Вы здесь

Любовь на закате

Рассказы
Файл: Иконка пакета 15_ogneva_lnz.zip (38.86 КБ)
Ирина ОГНЁВА






ЛЮБОВЬ НА ЗАКАТЕ
Рассказы





Купил Мишка порося
У Мишки матери нет. Умерла, когда ему было всего три года. Зато у него два отца. Один родной, которого он любит нежной сыновней любовью, а другой — сосед, дядя Володя.
Батя, по мнению Мишки, добрый, красивый, ласковый, но в жизни не пробивной. Отцы его сверстников и работу постоянную имеют, и скалымить хорошо могут, а батяня летом коров пасет, зимой дома сидит. Жениться — и то не может. Кстати, это и хорошо. Хоть Мишка и не помнит матери, но чужой женщины в доме не представляет. Для домашних дел есть бабушка. Чуть свет — на пороге. И сварит вкусно, и пол до блеска натрет, и постирает.
Дядя Володя — полная противоположность отцу. У него есть все: квартира в Линево, дом в деревне, хорошая машина. Всего сам добился. Работы никакой не боится и Мишку тому же учит: «Не сможешь вкалывать — всю жизнь лапу сосать будешь».
Мишка старается. Летом вместе картошку окучивают, веники березовые заготавливают, ездят в город — продавать первую редиску, зеленый лук, огурцы. Торговать Мишка не боится, зазывать покупателя умеет: «Налетай, раскупай наш листвянский урожай! Ну-ка, девки-молодцы, расхватали огурцы!» Зимой работы меньше, но день на день тоже не приходится. Недавно в тридцатиградусные морозы сено в пригон с улицы перетаскивали. Тюки так смерзлись, что даже ломик не помог. Тогда дядя Володя залез на самую верхушку и пошел вилами пластать, Мишка не успевал подгребать. Когда зашли в дом, дядя Володя задрал рубаху и майку и, вытирая полотенцем пот, приговаривал:
— Здорово, Мишка?! Во навкалывались! Придется, наверное, тебе снова мой хондроз лечить… Разотрешь спину?
Той зимой дядя Володя так на стогу простыл, что если бы не Мишка, то точно бы в больницу загремел.
Разомлевшие после уличной работы, они долго пили горячий чай вприкуску с мягкой карамелью.
— Заберут тебя в армию, что буду без тебя делать? — не зная, как выразить благодарность, в который раз спрашивал дядя Володя.
Душа Мишки утопала в блаженстве. Куда и впрямь дяде Володе без него… Летом одних веников березовых триста штук заготовили. Недавно скотину вместе кололи. Верстак для разделки мяса соорудили. Завтра снова на базар ехать. Кто ему фляги таскать поможет? Нанять работников в деревне не просто. Без аванса калымить отказываются, а дашь денег — тотчас в магазин бегут. Мишке всего четырнадцать лет, но с него толку больше, чем с любого пьяного мужика. Ему эта водка, как и дяде Володе, на дух не нужна. Да и сигареты тоже. Он со своими сверстниками не водится. Чему от них научишься? Мишка не намерен свою жизнь распылять. И рассчитывать ему не на кого. Отец стареет, бабушка уже не та. Эх…
— Мишка, пойдем кассету нашу просмотрим, — прервал его мысли дядя Володя.
Они включили запись, и замелькали знакомые пейзажи Горного Алтая. Летом дядя Володя отдыхал с семьей в Белокурихе. Не каждый может позволить себе такой отдых.
— Вот так, Мишка, жить надо! Скажи, хорошо?! — снова пристал он через минуту.
Мишка прищурился, чтобы скрыть чувство зависти и раздражение. Ему так и хотелось сказать: «Что спрашивать-то, любому дураку понятно, что хорошо». Но обижать дядю Володю не хочется, и он в такт вопросам кивает головой. Кассету Мишка смотрел много раз, но не надоело. Он мечтает иметь пусть не квартиру, но хороший прочный дом в деревне. Их хатенка давно нуждается в ремонте, денег нет. Но ничего, утешает себя он. Главное — работы не бояться. Глядишь, дядя Володя возьмет в большое дело.
Учится Мишка слабо, но пятерки ему не нужны. В училище или техникум, конечно, трудно будет поступить, а для жизни ума хватит. Он и сейчас себе на хлеб зарабатывает. Дядя Володя платит неплохо. Другой бы на его месте стал на жизнь жаловаться — мол, матери нет, несчастный, бедненький я, а Мишка не из таких: сам на ноги встанет, еще и отцу поможет. На днях он развернулся по-крупному. Взял двухмесячного поросенка. Всего шестьсот рублей отдал. Дядя Володя одобрил:
— Молодец, Мишка! Учись делать деньги. Сам вырастешь, сам заколешь, сам и продавать на базар повезешь.
Поросенок, правда, попался неудачный. Одно ухо длиннее другого. Оттого, кажется, что вечно к чему-то прислушивался. И, в отличие от всего выводка, в еде разбирался. От отрубей нос воротил, картошки ему подавай. Сначала его хотели продать за восемьсот. Потом сбросили цену до шестисот. На такое кто угодно обиделся бы. И если бы не он, Мишка, кто бы еще вернул поросенку чувство собственного достоинства… Но тот оказался неблагодарной скотиной. Когда Мишка понес его домой, сразу же стал показывать свой характер. Животина все время за спиной юзгала, неловко изгибалась и орала что есть мочи. Хоть дело было к вечеру, знакомые останавливались и похохатывали над его покупкой.
Поросенка Мишка поселил в бане. Бросил на пол старую дерюжку и лег отдыхать. Все-таки дело сделал большое. Но сомкнуть глаз так и не пришлось. Скотина нагло вытянулась рядом с ним, потом начала истошно визжать и хрюкать под самым ухом. Мишка встал, сел за стол и начал думать: то ли его обратно отнести, то ли куда привязать за заднюю лапу. Поросенок будто прочитал его мысли. Неожиданно запрыгнул на стол, затем спружинился, подобрался и выскочил в открытую форточку.
— Ну и сволочь ты все-таки! — выругался в сердцах Мишка и, набросив фуфайку, кинулся догонять строптивую животину.
Поросенок бежал, не разбирая дороги.
— Стой, скотина! — забыв про всякое стеснение и не обращая внимания на деревенских ротозеев, кричал вспотевший Мишка.
Изловчившись, он снял на ходу фуфайку и прибавил скорости. Если бы не фуфайка, бегать бы ему до утра. Именно ею, падая, и накрыл Мишка беглеца. Так они лежали, нос к носу, тяжело дыша от усталости и от злости друг на друга.
— Чтобы я еще за тобой ухаживал, свинья ты этакая! — дергая поросенка за ухо, приговаривал Мишка. — Сейчас же назад унесу или живьем съем со всеми потрохами.
Хозяева поросенка назад не взяли: «Не нужен он нам, такого сроду не продашь. Воспитывай, если характер не нравится».
К вечеру о его приключении узнал дядя Володя.
— Расскажи, как поросенка купил, — заливался он. При этом его бычья шея и лицо становились багровыми. — Что, так прямо и выпрыгнул в форточку?
Мишка молчал и злился. Но дядя Володя смеялся так заразительно, что невольно тонкие Мишкины губы растянулись в улыбку.
— Ну да, подскочил — и в форточку! Сам не ожидал, что так высоко подпрыгнет.
Из дома Ермаковых на всю улицу раздавался смех. Но Мишке было не шибко обидно: дошло, что смеялся дядя Володя не над Мишкиной оплошностью, а от радости, что воспитал в пацане хозяйскую жилку.
Поросенка Мишка оставил. Его взял в свой пригон дядя Володя, а чтобы беглецу было не скучно, купил второго. Так что Мишкин бизнес растет.

Любовь на закате
Любовь у моих родителей была довольно странной. Мать звала отца строго по фамилии, а он ее — Рожа, хотя звали ее Роза. Может быть, намеренно не выговаривал букву «з». Общались они редко. Отец в основном молчал. Мама говорила и за себя, и за него.
Нас в семье было трое девчонок. В нашем бабском обществе он чувствовал себя лишним. Уйдет в нашу детскую комнату, возьмет в руки книгу, и только слышится шелест страниц. Читает, читает — и засыпает. Вытянется на кровати во всю длину, лицо бледное, желтоватого оттенка, как у покойника, еще и руки на груди сложит. Иногда приспичит взять что-то из вещей, а зайти боимся. Услышит наши шаги, вздрогнет от неожиданности, сверкнет молча взглядом — и дальше спать. От страха дух захватывало.
— Как ты живешь с ним? — не раз спрашивали мы мать.
Она в ответ — мол, папка у нас добрый, красивый, а что не разговорчивый, так это оттого, что девки мы, к сожалению, а не пацаны.
Отец и впрямь был в молодости красивым. Помните кинофильм «Человек-амфибия»? Так вот, он вылитый Коренев. Высокий, стройный, плечи широкие. Черты лица тонкие. Волос черный, глаза не голубые, не серые, а именно синие. Нос прямой, как бы выразился художник, иконописный. Мы всегда мечтали и мужей найти под стать отцу.
Мама ему красотой не уступала. Сама светленькая, а глаза карие. Такое редкое сочетание не передалось ни одной из нас. И ростом мы не в родителей.
Насчет доброты отца, наверное, мать была права. Он нас, девчонок, ни разу пальцем не тронул. Я до сих пор помню сцену из детства, когда папа, подпив, со мной в «Ну, погоди!» играл. Он был волком, а я зайцем. Бегали вокруг елки. Он тогда так заразительно смеялся, я думала, что так будет всегда. Но утром снова увидела его равнодушный взгляд, скользящий поверх меня. Помню еще эпизод, когда мотоцикл учил водить. Училась я тогда в шестом классе. Ехали по проселочной дороге, вдруг он остановился, сошел с мотоцикла и сказал одно слово: «Садись». Куда садиться и зачем, объяснять не пришлось. Я быстро выскочила из люльки — и за руль. Команды его были короткими, поэтому знала, прослушаю что, упущу — второго случая не будет. Когда мотоцикл тронулся, я даже не могла сдержать слез радости. Отец разрешил мне проехать через всю деревню. При виде встречных односельчан мои губы расплывались в дурацкой улыбке. Лица отца я не видела. Но знала, что чувствуем мы одинаково. Тогда я и поняла, что он меня очень любит. Кстати, я похожа на него больше всех: Лена с Женей в мать, светленькие, а я — черненькая. Только глаза не синие, рост не тот, да и нос классическим назвать трудно.
Еще доброта отца проявлялась, когда заболевала мама. Он и белье стирал на всю семью, и готовил нам очень вкусное блюдо — юшку. Жарил мясо вместе с грибами и помидорами. Котлеты стряпал. У мамы они стучали, как камушки, а у отца были сочные, мягкие и большие.
Получал папка всегда мало. Работал он лесничим, его заработок был чуть больше сотни. Мама же, учительствуя, приносила денег в два раза больше. Когда отец молча бросал на стол заработанное, мы с жалостью поглядывали на него: сейчас начнется…
— Ты хоть бы лес воровал, — заводилась мать. — Смотри, как Савельевы разжились. Дом какой отгрохали… За зарплату, думаешь? Да из нашего леса, что под окном растет! У тебя под носом тащат, а ты глазами хлопаешь. А Кругликовы не только себе хоромы отстроили, детей на всю жизнь обеспечили. Лесничий называешься…
Отец, ничего не говоря, тихо уходил в нашу спальню. А мы не знали, как выразить ему свое сочувствие. Конечно, ругалась она не потому, что жадной была. Мама до сих пор не гонится за богатством, да и никогда не считала, что это главное в жизни. Просто устала от беспросветной нищеты.
Иногда и я сердилась вместе с мамой на отца, что даже на приданое нам он не заработал. Но, вспоминая высокую, статную фигуру в ветхой одежонке, снова становилось его жалко. Самая дорогая куртка, которую помню на нем, тридцать рублей стоила. А как он любил свой лес! Каждую елочку выхаживал. Каждый новый росточек оберегал. Сколько леса зашумело после него. Даже любимая песня, которую он всего два раза пел при мне, была такая: «Что так сердце, что так сердце растревожено…» Сейчас понятно, что было ведомо ему и чувство любви, и обида, и страх, но тогда он был просто сдержанным, умным, интеллигентным.
Умер отец на шестидесятом году жизни. Болел всего неделю. Потом ему полегчало. Вышел на крыльцо, успел с соседом словом перемолвиться — и умер, запрокинув вверх голову. Его приоткрытые глаза были устремлены в небо.
С тех пор прошло шесть лет. Мы смирились со смертью отца. Но без него опустел и омертвел наш дом. Мне не хочется туда ехать. Следом за отцом погибла моя старшая сестра Ленка, и у меня теперь ощущение, что мы с младшей Женькой осиротели. Нет отца, не стало семьи и нашего деревенского, почерневшего от старости дома, в который так тянулась душа. Я всего раз после смерти отца побывала там. И до сих пор живет во мне ощущение холода и пустоты. Убогая обстановка дома, которая когда-то казалась милой сердцу, теперь вызывает гнетущее настроение, подчеркивая невосполнимую потерю.
Мама теперь живет с другим мужчиной. Он на двадцать три года младше ее. Когда я увидела его впервые, от возмущения стало тесно в груди. Маленький, рыжий, невзрачный, к тому же глухой. Мать постоянно кричит ему что-то в ухо. Кричит до такой степени громко, что хочется отойти от них как можно дальше.
— Он очень умный, два института окончил, — кричала мне мать при встрече, подняв вверх два пальца, словно я тоже глухая.
Она перед ним все время бегала, глаза ее светились, а мне ее поведение, всегда такой правильной и добропорядочной, казалось порочным. «И что она в нем нашла?» — думала я.
— Валера — ветеринар! — продолжала громко объяснять мать. — Без денег не живем. Его в деревне ценят, — бросая благодарный взгляд на Валерку, почти моего ровесника, продолжала тараторить она.
Почему-то она перестала интересоваться моей и Женькиной жизнью. Спрашивала о том, как живем, только для приличия. Все ее слова и даже жесты были обращены к Валерке.
— Любит меня, — поглаживая его желтые жидкие волосенки, хвалилась мать. — Недавно пошли мы с ним в лес гулять. Взобрался на гору и во весь голос закричал: люблю, люблю, люблю!..
Видимо, за тридцать лет жизни с отцом она устала от гробового молчания. По характеру живая, словоохотливая, нашла она свою половину. Валерка мог подойти и запросто погладить ей руку, поцеловать в щечку. И ласково промурлыкать: «Ни-ко-ла-е-евна, котенок!» Вроде все старо и примитивно, но без этого женщина увядает. Желая продемонстрировать высокие отношения, мама показала записку Валерке. «Валера, — писала она, — прости меня, что вчера была с тобой недостаточно внимательна. Дело в том, что ко мне пришла Катя, у которой умер муж. Ее надо было поддержать морально».
Уехала я из дома, хоть и поняв маму, все-таки опустошенной. Потом получила письмо, что Валера избил ее, и она лежит в больнице. Мне даже захотелось убить этого маленького хитрого мужичонку. Бич он. Негде жить, вот и присосался к маме, надеясь, что после ее смерти дом ему достанется. Но в глубине души я знала, что увлечься мамой может любой умный мужчина. Она пишет стихи, хорошо поет, у нее очень высокий красивый голос. Любит живопись. Помню картины из сказок, которые она рисовала на холсте масляными красками — глаз не оторвать. Хорошо ей удавались и пейзажи. Она, как и отец, любила природу. Пойдешь с ней в лес — разговаривает с каждым цветочком, с каждой травинкой, как с живым человеком. А еще… я в своей маме видела не родительницу, а подругу. До старости лет она оставалась молода душой. Легкая на подъем, могла и других зажечь своим небезразличным отношением к жизни. А сколько читала…
Наверное, плохо было одной. Под старость она стала такой худенькой, маленькой, что больше напоминала ребенка.
В письме мама написала, чтобы я ни в коем случае не обмолвилась потом об этой драке при Валерке, мол, сами во всем разберутся. Я решила, что не стоит лезть в их отношения.
Спустя два года они приехали в гости сами. Мать по-прежнему была очень предупредительна с новым мужем. Заглядывала ему в глаза, а он ухаживал за ней, как за маленькой девочкой. Когда она пошла в ванную, Валерка не находил себе места. Наконец не выдержал и постучал:
— Ты не утонула там?..
Как только мама открыла дверь, кинулся к ней с расческой и стал нежно расчесывать теперь уже жидкие волосенки матери. Она при этом не выражала ни восторга, ни удивления. Наверное, этот ритуал вошел у них в привычку.
Потом он стал кормить мать с ложечки.
— Не ест ничего, — жаловался Валерка. — Совсем худая стала.
Она, обрадованная встречей со мной и тем, что Валерку здесь никто не обижает, весело болтала, забывая про еду. Когда принесла к чаю конфеты, мать взяла со стола несколько штук и протянула Валерке:
— Ира угощает, — прокричала она ему в ухо.
Я смотрела на мать — и почему-то щемило сердце. На худом лице нездорово поблескивали ввалившиеся пронзительные глаза. Худые руки казались очень слабыми, при резком движении болталась обвисшая кожа. Я не узнавала в этой сухонькой бабушке мою строгую, волевую, решительную маму. С одной темы она перескакивала на другую, не дослушав меня, начинала говорить совершенно не по делу. Ее радость была сумбурной, быстротечной и нервной. Мне хотелось рассказать ей, чем мучаюсь, чем живу. Но у нее хватало сил только на свою теперешнюю жизнь.
Потом они пошли спать. Еще долго за стенкой я слышала их тихий шепот, иногда смех и звонкие поцелуи. Мама была счастлива.

Я тебе не верю
— Алло! Алло! Линево? Это Франция!
— Сашенька, любимый! Как ты там?.. Все хорошо? Слава богу... Где живешь?
— Я сейчас в Лионе. Живу вместе с русскими музыкантами. Они дом снимают. Три года уже в
легале находятся.
— Когда домой, любимый?
— Не знаю. Понимаешь, мне нужно заработать. Я ведь только Лысому четыреста пятьдесят долларов отдал. Мне в Россию хочется с деньгами вернуться. Илюха ждет, сын, ты же знаешь.
— Саша, я не могу ждать. Больше нет сил. Уж третий год без тебя. Кипр, Турция, Франция…
— Я ничего не могу обещать…
— Але, але! Сашенька!.. Где же ты, любимый?

* * *
Я действительно не могу так жить. Из трех лет, что прожили вместе, ты был со мной всего восемь месяцев. Помнишь, когда ты работал еще дворником и жил этажом выше, что ты мне обещал? Ты просил, чтобы я тебя не бросала, что у нас с тобой в жизни будет все — квартира, машина, любовь. Я и не требовала от тебя ничего. Ты обещал сам. Как ты был красив в тот миг. Твои цыганские глаза обжигали меня огнем, а горячие руки упрямо поворачивали мое лицо, ты умолял: «Поверь!» В тебя нельзя было не влюбиться. Я даже помню, во что ты был одет. Ты был в бордовом теплом трико и синей олимпийке. В этих домашних вещах ты был неотразим, потому что невозможно было не заметить твой сильный торс, красивые руки, линия которых от локтя до кисти была совершенной, и тонкие пальцы музыканта. Мне нравилось в тебе все — рост, фигура, лицо. Тогда ты постеснялся сказать мне, что родом из цыган, но разве это имело значение… Главное, я потянулась к тебе. Иногда ты казался мне ребенком, когда дома или на улице брал меня за руку и размахивал ею, как мальчишка. До сих пор я помню твое ладно. Почему-то ты всегда спрашивал разрешения:
— Я пойду поем… посплю… поеду. Ладно?
А когда у тебя было хорошее настроение, ты начинал пританцовывать и напевать какую-нибудь веселую мелодию. Помнишь, как первый раз заиграл на саксофоне «В нашем доме поселился замечательный сосед»? Громкий хрип сакса поставил на уши всех соседей. Я все время ревновала тебя к трубе. Ты носил ее на руках, как ребенка. «Любимая моя...» — говорил нежно железке.
Ты чистил ее целыми днями. Натирал так, что желтый металл инструмента блестел золотом. Положив трубу перед собой, ты придирчиво разглядывал лоснящиеся бока саксофона. А я в этот момент мечтала хоть на мгновение побыть на его месте. Ты замечал мою ревность и смеялся:
— Сейчас поглажу и тебя…
Ты называл ее ласково — кормилицей. Наверно, это правильно. Без саксофона ты был никто. Без него твоим хозяином была я.
Когда мы познакомились, у тебя не было этой дорогой игрушки. Ты зависел от меня, потому что в ЖКХ не давали зарплату. Ты рассказывал, как однажды пришлось в дождь идти на кукурузное поле, как вязли ноги в грязи, а ты упрямо шел добывать еду. Потом вы с мамой впивались зубами в неостывшие початки кукурузы. Ты рассказывал о том, что вы месяцами не видели мяса, что пенсии, которую получала мама, хватало только на несколько дней, потому что вы ее вместе пропивали. Пьяный ты становился смешным — ходил по соседям и жалобно просил сигаретку и стопку водки. Когда я впервые увидела, чем ты питаешься, мне захотелось тебя откормить. Помнишь, у вас на плите стоял суп, в котором плавало несколько картошек?..
С каким удовольствием я тратила на вас с мамой свои деньги. Три года назад это были такие гроши, что нам с сыном хватало только на питание. Когда познакомилась с тобой, я стала просить у шефа вторую работу, потому что вчетвером на эти гроши можно было лишь существовать. И когда получила подработку, с радостью за нее ухватилась. С каким невысказанным чувством облегчения я несла домой мясо, колбасу, сыр, молоко, пельмени. Я радовалась, когда ты ел. Я испытывала чувство умиления от яркого румянца, который после сытного обеда выступал на твоих смуглых щеках.
А помнишь, как ты купил при мне свой первый саксофон? Ты купил его по случаю, всего за триста рублей, а продал по дешевке за четыре тысячи. Тебе повезло. Новый сакс стоил в то время около тридцати тысяч. Ты явился домой в новых джинсах, крутых темных очках и кожаной куртке. Ты уже не был прежним, простоватым на вид Сашенькой. Ты был похож на иностранца, и твоя красота испугала меня. Я тогда подумала: «Не может быть, чтобы этот человек любил меня…»
Вдохновленный покупкой, ты повторял: «Теперь будем жить!» Ты вспоминал время, когда в квартирке не было и сухарика. Однажды ты заработал, играя в переходе метро, тридцать рублей.
— Всего за пять минут — тридцатка! Представляешь?! Главное — перебороть стыд! — не унимался ты.
И еще через несколько дней положил мне на стол первые сто рублей. Ты смог перебороть себя.
— Умора, умора, — смеялась от счастья твоя мама. — Ой, Сашка, не могу, — хохотала до слез она. — Что, прямо встал и начал играть?
— Да, у всех на глазах, в переходе. Сначала стыдно, а потом как зазвенели монеты, как зазвенели…
Мы поверили в тебя. И было вовсе не смешно, когда твоя мать, Валентина Павловна, стала хвастаться людям: «Мой сын — великий музыкант». Да ты и сам был счастлив в то время. Помнишь, как обогащали тебя встречи с людьми, которые стали приглашать помузицировать в кафе, на торжественные церемонии, в рестораны, даже в цирк.
Я до сих пор не могу забыть твой рассказ о цыганятах, когда ты играл в переходе. Маленькие чумазые бродяжки стали танцевать под твою пружинистую музыку. Ты добавил темпа. Собрался народ, всем было весело. А однажды подошла пожилая актриса театра и стала уговаривать, чтобы не изменял музыке. Восхищалась умением выжить в наше время.
Когда ты решил перебраться в город, я на тебя злилась. Но я снова не смогла устоять под взглядом обещающих жгучих глаз.
— Не переживай, так многие сейчас живут. В провинции работы нет, потому нам необходимо на время расстаться.
— Я не могу без тебя жить! — плакала я.
Мы с Валентиной Павловной стали ждать тебя. Ты приезжал только по выходным, привозил триста рублей, и мы шли с тобой покупать продукты. Не косметику, не кофточки, не платья, а мясо. Мать стряпала нам котлеты, мы расспрашивали о твоей жизни, нам было хорошо оттого, что ты с нами. Поев, ты брал сигарету, вальяжно потягивал дым и перебирал мне волосы.
— Что, «Петра» теперь куришь? А мы с Маринкой тут «Приму» да «Луч» потягиваем, — прерывала твое удовольствие мать.
Мне становилось обидно за тебя. Но разве тогда я понимала, что никто не знает своего ребенка лучше матери. Она любила тебя безумной материнской любовью. Когда ты своими пьянками допек отца, мать разменяла квартиру. Она ушла с тобой от человека, с которым прожила тридцать лет. Они были когда-то счастливы. И делили все твои взлеты и падения. Перенесли твой первый развод, пустили домой, когда тебя выгнала вторая жена, простили срыв после первой кодировки. Как живописно описывала мать твои очередные возвращения в отчий дом: «Слышим с отцом — царапается за дверью. Открываем — стоит, гаденыш. Если бы не он, до сих пор бы жили с отцом. Разорил родное гнездо! Обмен стал требовать. Поменялись — ну и что толку? Пропил ведь комнату в Бердске. А отец теперь другую женщину нашел. Живет, чего ему. А я за гаденышем потянулась. Все боялась: напьется, замерзнет где-нибудь. А как жили! Вместо воды компоты пили…»
Я не могла не поверить матери, несмотря на то, что пила и она. Она ведь бесхитростно делилась со мной последним куском хлеба. Помнишь, она шубу свою мутоновую продала? Принесла нам всякой всячины и денег оставила.
А как она меня любила! Подойдет вечером к изголовью, поцелует, только потом спать уходит. Какие она Дениске, моему сыну, пирожки стряпала. На весь подъезд запах стоял. И такой горошницы я в жизни не ела.
Придет утром к нам, глаза светятся:
— Ребятишки, — кричит, — я вам беляшей напекла!
Мы с тобой вставали, сонные, растрепанные, взявшись за руки, шли мыться, а потом, специально смешно топая, спешили за общий стол. Она, поблескивая черными, как у тебя, глазищами, счастливо говорила:
— Не могу нарадоваться на вас. Как два дурака, не отцепляетесь друг от друга!
Как давно это было… У вас в поселке была своя квартира. Если бы я согласилась соединить наши две однокомнатные, возможно, мы и сейчас были бы вместе. Но вы оба пили. Я замучилась с вами. Поэтому все пустила на самотек. Кто знает, может быть, мама твоя пила оттого, что не верила уже ни в чью любовь. Ведь до развода она спиртным не увлекалась. Мне кажется сейчас, что ей под старость нужна была определенность. На тебя надежды не было. А я была ей чужим человеком.
Зачем вы продали свою квартиру? Деньги у вас улетали — как журавли. Ты отдал долг за саксофон. Если бы не вернул, тебя убили бы. Мать купила тебе туфли, потому что ты был разутый. Десять тысяч она пропила на радостях, угощая всех друзей. Мы купили ей комнату в Искитиме, которую она потеряла, когда умер продавец, а деньги, отданные ему, пропали. Мать тогда совсем запила. Она пришла ко мне с котомкой в руках, так как не осталось ничего ни от одежды, ни от мебели. Я не выгнала ее. Мы продолжали ждать тебя теперь уже из загранки. Ты в это время был на Кипре.
— Сашка вернется богатым, — верила в тебя мать.
Когда рано утром ты постучался в мою дверь, я даже сразу не узнала тебя.
— Маришка, — выдохнул ты.
Ты стоял в старой потертой синей курточке, старых кроссовках и серой шапочке, из-под которой торчали пучки спутанных волос. Я захлебнулась от счастья. Долго выслушивала про то, как тебя депортировали. Как ты ночью в одних тапочках гулял по весенней Москве. Как ты не мог найти там ни одной свободной лавочки, чтобы посидеть. Как ты попрошайничал на улицах. Как догрызал объедки. Мое сердце задыхалось от жалости. Больше всего мне запомнилась история о том, как ты побывал на настоящем королевском балу. Ты так романтично представил мне древнюю старушонку, одетую в бальное платье, с коричневыми, как хозяйственное мыло, ногами, которая кормила тебя жареным поросенком. В ту ночь я обошла с тобой весь Кипр.
Матери пришлось уехать в деревню. Ведь я не могла снова взять на содержание двух человек, кто-то должен был уйти. Я с жалостью смотрела на твои пожелтевшие ввалившиеся щеки. И оставить тебя не было никаких сил. Ты тогда впервые сказал мне, насколько я тебе дорога, что твоя любовь стала… как настоявшееся вино.
После этого ты пробыл со мной недолго. В очередной раз закодировав тебя от пьянства, мы купили тебе саксофон. Ты снова собрался в дорогу. Говорил, что у тебя в Новосибирске растет сын, который ждет папу с деньгами. Рассказывал, что Илья твой голодает, потому что его мать, твоя бывшая жена, пьет и не работает, и что только ты устроишь ему и мне настоящую жизнь. Я верила тебе, хотя старалась объяснить, что дорога ложка к обеду. Что твой Илюха и я, мы оба можем без тебя попасть в больницу, остаться голодными или даже умереть. Любящий человек обязан быть рядом с близкими, иначе это не жизнь. Разве я не права? Если бы так и было, Илюха не стал бы бить тебя кулаками по лицу.
Ты не забыл тот момент, когда учил сына плавать? Когда невзначай окунул его с головой, твой мальчик стал рыдать, выкрикивая:
— Ты хотел меня утопить!
Страшно, правда?..
Ты уехал, уверяя и Илюху, и меня, что ближе нас у тебя никого нет. Сказал, что уезжаешь на месяц. Телеграмма пришла через два. «Мариша, — писал ты, — пришли мне тысячу рублей на дорогу». Я, натуральная дура, кинулась искать эту тысячу. Я просила занять друзей, знакомых. Потом мне позвонил Лысый, с которым вы были вместе в Турции, и сказал, что ты ему должен двадцать тысяч. Я не нашла тебе ровно тысячу, зато выслала алименты своего сына, семьсот пятьдесят рублей. А Лысый угрожал тебя убить за долг. Говорил, что заказал тебя.
Год спустя мы встретились с тобой в метро, случайно. Я удивилась, что на нищего ты не был похож. В левом ухе сверкала золотая серьга, от тебя пахло дорогой туалетной водой. В руках ты держал саксофон. Ты сбегал и купил мне розу. Мы снова были вместе!
В этот раз тебя закодировал Лысый. Ты снова говорил, что не можешь без меня жить, что очень любишь. Ты стал чуть ласковей, набожней и покладистей. И даже предложил мне выйти за тебя замуж — мол, сколько можно так жить. Изредка ты давал мне на питание деньги, остальное откладывал на очередную поездку, да и долг Лысому следовало отдать. Хотя я предлагала оформить ссуду в банке.
Ты снова уехал. Теперь во Францию…
— Але, але, Линево?! Это Франция… Маришка, я уже отдал двадцать тысяч Лысому. Я очень люблю тебя!
— Сашенька, как хорошо, что ты позвонил. Я должна тебе сказать, что встретила человека. Боюсь его потерять. Он очень любит меня. Покупает дорогие сигареты, делает в доме ремонт, сказал, что он нам нужен и никуда не уйдет. Приходит после работы и готовит ужин, заваривает травы, чтобы лечить меня. Доказывает, что у нас с тобой не было любви… Приезжай сейчас, проживем, не нужны мне твои проклятые деньги… Сашенька, Сашенька, не молчи. Я люблю тебя!
— Я тебе не верю…

Надо брать
Первый раз мне с мужем не повезло. Человек он был нежадный, ласковый, но как выпьет — дурак дураком. Придираться начинал по мелочам: почему борщ недосолила или котлеты недожарила. Я сначала от него по углам в квартире пряталась, лишь бы глаза не видели. Потом он мне так досаждать стал, что к маме босиком зимой убегала.
Терпела я так, терпела — и выгнала его. Осталась на руках с маленькой Светой. Другая бы на моем месте испугалась, а я женщина танковая. Иду по жизни напролом. Ничего, думаю, девица я стройная, красивая, обеспеченная, найду себе другого.
Жили мы в то время с мамой хорошо. У нас родственники в Китае есть, оттуда всякие шмотки высылали. Помните, в то время за ваучеры все нахватали самопальных китайских пуховиков, в которых люди были — как куры ощипанные? Перья у них сквозь ткань наружу вываливались. Отвратительно! Мне же фабричные пуховики высылали. Кто у меня покупал, потом всем знакомым советовал. Мол, Наталья Семеновна никогда не обманет. Я тогда столько себе платьев накупила, кофт нарядных нахватала. В доме всего с избытком было. Тогда же редко у кого ковры встречались, а у нас с мамой вся хата в них утопала. Подруги заходили, завидовали. Я женщина аккуратная. Вон на окне китайский термос стоит, посмотрите его состояние. Как новый, а ведь ему двадцать лет.
Так вот, я в доме приберусь, все отмою, вычищу — и сижу, как царица. Что ж такой женщине было унывать да бояться, что одна останется…
Сначала стала встречаться с лысеньким дяденькой. Инженером на заводе работал. Интеллигентный такой. В пенсне, пальчики худенькие, длинные, речь вежливая: «Наталья Семеновна, возьмите, пожалуйста, подойдите, пожалуйста…» Только нищий. У него несколько советских рубах было, которые почти одного возраста с ним, да одни штаны на все случаи жизни. Еще
турбачок у него был, баночка железная, где он кофе заваривал. Везде с собой носил. Я его потом с этим турбачком и выставила за дверь. Для жизни он не годился. У меня от его интеллектуальных разговоров в кошельке не прибывало. Не век же мне в маминой избушке жить. Самой нужно пробиваться.
Один раз пришли ко мне в гости девчонки.
— Ой, — говорят, — Наташка, мы тебя с таким парнем познакомим. Он недавно из армии пришел. Только он на тебе не женится.
— Почему это — не женится? Я хуже вас, что ли?
— Да он на невест с детьми даже не смотрит. Его, если что, мать убьет.
— А вы познакомьте, а там посмотрим!
Легла спать. А сама про себя думаю — плохо вы меня знаете. Я — да кому-то не понравлюсь?! Если захочу, сам президент на мне женится.
Утром проснулась, надела свое самое лучшее платье — белое, в черный горох, с открытыми плечами. А я ведь и так женщина видная — глаза у меня огромные, голубые, ресницы длинные, сама статная, при бедрах, при талии. Надела я, значит, это платье, посмотрела на себя в зеркало и мысленно сказала: «Ну все, пропал ты, мальчик!»
Поехали мы с девчонками кататься на пароходе. Гуляю по палубе, а навстречу мне молодой человек. Я сразу отметила, что красивый. Но виду не подала. Он подходит ко мне и говорит:
— Девушка, вы, наверное, вместе с нами едете кататься?
А я ему:
— Не знаю, с кем вместе вы едете, но я — одна!
Он аж оторопел.
— А не с вами ли меня хотели познакомить?
— Не знаю, с кем вас хотели познакомить, но я ни в ком не нуждаюсь.
Он остановился, думал, что еще что-то скажу. А я ничего говорить не стала, посильнее оголила плечи, чтобы загорали, и стою себе, вдаль смотрю. Он так и впился в меня глазами. А мне что — я загораю.
Потом в баре встретились. Оказалось, что с этим парнем и хотели меня познакомить. Романом его зовут. Посидели, вина выпили, я тоже чуть-чуть пригубила. Затем все собирались купаться. Начали выяснять, кто плавать не умеет. Я сказала, что не умею. А Роман при всех громко произнес:
— Да я тебя со дна моря достану.
Девчонки обомлели.
— А зачем тебе нужно доставать меня со дна моря? — спрашиваю.
— Влюбился! — отвечает.
— Так про тебя говорят, что на тех, кто с детьми, не смотришь даже…
— Я не смотрю? Да кто тебе такое сказал! Я жить не могу без детей. Люблю и мальчиков, и девочек.
Короче, не стала я ломаться. Таких мужиков надо сразу брать. В эту же ночь все у нас и было.
На другой день он не появился. Ничего, думаю, прибежишь как миленький. У него друг был Данил, я ему давно нравилась. С его помощью и решила прибрать того парня к рукам. Как вечер — Данил у моих ног. Так и в тот раз вышло. Данил приходит — и сразу руки ко мне тянет: видно, Рома ему все рассказал. Я этому другу все грабли поотшибала:
— Ты за кого меня, мальчик, принимаешь? Думаешь, замужем была, ребеночек есть, так теперь любой может лапать?!
Бежал он от меня как черт от ладана. А на другой день Роман пришел.
— Пойдем, — упрашивает, — посмотришь, как я живу.
— А мне вовсе не интересно, как ты живешь, — обрубила я его. Но потом все же сдалась.
Зашли в дом. Как и у меня, все в коврах. Вижу, следит за моим выражением лица. Ждет, чтобы ахнула. А я на себя безразличие напустила. Мол, не удивишь ты меня этим. Он зал показал, кухню, повел в ванную. Вот здесь я еле удержалась, чтобы не ахнуть. Все стены в кафеле. Раньше только по телевизору такое видели.
— Кто делал-то? — спрашиваю.
— Сам, — отвечает и в глаза заглядывает.
Конечно, вида я не подала, что он произвел на меня впечатление. Но еще раз убедилась — надо брать.
Тут снова Данил появляется. Зову я их с Романом к себе на вечеринку. Девчонок пригласила. Подвыпили все маленько. Песни стали петь. А голос у меня про запас был. Как запела под гитару, у Романа рот открылся. Смотрю, что уже хоть сейчас готов жениться. «Рано еще брать, — останавливаю себя. — Выдержать надо!» Стали танцевать. Поплыла я с Данилом лебедью белой. Смотрю, Роман от ревности с ума сходит, стал вокруг все крошить. Стулья перевернул, меня в угол отбросил. «Такая-рассякая!» — кричит. Ну, думаю, теперь ты, мальчик, мой.
Легла спать счастливая. Утром слышу в окошко тихонько: тук, тук, тук.
— Чего надо? — распахнула форточку.
— Соскучился.
— Ты мне голову не мути. Или серьезно давай, или проваливай!
Ушел. В обед приходит.
— Наташ, я тебя с мамой хочу познакомить, она нас уже ждет.
Я обмерла. Чуть сердце от счастья не выскочило. Прижала руку к груди, придерживаю, но отвечаю спокойно:
— Ты сказал, что я не одна живу?
— Сказал.
— Что мама?..
— Она согласна.
Надела я свое платье белое, в черный горох, подкрасилась, дочку как куклу нарядила. Свекор как увидел меня, сразу растаял:
— Нечего тебе, сынок, болтаться. Нужно к какому-то берегу прибиваться.
Ну вот и прибился ко мне Роман. Сыграли настоящую свадьбу. Платье белое было. Фату, правда, не стала надевать. «Одно дело сделано, — думаю. — Нужно теперь ребенка рожать». А как его родить после внематочной беременности… Врачи сказали, что вообще детей не будет.
В это время как раз Кашпировский по телевизору сеансы проводил, чтобы рождаемость в стране повысить. Помню, сели мы с Романом перед телевизором. Сидим, а он считает: раз, два, три… На пятнадцати мы с ним уснули. Снится мне сон, что я из чистого-чистого ручья достаю живую рыбу. Полные ладони набрала. И вдруг она начала выскальзывать из моих рук. Вся ускользнула, а одна осталась. Проснулась утром и испытала какое-то чувство полета. Я до сих пор не могу забыть то ощущение счастья. Такая радость на душе, легкость, так бы и взлетела птицей в поднебесье. От радости плакать хотелось.
В этот же день поехала в больницу. А врач мне говорит:
— Вы уже беременны.
Домой летела как на крыльях. При чем тут Кашпировский… Сам бог помог!
Родился у нас с Романом мальчик. Сейчас ему уже восемнадцать лет. Копия отца. Такой же высокий, плотного телосложения, умный, как папа. Дочке — двадцать. Замуж надумала выходить. Жених попался умный, зарплата хорошая, перспективный…
Дочка спрашивает:
— Ну как, мам?
— Надо брать! — говорю.

Дачный Гриша
У Григория всего один комплект приличной одежды — синяя, в полоску, футболка и такого же цвета полосатые брюки. На ногах старые-престарые туфли, через дыры в которых в дождь просачивается вода. Под глазом застарелый синяк, и эта синева прилипла к Гришке на всю жизнь. Красно-рыжий нос чуть свернут набок. Несмотря на это, он постоянно болтает, смеется — и кажется, что жизнерадостнее человека нет.
— Григорий! — гарцуя перед молодыми девчатами, представляется он. Девчонки кокетливо улыбаются и с удовольствием ныряют в Гришкины объятия.
Его знает весь поселок. Он успевает заигрывать со всеми подряд. Завидев знакомых женщин на улице, кричит во весь голос:
— Ниночка, когда свадьба у нас будет?
— Как только — так сразу!
— Ой, девочки, я три вещи в жизни люблю: женщин, водку и скорость.
В прошлом Григорий был первоклассным водителем. Много лет возил директора горловской автобазы. О чем беспрестанно напоминает окружающим: «Да я могу с закрытыми глазами автомобиль водить!»
Не пропустил Гришка и меня.
— Я женщин люблю от пояса и ниже, — торопливо следуя за мной, скороговоркой выпалил он.
— Гриша, чем языком болтать, лучше бы на даче у меня поработал.
— Я — да хоть сейчас!
Пока шли, останавливался Гриша около каждого столба — то мужика знакомого встретит, то подружку-старушку заметит:
— Верочка! Подожди! Я сейчас полтинник бабушке отдам, совсем забыл, что должен… А у тебя есть полтинник? Верочка, займи, я потом отдам. Эх! Скоро на работу выйду. Даже не верится. Мне ведь пятьдесят четыре года, нигде не берут. Обещали на машину линевскую устроить, позвонил, парня молодого взяли, — как пулемет строчил он. — Тогда пошел в коммунальное хозяйство, директор посмотрел на меня, говорит: «Ты ж, Гриша, пьешь!» — «Ничего я не пью!» — «Так ведь люди говорят…» — «Да мало ли что говорят». — «А почему три месяца не работал?» — «Сын избил. Мне челюсть зашивали». — «Да разве же можно на родного отца руку поднимать! Грех это великий… Вот ведь паразит… Ладно, неси трудовую».
Незаметно дошли до дачи.
— Твоя! — Григорий с восхищением взглянул на старенький двухэтажный домик. — У тебя и банька!
— Только ветхая.
— Верочка! А можно я у тебя буду жить?— попросился вдруг Гриша.
— Живи! Мне-то что… А то недавно печку железную украли, из Дорогино привезла. А на днях пришла — бутылки на столе стоят, пиво разлито, кругом тряпки мои валяются. А так хоть под охраной будет дом. Думаю, и соседи не против будут, за их огородами присмотришь.
— Банька! — не унимался Григорий. — Я страсть как люблю париться. Верочка, а ты?.. Ой, Верочка! Я тебе все сделаю. Вот здесь умывальник будет. А тут я тебе оградку сделаю. И домик побелю. А на стенах можно ягодки нарисовать. Выходи за меня замуж, Верунчик!
— Посмотрим…
На другой день Григорий бегал по даче, как лось. Его жидкая, в конопушках, спина мелькала то там, то здесь. Спилил два старых куста смородины. Вымыл полы в доме. Затопил баньку. Но мыться в первый день не пришлось — из бани повалил густой черный дым.
— Сейчас трубу почистим, не переживай, все сделаю! — преданно заглядывая в глаза, убеждал Гриша.
Через несколько минут он забрался на низенькую плоскую крышу баньки, сделанную из старых досок, и тонкой длинной жердиной попытался пробить трубу. Жердина раскачивалась в руках Григория, он улыбался и приговаривал:
— Как мне здесь нравится, Верочка! У нас баня, как трактор, гудеть будет.
Это «у нас» меня раздражало. Замуж за Гришу я не собиралась. Мне нужен был помощник без претензий на мою личную жизнь.
— Гриша! — обратилась я к нему строго. — Ты виды на меня не имей. Не в моем ты вкусе.
Григорий как будто не слышал моих слов.
— Я ж на работу устроился. Слесарем в ЖКХ. Такая работа — просто благодать. Полдня сидим ничего не делаем. Шесть тысяч обещали платить. Я же, Верочка, решил в кредит машину купить. «Копейку» за гроши дружок предлагает. Возьмем, Верунчик, «копейку», я тебя за грибами возить буду. Ты любишь грибы собирать? Мне бы только за руль сесть. Денег море будет. Я такой мужик — заработать умею. Верочка, а можно я у тебя еще одну сигаретку возьму?
— Возьми. Я тут тебе, Гриша, за работу старый сотовый телефон принесла, купишь симку, можешь пользоваться.
— А ты сама симку купить не можешь? Я тебе с зарплаты отдам.
— Нет, Гриша. У меня лишних денег нет. Картошку бери в погребе, ешь на здоровье. Хлеб я тебе с сигаретами каждый день покупать буду, а карту ты уж сам возьми.
— Да мне от тебя, Верочка, ничего не надо. Я получу зарплату — все до копейки отдам…
Через несколько дней участок преобразился. Григорий разобрал старую тепличку, отскреб до асфальта территорию около домика. Очистил дорожку от домика к бане. К этому времени в бане перемылись все мои подруги. Парили себя веником и нахваливали Гришу:
— Молодец, конечно! Но ты его не балуй. За это время можно было и больше работы переделать. До сих пор дрова не все перепилены, в палисаднике нужно старые деревья выкорчевать.
— Да ладно, девчонки, он же и так старается...
Подруг у меня много. И каждая по-своему дорога. Перед Троицей мы решили, что соберемся у меня на даче и поговорим по душам. Узнав об этом, Гриша попросил купить ему бутылку водки и бутылку пива. Сначала я пообещала, а потом подумала, что к спиртному нужна еще и закуска, лучше продуктов побольше возьму.
К трем часам дня, как и договорились, я поспешила на дачу. Гриша встретил меня широкой улыбкой:
— Все люди гуляют, уже песни поют, а мы еще за стол не садились… — В подтверждение того, что на праздник себе он заработал, Григорий показал на желтую пластмассовую ванну: — На свалке нашел. Мы в нее мусор будем складывать.
Я оценила предприимчивость моего помощника и взялась чистить картошку.
— Может, по рюмочке пропустим? — извиняющимся тоном спросил Григорий.
— По рюмочке, говоришь?! Да ты знаешь, что эти рюмочки всю жизнь мне и тебе испортили. Отчего я с мужем разошлась? Из-за рюмочки! А ты, почему ты один болтаешься? Из-за рюмочки! Скажешь, жена плохая была? Не поверю. Тебе надеть нечего, на жратву себе заработать не можешь, мужик называешься… Всего пятьдесят четыре года, а на деда похож. Туфлей приличных нет. И все из-за чего? Да из-за рюмочки! Не купила я тебе спиртного. Доставай мангал, сосиски будем жарить. Может, только Раиса спирта принесет.
По лицу Григория пробежала судорога.
— Я не обижаюсь на тебя. Только в отношении одежды — не скажи! У меня дома полный шкаф барахла. А с женой жить не стал — изменяла!
— А изменяла почему? Пил — и не просто пил, а глыкал!
— Отчасти ты, конечно, права. Она в постель со мной не хотела ложиться, потому что спиртным воняло. Так я ж водителем три десятка лет отработал, все категории есть. Я с самим губернатором рядом сидел. Знаешь, как меня уважали! Без меня ни одна гулянка не обходилась. Сам директор говорил: «Без Гриши на природе делать нечего. Костер развести — Гриша. Шашлык пожарить — Гриша!»
Неожиданно на его глазах выступили слезы:
— Конечно, Верочка, водка во всем виновата. Все в жизни было — машина, квартира, жена любимая, сын, сноха, внучка. А сейчас нет у меня семьи. И сколько ни пробовал с другими сходиться — все равно не то. Чужое есть чужое. А я ведь могу пить, могу не пить. Ты меня плохо знаешь…
Через час на даче появилась Раиса. Григорий приободрился, начал разводить огонь в мангале и тихонько напевать себе под нос.
— Так когда наливать будем? — торопил он нас.
Раиса охладила его пыл:
— Ты думаешь, что я море водки принесла? Ошибаешься. Вот все, что у меня есть, — и подруга продемонстрировала Григорию половинку поллитровки.
Зло сверкнув глазами, Гриша пошел пилить дрова.
Через час все сели за стол.
— Ты мне, Раиса, не наливай, мне нельзя, лекарство пью. Лучше Григорию мою долю отдай.
Хлебнув спиртного, Гришка стал разговорчив:
— Когда говорят, что Гришка дурак, я не спорю. Первого апреля, в день дурака родился. А хотите, я одним залпом стакан осушу? Сейчас!
— Поставь стакан на место. Давай лучше песни попоем.
— Давайте. Я все мелодии знаю, голос у меня хороший. Я в роте запевалой был. Отслужил два месяца, мне командир говорит: «Если мы, Гриша, смотр песни не выиграем, я тебя убью!» Каждый день репетировал. Мы «Не плачь, девчонка» исполняли. Так пели, что земля под нами дрожала. После смотра построили нас, командир полка говорит: «Первое место заняла рота номер четыре». А в ответ — топот, свист, ребята качать меня бросились. Слышу, объявляют: «Запевале роты номер четыре Григорию Венькину предоставляется внеочередной отпуск на родину!» Я говорю потом командиру роты: «Зачем мне отпуск — только-только привыкать к казенщине начал, а вы домой хотите меня отправить!» Вот так я пел!
Раиса, отложив в сторону подрумянившуюся сосиску, затянула: «Как хотела меня мать да за первого отдать…» Григорий легко подхватил мотив и стал выводить самые высокие ноты. На два голоса получалось очень красиво. Потом понеслось: «Ой, цветет калина», «Не плачь, девчонка!»…
Вскоре пришла еще одна моя подруга, Галя. Начался задушевный бабский разговор.
— Я слышала, что вы недавно Анатолия похоронили? — спросила Галину Раиса.
— А кто такой Анатолий? — встрял в разговор Гриша.
Отмахнувшись, Галина начала рассказывать:
— Его машина сбила в Новосибирске у остановки. Через три дня мимо проезжали, кепку его подобрали. На похоронах столько народу было… Он был полковником в отставке. Сначала не знали, в форме его хоронить или в гражданской одежде, а потом решили — лучше в форме.
— А кем он был? — снова прервал разговор Григорий.
— Подожди ты… Дай рассказать!
— А может, лучше выпьем? Хотите — покажу, как могу на одном дыхании стакан проглотить?
— Шел бы ты, Гриша, дрова колоть. Что ты лезешь в бабские разговоры.
Когда Гриша снова попробовал влезть в беседу, мы уже в три голоса гаркнули: «Пошел колоть дрова!»
— Я вообще могу уйти! Сами работайте. И баню сами топите!
— И уходи! — крикнула я. — Ты вести себя не умеешь.
Два дня после Троицы шли дожди. Когда я приехала на дачу, Гриши не было. Двери домика были завязаны цветной веревочкой. На печке, что соорудил Григорий из кирпичей и из крышки электроплиты с дырявыми конфорками, стоял остывший чайник. На столе грудой лежала немытая посуда, в грязных чашках скопилась дождевая вода. На земле валялись несколько пустых бутылок. А на тропинке распластались срубленные ветки смородины, на которых красовались крупные зеленые ягоды. Я так и не поняла, это Гриша назло спилил их или они просто мешали, потому что росли у самой тропинки, что вела к бане.
Без говорливого Гриши на даче стало тихо и спокойно, как в лесу. От земли исходила благодать, которую можно было ощутить только в тишине и в полном одиночестве, слившись с землей, небом и солнцем. Раньше Григорий нарушал это единение своей пустой болтовней, хотя и был человеком услужливым, добрым и веселым.
На всякий случай я оставила в домике две пачки сигарет, несколько упаковок одноразовой лапши и булку хлеба. Вдруг забежит когда, поймет, что зла на него не держу, вот и он пусть не держит.
На обратном пути я оглянулась на раздавленные недозрелые смородинки. Такие же расплющенные, как и Гришкины чувства.



100-летие «Сибирских огней»