом и попросила дождя дать. Сегодня будет дождь, мама, вот увидишь! И покосы ваши спасутся.

Агайа говорила по-взрослому, с серьезным выражением лица, не отрываясь от огня. Мать растерянно смотрела на дочь, не веря в то, что маленькая ее девочка говорит о таких вещах. Зато Мака закатилась смехом на всю деревню.

Скорей бы! Если пойдет дождь, я тебе конфет куплю! — пообещала она.

День закончился бы на этом без неприятностей, не заговори они о похоронах, что прошли днем. Девочка слышала, как взрослые сожалели об умершем односельчанине. Она подумала, что самое время рассказать о том, что она видела с крыши днем.

Я сегодня тоже на кладбище видела похороны. И видела, как люди спустились с горы. Потом за ними с кладбища покатился черный ком, большой-пребольшо-о-й такой!.. — развела руки в стороны Агайа. — Он катился, катился… Я сначала думала — собака, но собаки по воздуху ведь не прыгают, мам! Он катился, местами летел по воздуху и потом запрыгнул в машину, где люди ехали.

Что ты такое рассказываешь? Чего ты сегодня, перегрелась на солнце, что ли?! — рассердилась мать.

Правда, мама, вот увидишь! Завтра опять кто-то умрет. Это душа умершего металась. Она не успокоится. Ей очень плохо.

Это было все, что успела сказать Агайа. Она заметила гневом залитые глаза матери — и тут же замолчала, но было поздно. Мака вся как-то побелела вдруг, засобиралась домой и боком шмыгнула из летника.

Когда закрылась дверь за соседкой, мать схватила кнут, висевший на гвозде.

До сих пор ее только пугали ремнем, и не знала она до этого физической боли. Мать набросилась на Агайу внезапно, как в степи коршун на мышь. От первого хлесткого удара кнута девочка свалилась с чурки на открытую затворку печи, на которой сидела. Волосы попали на горящие поленья. Ленточки охватило пламенем. Агайа прикрывалась ручонками от ударов, но увернуться ей не удалось. Тогда она стала звать на помощь отца.

На крик Кудлатки вбежал брат. Увидев сестренку на земле, склонился к ней, чтобы поднять ее, и почувствовал, как резко обожгло кнутом спину.

Ну хватит уже! Хватит, я сказал! Убьешь ведь! — зло закричал Камзар матери и с силой оттолкнул ее в сторону. — Брось кнут! Не трожь ее! Мала еще, чтоб бить кнутом!

Камзару в детстве частенько попадало, но он ни разу не видел, чтобы Кудлатку кто-то бил. У него от жалости к ней и от собственного бессилия перед материнским гневом на глаза навернулись слезы. Он стоял перед матерью в отчаянной позе, готовый до последнего защищать маленькую сестренку.

Черт подери, а! Болтает что попало при посторонних! Теперь вся деревня узнает! Наговорила черти что! Теперь расхлебывай! — не устояв перед натиском сына, сдалась мать. — Встрять в разговоры взрослых! Кто тебя этому учит, а? Совсем с ума выжила! Где ты этого набралась только?! Уноси ее отсюда с моих глаз! Вон отсюда! — мать в бешенстве выкинула кнут в угол и все кричала угрозы вслед детям.

Камзар очень хорошо знал мать: если доберется до кого-нибудь, то долго не отпустит из своих клешней. Потому он бегом понес на руках Кудлатку из летника в дом. Хрупкое тельце безжизненно висело у него на руках. От волос Агайи пахло паленым.

Камзар, вбежав в дом, уложил девочку на диван и стал трясти. Затем, опомнившись, схватил полотенце, вытер волосы, чтобы сбить с них палево. Дома никого не было, сестры с отцом ушли встречать коров. Он не знал, что делать. Тогда от своей беспомощности встал на колени перед Кудлаткой и, не понимая толком причину материнского гнева, горько заплакал. Обтирая лицо девочки мокрым полотенцем, Камзар услышал стон, понял, что сестра жива, и от радости припал к ней.

Через какое-то время Агаша открыла глаза. Хотела вытереть слезы брата, но не донесла руки, ойкнула. Камзар тут же стал осматривать тело. Левая рука девочки почти до плеча была обожжена и покрыта волдырями. Она лежала неподвижно, все смотрела в окно, ожидая кого-то. И вдруг улыбнулась, будто там что-то увидела. Она совсем не чувствовала боли.

В эту самую минуту в оконные стекла внезапно забил дождь. Потом все сильнее, сильнее… — и хлынул ливень. Следом грозно полыхнула молния, будто огненной саблей рассекла воздух. Раскаты грома с яростью стали разбивать вдребезги небо. Казалось, его осколки вот-вот камнепадом обрушатся на землю и побьют насмерть все живое. Окна дребезжали, будто при бомбежке.

Агайа лежала с открытыми глазами и молча, не отрываясь, все смотрела в окно. По ее лицу блуждала та же странная улыбка.

Тихо вошел отец. На него посмотрела она как-то виновато, с сочувствием, и отвернулась. Он присел подле нее. Долго молчал.

Таки не уберег, — глубоко вздохнув, глухо, полушепотом выдавил из себя Матвей, будто отозвался о покойнике, и вышел.

До глубокой ночи, не умолкая, по небу гуляла громовая канонада.

 

* * *

Утро следующего дня началось в деревне с обычных хлопот. Дождь продолжал моросить, временами усиливаясь, на радость сельчанам. Только в доме Матвея все двигались как призраки. Старшие полушепотом, боясь потревожить мать, переговаривались друг с другом в дальних комнатах.

Анисья, сама выросшая в военное время в жестоких условиях, смолоду обладала железным характером и никому не давала спуску. Она ночью слышала, как рядом с ней, тяжело вздыхая, кряхтел муж. Но жалеть его, объясняться с ним не стала. Он до утра ворочался, иногда поминал бога. Сама она уже до слез жалела, что вспылила, причем, как казалось теперь, без причины. Она не могла понять, отчего в ней так внезапно пробудилась ярость. И, толком не зная, что дальше будет, ждала теперь расплаты за содеянное.

Анисья под дождем прошлась до огорода, умылась из бочки дождевой водой. Вернувшись в летник, обула мужнины резиновые сапоги и подалась в стайку. Наспех подоила, сама же погнала коров на выпаса. С тяжелым сердцем, глядя по дороге себе под ноги, слушая, как хлюпает под сапогами грязь, поймала себя на мысли, что ненавидит дождь, что слякоть ей просто противна.

«Скотина этакая, и на кой черт приперлась вчера. Вечно делать тебе нечего! — мысленно набросилась она на соседку. — Мало ли что сболтнет ребенок!.. Что же я наделала? Зачем…» — укоряя себя за вчерашнее, смахнула она со щеки слезу.

В этом момент, разгоряченная внутренней беседой с самой собой, Анисья заметила у дороги трех женщин, стоявших в дождевиках. В одной из них она узнала свою соседку. «Видно, не зря мое сердце ныло!» — подумала она и, готовая опалить их злобой, подошла поближе.

Здравствуй, Анис! — так, неполным именем, звали ее сельчане. — Слыхала, мужа Верки-то, которую вчера хоронили, утром в стайке сняли с петли! Удавился!

Слышь, а твоя Агашка-то, однако, шаманка!.. Вчера ее младшая такое задала! — в разговор встряла Мака. — Ведь все по-ейному вышло. Говорит вчера нам, что с богом говорила насчет дождя, и он обещал дать, мол. Потом сказала: «Еще покойник будет, душа умершей сильно мается». Будто б она умирать не собиралась... — голос соседки выдавливался змеиным шипеньем.

Анисья, привыкшая всегда защищаться, в перепалке с соседками отражать удары не стала. Как услышала о покойнике, сразу ослабла, обмякла вся. Стояла ни живая ни мертвая.

А как ребенок мог узнать? Ведь так и говорят, что Верка только хотела попугать мужа, а оказалось — кислоты хватила лишка.

Вот потому и мается, бедняга…

Женщины голосили наперебой, будто состязались, кто кого переголосит.

Поигрались, значит, родители! О детях своих позабыли. Еще жалеть о них… Вы б об их детях лучше пожалели, — нашлась Анисья, пытаясь защитить свою дочь. — Видите ли, одна мужа попугать хотела, а другой — кобель, вспомнил о ней, когда ее не стало. Видно, понял, что одному четверых не прокормить, вот и влез в петлю. Али пьяный был! А Агашка моя вообще ни при чем — ребенок что услыхал, о том и говорит.

Ведь так и есь, Анис! Верка-то в последние дни совсем не просыхала, — поддакнул кто-то из женщин.

Не знаю, не видала я, просыхала она иль нет! Наплодили детей и бросили их здесь, как собак не бросают… Вот и все! Жалеть о них еще я буду, мне детей жалко! Раскидают теперь их всех по разным детдомам… Вряд ли друг друга увидят… Вот страх-то где! Всю жизнь на людей голодными глазами глядеть будут. Никто как родная мать не накормит и не пригреет. Раскудахтались тут…

Сказала последнее Анисья, чтобы как-то пресечь дальнейшие пересуды, и подалась, не попрощавшись, так же, как и пришла, не поздоровавшись. Она не стала бы поддерживать людские пересуды, если б даже они касались чужих людей. Потому в селе ее и боялись, что спорить с ней — себя наказать. Она жила по своей правде, никому не досаждая, не навязываясь. Правда ее строилась на протяжении всей ее жизни и брала начало с давнего детства, с тех постоянных воспоминаний, что стали затем частью ее сердца. То, что вперемежку с детской озлобленностью позже оформилось в железный характер. Времена репрессий, поголовное доносительство соседей друг на друга убили двух старших братьев. Она об этом не забывала. В воздухе до сих пор призраком витала страшная боязнь людей. Вот и сейчас Анисья возвращалась к себе, в памяти перебирая прошлое.

Матвей появился в ее жизни после войны. Она уже была зрелой, готовой к замужней жизни. Особо выбирать женихов в то время не приходилось. Многих на войне поубивали. Вышла за того, кто из оставшихся в живых засватал. Поначалу много Матвей пил, после чего терял рассудок, кидаясь с кулаками на всех, кто попадался на его обезумевшие глаза. А ей перепадало в первую очередь. Она терпела побои, сколько могла. Но однажды пьяного мужа наотмашь огрела чугунной сковородкой, после чего ему бросила:

Попробуй теперь сам испытай. Каково тебе?! Мое тело не железное!

С тех пор Матвей ее не трогал. После жили, жалея друг друга. А как стали дети подрастать, совсем бросил пить. Жить бы да жить в ладу, да вот из-за злых языков новые беды нагрянули.

Червем засело вчерашнее в сердце Анисьи. Она корила себя в душе — и от этого еще больше раздражалась на всех. Почему набросилась на ребенка, тоже не совсем понимала. Ее одолевало какое-то нехорошее предчувствие, которое клешнями впилось в нее. Анисья слишком хорошо знала свою соседку. Мака умела плести склоки вокруг даже безобидных событий. Об этом вся деревня знала…

Неожиданно Анисья поняла причину своего гнева. Она от страха за дочь впала в такое бешенство. От обиды, что не смогла вовремя оградить девочку от злого языка этой женщины. Слова соседок только подтвердили ее опасение.

«А может, Агашка и вправду унаследовала шаманские корни!» — от мелькнувшей внезапно в голове мысли сильно кольнуло в груди Анисьи. Она вспомнила тут же о своей матери-шаманке, сосланной активистами за камлание. Дальше объяснение пришло само собой. То, что Анисья упорно скрывала от всех, ярко проявилось в ее последнем ребенке. Какие-то силы берегли ее семью до сих пор.

Пришло время, видно, отдавать небу долги! — проговорила вслух женщина и ускорила шаги.

Войдя во двор, она не стала заходить домой, направилась сразу в летник, растапливать печь. Сырые дрова тлели, не желая разгораться. Анисья села у открытой печи, вслушиваясь в огонь. С трудом ей удалось как-то раздуть поленья. Затем, встав, она сорвала с крючка над головой сушеное мясо, наломала его жесткими пальцами на мелкие куски и бросила в огонь, при этом долго что-то нашептывая и призывая духов. Она пристально и долго смотрела на огонь, будто вправду видела там кого-то живого.

Скоро в ее глазах запылало то же пламя, что горело в очах Кудлатки.

А дождь все шел и шел, временами выливаясь в затяжные ливни…

Позже, спустя неделю, яркое солнце засияло новым светом — и вместе с ним село охватила весть о маленькой немой шаманке. Говорили, будто боги наказали ее за язык.

Мака сделала свое дело. Все сбылось, что предвидела Анисья…

 

100-летие «Сибирских огней»