Вы здесь

Маршруты нашего детства

Повесть
Файл: Иконка пакета 02_andreeva_mnd.zip (88.1 КБ)

Мы не знаем — что будет завтра,

Пусть оно просто будет...

И пусть в нем будут все те, кто нам дорог.

Неизвестный автор

 

Еще не проснувшееся серое небо, потягиваясь, размазывало тучи по горизонту. Ветер гонял по улице неубранный мусор, автомобили лихо проскакивали мимо, радуясь отсутствию дорожных пробок. Несколько человек в ожидании автобуса топтались на остановке, втянув головы в плечи, ежась от прохлады, порядком надоевшей, не дающей возможности почувствовать, что уже давно наступило лето.

Я тоже стояла, не испытывая радости от предстоящего дня, подергивая плечами, стряхивая еще не отступивший до конца сон. Утро было похоже на вереницу предыдущих, и день был обычный, вторник.

На кольце неуклюже разворачивался автобус.

Где его взяли? Откуда выкопали? Старые у нас автобусы, но такие-то еще в начале шестидесятых ездили, а то и раньше. Такие остались только на пленках кинохроник про звонкое пионерское лето, которое начиналось с того, что обычный городской автобус наполнялся мальчишками и девчонками в белых рубашках с красными галстуками. Головы их торчали из окон, открывавшихся тогда сверху вниз, руки делали какие-то знаки провожающим, а внутри уже все дрожало от предвкушения запахов леса, костра, реки, от предстоящих новых знакомств и некоторой самостоятельности — ведь родители оставались в городе...

Автобус развернулся, и я увидела за стеклом цифру девять. Откуда он здесь, этот маршрут из моего детства, который соединял поселок, где я жила, с городом? Первые самостоятельные поездки в центр я делала именно на «девятке», которая от бабушки довозила меня до рынка, где я пересаживалась на другой автобус и ехала к маме.

Как давно я не была в том поселке, где на узких, не знающих об асфальте улочках я открывала для себя мир, училась понимать происходящее, набиралась первого житейского опыта, связанного с разочарованием, обманом, болью в разбитых коленках и не только! Здесь же я ощутила и вкус жизни — с ее радостями, от которых заходится сердце и где-то в животе порхают бабочки. Здесь любовалась немыслимой красотой парящих голубей и слушала первые захватывающие дух истории о настоящей, преданной любви, ради которой и умереть не страшно...

Автобус подъехал к остановке и открыл двери, но никто не проявил к нему интереса, все остались стоять на своих местах, а из дверей автобуса выглянул мальчишка лет тринадцати, странно и легко, не по погоде, одетый. Что-то знакомое было в его лице... И вдруг я поняла: он же похож на моего дядю! Да, так он выглядел в конце пятидесятых, Женька! Вокруг все оставалось как прежде, только меня словно водой облили — сон и вялость улетучились мгновенно: я схожу с ума. Зажмурившись, я тряхнула головой и снова открыла глаза. Женька по-прежнему стоял на ступеньке автобуса и улыбался, приглашая меня войти... Мой любимый дядя — всего на шесть лет старше меня, а потому росли мы вместе, и, подрастая, я гонялась за ним, мешая ему ощутить важную для мальчишек свободу по-настоящему. С ним всегда было интересно: его изобретательный ум все время вовлекал его и окружающих в какие-нибудь приключения, свидетелем которых невольно становилась и я. Он вечно что-нибудь мастерил, выпиливал, клеил. Его любимыми игрушками были конструкторы, моторчики, батарейки, магниты и масса других деталей, предназначение которых мне было непонятно, но вид привлекал, а ощущать их присутствие в своем кармане было счастьем.

Я шла на знакомую улыбку. Окружающие словно ничего не замечали. Женька исчез в салоне автобуса, двери которого тут же закрылись, как только я шагнула на ступеньку. Я ждала, не понимая, что происходит. «Я же опоздаю на работу!» — вертелось в голове, а автобус уже медленно ехал по улице, оставив позади остановку. Посмотрев в окно, я увидела, что позади осталась не только остановка, но и сегодняшний день.

Теха, я так боялся, что ты меня не дождешься, — лучезарно улыбаясь, произнес Женька.

Ты о чем? — спросила я, испытывая неловкость от перестановки возраста, ведь я была намного старше, чем мой дядя из пятидесятых. Настоящий — взрослый, уже седой и больной, был далеко отсюда, в другом городе, а мальчик, еще не ведающий, как сложится его судьба, тревожился обо мне, годившейся благодаря перевертышу с возрастом ему в тети.

Конструктор в универмаге отложили всего на час. Надо было доехать до Северного, взять деньги и — обратно. Ты — маленькая, быстро бежать не можешь, вот я и решил: туда-сюда один быстрее обернусь, а тебе наказал, чтобы стояла возле универмага и ждала меня...

Курган, ул. 8 Марта, 1950-е годы

Утро начиналось с того, что, еще не открыв глаза, но уже проснувшись, я слушала воркование голубей. Дедушка всю жизнь держал голубей. Статус голубятника имел в то время двойственное значение. Голубятник умеет отличить парящего высоко в небе чужого голубя от своего, может устроить поистине удивительное зрелище, подняв голубиную стаю в небо. Голубятник знает повадки голубей и может приманить в свою стаю чужого, чтобы потом, сойдясь с хозяином для переговоров, выставить условия выкупа ценной птицы. Голубятник — это человек, посещающий по выходным птичий рынок в поисках породистого голубя, чьей красотой можно любоваться.

С другой стороны, голубятник — порой уже пожилой мужчина, бегающий по улице с удилищем, свистящий, улюлюкающий, лихо взбирающийся по лестнице на голубятню, — вызывал ироничное отношение окружающих. Надо сказать, что самих голубятников мнение о них посторонних людей не волновало. Возможно, были какие-то упреки и непонимание со стороны их жен, но это было дело семейное и на любовь к красивой птице в итоге не влияло.

Наслушавшись воркования, я открыла глаза и тут же их зажмурила от ярко брызнувшего солнечного света. В доме было тихо, значит, бабушка во дворе или в огороде. Натянув сарафанчик, шлепая босыми ногами по деревянному полу, я вышла на улицу, где снова зажмурилась от обилия солнца, тепла и голубизны неба. Валет, наш замечательный пес, лежал в будке, свесив морду на улицу, и благостно щурился.

Вале-е-етушка, жарко тебе? Хочешь на Трешку купаться? Попросим Женю, чтобы он нас взял? — Я гладила собачью морду и испытывала сочувствие к Валету, вынужденному в жаркий летний день носить такую теплую, густую шерсть. Зимой-то в ней, конечно, хорошо — и тепло, и весело, особенно когда кто-то из старших запряжет пса в салазки и он бежит, обдавая тебя снегом из-под задних лап, пока где-нибудь на кочке санки не переворачиваются... Ты летишь в сугроб, а пес продолжает бежать и тянуть за собой перевернутые санки.

 

По двору гуляли куры. Только сейчас я услышала их кудахтанье и, забыв про Валета, подскочила, оглядываясь по сторонам в поисках петуха. Ехидный, злобный и задиристый, он налетал на меня каждый раз, как только я упускала его из виду.

Проходя через двор, я прихватывала для обороны какой-нибудь предмет, который оставляла у калитки, а обратно чаще всего возвращалась, перелезая через забор палисадника. Таким образом у калитки собиралась гора из «оборонительных» предметов, вызывавшая у взрослой части нашего дома некоторое недоумение... Петуха не было видно, зато у калитки кто-то маячил.

Мы на ручеек, половики стирать! Пошли с нами! — это соседские девчонки, сестры Стригины.

А можно?

Мам, можно Таня Ульянова с нами пойдет?

Пусть у бабушки отпросится.

Я бегу к бабушке с мольбой в глазах:

Можно на ручеек с тетей Оней?

И все понимающая бабушка собирает мне узелок — носовые платочки и пару кухонных полотенец, кусочек мыла, чтобы я не мешала никому, а тоже занималась делом.

Долго в воде не стой, — наказывает бабушка, — простынешь.

Но я ее уже не слышу: ведь пойти на ручеек — это значит уйти так далеко, что дома твоего уже не видно. Там растут камыши, а из небольшого туннеля, проложенного под насыпью железной дороги, течет прозрачная холодная вода. Ручеек был всего-то метра три шириной, мелкий — курице по колено, но прохлада, которая от него исходила, радовала, а потому там всегда плескались дети, а женщины приходили туда стирать белье. Моя бабушка белье стирала дома, а потому выбраться на ручеек я могла только с кем-то из соседей, и это было счастьем. Я никогда не была по другую сторону насыпи, понятия не имела — откуда течет этот ручеек без названия, где берет начало, да и не важно было это для меня в ту пору. Главное, что он был, и к нему тянуло, особенно в летние жаркие дни...

Валет остается в будке, а я иду к воде.

Я расстилаю носовой платок, намыливаю и тру своими детскими руками, но... на тонком шифоновом платочке появляются дырки. Меня охватывает невыразимая досада — такой красивый, в цветочках, платочек теперь весь в мелких дырках, но почему? Это для меня остается загадкой. Сколько раз в моей жизни результат оказывался совсем не таким, какого я ожидала...

 

На улице оживление — мальчишки запускают змея. Так вот над чем возился Женя возле дедушкиного верстака — он мастерил воздушного змея! Все провода на нашей и соседних улицах увешаны мочальными хвостами, но чудо, когда что-то непонятно почему взлетает, заставляет снова и снова мастерить бумажных змеев из тонких реек и газет. Из кальки, конечно, лучше, но где ж ее взять?

Чтобы запустить змея, нужно два человека. Один держит катушку ниток, к которой привязан змей, чтобы можно было управлять им. Второй, бережно держа над головой змея, должен разбегаться, чтобы поймать поток воздуха — его надо почувствовать, и тогда можно отпускать змея, он уже сам взмоет в высоту, натянув нитку.

Но пока змей в руках, а вся процессия важно шествует по улице, обсуждая «технические качества» хвоста, форму, легкость реек. Вот выбрано место старта. Повертев головой, Женя определил, откуда ветер и в какую сторону нужно разбегаться.

Колян, только не споткнись, беги ровно, — дает предстартовые наставления Женя, а Колька (мой двоюродный брат) в ответ советует нитки не запутать.

Без тебя знаю, — огрызается Женя. — Приготовились, на старт, марш!

Колька начинает разбег. Бежать неудобно — руки подняты вверх и держат змея над головой, но он старается изо всех сил, и вот поток воздуха вырывает из его рук змея, который тут же выдергивает из рук Жени нитку. Змей, обретя свободу, взмывает в облака! Раздается дружный крик радости — он летит! И я задираю голову, следя за ярким хвостом...

Детство — это нежно-голубой купол неба, который накрыл улицы вместе с домами и палисадниками, и края его соприкасаются с землей где-то за чужими огородами, на чужих улицах. А надо мной — самая высокая точка этого купола, и, чтобы ее увидеть, нужно запрокинуть голову до боли в позвонках или просто лечь на землю. Купол прозрачный, сквозь него льются лучи солнца, которые греют, жгут, ослепляют так, что змей становится невидимым, а в глазах появляются темные пятна.

Вся ватага мальчишек уже далеко от меня о чем-то жарко спорит — я, как всегда, не успела за ними. Я смотрю в небо, пытаясь разыскать змея, его длинный с разноцветными ленточками хвост, но в небе пусто, а хвост безжизненно повис на телеграфном столбе, возле которого и собрались мальчишки... Испытывая почти физические страдания из-за такой короткой жизни этого нехитрого летательного аппарата, я плетусь к ним. Меня, конечно, никто не будет слушать — про то, как красиво извивался змей, набирая высоту, каким необыкновенным шлейфом вился за ним хвост...

Хвост у него был тяжелый, — слышу я чей-то задиристый голос.

Никакой не тяжелый, — встаю я на защиту, — он красивый, просто столбы высокие мешают...

Я говорил, на стрельбище надо идти, а то столько труда — и все напрасно...

Я была категорически не согласна, что все напрасно. Змей взлетел, причем очень красиво, все успели расплескаться восторженными и радостными возгласами, а если закрыть глаза, все это снова можно представить... Нет, не напрасно, даже то, что этот хвост теперь будет висеть на столбе, — тоже здорово: он будет напоминать об этих счастливых минутах.

Пошли на Трешку, искупнемся.

Трешка, или Треугольник, — небольшое озерко где-то между многочисленными железнодорожными путями депо. Мальчишки бегали туда без спроса, а я не могла без спроса, да и не просилась — не отпустят. Если я жаловалась на жару, бабушка наливала для меня воды в ванну, привязывала на голову большой белый бант или надевала панамку, чтобы не напекло голову, и я сидела в ванне, как в речке. Рядом два развесистых клена, а между ними — гамак, который пустовал до тех пор, пока нас, детей, не собиралось больше трех. Тогда сразу всем хотелось залезть в гамак, и начиналась возня — кто первый. Кого-то выдавливали, гамак переворачивался, все сыпались на землю...

Женя, возьми Валета с собой, — прошу я без надежды, что купаться возьмут меня...

 

Спустя многие годы мы с Женей вспоминали случай с покупкой конструктора, и ответа на вопрос, почему он меня оставил тогда у магазина, не находили.

Я помнила этот страх... Страх, что тебя забыли, занялись чем-то своим, более важным, чем ты. Я маленькая, лет пяти, стояла возле большой витрины недавно построенного универмага, и мир казался космосом, а все пути к дому отрезаны, и где он, мой дом, неизвестно. Мой маленький для взрослых и вполне просторный для детей дом, в котором шуршит примус, мерцая синим пламенем, а бабушка жарит пирожки. Где он, дом, в котором уютно и по вечерам собирается за столом большая, шумная семья, и все тебя любят?.. Где он? Неизвестно... Он вдруг отдалился — и, может быть, пока ты здесь стоишь, уже исчез? Теплый летний день вдруг перестал радовать. Несмотря на то, что вокруг были люди, я была одинокой и никому не нужной. До меня никому не было дела, пока я не заплакала — сначала тихо, а потом горько, отчаянно, отрешенно, не веря в то, что про меня вспомнят те, кого я так люблю. А вдруг они вообще забыли о том, что я есть!..

Я не знаю, сколько времени прошло, я не помню, как мы добирались домой с покупкой, из-за которой пришлось пережить столько страхов, но каждый раз, проходя мимо старого здания универмага, я вспоминаю пережитый ужас и отчаяние — я не знала выхода из ситуации. Самой мне было не дойти до дома...

Он вернулся! Мой Женя, он не забыл про меня... Женька взял меня за руку, вытер слезы, обнял, успокоил. Он меня спас! Я не успела затеряться в тот раз и решила, что сама должна знать путь домой, чтобы все дороги моей жизни вели меня к дому, моему дому, где меня ждут и любят, где живут мои любимые люди — моя романтическая рукодельница бабушка и немногословный, но умеющий любить нас, детей, дед-голубятник.

Бабушка в редкие минуты передышки между делами порой пересказывала мне прочитанные когда-то книги, рассказывала о том, как она играла в любительском спектакле. Любовь к театру осталась с ней на всю жизнь и передалась мне. Я любила слушать истории из далекой бабушкиной жизни, когда она была девочкой, и родители ее были живы, и большая родня была рядом, а какой-то Горочка полюбил горничную, тайно с ней обвенчался. Когда родственники узнали об этом и устроили скандал, он застрелился. Мне представлялся молодой красивый и почему-то кудрявый парень, бросивший вызов заскорузлым дореволюционным устоям. Я представляла, как изменилась жизнь в этом светлом радостном доме после трагического выстрела, как все, кто противостоял любви, утратили вкус к жизни, к радостям. Как там стало пусто и неуютно...

Бабушка жила в Илеке, небольшом уральском городке. Отец погиб в первую мировую, мать умерла от тифа в годы гражданской войны. Бабушка осталась с младшей сестрой, надо было как-то жить. Пошла в работницы, младшую сестру Веру забрали в детский дом... Во все, даже самые сложные времена люди любили красивые вещи, девушки любили красивые платья с нарядными воротничками — вязанными крючком или выбитыми на машинке. Бабушка умела все! Она шила, вышивала и научилась выбивать на машинке. Узнала, что в Кургане есть спрос на вышивку. Приехала в Курган, стала давать уроки вышивки, брала заказы. Однажды в клубе мелькомбината познакомилась с молодым парнем. Это был мой дед. Он проводил девушку домой, а через день пришел к ней и сделал предложение.

Так появилась семья Ульяновых — Анны и Николая. Дед, имея образование всего один класс, отличался живым умом и почти всегда чем-то руководил.

В семье родились трое мальчишек: Геннадий, Юрик, Володя — и девочка Галя, моя мама. Это были довоенные дети. Гена, Юрик и Галя родились в Кургане, но успели пожить в Бийске, где родился Володя, — туда Ульяновы уехали из голодного Кургана, там было хорошее снабжение и никто не голодал. В Бийске дед служил в милиции, а когда дети начали болеть малярией, понадобилось сменить климат. Семья оказалась в Белостоке, где деда назначили начальником районного отдела НКВД.

 

Возле калитки остановилась стайка мальчишек, вернувшихся с купания. Волосы еще не успели высохнуть, да и на рубашках кое-где проявлялись мокрые пятна. Несмотря на жару, они снова что-то замышляли. Мальчишки разбивались на команды — решили поиграть в войну.

Играть в войну в годы моего детства означало пройти испытания на мужество, на умение хранить военную тайну, ходить в разведку за ценными сведениями. Мальчишки еще носили в то время танкистские шлемы, военные фуражки и пилотки. Редкий, вызывавший всеобщую зависть шлем летчика был только у Димки из переулка — брат его служил в летных частях, уже после войны, но это не умаляло ценности шлема, который Димка никому не давал даже примерить. Все эти головные уборы во время игры «в войну» немедленно извлекались из каких-то потайных закутков, водружались на головы, а значит, ты уже не мог оказаться в армии «немцев» — туда отправляли тех, кому нечем было обозначить свою воинскую принадлежность. Оружие тоже каждый делал сам. Я часто могла наблюдать, как Женя что-то мастерил за дедушкиным верстаком, который стоял во дворе. Пилить, строгать, полировать наждачкой приклад своего автомата — было делом мальчишеской чести.

Война. В те времена, когда мальчишки играли в разведчиков и партизан, мне казалось, что настоящая война была уже очень давно, хотя в доме очень многие вещи напоминали о ней — правда, не мне, я поняла происхождение этих вещей, только когда выросла. Я спала под одеялом, на котором вытканы были немецкие слова, — к сожалению, я так и не узнала, что там было написано. Бак, в котором держали воду, тоже был с немецкими гравировками. На полке стояли баночки с загадочными нерусскими буквами — в них хранили чай, лаврушку. Все эти вещи приехали в Курган осенью сорок шестого из Лунинца. Там семья Ульяновых встретила победу. А началась война для них в самый первый день — Белосток бомбили в страшное утро 22 июня.

Белосток, 22 июня 1941 года

У кровати Гали на спинке стула висят новенькое, еще ни разу не надеванное, из розового батиста платье, носочки, лента для банта. Возле стула — туфельки. В воскресенье 22 июня будут праздновать ее девятый день рождения. Плохо, что старших братьев нет — их еще в конце мая отправили в пионерский лагерь. Но дом все равно полон детьми — приехала из Ферганы младшая мамина сестра Верочка с Людой и Борей. На Боре почему-то разные ботинки — один коричневый, другой черный. Они вчера получили багаж, который стоит еще не распакованный в ящиках и коробках...

 

Но утро оказалось не праздничным. Галю разбудила мама. Выглядела она взволнованно, на щеках следы слез:

Галя, тсс... только тихонько... Не волнуйся, с днем рождения тебя... Ты только не бойся... Слышишь — взрывы?

Где-то вдалеке и вправду что-то громыхало. Похоже на грозу, но только почему-то дрожал дом.

Мама, это же ученья, наверное, — пыталась возразить Галя.

Нет, девочка моя, не ученья это. Это... война... Тихо... не буди ребятишек, посмотри за ними, если проснутся, — тетя Вера еще на дежурстве, папа тоже ушел. Я за хлебом сбегаю. Лежи тихонечко. Я быстро...

Не успев осознать происходящее, Галя осталась одна. Но долго держать эту возбуждающую новость при себе было невозможно, она, как пружина, толкала к действию, и Галя стала будить Люду и Борю — Володя все равно еще ничего не понимает, ему всего три года.

Эй, засони, — окликнула она, — вставайте! Слышите — грохочет? Война началась.

Испуганные дети тут же подскочили с кровати. Наспех одевшись, Боря почему-то сразу, видимо, от страха, залез под кровать, Люда кинулась к двери и стояла там, схватившись за ручку, будто готова была в любой момент куда-то бежать... а может, она просто ждала маму.

Галя на цыпочках подошла к окну и выглянула на улицу. Там было пусто. Странно как-то, никто не бегал с автоматом и не стрелял... В кино война выглядела совсем по-другому. Из-за домов, оттуда, где находилась папина служба, густо поднимался черный дым.

Борька, вылезай, война еще далеко, — скомандовала Галя и стала помогать одеваться маленькому Володе. У него, единственного из всех, слово «война» не вызывало пока никаких ассоциаций. Это было его первое знакомство с войной и сразу — с настоящей.

Вернулась мама, принесла несколько буханок хлеба, наскоро собрала совсем не праздничный завтрак, накормила ребятишек, время от времени тяжело присаживаясь на стул — она была на восьмом месяце. Дети вылезли из-за стола, не зная, чем заняться. Время словно остановилось — жизнь в этот момент меняла жанр. Никто еще ничего не понимал, но уже было тягостно и страшно.

Наконец пришел папа — их здание вместе с армейскими складами среди первых попало под бомбежку, была нарушена связь. Он пытался узнать что-нибудь о Геннадии и Юрике, которые должны были вернуться через несколько дней. Непонятно откуда появилась новость, что детей вывезут в Минск. Папа скомандовал собираться, надо уезжать. Брать самое необходимое. У дома стояла подвода, на которую грузили вещи: нужно было срочно ехать на вокзал, который тоже уже попал под бомбежку, но пути были целы. На подводу погрузили несколько так и не распакованных ящиков с вещами маминой сестры. Ждали тетю Веру — Люда с Борей совсем измучились от страха, что больше никогда не увидят свою маму, и тихонько скулили. Тетя Вера, Верочка, как ее называли все за легкость характера и необыкновенное умение не унывать, прибежала в последний момент — боялась уйти с работы, караулила какие-то полотенца... Наконец вся семья была в сборе и, облепив подводу, отправилась на вокзал.

 

Это был последний поезд, уходивший из Белостока в Москву и шедший через Минск. Вообще последний! На нем покидали город железнодорожники и их семьи. Последними, как и полагается, после того, как уже были отправлены поезда Белосток — Ленинград, Белосток — Минск, которые по пути подвергнутся бомбардировкам, и люди из них вольются в длинные, бесконечные пешие колонны отступающих войск и местных жителей, покинувших свои дома.

Поезд состоял из товарных вагонов, переполненных людьми, которые загрузили в вагоны комоды, зеркала, был даже рояль. Ни в один вагон не хотели пускать двух женщин с четырьмя детьми, тем более одна из них могла вот-вот родить.

Оставался последний вагон. Надежды попасть в него не было никакой. Папа велел всем, кроме мамы и Володи, спрятаться за вагон. Постучался и попросил пустить «на пятачок» беременную женщину с ребенком. В ответ на отказ он вынул наган — он имел оружие, и аргумент сработал. Когда в вагоне освободили место для женщины с ребенком, из-за вагона вышла еще одна женщина с тремя детьми. Но против нагана возражений не было. Большинство вещей, приготовленных в дорогу, так и остались на подводе.

Прощались наспех.

Галя, маме помогай, ты теперь старшая, дочка. Вот такой у тебя день рожденья получился.

Папа, почему ты не с нами? Папа! Папа!

Коленька, как же мы без тебя? — тихо шептала мама. — Мальчики-то как же теперь?

Нюра, поезд идет через Минск, там надо будет мальчишек искать... Прощайте, береги себя, детей. Я на службу, архивы надо разобрать, уничтожить. Я найду вас, я обязательно найду вас...

В тот момент, когда звучало слово «Минск», всем представлялся далекий от войны мирный и красивый город, в котором уже ждут свою семью Геннадий и Юрик. Тогда никто не знал, что Минск так и останется невоплощенной мечтой...

 

Дверь вагона тяжело, со скрипом стала закрываться, и полоска вечернего света все сужалась, пока не исчезла совсем.

Галя огляделась: по центру вагона стояли вещи, чемоданы. Галю в ее новом розовом платье загрузили наверх. Туда же поместили маленького Володю. Сесть там было невозможно — вещи стояли чуть не до потолка, можно было только лежать. Боря с Людой были где-то внизу, возле своей мамы, которая хлопотала, устраивая детей, помогая устроиться сестре. Казалось, начинается какое-то невероятное приключение.

Лежа наверху, Галя поняла свои преимущества — ее строго лежачее место по сути оказалось наблюдательным пунктом. Она могла смотреть в маленькое окошко под потолком, да и всех, кто ехал в вагоне, ей было хорошо видно. Она стала разглядывать соседей. Оказалось, что в вагоне ехали девять беременных женщин, два раненых машиниста, которых ранило еще 21 июня в Ломже, восемнадцать детей самого разного возраста, начиная от грудничков. Старшему было лет тринадцать. И еще каких-то два старика. Они были одни, каждый сам по себе, с ними никого не было, и вещей у них, кажется, не было. Они показались Гале подозрительными.

Всю ночь поезд шел будто бы без помех, а утром возникло какое-то оживление. Еще не проснувшись толком, Галя услышала гул самолетов и четкие пулеметные очереди — было понятно, что вдоль состава летят вражеские самолеты и обстреливают вагоны, разнося в щепки тонкие стенки.

Галя посмотрела в небольшое окошко и увидела низко, почти вровень с ее глазами летящий самолет. Впервые она увидела так близко атрибутику фашизма: на фюзеляже самолета был жирный крест, а на хвосте — паук-свастика угрожающе распростер свои лапы...

Снова раздалась пулеметная очередь, Галя вздрогнула и сжалась в комок под периной, которой мама укрывала ее и Володю, судорожно повторяя:

Молитесь, дети, молитесь, просите у Бога защиты...

Галя, которая в жизни не видела ни одной иконы, потому что их не было в доме, не понимала маму — как молиться? Мы же не умеем!

После того как фашистский налетчик сделал свое дело и улетел, поезд, содрогаясь и лязгая буферами, остановился. Вдоль состава бежал начальник поезда, стучал в вагоны и спрашивал:

Раненые, убитые есть?..

Раненые были в каждом вагоне. И не только раненые. Поезд остановился надолго — надо было бы похоронить погибших, но мужчин, способных вырыть могилы, в поезде не было... Люди, отрезвев от происходящего, начали понимать, что в данной ситуации надо беречь друг друга... Из вагонов посыпались комоды, корыта, освобождая место для тех, кто уже мог только лежать. Сопротивляясь всеми тремя ногами, рояль полетел под насыпь, взмахнув на прощанье черной лакированной крышкой, похожей на крыло, издав отнюдь не благозвучный аккорд и рассыпав клавиши вдоль своего последнего пути...

Поезд продолжил движение только ночью. Был июнь, ночи были короткими. Утро начиналось рано и, как правило, с обстрела, во время которого поезд снова останавливался. Перевязывали раненых, считали убитых, где-то искали воду, женщины замывали кровавые следы, отгораживая в углу место для погибших...

Так прошло четверо суток.

Железную дорогу немцы не бомбили — она им самим была нужна для скорого продвижения вглубь страны. Ночью они спали, а на заре летели расстреливать поезд, полный женщин и детей, которые все время плакали, капризничали, но, как только раздавался звук приближающегося самолета, затихали, словно переставали дышать.

На подъезде к Барановичам, которые уже нещадно бомбили, у одной из беременных начались роды. Другая, тоже беременная, но, видимо, акушерка, готовилась принять младенца. Приготовила сумку с инструментами, командным тоном раздавала поручения. Все беспрекословно подчинялись. Мужчин и детей отодвинули, насколько было возможно, подальше. Уже было темно, зажгли свечи, но так как двери вагона из-за жары были открыты, откуда-то пришла команда погасить свет, чтобы не демаскировать состав. Тогда стали завешивать двери каким-то одеялом, вернее, держать его. Сначала держала Галина мама, пока не обессилела, ее сменила другая женщина, которая вскоре упала в обморок. Маме снова пришлось встать на «вахту». Тетя Вера отвлекала от происходящего детей... Вскоре в вагоне стало на одного ребенка больше.

Стояла жуткая жара, не было воды, всех мучила жажда. На четвертые сутки, 26 июня, поезд подошел к Минску. Издали показалось, что небо покрыто тучами — все обрадовались: наконец-то прольется дождь! Но спустя некоторое время стало понятно, что никакого дождя не будет: Минск бомбили фугасными и зажигательными бомбами. К разрушениям прибавились пожары, огонь молниеносно перебрасывался от здания к зданию. Многие минчане сгорели или задохнулись от дыма в подвалах домов. Пламя и копоть пожарища было видно более чем за сто километров. Под Минском шли тяжелые танковые бои.

Поезду дали «зеленый свет». Под бомбежками его провели по каким-то путям мимо города, отправив по южной ветке. Гале сверху было видно, как железнодорожники, переведя стрелки, падали ничком, прикрывая голову руками. Так хотелось, чтобы они остались живы, чтобы их не задел шальной осколок... Медленно, но поезд выехал за пределы территории, где рвались снаряды и гудели немецкие самолеты.

Уже проехав Минск, оставив позади черное небо, поезд сделал остановку. Была дана команда освободить вагоны от мертвых. Их накопилось много, какие-то тела уже успели закоченеть.

Тяжелораненых тоже выносите! Следом идет санитарный поезд, он заберет всех раненых, а похоронная команда похоронит погибших, — объяснял начальник поезда.

На зеленую поляну стали выгружать трупы. Их выносили и укладывали ровными рядами, укрывали неизвестно откуда взявшимися белыми простынями, и постепенно поляна стала вся белая, как будто покрылась снежными сугробами, словно внезапно на только что благоухавшую цветочными ароматами зеленую лужайку обрушилась зима.

Сюда же выносили тяжелых раненых. Галя видела, как на откос вынесли молодую женщину, которой на здоровую руку положили плачущего ребенка. Она пыталась прижать его к себе, но теряла сознание, и ребенок скатывался по руке и продолжал плакать. Было страшно и непонятно — то ли женщина была ранена, то ли роды, прошедшие в поезде, были неудачными, а самое главное — выживет ли этот младенец? Успеет ли санитарный поезд?.. Здесь же, на откосе, под простынями оказались и два «подозрительных» старика — они ехали у самой стенки вагона и во время очередного обстрела приняли пули на себя, сохранив кому-то жизнь.

Дети смотрели во все глаза, как летняя поляна, превратившаяся в зимнюю, расцветала алыми пятнами крови, проступающими сквозь белые простыни... Взрослые не смотрели друг другу в глаза, словно все знали: не придет никакой санитарный поезд! А может, просто сомневались, что будет так, как обещал начальник поезда, — откуда он мог знать про санитарный поезд? Как он вообще что-то мог знать в этом жутком хаосе?!

На этой же станции все Ульяновы перебрались в другой вагон. Теперь везде было довольно просторно. Паровоз дал три гудка и медленно-медленно тронулся... Галя снова ехала на «втором этаже», но уже на нарах, где можно было даже сесть. Ее именинное платье уже совсем не было похоже на новое...

Состав прошел мимо Минска 26 июня, а 28-го в город вошли немецкие части. Воссоединение семьи откладывалось на неизвестный срок.

Мама, а как мы теперь найдем Юрика с Геной?

Даст бог — найдем, обязательно найдем, только бы живы остались... Только бы были живы наши мальчики, — тихо шептала мама, едва шевеля губами. В глазах ее был ужас, но слез не было. Каждый думал о том, что будет дальше...

Курган, ул. 8 Марта, 1950-е годы

В пустом доме радио голосами хора имени Александрова уговаривало соловьев не тревожить солдат. Мы с бабушкой сидели на пороге в сенках, куда на лето переезжала кухня. Там на столе когда-то шипел изящный примус, а потом его сменил агрегат со страшным названием «керогаз». На керогазе варился обед, а мы с бабушкой (взрослые были на работе, а Женя уехал в пионерский лагерь) смотрели, как грозовой ветер рвет на дверях занавеску, на мгновенье открывая свинцовое небо. На улице гроза — самая настоящая, с громом и молниями, которая наконец-то проливается на землю сильным ливнем, да еще и с градом! Льдинки залетают в сенки, я пытаюсь их собирать, но они мгновенно тают. Мое легкомысленное занятие прерывается бабушкиным вопросом:

Таня, ты сегодня вышивала?

Дело в том, что на каждый день мне давалось задание — я вышивала какие-то необходимые всем нам салфеточки, занавесочки, платочки. Бабушка, заботясь, чтобы я что-то в жизни могла, старалась научить меня тому, что умела сама. А она умела все. Лет в пять она посадила меня за швейную машинку. Старый, но очень классный «зингер» использовался не только бабушкой. Нам, детям, очень нравилось, скорчившись в три погибели, пристроиться на педали и сделать из нее качели. Попытки прекратились после того, как бабушка посадила меня за машинку, поставила мои ноги на педаль и объяснила, как я должна работать ногами, чтобы педаль отжималась в определенном ритме — от этого зависит качество строчки. Ремень с колесика машинки бабушка, конечно, сначала снимала.

«Зингер» выручал всю нашу семью — на нем было сшито столько рубашек, нарядных платьев, детских карнавальных костюмов, уж не говоря о наволочках и занавесках! Но самое главное, чем была ценна эта машинка, — на ней можно было вышивать, или «выбивать» — так говорили про машинную вышивку. Этому мастерству бабушка научила и меня. Вышивку можно было делать «насыпью», заполняя извилистыми строчками очерченное пространство ткани, например цветок. А можно было и «обметывать». Обметывались не только края ткани, но и контуры цветов, кружочков. В вырезанном обметанном кружочке можно было сделать «паучка».

Не всегда занятия рукоделием приносили мне удовольствие, особенно если на улице были слышны звонкие голоса ребятишек, которые играли в лапту, клёк или прятки. Тогда я, пользуясь уже ослабевшим бабушкиным зрением, «шагала широко», то есть делала широкие, не очень красивые стежки в надежде, что она не заметит моей недобросовестности...

Я все вышила. Баба, спой, пожалуйста, про молодушку, — прошу я.

Это про какую молодушку?

Ну, которая у калитки стояла, когда всадники ехали, а один ее поцеловал...

Поняла, — улыбается бабушка и тихонько затягивает:

 

Помню, я еще молодушкой была,

Наша армия в поход куда-то шла.

Вечерело, я стояла у ворот,

Ну а конница идет, идет, идет...

 

Я слушаю эту историю, и, когда бабушка поет про генерала, который приехал на квартиру и жалобно стонал, сердце у меня заходится от печали.

 

Пригляделась, встрепенулася душой.

Это тот же прежний барин молодой.

Та же удаль, тот же блеск в его глазах,

Только много седины в его усах.

И опять я молодешенькой была... —

 

выводит бабушка, а я думаю: один раз встретились, а запомнили друг друга на всю жизнь, которая у каждого сложилась по-своему, а ведь могло же быть как-то по-другому!

Баба, а она его любила? — спрашиваю я после паузы.

Не знаю, — тянет бабушка, — может, помнила его поцелуй, первый для нее.

А я не помню свой первый поцелуй, — с грустью констатирую я.

Бабушка смеется, ничего не объясняя, только прижимает меня к себе.

 

Баба, я кушать хочу, — говорю я, понимая, что обед, который стоит на керогазе, будет готов еще не скоро.

Бабушка накладывает в блюдце сметаны, нарезает хлеб длинными палочками, которые я макаю в сметану и откусываю, не пачкая ни рот, ни руки.

Баба, а Женя не потеряется в лагере? — вдруг спрашиваю я, потому что уже очень соскучилась по моему такому замечательному юному дядюшке.

Да почему ж он должен потеряться? — удивляется бабушка.

Ну дядя Юра же с дядей Геной потерялись...

Тогда война была, — задумчиво тянет бабушка.

О том, что в войну были потеряны мамины братья Геннадий и Юрик, я уже знала. Их поиски, во время которых были исписаны километры бумаги, шли долго без каких-либо обнадеживающих результатов.

Бабушка, помня, как Геннадию не нравилось его имя, надеялась, что его не могут найти потому, что он его сменил. А может, Гену угнали в плен — он был рослый в свои тринадцать лет.

Белоруссия, лето 1941 года

Пионерский лагерь проснулся от почти истерических криков вожатых. Они в панике разбудили детей, в спешке собрали всех на линейку, где объявили, что на нас напали немцы, что надо срочно собирать свои вещи, грузиться на подводы и покидать лагерь.

Вещи — это значит матрасы, одеяла, постельное белье, включая подушки: все это было привезено из дома, и каждый ребенок, не желая огорчать родителей, старался вернуть все это домой в целости и сохранности.

Лагерь был небольшой, дети сбились в стайку. Вожатые и воспитатели получали на кухне продукты. Наскоро покормив детей, отправились в путь.

Мальчишки шепотом переговаривались о том, что война — это, конечно, здорово, что надо бы податься в партизаны, только родители, если узнают, заругают.

Подводы, на которых были сложены детские вещи, ехали все же быстрее, чем шли дети, особенно девочки. Дети слышали, что взрослые говорят о Барановичах — в Белосток возвращаться было бессмысленно, там уже, по всей вероятности, были немцы.

Выбравшись из леса, все увидели, что по дороге тянутся еще тонкой, но уже почти нескончаемой вереницей люди.

Дорога была утомительна — не хватало воды, было жарко и душно. За минуты отдыха никто не успевал восстановить силы. Надо было идти.

Однажды, проснувшись после ночного отдыха под Волковыском, дети не обнаружили ни взрослых, ни подвод, ни продуктов... В это трудно было поверить, и они начали выдвигать самые разнообразные предположения.

Может, просто лошадей пошли поить?

Ну да, прямо с телегами и вещами.

Девочки испуганно плакали, не понимая, что теперь делать.

Мальчишки, оставив девочек на поляне, немного разбрелись по лесу, покричали и, не получив ответа, поняли окончательно: эти взрослые люди просто сбежали, прихватив попутно все вещи и продукты, оставив детей на произвол судьбы.

Посовещавшись и не придя к единому мнению, решили, что каждый поступает как считает нужным. Девочки настаивали, что нужно идти обратно в Белосток — ведь, по их представлениям, родители были там, ждали, беспокоились о них.

Как потом стало известно из переписки между родственниками детей, до Белостока никто не дошел — все разбрелись по разным сторонам. Кто-то попал в итоге в детдом, кого-то приютили сельские жители, о многих вообще не было никаких известий — возможно, были угнаны в Германию, возможно, попали под бомбежку или просто на прицел бравым солдатам вермахта.

Мальчики решили идти на фронт. Куда еще, когда Родина в опасности? Но где найти этот фронт? Где обнаружить партизан? Решили, что надо разойтись в разные стороны — кому-нибудь да повезет.

Теперь братья Ульяновы были свободны от связывавших руки подушек и одеял, которые уехали вместе с подводами, а потому решили поступить как настоящие мужчины. Они крепко, по-взрослому, обнялись, пожали друг другу еще совсем не мужские руки и разошлись в разные стороны. Геннадию было тринадцать, Юрику — одиннадцать лет, но они чувствовали себя взрослыми, способными на самостоятельные и ответственные поступки.

Расходимся не оглядываясь, — сказал Геннадий.

А как же еще? — словно удивился Юрик.

Они отвернулись друг от друга и сделали несколько шагов. Юрику показалось, что брат услышал, как заныло у него в груди от невыразимой тоски и неизбежного расставания. Он взял себя в руки — не девчонка же. Конечно, было бы лучше сейчас оказаться дома, возле мамы, сидеть за столом и уплетать за обе щеки вареники или котлеты... Он вспомнил, что у сестренки был день рождения — мама, наверное, пекла торт. Потом вспомнил, что именно в этот день началась война, и стал думать: что теперь делают мама с папой? Папа, конечно, ушел на фронт, а мама с сестрой и братишкой — они где? Что с ними? Ему вдруг стало до боли жаль той спокойной, счастливой жизни, и из глаз полились слезы. Рассердившись на свою слабость, Юрик досуха размазал слезы по щекам и еще более уверенно зашагал вперед.

Часов через пять он вышел на дорогу, которая была забита сплошным потоком уже побывавших в боях военных и гражданского населения, в основном женщин и детей. Пристроившись сбоку, стараясь не бросаться в глаза, он тоже побрел по пыльной дороге, свято веря, что солдаты приведут его туда, куда надо.

Вскоре в небе раздался рев моторов, и на головы людей обрушился смертоносный груз авиабомб. Людской поток вмиг разлетелся на сотни брызг, устремившихся к лесу. Женщины подхватили на руки детей, закрывая их собой... Юрик тоже кинулся в лес, уткнулся лицом в землю. Разрывы были совсем близко, на его спину просыпалась прохладная, откуда-то из глубины, земля.

Когда взрывы затихли и люди начали медленно, осторожно поднимать головы, сел и Юра. На дороге валялись трупы коней, стояли разбитые телеги, лежали люди, не успевшие укрыться. Кто-то, собрав разбросанные пожитки, медленно направился дальше по дороге, кто-то стал организовывать захоронения. Это были неглубокие могилы, выкопанные наспех, но человеческий долг не позволял уйти тем, кто сам вскоре мог оказаться в такой могиле.

Юрий наблюдал за происходящим и ужасно сожалел о том, что расстался с братом. Недалеко под кустом он увидел узелок, укатившийся, видимо, во время бомбежки от своей хозяйки. Поглядев вокруг в надежде найти того, кому узелок принадлежал, Юра увидел женщину, лежавшую в неловкой позе — живые так не лежат. Он поднял осиротевший узелок, подошел к военным, которые копали могилы, показал, где лежит женщина, и тихо побрел по дороге, уже не имея никаких желаний, кроме одного: снова оказаться рядом с братом.

На дороге постепенно снова собрался большой людской поток. В подобранном узелке оказались четвертушка хлеба, завернутая в полотенце, небольшой кусок сала и три вареные картофелины. Понимая, что впереди никто не гарантировал ему такие узелки, Юра разделил припасы на три части и позволил себе съесть одну картофелину с хлебом, откусив несколько раз от куска сала... Еще в узелке оказалась вязаная женская кофта.

Сколько налетов пришлось пережить Юрику! Но каждый раз, распластавшись на земле, он думал про брата — успевает ли тот укрыться от бомб?

Братья не знали, что спустя пару месяцев они встретятся снова, за сотни верст от места прощанья, в уже оккупированном Бобруйске. На Юрике будет растянутая женская вязаная кофта, а на Геннадии — фасонистая шляпа с пером, которую младший брат тут же обсмеет. Они решат держаться дальше вместе.

Держаться вместе им придется недолго. Геннадий пойдет на рынок, чтобы потолкаться там и, возможно, услышать что-нибудь о партизанах, а заодно раздобыть еды... Юрик останется ждать его в заброшенном сарае и не дождется. Сам отправится на разведку и узнает, что на рынке была облава, перестрелка... С этого момента следы Геннадия потеряются.

Курган, ул. 8 Марта, 1950-е годы

В апреле 1951-го пришло долгожданное письмо из Красного Креста с сообщением, что семью Ульяновых разыскивает Ульянов Юрий Николаевич. Еще там было сказано, что он разыскивает и брата, Ульянова Геннадия Николаевича. Это была радость, ликование, слезы... Правда, надежды найти Геннадия оставалось все меньше и меньше. Но жизнь все равно приобрела новые краски — началось ожидание встречи, которое продлилось еще шесть лет. Ожидание скрашивали письма, фотографии.

Брат мамы, мой дядя Юра, прошел бродяжничество во время оккупации, приюты, отслужил в армии уже после войны. Однажды вечером мы увидели, как возле нашего дома остановилось такси. По нашей улице вообще редко проезжали машины, а тут — такси. Все прильнули к окну. Первым все понял Женька:

Юрик приехал! — закричал он.

Все бросились к выходу — встречать дорогого и долгожданного дядю Юру. Я тоже бросилась, но, глядя, как на мужчине в военной шинели повисли бабушка, Женя, Люда, мама, остановилась. Меня вдруг охватили сомнения: он же меня не знает — это я знаю про него, потому что семья много лет жила с этой историей. Я стояла в нерешительности до тех пор, пока дядя Юра не обратился ко мне:

Ну, Таня, что стоишь? Иди, знакомиться будем!

После этих слов меня ничто не могло удержать на месте — дядя Юра даже меня знает! Я бросилась к нему навстречу и сразу оказалась где-то высоко. Сделав головокружительный вираж над всеми, я вновь оказалась на земле.

Тогда мне и в голову не пришло, что Женя и Люда тоже видят брата первый раз в жизни.

Ну, знакомься, это твои братья: Коля и Вова. Их мама — тетя Маруся...

...Наша семья в этот день увеличилась сразу на четверых, и вечером, за ужином, за столом сидели десять человек.

 

Вечером по всей улице расплывался аромат свежеполитой земли. Хозяйки, вооружившись ведрами и коромыслами, делали не по одной ходке до колонки и обратно, чтобы полить с любовью сделанные грядки. Чтобы на столе был свой свеженький лучок, укропчик, а осенью можно было засолить огурцов, капусты, помидоров.

Женя носил воду ведром, прогибаясь под его тяжестью, расплескивая, но спеша побыстрее закончить с обязанностями и заняться чем-нибудь поинтересней — мастерить планер, кататься на велосипеде...

Я тоже принимала участие в поливке — у меня было свое коромысло и два трехлитровых ведерка. Я поливала огурцы. Каждый мой поход к колонке завершался двумя политыми лунками — по ведру в каждую. Вся улица была отмечена влажными пятнами прибитой пыли — редко кто носил ведра умело, не расплескивая. Колодцев у людей было мало, и у колонки порой выстраивалась очередь. Днем там было свободно, мальчишки, набегавшись, подбегали к колонке, нажимали на рычаг и пили с напором вырывавшуюся на свободу воду.

Июнь — июль 1941 года

Поезд теперь шел и днем и ночью. Люди в вагонах не знали, куда едут, к кому — ведь, садясь в вагоны, они собирались кто в Минск, кто в Москву. Что их ждет впереди? Тетя Вера решила, что будет добираться до Ферганы. Пусть бедно, голодно, но далеко от войны. Ну, конечно, только когда Нюра родит, не бросать же ее.

На первой станции, куда еще не дошли бои, где еще не слышали разрывов снарядов и авиабомб, эшелон ждали. Это был первый вырвавшийся из ада бомбежек эшелон с эвакуированными людьми.

Галя, посмотри за Володей, я на станции попробую едой разжиться. От вагона не уходите, неизвестно, сколько стоять будем, — наказывала мама на подъезде к станции, когда поезд уже замедлил ход.

Верочка, воды бы достать — ребятишки грязные. Галя, тебе платье надо переодеть.

Поезд судорожно дернулся и остановился. Из распахнутых вагонных дверей высыпались люди. Они оглядывались вокруг, щуря глаза от солнечного света, разминали ноги, помогали детям спуститься из вагона. Почувствовав под ногами твердую землю, стояли, еще не зная, как распорядиться минутами отдыха. И вдруг люди у вагонов замолчали, замерли... На перроне было тоже очень много народа — в основном женщины и дети. Возле каждого стояли ведра, фляжки. Кто-то держал в руках крынки... Женщины из мирной жизни смотрели на людей, которые уже знали, как выглядит война, и из их глаз текли слезы, а те, кто бежал от войны, не могли поверить своим глазам, что можно вот так, ничего не боясь, в полный рост стоять на перроне под солнцем.

Стена из тишины вдруг рухнула, и все разом зашумели.

Вода, попейте водички, умойтесь.

Помощь медицинская никому не нужна? Здесь фельдшер есть...

Женщины поили маленьких детей молоком, давали какие-то лепешки. Кто-то тут же умывался, облегченно вздыхая, словно принял ванну. Жизнь налаживалась. Ненадолго, но беспокойство оставило беженцев, появилась надежда — нас не бросят.

Стоянка была недолгой, но дальше ехать было легче, настроение улучшилось. Ждали Саратов.

 

В Саратове поезд стоял очень долго — всем раздали талоны на еду и впервые за этот долгий путь людей накормили горячим обедом в вокзальном ресторане.

В санитарно-пропускной зоне всех осмотрели, пропустили через душ. Была страшная сутолока, непонятно было — что будет дальше, но вместе с тем радовало ощущение заботы. Людей не бросили на произвол судьбы.

Взбодрившиеся, с ощущением легкости, снова погрузились в вагоны и продолжили путь.

На станции Дергачи поезд ждали машины с открытыми бортами.

Это на фронт машины приготовили, решили дети. Им уже попадались встречные составы с зачехленными орудиями, возле которых стояли часовые. Но дети ошиблись — машины были приготовлены для них. Поезд прибыл на конечную станцию.

Разгружать вещи из поезда помогали какие-то подростки. Мужчин в это время уже было мало. Детей и взрослых сажали в машины на узлы и чемоданы.

Машины были из разных организаций и разъехались по нескольким направлениям.

Ульяновых привезли в красный уголок речников. Там было пусто, лишь в углу стояло много ящиков с газированной водой. К радости ребятишек, сказали, что газировку можно пить, только бутылки надо ставить на место, в ящики. Всем выдали талоны на еду и в баню. Ребятишки наслаждались газировкой. Взрослые радовались бане, собирая свежее белье, готовя полотенца.

Галина мама попросила отправить ее в женскую консультацию, и на следующий день за ней приехала телега, а Галя и Володя остались ждать. Пусть даже рядом были тетя Вера, Боря и Люда, но как мучительно было это ожидание! Мамы нет, а тут приехало пять подвод, и мужчина в помятом запыленном пиджаке объявил:

Семьи командиров и комиссаров остаются, остальные — грузим вещи на подводы. Повезем вас в колхоз.

Галя забеспокоилась — сейчас все уедут, а они с Володей останутся одни. Тетя Вера успокоила детей, сказав, что без Нюры никто никуда не поедет.

Впрочем, вообще никто никуда не собирался — желающих грузиться и ехать в колхоз не нашлось. Мужчина куда-то ушел, возможно, звонил кому-то по телефону, не понимая, что ему теперь делать. Не возвращаться же с пустыми подводами, если колхоз получил задание принять беженцев.

Вечером вернулась Галина мама. Она была решительная женщина и умела принимать правильные решения. Узнав, что никто не хочет ехать в колхоз, возмутилась.

Чего ждать собираетесь? Не будем же мы вечно в красном уголке сидеть! Делать что-то надо! Думайте до утра.

Подводы ночевали здесь, а утром снова появился мужчина.

Ну что, будем грузиться?

Мама подала Гале какой-то узел, сама взяла чемодан и, взяв за руку Володю, отправилась к подводам. Мужчина подхватил ее чемодан, потом остальные вещи погрузил на подводу. Тетя Вера с ребятишками шла следом. За ними потянулись остальные.

Ехали в колхоз — пять подвод, забитых вещами, женщинами и ребятишками, которые с любопытством смотрели по сторонам, переживая очередное приключение. Дорога шла сквозь рощицу и была почти вся в тени. Жаркий июль приготовил на полянках урожай ягод, украсил лужайки полевыми цветами — иван-чай и клевер цвели, совсем не подозревая, что где-то такие лужайки уже перепаханы бомбами.

Подвода, на которой ехали Ульяновы, преодолев переправу, вскоре остановилась возле небольшого бревенчатого дома. Дом-пятистенок был пустой, в нем, видимо, уже давно никто не жил, но окна, двери были целы, посреди избы стояла давно не беленная печь.

Вещи сложили у крыльца, и все дружно принялись приводить дом в порядок. Почему дом оказался без жильцов? Почему пустовал? Вопросов этих никто никому не задавал во избежание неприятных ответов. Галина мама, которой уже было тяжело самой что-либо делать, в основном организовывала процесс. В сенях дома нашлись ведра, тазы, и тетя Вера отправилась к реке за водой.

Мама принялась вытирать пыль, протирать окна. Обнаружилось, что в доме много блох.

Галя, бери ребятишек, нарвите полыни, много, надо по всему дому разложить, — скомандовала мама. Ребятишки весело отправилась рвать полынь, даже маленький Володя рвал тугие веточки. Все работали. Полыни было много на заросшем, неухоженном участке возле дома, а потому вскоре дети стояли на пороге с большими охапками резко пахнущей травы.

Весь дом обложили полынью — в комнате, где решили устроить общую спальню, вокруг печки, под окнами, под порогом...

Началась какая-то новая, непривычная жизнь, которая тоже имела свои преимущества, а для детей была еще одной страницей в их недлинной пока жизни — они все время открывали для себя что-то новое.

Вечером сестры сидели на крыльце и, конечно, говорили о том, успел или нет покинуть город Николай, где сейчас могут быть мальчики — Юрик и Гена. Ушел ли на фронт муж Верочки, с которым она развелась, почему и оказалась в Белостоке. И вообще — как жить дальше. Вопросов было много, ответов не было совсем. Но жизнь начала приобретать какой-то упорядоченный вид.

И вдруг мама, положив голову на плечо сестры, тихонько затянула:

Помню, я еще молодушкой была...

Наша конница в поход куда-то шла, — подхватила Вера. — Вечерело, я стояла у ворот...

Дети слушали, как поют их мамы, и на душе становилось спокойнее, несмотря на то, что песня была грустная.

В селе эвакуированных приняли очень хорошо и окружили заботой. Колхоз выделял на человека по пол-литра молока и по пятьсот граммов хлеба. Давали яйца, сметану, муку.

Когда в сельпо привезли какие-то вещи, по деревне объявили: это только для эвакуированных. Все понимали, что бежали они от войны порой без самого необходимого. Гале купили пальтишко, еще какие-то теплые вещи для нее и Володи. Тетя Вера, чей багаж почти полностью остался в Белостоке, тоже прикупила ребятишкам одежды, теплую уютную кофту себе, новые ботинки Боре — теперь и у него обувь была одинакового цвета.

Ребятишки часто катались на пароме от одного берега к другому, и паромщик, рыжий мужик с нечесаной бородой, смотрел на их «рейсы» как на развлечение, которое у детей должно быть в жизни несмотря ни на что. Кроме того, недалеко был лесок, в котором можно было поискать ягод.

Иногда ходили к сельсовету послушать радио, узнать новости. Радостных и оптимистичных — не было. Везде шли оборонительные бои, сдавали города.

И хотя хлопот было много, Галя постоянно думала о папе, о братьях, про которых теперь непонятно — где узнавать, где искать. Поезд, на котором они уехали из Белостока, должен был ехать через Минск в Москву, а ни в Минск, ни в Москву не попал. Как теперь папа их найдет? И найдет ли вообще? Мысли о том, что папа может погибнуть, Галя даже не допускала.

 

26 июля у Гали и Володи появилась сестренка.

Вечером по радио от Советского информбюро передали оперативную сводку: «Утром 26 июля несколько немецких самолетов подходили к Москве, но были расстреляны и отогнаны нашими истребителями; при этом было сбито три самолета противника.

Германская авиация с 20 по 26 июля двенадцать раз пыталась совершить налет на Ленинград. Во всех случаях немецко-фашистские самолеты были отогнаны и понесли тяжелые потери. На подступах к Ленинграду в воздушных боях и зенитной артиллерией был сбит сорок один немецкий самолет. Наша авиация потеряла восемь самолетов...»

 

Сестренку назвали Людой, как дочку тети Веры. Она уже не услышит взрывов бомб, хотя разрушенные во время боев и бомбежек города ей предстоит увидеть.

Люда станет моей нянькой, подружкой, любимой тетей, которую я, как и Женю, звала просто по имени. Она будет учить со мной стихи и песни, заниматься гимнастикой — ставить меня на «мостик» и гнуть в «лягушку»... Она всю жизнь будет мне хорошей поддержкой и опорой. Это к ней мы с сыном будем уезжать каждое лето в Набережные Челны и спокойно жить на даче — потому что в годы перестройки, на которые выпало детство моего сына, я была просто не в состоянии поехать отдыхать в другое место.

Место рождения Люды — Саратовская область, Дергачевский район, Камышовский сельский совет, село Александровка.

Курган, ул. 8 Марта, 1950-е годы

В доме суета. Бабушка собирается всю нашу компанию — Колю, Вовку и меня — везти в город, к зубному врачу. «В город» нужно ехать на автобусе, и из окна можно видеть улицы, где ты еще не был, магазины и дома, это всегда приключение.

Ехать «в город» в том, в чем ходишь каждый день, — нельзя, это же почти выход «в свет». Выглядеть все выезжающие в город должны аккуратно и почти празднично. На мне поверх летнего платьица белый пыльник, обязательный атрибут — шляпка, в руке —маленькая сумочка, в которой лежит носовой платок. У мальчишек должна быть свежая рубашка и выглаженные штаны. Все в чистых носках и почищенных туфлях. В этот раз всех заставили еще раз, помимо утренней процедуры, почистить зубы и прополоскать рот.

Мальчишки одеваются с недовольным видом, хотя я точно знаю, что они хотят в город с бабушкой, просто не очень хорошо чувствуют себя в парадном наряде, да еще с причесанными челками.

Ехать на автобусе надо долго, и очень хочется, чтобы он был пустой, тогда можно занять место у окна, чтобы поездка не прошла даром. Мальчишки, стоя на коленях на переднем сиденье, смотрят вперед и о чем-то переговариваются. Я сижу рядом с бабушкой, у нее кроме нашего визита к стоматологу есть какие-то свои дела, которые надо сделать попутно. На бабушке тоже белый пыльник, перчатки, на голове газовый шарфик, завязанный под подбородком. Бабушка у нас красивая. У нее длинные косы, уложенные грядкой на голове, хорошая фигура и уверенная осанка — бабушка умеет держать спину прямо в любых обстоятельствах.

Я сижу у открытого окна и смотрю на улицу. Вдруг Вовка соскакивает со своего места и что-то сует мне в руки. Я не сразу понимаю, что это бумажный самолетик, который мой брат приготовил заранее. Я беру самолетик, поправляю помявшиеся крылья и отправляю его за окно. К нашей с братом жалости, самолетик не полетел впереди автобуса, а остался где-то позади, скорее всего спикировав носом в землю...

Когда автобус подъезжает к конечной остановке, он уже полон пассажиров, и Коля стоит рядом, а Вовчик втиснулся на сиденье к нам с бабушкой. Мы выходим и глубоко вдыхаем городской воздух — в автобусе хоть и интересно, но душно, а меня еще и укачивает.

Немного приходим в себя и идем на рынок — бабушке там надо кого-то повидать: знакомая работает в одном из магазинов. Бабушка о чем-то недолго говорит с ней, потом мы идем дальше.

В поликлинике пахнет лекарствами. Все мы идем к зубному первый раз и знаем о том, что нас там ждет, только по Жениным рассказам. Страх и любопытство поселились в наших душах. В ожидании своей очереди мы притихли.

Первым отправили Колю — он старше нас с Вовкой, потом пойду я. Колька скрылся за дверью, а мы остались в коридоре прислушиваться.

Сначала все было тихо, а потом раздался резкий жуткий крик — это орал Колька! Мы с Вовой переглянулись, и мне сразу захотелось уступить свою очередь ему, в то же время мы поняли, что пока (сидя в коридоре) можем презирать нашего старшего брата.

Колька вышел, держась за щеку, по которой были размазаны слезы. Он хмуро посмотрел на нас, ставших невольными свидетелями его слабости, и сел отдельно, а я с замиранием сердца отправилась в кабинет.

Как тебя зовут?

Таня.

Зубки уже лечила?

Нет.

Садись в кресло, открывай рот...

Врач какими-то железными палочками постучала по зубам.

Потом нажала на педаль, что-то зажужжало, предвещая неприятности.

Сейчас чуть-чуть неприятно будет, потерпи немного, надо почистить и пломбу поставить, чтобы зубик твой молочный еще послужил тебе, пока не выпадет.

Можно было бы покричать, ну, по крайней мере, поохать — мне бы простили: девчонка! Но уронить свое достоинство в глазах братьев я не могла.

Конечно, я съежилась и сжалась, у меня округлились глаза от ужаса, но я изо всех сил старалась не закричать. Было неприятно, но боль не была острой. Ее все же можно было терпеть, и я терпела, лишь слегка постанывая и надеясь, что меня в коридоре не слышно.

Из кабинета меня вывели за руку. Врач, передавая меня, жутко бледную, бабушке, сказала:

Забирайте свою героиню. Кто следующий?

Следующим был Вовка. Он не задержался долго. Ему просто удалили шатавшийся зуб, под которым уже начал пробиваться новый.

Колю нам было жалко, и мы не стали над ним смеяться, а взявшись за руки, пошли к выходу.

По пути к автобусу мы заходили в магазины, бабушка делала какие-то покупки, зашли в аптеку, где упитанный мальчик в большой раме улыбался рассыпанным вокруг него витаминам.

В автобус мы все садились с багажом — каждому была доверена какая-то поклажа. Она, конечно, мешала нам, но к порученному делу мы относились ответственно.

Дома мы, окружив Женю, рассказывали про наш поход. Вовка показывал образовавшуюся в зубах щель. А Колька, косо глядя на меня, сообщил:

Таня даже не плакала.

Она молодец, — улыбаясь, сказал Женя и опустил мне на голову руку, с которой на меня пролилось такое количество тепла и счастья, что я готова была еще три раза сходить к зубному, только бы Женя меня похвалил.

Плакала я редко — это было стыдно, недопустимо: ни когда разбивала коленки, ни когда съезжала по забору, оставляя на ладонях и животе огромное количество заноз, ни когда падала, катаясь с горки на лыжах. Надо было терпеть, иначе меня бы изгнали из этой мужской компании, где главным и самым изобретательным был мой Женя.

 

На улице оживление — идут велосипедные гонки. Все, у кого есть велосипеды, стоят «на старте», под горкой. Раздается команда «Марш!», и все начинают крутить педали. Я кручу их без остановки — у меня двухколесный велосипед, у которого педали в состоянии покоя быть просто не могут. Если ты перестал крутить, значит — ты уже тормозишь. Я — кручу. Женя на взрослом велосипеде — он уже ездит не под рамой, а дотягивается до педалей, хотя еще с трудом. Он уезжает далеко вперед, возвращается, чтобы посмотреть на меня и братьев, которые бегут рядом со мной. У Коли — обруч, который он катит по улице с помощью изогнутой жесткой проволоки с ручкой, приделанной для удобства дядей Юрой. У Вовки — колесо от моего велосипеда, третье, снятое за ненадобностью. Дядя Юра, чтобы колесо не убегало от Вовки, закрепил проволоку внутри оси, и он может катить его сколько угодно.

А вот у меня поломка — снова предательски спадает цепь. Обычно ее надевает обратно кто-нибудь из взрослых — дядя Володя, дядя Юра или деда. Но тут братья предлагают мне свои услуги. Делать этого они пока не умеют, лишь видели, как делают другие, но у меня нет выбо-ра — я доверяю им свой велик.

 

Пока братья пытаются натянуть цепь на шестеренку, возвращается Женя. Он быстро исправляет ситуацию и снова устремляется на велосипеде куда-то далеко, в начало улицы, где финиш; это старый деревянный сарай, стоящий прямо посредине дороги, — в нем принимают утиль: старые тряпки, макулатуру и кости. Он почти всегда закрыт — хозяин на телеге, запряженной старой лошадью, ездит по улицам, выкрикивая:

Кости, тряпки берем! Кости, тряпки, макулатура!

Обычно эти выкрики взбадривали не только ребятишек, но и их мам и бабушек. Они вынимали приготовленное старье, чтобы обменять его на дефицитную бельевую резинку, а сверх того одарить ребятишек глиняными свистульками и шариками с пикушками. После отъезда старьевщика улица еще долго оглашалась пронзительным свистом и писком, пока не лопались шарики. Но и тогда кусочки резины, оставшиеся от шарика, умельцы натягивали на катушку из-под ниток, завязывали крепко теми же нитками, и свист получался еще пронзительней!

Улица заливалась соловьиными трелями, когда приезжал старьевщик, а также когда отцветала акация и на ее ветках появлялись плотные стручки, из которых мы тоже делали свистульки.

Я не доезжаю до старого сарая, потому что Женя велит возвращаться домой. Я послушно разворачиваюсь, не слезая с велосипеда, и следую за дядей. Мальчишки — тоже.

За Женей я готова ехать даже на край света. Когда меня увозят погостить к маме, я по нему скучаю больше всех.

 

Мама в нашем доме редкий гость — она то учится в Челябинске, куда меня везут повидаться с ней, то еще где-то, а вот теперь она уехала на целину. Я уже не раз ездила к ней в гости. Было интересно, только не хватало Жени. И вообще я там скучала о доме, дедушке и бабушке. Иногда, зимой, выходя на улицу, где ничего не было видно — всюду заснеженная степь, я прислушивалась, и мне казалось, что я слышу, как далеко, в Кургане, звякнула щеколда на уличных дверях: это деда вышел во двор убрать снег или набрать поленьев для печи...

Целинный поселок состоял из вагончиков — самые настоящие улицы из вагончиков. Не пассажирских — обычных товарных, приспособленных для жилья. В них живут люди — строители, которые строят поселки, железнодорожники, которые обслуживают станцию. В таком вагончике живет и моя мама. С ней живет тетя Ася и ее дочь — Тамара. Она намного старше меня и, на мой взгляд, очень красивая. У нее белокурые пушистые волосы, которые ложатся на спину тугой длинной косой. Мы с Тамарой иногда вместе ходим куда-то за молоком: кто-то держит корову. Молоко горькое: в степи много полыни, но все же — молоко. Как Тамара ориентируется в степи, для меня загадка: ведь куда ни глянь — степь, ковыль и перекати-поле! По крайней мере, мне ничего больше не видно.

Между вагончиками, прямо на улице, сложены печи — летом на них готовят еду, а еще для ребятишек пекут картошку. Черная, в золе, посыпанная крупной солью, обжигающая руки и язык, она все равно остается самым любимым блюдом моего детства.

Летом в вагончиках никто не сидит — все на воздухе: на крыльце, на улице. Настоящий ажиотаж наступает, когда приезжают вагон-лавка, вагон-баня и вагон-клуб.

Я навсегда запомнила фильм «Убийство на улице Данте», потому что смотрела его в вагоне-клубе. Народа было очень много, приходили и местные жители, которые жили где-то в степи, в селах.

Вагон-баня — это тоже радость: помыться не в тазике, а в настоящей бане, не жалея воды.

Но наибольшей популярностью пользовался вагон-лавка. Его ждали с особым нетерпением — других магазинов у целинников не было, разве кто-нибудь ехал в районный центр по делам, тогда ему делали заказы.

Чкалов, 1941 год

Галя уже знала, что вагоны бывают мягкими, жесткими, купейными — она уже много поездила с родителями по стране. Поездку в товарном вагоне из Белостока забыть было невозможно, поэтому ее интересовал вопрос, который задать маме она все же не решалась: в каком вагоне они поедут теперь?

Ульяновы снова собирались в дорогу. На выделенную колхозом подводу грузили их нехитрый скарб и то, что успели нажить за месяц пребывания в Александровке: муки накопился целый мешок, сухарей насушили больше полмешка. Все это разделили пополам, на две семьи. Погрузив детей, мама взяла на руки завернутую в одеяло Людочку и тоже села на подводу. Тетя Вера, пока не перебрались через реку, шла рядом.

Накануне Галина мама сходила к председателю колхоза, поблагодарила за оказанный прием, объяснила, что надо искать детей, мужа. Здесь, в Александровке, это очень трудно делать. Да и как зимовать в избе, не имея дров, невозможно было представить. Печи топили кизяком, за которым тоже была очередь. Семья решила ехать в Чкалов1. У мамы на руках уже был аттестат, за которым она после родов ездила в Дергачи. Благодаря аттестату офицерские жены могли получать часть офицерского жалования. А в Чкалове у мамы были родственники. Не бросят же в такое время, думала мама.

На вокзале в ожидании поезда установилось тягостное молчание: сестры расставались, тетя Вера с детьми решила вернуться в Фергану.

Стоя у вагона, сестры обнялись, понимая, что следующая их встреча состоится, если вообще состоится, не скоро. Ни у той, ни у другой не было адреса, чтобы сказать: «Напиши мне, как устроишься...» Но у тети Веры конечный пункт назначения был известен — Фергана.

Нюся, вы как устроитесь, напиши мне на старый адрес, он у тебя сохранился? Если даже Васи уже нет и там кто-то другой живет, я накажу им и буду забегать, узнавать.

Дети помахали друг другу — Галя с Володей из окна вагона, Боря и Люда — стоя на перроне, с грустью взявшись за руки. Им еще предстоял очень далекий путь.

Слабенький и тихий Боря не дождется конца войны, заболеет малярией и умрет, а Галя всю жизнь будет помнить его разные ботинки и их прощанье на перроне...

Паровоз, попыхтев, дал длинный гудок, и по вагонам пробежала дрожь, а затем поезд медленно начал набирать скорость. Ехали в обычном пассажирском вагоне. Народа было много, но все равно лучше, чем в товарном, да и ехать недалеко. И вскоре Галя, держа за руку Володю, опять стояла на перроне. Они приехали в Чкалов.

Выйдя из вагона, мама вручила Гале сверток с младшей сестричкой и вернулась за вещами, которые за несколько раз наконец выгрузила к ногам детей.

Надо сказать, что в это время не только Ульяновы стремились в Чкалов. Туда прибывали эшелоны с эвакуированными заводами, стремительно превращая небольшой город в промышленный центр.

На вокзале было многолюдно, мелькали люди в военной форме. Найдя носильщика и погрузив вещи на тележку, мать вместе с детьми отправилась в зал ожидания, но он был безнадежно переполнен.

Было принято решение расположиться в привокзальном скверике, благо было лето и стояла жара.

Расположив поудобнее детей, подсобрав компактнее вещи, мама посадила Галю и Володю на узлы, наказала держаться вместе, никуда не уходить. Сама, взяв на руки малышку, отправилась искать родственников.

Поиски родни увенчались успехом только на четвертые сутки — три ночи семья ночевала в скверике, питалась всухомятку и жила надеждой. Всюду на вопрос о родственниках Галина мама слышала один ответ: умерли. Кто скончался еще задолго до войны, кого-то не стало совсем недавно. Наконец, уже без всякой надежды, она отправилась туда, где когда-то жила ее тетка, уже совсем пожилая. застать ее в живых мама точно не предполагала, но на этот раз сама тетка и открыла дверь. Увидев племянницу с младенцем на руках, она воскликнула:

Нюська, ты откуда здесь взялась?

Услышав краткий рассказ, поняв обстановку, она, глядя на младенца, угрюмо произнесла:

И чего ты ее не задушила? Будет мучиться, и ты вместе с ней.

Дочери тетки схватили ребенка, побежали греть воду, собираясь купать малышку, а еще какая-то родственница, взяв где-то повозку, запряженную ишаком, отправилась с Нюсей за вещами и детьми в привокзальный скверик.

Родственники освободили небольшую, без окон, комнатушку, что-то вроде кладовки, где Ульяновым предстояло начать новую страницу их жизни в период войны.

Курган, ул. 8 Марта, 1950-е годы

Конец лета, Женю начинают собирать в школу. У него новая форма — гимнастерка, ремень. На пряжке листья лавра и буква «Ш» на фоне лучей солнца, видимо — света знаний. Новый портфель Женя упорно не хочет, считает, что с папиной полевой сумкой, которую можно надеть через плечо, ходить в школу гораздо удобнее. И вообще в школу Жека ходит потому, что так надо. Учиться в школе ему не очень нравится. Он далеко не самый прилежный школьник. В его учебниках почти все портреты писателей и ученых разрисованы: у кого-то подрисованы очки, у кого-то борода и рожки. Мне это ужасно нравится, и я тоже хочу в школу, хочу рисовать в учебниках, хочу выводить двойки из дневника, как это делает иногда Женя, хочу, чтобы меня вызывали к директору...

Я уже неоднократно была в школе, где учится Женя, и даже видела директора. Бабушка там занималась с детьми, ставила к празднику танцы, в которых я принимала участие с трех лет, ну и Женя, конечно, тоже был главным плясуном, по моему, конечно, мнению.

 

Вообще, школа в те времена была настоящим культурным центром. Помню полный зал зрителей и артистов-школьников, выступающих на фоне задника с нарисованным на нем паровозом — школа была железнодорожная. С этой сцены я, еще совсем маленькая, услышала потрясший меня монолог Наташи Ростовой, прочитанный одной школьницей.

В школе был свой приусадебный участок и даже теплица. А в Новый год возле школы устраивали каток с большой елкой посередине. Елку украшали школьники, и все ходили к ней, чтобы рассмотреть сделанные своими руками игрушки и определить самые лучшие.

Покровка — Чкалов, 1941 год

Осенью сорок первого года Галя в школу не пошла — надо было помогать маме. Приходилось ходить за детским питанием, отстаивать очередь за хлебом. Галина мама успела сходить в какие-то важные учреждения, подать заявление на поиск детей и мужа. В конце октября, поняв, что жить в кладовке с тремя детьми не просто, мама снова приняла решение ехать в деревню, в колхоз.

Они уехали в Покровку, где поселились в маленьком домике — с хозяйкой, глубокой старушкой, которая спала за печкой, уступив Гале теплое место на печке. Но жить в Покровке Ульяновым пришлось недолго.

Как-то ноябрьским вечером мама собиралась купать Людочку. Галя держала ее на руках, Володя стоял рядом с простынкой, чтобы завернуть сестренку после купания. Вдруг кто-то постучал в окно. Хозяйка вышла на крыльцо и через некоторое время вернулась в дом с военным.

Я вам гостя привела...

Все повернули головы к двери. Рядом с хозяйкой стоял папа. Галя вместе с Людой бросилась к отцу, а у мамы подкосились ноги, она едва не села тут же, возле табуретки с тазом, — папа подхватил ее:

Нюра, ну наконец-то!

Коля! Как ты нас нашел? — у мамы полились слезы.

Папа, папа, — повторял Володя, прижавшись к ногам отца.

Папа, ты был на войне? — с любопытством спросила Галя.

Был, доча, был на войне, выбирался пять месяцев из окружения. Нюра, я за вами приехал, я теперь в Чкалове.

Ну, в ночь-то куда? Собраться же надо. Утром соберемся и поедем. Ты с подводой? На дочку-то посмотри, Людой назвали.

Папа разделся, помог маме искупать малышку, которая единственная не понимала радостного момента. Дети висели на отце, но все же ушли спать по настоянию взрослых, а их родители сели у стола, чтобы рассказать друг другу обо всем произошедшем за эти месяцы.

Мама все время плакала — жутко было вспоминать обстреливаемые вагоны, мертвых и раненых. По прошествии времени все пережитое казалось еще страшнее и ужасней.

Папа рассказал, как оказался в тылу врага и выбирался с сослуживцами из окружения. Часть архивных документов была сожжена, часть отправлена обозами в Москву. Он так и не узнал про судьбу этих обозов... Добравшись наконец до Москвы, папа выяснил, что поезд, отправленный из Белостока, до нее не дошел. Мысли были самые страшные — поезд попал под бомбежку... И мальчишки неизвестно где. Но один из сослуживцев посоветовал:

Узнай, куда аттестат перечисляют.

Оказалось — в Чкалов. Его и отправили служить в Чкалов...

Галя, пока не спала, слушала родителей, которые сидели обнявшись, держа друг друга за руки, и думала о том, что было бы здорово, если бы в дом вошли еще и братья...

Утром семья снова погрузила свои нехитрые пожитки на подводу и отправилась обратно в Чкалов. Там их уже ждала приготовленная комната в полуподвальном помещении, но с окнами и довольно просторная. Мама со свойственным ей умением навела порядок и даже некоторый уют — она умела это делать.

 

Дом этот на углу улиц 9 января и Володарского в 1995 году еще стоял на месте, и в нем жили люди. А когда я возвращалась из Оренбурга домой, в моем купе оказалась женщина, которая когда-то жила в этом доме. Тесен мир...

Я посетила и парк со старой мечетью. Через этот парк Гале (моей маме) приходилось ходить за хлебом. В холодную зиму она стояла в очереди, боясь отойти, чтобы не потерять ее. И, уже с хлебом в руках, она не успевала добежать даже до парка — по ногам предательски бежала горячая струйка, которая была горячей только мгновение, а потом штаны вставали колом на морозе, и домой она шла расстроенная, широко расставляя ноги, торопясь попасть в тепло.

В девяностые парк зарос бурьяном, который никто не собирался косить, но мечеть, про которую рассказывала мама, сохранилась. Службы в ней не шли, но служитель был. Запустил меня внутрь и дал полюбоваться сохранившимися узорами.

В те дни я шла по маршруту маминого детства, вернее, по маленькому отрезку этого пути.

Курган, ул. 8 Марта, 1950-е годы

У меня скоро день рождения. Я еще в том возрасте, что не знаю ни месяца, ни числа, но интуиция моя уже говорит: скоро!

Уже распилены, расколоты и сложены в поленницы все заготовленные на зиму дрова. Я тоже помогала пилить — меня сажают на бревно, когда его распиливают на чурбаки. Сидеть интересно только сначала — дядя Володя и деда подшучивают, усаживая меня, а потом увлекаются работой, а я со стороны наблюдаю, как мои братья перекатывают чурбаки подальше от козел.

С деревьев уже опали листья, на клумбах остались одни хризантемы и октябринки. Уже холодно, и вот-вот должен выпасть первый снежок. Так всегда бывает перед моим днем рождения.

На прошлой неделе солили капусту. Люда, бабушка и тетя Маруся резали морковку, резали упругие кочаны, солили, мяли и складывали капусту в кадушку. Мы с мальчишками крутились здесь же, объедаясь кочерыжками. Когда я была совсем маленькая, мне мыли ноги и ставили в кадушку, заставляя топтать капусту, но теперь я уже выросла.

Люда шинковала капусту и пела. Она всегда пела — когда делала уборку в доме, когда полола грядки, когда смотрелась в зеркало. И те песни, которые я знаю, — знаю благодаря Люде. Правда, закончить песню Люде никогда не давали, да она от этого не страдала, начиная каждый раз новую. Процессом всегда руководила бабушка, она вообще в нашем доме самая главная. Засолка капусты всегда заканчивалась капустными пирогами. День рождения приближается с каждым днем.

А сегодня в доме запахло войлоком, дратвой — деда приводит нашу зимнюю обувь в порядок. Он ловко и красиво подшивает валенки, чинит ботинки. У него вообще получается все, за что берется. Сыновья пошли в него — и дядя Володя, и дядя Юра, и Женя — тоже мастера на все руки. А дядя Володя еще и музыкант от бога. Самоучка, ни одной ноты не знает, но, когда берет в руки баян, можно подумать, что настоящий музыкант. Он еще в детстве научился играть на гармошке, и все музыкальное сопровождение концертов и спектаклей, которые организовывала его мама, моя бабушка, лежало на нем.

Женя проводит вечера за работой — что-то сосредоточенно выпиливает лобзиком, что-то красивое, ажурное. На мои вопросы отвечает нехотя:

В кружке задали.

Бабушка тоже занята делом — шьет для какой-то девочки красивое платье. Я знаю, что красивое, потому что его мерили на меня — девочка такого же роста.

Люда, с ногами на диване, что-то увлеченно читает. Коля и Вовка на своей половине.

Я слоняюсь между занятыми делом людьми, не зная — чем бы заняться мне?

Я подсаживаюсь поближе к радио и начинаю подпевать:

Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза...

Потом по заявке какой-то радиослушательницы исполняют песню из кинофильма «Стрекоза». Фильм я не смотрела, но песню из него исполняют часто: «Вы пушистые комочки, мои будущие квочки...»

Услышав, Люда тут же вскакивает, тоже начинает подпевать и кружит меня в импровизированном танце! Ну наконец-то кому-то есть до меня дело!

Во время нашего с Людой бурного веселья приходит дядя Юра и сообщает, что через несколько минут состоится суд над Вовкой. Себя он назначил прокурором, но еще надо выбрать судью и адвоката.

Судьей назначается бабушка, адвокатом выбирают Люду с ее добрым сердцем.

Все бросают свои дела, кроме дедушки, — ему разрешено присутствовать на процессе в качестве зрителя с делом, которое отлагательства не терпит. Комната превращается в зал суда, где в центре — скамья подсудимых, на которую сажают Вовку с поникшей головой.

Дядя Юра (уже в качестве прокурора-обвинителя) докладывает о содеянном моим двоюродным братом.

Уважаемый судья, хочу сообщить, что Вовуна, Владимир Юрьевич Ульянов, — поправляется он, — обвиняется в том, что не ценит чужой труд и не бережет материальные ценности. Сегодня днем он расстелил на колоде свой носовой платок, который сшила и на котором вышила метку его мама, и изрубил его топором. Считаю, что его нужно приговорить к двум часам стояния в углу и на завтра заключить его под арест, то есть оставить без прогулки — ему на улице даже нечем будет сопли вытереть.

Бабушка вступает в игру:

Суд хотел бы заслушать обвиняемого. Расскажи-ка нам, Владимир Юрьевич, как ты дошел до жизни такой?

Бедный Вовка пыхтит, сопит, не до конца понимая — то ли это игра, то ли это все по-настоящему.

Я просто хотел проверить — острый топор или нет.

Товарищ судья, разрешите? — тянет руку Люда-адвокат.

Говорите, — разрешает судья.

Мне кажется, что наш подсудимый просто очень любопытный человек. Возможно, его ждет будущее ученого-испытателя. Он уже теперь проводит опыты! Его интересуют неведомые стороны жизни. И то, что Владимир Юрьевич пытается ответить себе на интересующие вопросы, говорит о его стремлении к знаниям. Во время научных опытов всегда приходится чем-то жертвовать. В данном случае — носовым платком. Считаю, что мой подзащитный ни в чем не виноват, наоборот, заслуживает поощрения за любознательность. У меня все.

Спасибо, — произносит судья. — Еще кто-то хочет что-нибудь сказать?

Считаю, что арест — это очень строгое наказание, — встает с места Женя. — У меня много носовых платков, могу ему подарить один — сопли вытирать. Но свежим воздухом детям надо дышать каждый день.

Для оглашения судебного приговора прошу всех встать, — ведет процесс бабушка.

Все встают. Оглядываясь на всех, поднимается и Вовка.

Суд постановил: признать Владимира Юрьевича Ульянова виновным в порче имущества, созданного руками его мамы, а потому подсудимый должен: первое, попросить у мамы прощения, второе, пройти курсы по изготовлению носовых платков и сделать два платка своими собственными руками... Подсудимый, первый пункт приговора можете исполнить.

Вовка смотрит на всех округлившимися глазами, не сразу понимая, что он должен сделать, но Люда приходит ему на помощь:

Иди к маме, проси прощенья.

А Вовкина мама, тетя Маруся, надо сказать, уже манит его глазами и руки к нему протягивает, чтобы поймать на бегу. Вовка бросается к ней, обнимает ее и срывающимся голосом говорит:

Я больше не бу-у-уду, честное слово, не буду так делать...

Ну а теперь, — завершает бабушка процесс, — накрываем на стол, будем пить чай!

Все поднимаются с мест, обсуждая справедливость приговора и расставляя стулья вокруг нашего большого стола, на котором уже появились бокалы и бокальчики — у каждого свой. Мы снова просто семья, и то, что Вовка только что был подсудимым, уже ничего не значит. Он равный среди равных.

Чкалов — Лунинец, 1940-е годы

Осенью сорок второго Галя снова пошла в школу. Мама сшила ей платье, что-то вроде формы, — она была человеком жестких правил. В школу нужно ходить в форме и фартуке. Зимой носить одежду из теплых тканей, но не из ситца, который хорош летом. Всю жизнь я помню эти правила моей бабушки, они распространялись и на меня.

Люда уже подросла, уже ходила и даже что-то лопотала, рос и Володя, и оба они каждый день ждали Галиного возвращения из школы. На большой перемене детям давали четверть кусочка хлеба, на который высыпалась кофейная ложечка сахара. Как только учительница заходила в класс с подносом, начиналось шуршание — все дети делали кулечки из приготовленных бумажек и ссыпали в них сахар с кусочков, чтобы отнести его домой, младшим. Галя тоже приносила сахар, его высыпали на блюдечко, и Володя с Людой макали в него хлеб. Сахар в годы войны был роскошью, которой взрослые не знали. Чай с сахаром могли пить только дети, причем младшие. Галя довольствовалась тем, что оставалось на кусочке после того, как она ссыпала сахар в кулечек.

Хлопот у Гали хватало: уроки, стояние в очереди за хлебом и, конечно, надо было заниматься с младшими. Мама брала заказы, шила модницам, которые есть во все времена, наряды, зарабатывая таким образом лишнюю порцию крупы или муки.

 

Когда бабушка рассказывала мне, что в войну не столько продавали и покупали, сколько меняли, я никак не могла понять: кто же устанавливал правильность такого обмена? Как отрез ткани мог стоить пять яиц, а красивое крепдешиновое платье — полбулки ржаного хлеба?

В девяностые страна снова приблизится к принципу обмена, который теперь назовут «бартер», тогда станет понятно, что равноценного обмена не происходило никогда, кто-то обязательно был в проигрыше.

 

В марте сорок четвертого с Галиного папы сняли «бронь» и отправили на фронт — войска НКВД несли гарнизонную службу в освобожденных районах, охраняли железные дороги, военные заводы и другие важнейшие объекты, конвоировали военнопленных, вели борьбу с бандитизмом.

Десятого июля в Москве был дан салют в честь освобождения Лунинца — небольшого белорусского городка, который был в оккупации ровно три года. Городка, который, по сути, был превращен оккупантами в гетто с последующим зверским уничтожением еврейского населения от мала до велика.

В октябре папу оставили служить в Лунинце. Белосток вернули Польше, но мальчики, если живы, все равно будут искать семью где-то в западной части страны, да и у папы с мамой было больше возможности найти здесь знакомых, чьи дети тоже были в том злополучном лагере.

За семьей Ульяновых в Чкалов приехал молодой сержант, который организовал билеты, помог с вещами и во время всего пути заботился о семье как о своей, бегая на станциях за кипятком или еще по каким-то делам.

Семья снова проделала почти тот же самый путь по стране, что и летом 41-го, только в обратном направлении. Правда, за окнами вагона теперь картина была совсем другая. Следы войны были повсюду. Городская архитектура напоминала о себе теперь только остовами сожженных и разбитых бомбами зданий, а вместо деревень зачастую видны были только печные трубы. На станциях было много военных, и настроение у всех было приподнятое: наши войска освободили уже всю территорию страны. Пассажирский поезд, в котором ехали Ульяновы, иногда загоняли в тупик — пропуская вперед спешащие на фронт составы с техникой...

 

Следов разрушения в Лунинце было чуть меньше, чем в городах, которые Ульяновы проезжали по пути к нему. Немцы покидали город в спешке, но целым осталось немногое: часть здания вокзала, стадион с сожженными трибунами, школа. Вокруг было много разбитых, исковерканных орудий, а целые патроны мальчишки собирали еще не один год.

Галя в Лунинце сразу пошла в школу, которая оказалась переполненной. Зато Галя была в курсе всех происходящих событий, которые в школе активно обсуждались. Из школы, например, исчез учитель — тихий, казалось, безобидный, но выяснилось, что во время оккупации он сотрудничал с немцами и по его доносам были расстреляны семьи партизан. Больше его в школе не видели.

Но случалось и так, что исчезнувшие люди возвращались обратно, и все облегченно вздыхали: разобрались.

Жизнь Ульяновых начала налаживаться. Их поселили в небольшом крестовом домике на две половины — во второй жили военные. Ульяновы заняли часть, состоящую из одной комнаты и кухни. Во время оккупации здесь жили немцы, которые в спешке забирали лишь самое необходимое и ценное. Вот почему долгое время в нашей семье оставались вещи немецкого производства.

Ремонт в квартире делали пленные немцы. Делали качественно, не халтурили. Галя смотрела на этих тихих работящих «гансов», которые показывали ей фотографии своих детей, и не могла представить их с автоматами в руках, стреляющими в наших солдат, женщин и детей. Они не походили на убийц. Ей даже было жаль их.

 

Сегодня я знаю о том, как наши русские женщины, нахлебавшиеся во время войны и голода, и холода, и потерь, старались дать пленным фашистам хлеба и какую-то другую нехитрую еду, когда тех вели через полуразрушенные города и деревни. Охранники же часто делали вид, что не замечают этого... Чем объяснить это умение нашего народа быть милосердным, не пинать лежачего?..

 

Перед Новым годом дети клеили гирлянды, вырезали снежинки. Мама колдовала с ватой и крахмалом, что-то шила. Володя осваивал гармошку — пока детскую, но и на ней он уже мог подобрать кое-какой аккомпанемент.

Папа приходил поздно, усталый — бандеровцы не хотели сдаваться, совершали налеты на мирных жителей. Радио же передавало бодрящие сводки от Совинформбюро: наши войска вели упорные бои в Чехословакии, Венгрии.

 

Уже было понятно, что война скоро кончится, а потому становилось особенно жаль погибавших в это время людей, которых, конечно же, ждали дома — мамы, жены, дети...

Но в Новый год в семье Ульяновых все равно был праздник. Люду нарядили новым, 1945 годом, а то, что было ватой, с помощью крахмала превратилось в опушку маленькой шапочки Нового года. Володя взял в руки гармошку, а все остальные водили хоровод. Потом мама принесла небольшой мешочек, украшенный звездами из фольги.

Я сегодня на улице Деда Мороза встретила, он у меня спросил — не знаю ли я мальчика Володю и девочек Галю и Люду? Я ему сказала, что не только знаю, но это мои дети! «Довольна ли ты своими детьми? — спросил он у меня. — Хорошее ли у них поведение?» Я, конечно, не стала рассказывать про Галину двойку и про то, что Володя разбил папину пепельницу — с кем не бывает. А вообще дети у меня очень хорошие. Тогда Дед Мороз обрадовался и дал мне этот мешок, чтобы я передала его вам!

В мешке лежали красивые ленточки для Гали, кукла-матрешка для Люды и дудочка для Володи, а еще всем полагалось по кулечку сладких конфет-подушечек... Были в этом мешочке Деда Мороза еще два подарка — для мальчиков, которых в семье ждали и надеялись найти.

 

Последний запрос в надежде найти Геннадия я отправляла уже в 2006 году, в передачу «Жди меня».

Курган, ул. 8 Марта, 1950-е годы

Проснувшись утром, я вижу на стуле нарядное платье, которое бабушка шила для неизвестной девочки, а рядом красивый ажурный столик для куклы. Это его выпиливал Женя! Только столик стоит уже собранный, покрытый лаком — краси-и-ивый! Я понимаю, что день рождения наступил! Это подарки для меня! Мне хочется закричать:«Вы меня обманули, так нечестно!»

Но понимаю, что глупо обижаться, если тебе хотели сделать сюрприз и он получился.

Из кухни доносятся тихие голоса. Я в ночной рубашке, босиком осторожно выхожу на кухню. Там сидят бабушка и мама!

Мама приехала! — восклицаю я так громко, что, мне кажется, вся улица теперь знает: ко мне на день рождения приехала мама! Я бросаюсь к ней в объятия и сама крепко-крепко обнимаю ее за шею.

Ты погостить? — спрашиваю я.

Да нет, завтра обратно. Я к тебе на день рождения приехала, вот подарок привезла. — и мама подает мне большую плоскую коробку. В ней кукла с приданым. Красивое шелковое одеяльце с пододеяльником на пуговках, подушечка в кружевной наволочке, матрасик и маленький чайный сервиз в цветочек из тоненького фарфора. Чашечки с блюдцами, молочник, чайничек — все настоящее и такое хрупкое! (Нельзя, чтобы эти чашечки попали в руки братьев, — точно разобьют.) И, конечно, сама кукла — говорящая белокурая красавица с закрывающимися глазами.

Я снова бросаюсь маме на шею. Спасибо!

Я, уже в новом платье, налюбовавшись подарками, расставив новенький сервиз на новеньком столике, мучаюсь, ожидая, когда Женя вернется из школы. Все время смотрю на часы — они в нашей семье с сорок четвертого, их тоже оставили в квартире, которую занимали Ульяновы в Лунинце. Цифры на циферблате — римские, я их еще не знаю, а время определяю по бою часов. Еще только двенадцать.

Наконец, приходит Женя с маленьким букетиком октябринок — голубеньких цветочков, оставшихся в нашем палисаднике. Дарить цветы — тоже правило бабушки, которое она старается привить мальчишкам. Собственно, она сама и приготовила этот букетик, Женя только подарил.

Бабушка накрывает на стол, зовет моих братьев, которые в попытках ничего не натворить лишний раз не показываются на глаза, чтобы вечером вместе со всеми оказаться за праздничным столом. Праздновать надо всей семьей, а потому обед у нас полупраздничный — праздничным будет ужин, когда соберутся все, кто сейчас в училище, на заводе, на работе. И мама — ее приезд для всех большой сюрприз.

Братья Коля и Вова опять в некотором роде в опале. Вчера у нас был вечер «сатиры и юмора» — так объявил дядя Юра. Он, лежа на спине, из мальчишеских пальтишек и шапок соорудил двух человечков и разыграл целый спектакль о том, как два друга — Гаврила и Колян — стащили у взрослых спички и папиросы, спрятались в укромное, как им казалось, место и закурили...

Пойманы они были с поличным. Мало того, что Кольке надрали уши, но вся семья вечером смеялась над незадачливыми курильщиками и аплодировала дяде Юре.

Когда спектакль закончился, всем тоже захотелось попробовать себя в качестве артиста-кукольника, но ни у кого ничего не получилось из того, что мог дядя Юра.

Вечером стол накрывается празднично — белая скатерть, накрахмаленные салфетки, ножи, вилки. Графинчик для взрослых и кувшин с компотом для детей. За столом шумно, все поздравляют меня, и каждый приготовил что-то в подарок: книжку, красивого петуха из папье-маше, который кукарекает, как настоящий, маленький зонтик от солнца и раскладную коляску для куклы. Кукла у меня большая, на ней надето бывшее мое платье. Она довольно тяжелая, а в коляске возить ее будет очень удобно. Правда, теперь у меня есть еще одна кукла-красавица, да еще с приданым!

Когда все справляются с горячим — наше любимое блюдо, приготовленный бабушкой бефстроганов с жареной картошкой, — на столе появляется торт! Нет, не магазинный, а наш, который только бабушка умеет готовить и всегда печет по праздникам! В нем очень много коржей, смазанных заварным кремом... У меня снова удивление — когда бабушка успела испечь торт? Испечь так, чтобы я даже не увидела! И кто доедал оставшийся крем? Я даже подумать не могла, что еще и торт будет!

А бабушка с Людой (мама в качестве гостьи) уже раздают тарелочки и ложечки для торта и расставляют вазочки с вареньем, розеточки, праздничные чашки — только деда пьет чай неизменно из своего большого бокала... Бабушка почти не сидит за столом: ее место всегда поближе к двери — принести, подать, убрать со стола лишнее.

Наконец, отодвинувшись от стола, дядя Володя берет в руки баян:

Ну что, именинница, покажем класс?

Я не заставляю себя уговаривать и под первые аккорды полечки, которую для меня начинает играть дядя Володя, быстро устремляюсь в круг. Я кружусь, «вывязываю» веревочку, делаю топотушки — в общем, демонстрирую все, чему меня научила бабушка, и даже больше. Все остальные поддерживают меня хлопками. Я счастлива — все мои любимые люди со мной, даже мама, а я — в центре всеобщего внимания и любви. Я вижу, как бабушка легонько подталкивает Женю, чтобы он сменил меня в кругу, — я уже слегка подустала.

Женя выходит сразу вприсядку: делает несколько прыжков вокруг меня, а когда я отодвигаюсь в сторону, начинает крутить колесо — это у него получается здорово! Мы все прижались к стенкам, а он, опираясь руками о пол, все крутит и крутит... После Жени на круг вышел дядя Юра с сыновьями, которые проказничали лучше, чем танцевали...

Потом мама берет меня на руки, и мы с ней танцуем вальс, вернее, танцует мама, а я просто сижу у нее на руках и целую ее в губы. Губы у мамы накрашены помадой, и я тоже хочу быть с накрашенными губами. Я целую маму и, показывая на свои губы, спрашиваю:

Красные?

Красные, — подтверждает мама и тоже целует меня в губы, чтобы усилить эффект от помады.

Когда все немного утомились от танцев, взрослые затянули песни.

Песни в то время были напевными, красивыми. Дети притихли, слушая, как «расцвела под окошком белоснежная вишня», как «кто-то с горочки спустился» и еще много прекрасных, но грустных песен. Разрядил обстановку снова дядя Юра — он вдруг запел какие-то блатные куплеты, которые слышал, когда бродяжничал. Я не помню их содержания, но они были смешными и нелепыми. Дядя Юра вообще умел смешить, обладал огромным чувством юмора и обаянием...

Я уже засыпала, а из кухни слышались голоса бабушки и мамы — они домывали посуду. Завтра, когда я проснусь, мама уже будет ехать в поезде. Праздник кончился...

 

У Жени ангина. У меня температура, кашель. У нас постельный режим. Мы лежим в разных комнатах, вставать нам запрещено, Люда и бабушка, следя за лечением, только передают нам сводки о состоянии друг друга и приветы.

Колька с Вовкой к нам не ходят, вернее им не разрешают нас навещать, чтобы они от нас не заразились. Поэтому они иногда заглядывают в мое окно с улицы и корчат, как им кажется, смешные рожи. Покривлявшись перед моим окном, они идут веселить Женю — ему тоже скучно.

Но вот наконец-то дело пошло на улучшение, и, чтобы проветрить мою комнату, меня заворачивают, как младенца, в одеяло и несут в комнату к Жене! Он уже сидит на диване таким же запеленатым младенцем — ему перестилают постель. Мы не можем вынуть рук и дотронуться друг до друга, но оттого, что мы рядом, счастье переполняет нас. Мы смотрим друг на друга, растянув свои рты в неконтролируемой улыбке.

Ты уже стала меньше кашлять, — говорит Женя. — Не так часто слышно.

А у тебя сильно болит горло? Ты уже можешь глотать?

Теперь могу, теперь уже почти не больно.

Я так соскучилась, — говорю я. — Скоро Новый год, а мы еще ничего не приготовили. Ты будешь на школьную елку делать игрушки?

Не знаю, если успею, конечно, буду

А что ты будешь делать, уже придумал? — не унимаюсь я.

Нет еще, надо подумать, — успокаивает Женя. — Скоро нам вставать разрешат. Если на улицу не пустят, вот и будем дома сидеть и мастерить гирлянды, игрушки.

Снежинки-то, конечно, можно вырезать, — говорю я. — Мне так хочется вырезать красивую, настоящую снежинку, но они у меня пока не получаются, но вдруг в этом году уже получатся?

Тут наш разговор прерывается, меня несут в мою свежую, проветренную комнату, в которой я снова остаюсь одна, но счастья короткого свидания с Жекой мне хватит, чтобы дотерпеть до конца болезни. Делать мне в постели нечего, и я прислушиваюсь к радио, которое никогда не выключается.

Радио, на мой взгляд, — одно из самых замечательных изобретений, ведь это настоящее окно в мир. Мои любимые передачи даже не «Угадайка» и не «Пионерская зорька», которые я тоже слушаю с удовольствием. Но люблю я «Театр у микрофона».

Благодаря радио я узнала оперетты Кальмана и полюбила спектакль «Принцесса Турандот» в исполнении артистов театра имени Е. Вахтангова, узнала «Иркутскую историю» и про то, как строили «Город на заре». Я переживала за «Барабанщицу» и никак не могла понять: почему братцу Кролику не живется мирно? Зачем он все время делает пакости?

Это радио познакомило меня с Пиаф и ее песнями, от которых бежали мурашки по спине. Это радио объяснило мне, что «мы в ответе за тех, кого приручили». Это радио голосом Виктора Татарского рассказывало невероятные, но жизненные истории, в заключение которых звучала песня, которую кто-то из слушателей разыскивал. Слушая эти истории, я думала о том, что со мной ничего невероятного произойти не может, да и все песни к тому моменту, когда повзрослею, уже найдут...

Очень часто в пятидесятые годы звучал по радио хор ансамбля имени Александрова, а еще читали про неунывающего солдата Теркина.

 

Я пока не умела читать, и радио помогало мне знакомиться с этим неизведанным миром, который находился за пределами улицы 8 Марта.

Женя же любил книжки. Он читал «про войну», детективы, приключения. Он читал, когда садился есть, читал под одеялом с фонариком. Он читал всегда и много. Даже когда совсем ослеп, он слушал записи книг. Ему не надоедали традиционные сюжеты, он следил за судьбами героев и, как в подростковом возрасте, переживал за них.

Кроме радио в семье еще были журналы — у каждого свой. Жене выписывали что-то про технику, про то, как устроено радио. Я должна была читать «Мурзилку», бабушка выписывала журнал «Работница», а дедушка читал «Крокодил», который я тоже любила, собственно, по нему я и читать научилась. Подписи под карикатурами были короткие, и, когда кто-нибудь при мне читал их вслух, я просто запоминала, как выглядит слово, и повторяла потом, делая вид, что читаю. Потом научилась комбинировать, а в итоге, когда пришла пора мне идти в школу, всех очень удивило, что я умею читать.

Женя, наверное, опять читает в постели, а я слушаю радио.

Ноги на ширине плеч, руки в стороны. Делаем глубокий вдох...

 

Дни зимой короткие, поэтому часто наши гулянья длились «до ночи» — как нам казалось, потому что на улице было темно. Лампочки уличных фонарей горели через раз — мальчишки расстреливали их из рогаток. Ставни в домах уже закрыты, и только у наших ворот — перевернутая воронка света. В этом единственном световом столбе видно, как метет метель и заносит снегом улицу и огороды.

Забравшись на забор, раскинув руки в стороны, мы падаем навзничь в глубокий снег. Лежа на спине, я смотрю в небо — оно как сине-черный бархат, по которому рассыпаны звездочки, мерцающие, подмигивающие, манящие. Где-то там летает искусственный спутник Земли. Мне кажется, что я не лежу на снегу, а тоже лечу где-то высоко в небе, которое затягивает меня своей глубиной.

Но мне на лицо сыплется снег — это Вовчик, пытаясь встать, поднял настоящую метель....

 

Новый год уже совсем скоро, и в один из вечеров бабушка достает из своих закромов цветную блестящую бумагу — это обертки от чая, конфет, которые мы съели за год. Все это собирается ею и обязательно оказывается востребованным в период подготовки к Новому году.

Мы все сидим за большим столом, заваленным бумагой, из которой нам предстоит делать украшения для елки. Бабушка приносит большую коробку и извлекает из нее мой костюм Снегурочки. У меня сжимается сердце от страха:

Баба, он, наверное, теперь мал мне? Я же уже большая...

А вот и посмотрим, — отвечает бабушка и помогает мне надеть шубку Снегурочки. — Почти в аккурат, только рукава чуть-чуть отпустить. — Бабушка всегда шьет с запасом, «на вырост», но так, чтобы это было незаметно.

 

Я заглядываю в коробку — там тряпичные длинные косы для Снегурочки, они из белого трикотажа с нежно-зелеными ленточками.

Колька тут же напяливает косы на себя и начинает изображать Снегурочку:

Я Снегурочка, я Деда Мороза потеряла...

Вовчик хохочет, я пытаюсь отобрать свои «косы», а бабушка уже достала бурочки — легкие, тряпичные, простроченные и сшитые ее руками сапожки, их даже на ногах и не чувствуешь. Я надеваю их — пальцы упираются, но ходить еще можно, тем более — лишь один новогодний вечер.

Бабушка забирает у Кольки косы и вместе с кокошником водружает мне на голову.

Я бегу к зеркалу посмотреть на Снегурочку, в которую превратилась.

 

И вот мы наряжаем елку. Бабушка снова приносит откуда-то коробку — в ней елочные игрушки. Каждая завернута в отдельную бумажку, разворачивать надо очень осторожно — игрушки хрупкие, их можно нечаянно сломать.

Каждый ищет то, что ему нравится. Я очень люблю клоуна, сделанного из ваты, покрытой густым крахмалом и раскрашенной, а еще стеклянный шар — голубого цвета, с нарисованным на нем заснеженным домиком, в котором так уютно светятся окна.

Женя, сначала гирлянду надевай, а потом верхушку.

Мы все помогаем распутывать гирлянду, пытаясь распределить ее по елке равномерно. Потом Женя встает на табурет и крепит верхушку — это красивая, сияющая звезда! Почти как на кремлевской башне!

Дальше елку украшаем вместе — роста мы все разного, а потому получаются охвачены все уровни елки. Все затягивается нежной канителью и серебристым новогодним дождем. Мы сразу выключаем свет и включаем гирлянду — надо же полюбоваться!..

 

На Колю надели костюм Деда Мороза, Вовчика нарядили Новым Годом, а я, конечно, — Снегурочка. У Коли-Мороза в руке перекладина от моей кроватки, которая соединяется с вертикальной трубкой красивым фигурным уголком, но «палка» коротковата для Коли, и он, ходя возле елки, слегка сутулится, постукивая по полу своим посошком, хотя бороды у него нет — он молодой дед. Через плечо у него висит сумка с гостинцами — их надо заработать.

 

Я шел сквозь снежные просторы,

Я лесом шел, взбирался в горы!

Подарки детям я принес.

Как звать меня?

 

Ты Дед Мороз! — кричим мы все дружным хором.

Ну что, дедушка, — приходит к нему на помощь дядя Юра, — ты с гостинцами? А то вон Вовчик очень подарок хочет получить.

Просто так не дам, — отвечает дед Мороз. — Пусть стихотворенье расскажет или спляшет.

Вовка, возмущенный такой позицией брата, выходит к елке:

Ах так, да? Ну ла-а-адно, посмотрим еще, кто кого!

И вдруг неожиданно громко и быстро начинает выкрикивать:

 

Плачет киска в коридоре:

У нее большое горе!

Злые люди бедной киске

Не дают украсть сосиски!

 

Вот так, понял? — он вызывающе глядит на брата — Деда Мороза.

Мы аплодируем (хотя слегка обескуражены таким натиском) и ждем — Дед Мороз роется в своем мешке, а дядя Юра подбадривает его:

Дедушка, может, тебе помочь? Ты рукавицу-то сними, легче будет...

Бабушка подталкивает меня к елке, значит, мой выход. Выхожу к елке и вижу, что дядя Володя уже приготовил баян.

 

Здравствуйте, а вот и я!

Я — Снегурочка, друзья,

К вам сегодня торопилась

И, конечно, нарядилась.

 

Дядя Володя начинает играть вальс, бабушка подает мне в руки нарезанный узкими длинными ленточками целлофан, и я начинаю танцевать, за мной вьется серебристый шлейф. В финале я сажусь на полушпагат и принимаю позу умирающего лебедя, а по замыслу — Снегурочки, занесенной снегом.

Поднявшись под аплодисменты, я оглядываюсь на елку:

 

Ух! Какая у вас елка!

Серебриста, ярка, колка.

Ну-ка, встали, детвора,

Хоровод водить пора!

 

Елка у нас стоит в углу, и хоровод мы водим перед ней. В хороводе все — дети и взрослые, Люда и Женя тоже с нами. И мы с радостью поем:

В лесу родилась елочка...

 

После того, как Снегурочка навестила детей, бабушка переодела меня в костюм татарочки: красивые нежно-голубые шаровары, сшитые из накрахмаленной марли, белая блузочка, поверх которой надета жилетка, расшитая бисером и круглыми, как монетки, железками. На голове татарская шапочка, тоже расшитая блестками и бисером. Дядя Володя играет, а я танцую татарский танец. Почему татарский — не знаю да и не задумываюсь. Потом Люда поет про травушку-муравушку, а Женя в этот раз — в группе поддержки: из всех костюмов вырос да и стесняться немного начал...

Праздничный стол, сладкие подарки, и спать мы ложимся гораздо позже, чем обычно, но как часы бьют двенадцать раз и приходит настоящий новый год, я уже не слышу...

 

Зима не бывает вечной, и вот уже тает снег на крышах, соблазняя сверкающими сосульками, которые так хочется откусить. Дедушка выпускает голубей на волю, бабушка все чаще выходит в огород. Меняется образ жизни. Мальчишки начинают готовиться к уличным играм — строгать и шкурить шаровки для игры в клёк, а на первых проталинах, рыхлых и мягких, играют в классики и «в ножички». Игру «в ножички» бабушка не приветствовала — у Жени отбирали ножички, которые он прятал, но мы все равно играли и резали мягкую черную влажную землю на кусочки, пытаясь отрезать кусок пожирнее.

Пока мы занимали себя забавами, бабушка начинала готовиться к Пасхе. Это, пожалуй, был самый красивый праздник в нашей семье. Подготовка к нему начиналась сразу после Нового года. Бабушка прикупала шпроты и сардинки, понемногу разных конфеток. Яйца ели уже экономно — копили к Пасхе.

 

Перед Пасхой обязательно была побелка и генеральная уборка. Посуда из «белого» шкафа вся выкладывалась в ванну, перемывалась. Очищались песком кастрюли, закопченные за зиму на печке. Мебель отодвигалась от стен, пол застилался газетами, разводилась известка, вязались щетки из мочалки для побелки.

Мы больше путались под ногами, чем помогали, но ощущение участия в процессе было важным. Управлялись быстро, весело, я ждала — когда попросят принести снятое со стены зеркало. Когда я несла зеркало и в нем отражался потолок, возникало ощущение, что пол исчез и я сейчас провалюсь куда-то далеко и глубоко. Страх и в то же время желание оказаться по ту сторону зеркала обуревали меня. Я не знала, чего хочу сильнее — остаться здесь или все же провалиться куда-то далеко, как Алиса, в какую-нибудь Страну чудес.

Выставляли зимние рамы, которые отправлялись на чердак. После побелки мыли окна, смазанные разведенным с водой мелом или зубным порошком. Отмывали полы, всюду стелили новые салфетки, вешали свежие шторы. Дышать становилось легко, а приближение лета просто становилось очевидным.

И вот уже на подоконниках расставлены тарелочки. По окружности каждой из них разложена мокрая марля с пшеницей. Она прорастет нежной зеленью точно к Пасхе, и в центр тарелки бабушка поставит кулич, весь покрытый белой глазурью. Восхитительное зрелище.

Женя по вечерам опять что-то выпиливает лобзиком. Братья, которые во время побелки бросили в ведро с известью карбид, за что были «под арестом» несколько дней, наконец-то на свободе, и их голоса слышны где-то на улице.

 

И вот наконец-то Пасха. Ни Женя, ни я, ни мои братья про нее ничего не знаем, кроме того, что на Пасху бабушка запекает окорок, печет куличи, иногда свой фирменный торт «Весна», красит яйца и очень красиво накрывает стол. Каждый член семьи получает свой персональный кулич. А еще в центре стола возвышается творожная пасха с цукатами, орехами, изюмом. Это для нее выпиливал Женя форму по просьбе бабушки.

Улица вся усыпана разноцветной яичной скорлупой, которая на фоне сырой черной земли смотрится непонятной мозаикой...

Нам понятно только одно: раз празднуем Пасху, значит, скоро — Первое мая и демонстрация!..

Лунинец, май 1945 года

А в сорок пятом Пасха была поздняя и сначала праздновали Первое мая. Ах, какой это был праздник!

Накануне сообщили: «В Берлине наши войска, продолжая вести уличные бои в центре города, овладели зданием германского рейхстага, на котором водрузили знамя победы!»

В школе устроили концерт — к нему готовились заранее, но не предполагали, что праздник будет таким воодушевляющим! Где-то далеко в Германии над рейхстагом развевалось наше знамя победы!

Перед началом концерта директор школы поздравил всех с Первым мая, а когда он сказал про знамя, в зале закричали:

Ура-а!

Новость про знамя, конечно, уже знали все, но радость переполняла людей настолько, что они не могли нарадоваться долгожданному счастью. Победа была близка, все это понимали.

Какая в этот день была отзывчивая, легкая на реакцию публика!

С каким воодушевлением слушали и подпевали:

Выходила на берег Катюша...

А потом аплодировали так, словно для них пела солистка Большого театра!

Галя тоже принимает участие в концерте. Она играет в спектакле «Русалка». На сцене есть даже декорации — плетень, за которым и Днепр, и мельница. Плетень Галя и Володя вместе с мамой соорудили дома из веток и притащили в школу...

Горе брошенной девушки сегодня не особо трогает зрителей:

 

Ох, душно!

Холодная змея мне шею давит!

Змеей, змеей опутал он меня,

Не жемчугом...

 

Но они все равно сочувственно аплодируют «русалке». Володя аккомпанирует танцорам.

 

Эх, яблочко, да сбоку зелено...

 

Мальчишки лихо тянут канат, плавают, высматривают кого-то в «бинокль», и зрители в итоге тоже взрываются аплодисментами.

 

Настроение у всех уже праздничное, и взрослые, и дети живут в режиме ожидания — радио не выключается, ждут объявления об окончании войны. Всем хочется услышать лишь одно слово: «ПОБЕДА!»

В ночь на майские праздники милиция снова поднималась по тревоге — с бандами бандеровцев никак не могут совладать, а они, понимая, что терять им нечего, все равно скоро придет конец, наглеют, и в городе то и дело шушукаются, что где-то опять бандиты зарезали крестьянина и всю семью... мстят тем, кто был связан с партизанами.

Концерт закончился, разбирались декорации, складывались костюмы, а настроение было такое — будто концерт продолжается!..

Папа Гали и Володи уже не работает в милиции — он сломал большой палец правой руки, который пришлось ампутировать, был комиссован. Теперь он начальник спецторга.

На праздничном фоне первомайских событий мама скромно, но все же накрывает стол в Пасху, которая пришлась в этот раз на 6 мая.

В Лунинце уже совсем тепло — ребятишки бегают раздетые, в школу тоже ходят налегке. Трава, разрастающаяся на пустырях и в воронках от снарядов, маскирует следы уходящей войны. Под травой уже не видно патронов, которые мальчишки собирали и устраивали всякого рода опасные игры. Эти страшные забавы детей военного времени порой становились причиной пожаров, а случалось и непоправимое...

Восьмого мая у папы день рождения, а он уехал в Минск за товаром. Вечером пришли друзья — бывшие сослуживцы. Несмотря на отсутствие именинника, пили чай и снова говорили о победе.

Этой ночью они услышат, как Левитан зачитает акт о военной капитуляции фашистской Германии и указ об объявлении дня 9 мая праздником Победы. Они даже успеют разрядить свое оружие в пылу радости, но в конце мая трое из них будут застрелены бандеровцами. Девятерых служащих милиции, погибших на боевом посту, будут хоронить всем городом, торжественно, с духовым оркестром и особой печалью послевоенных потерь...

А пока все пьют чай с оставшимися с Пасхи куличами.

 

Галя проснулась оттого, что мама трясла ее за плечо, а по щекам у нее текли слезы, как тогда, в день начала войны, только в этот раз мама радостно повторяла:

Галя, победа! Полная победа! Дождались!

Галя еще не успела открыть глаза, но зато услышала жуткую беспорядочную стрельбу, которая доносилась отовсюду, но маму почему-то не боялась.

Какая же победа, если снова стреляют?

Это салют, Галя, это салют! Радуются все!

Сел в кровати и Володя, непонимающе тараща глаза. Лишь одна Люда спала.

Оружия в городе было много, а потому салют радости продолжался до самого утра! Утром, нарядная, в парадной пионерской форме, с отглаженным галстуком, Галя шла в школу. Буйно цвели яблони, стояла прекрасная солнечная погода. На улице все обнимались — знакомые, незнакомые, — обнимались, плакали, шли дальше.

Обнимали и Галю. Мужчины брали ее на руки, подкидывали вверх, ерошили волосы, так что в школу она пришла уже лохматая и в захватанной, со следами крепких мужских объятий блузке, со сбившимся галстуком, совсем не нарядная... В школе тоже царил праздничный хаос — долго не было звонка на урок, словно про детей все забыли, а потом пришла учительница и сообщила:

По случаю победы нашей армии над фашистской Германией занятия в школе отменяются! И мы все дружно идем на площадь на митинг!..

 

В 1946 году, 1 июня, в семье Ульяновых родился еще один сын. Его назвали Евгением, а через четыре месяца семья снова грузила свои вещи в арендованный товарный вагон, чтобы покинуть Лунинец и вернуться в Курган. Где и как устроятся, они не знали, ехали в надежде на лучшее. Отец решил вернуться в мукомолы, вернуться к делу, которым занимались его дед, отец, он сам.

Несколько лет старший Ульянов заведовал мельницей на Петровке, где поселилась семья, где подрастал Женя, где учились в школе Галя, Володя и Люда. В 51-м в Северном поселке по улице 8 Марта Ульяновы купили домик, который долгие годы прирастал площадями, обзаводился заборами и воротами, благоустраивался. Сюда принесли после роддома и меня, чтобы я росла и училась понимать — что такое забота, любовь, семья.

У детей Люды, Жени, дяди Володи будут свои маршруты, и понятие «дом» будет связано с каким-то другим местом, но для меня ДОМ навсегда останется на улице 8 Марта, где все те, кого я так люблю, были еще вместе.

 

За окном автобуса плыли деревья, сквозь тучи начало проглядывать солнце. Пассажиры протискивались к выходу.

Центральный универмаг, — услышала я голос кондуктора.

«Моя остановка!» — я вскочила и поспешила к дверям, которые захлопнулись сразу за моей спиной.

Автобус отъехал от остановки, и мне открылось красивое здание универмага с витринами, возле которых я когда-то дожидалась своего любимого Женю. Я была благодарна за то, что он вернулся ко мне. Тогда я поняла, как важно знать дорогу к дому...

 

 

1 В 1938—1957 годах так назывался Оренбург.

 

100-летие «Сибирских огней»