Вы здесь

Мастеровое слово

Беседа с писателем Михаилом Тарковским
Файл: Иконка пакета 09_masterovoe_slovo.zip (20.97 КБ)

Правильно ли разговор о русском языке сегодня сводить к проблеме иностранных заимствований?

И правильно и нет, потому что заимствования были и во времена подъема русской государственности. Сейчас ситуация особая, и эти заимствования беспокоят уже не сами по себе, а как одна из форм натиска на русский мир, попытка замены духовного базиса нашего народа.

Приведу дословно учебный план, висящий на стене одного из элитных детсадов города Липецка:

 

1. Внедрение новых технологий обучения.

2. Программа «Мир открытий».

3. Обучение грамоте: формировать элементарную лингвистическую и культуроведческую грамотность.

4. Развитие логического и творческого мышления с использованием развивающих игр в воспитательном и образовательном процессе.

5. Обучение английскому языку и приобщение детей к культурным ценностям англоговорящих народов — иноязычной культуре.

6. Элементарные математические представления.

7. Элементарные естественнонаучные представления.

 

О России и родном языке ни слова (если не считать чего-то, обозначенного как «элементарная лингвистическая и культуроведческая грамотность»). Я хотел этот план поставить эпиграфом к новой повести, но потом раздумал, так как он слишком лобовой и раньше времени раскрывает тему произведения. Тем не менее некоторыми мыслями из новой книги я поделюсь. Нынче под технологическим предлогом вводятся иностранные слова, которые выражают цивилизационные коды, русскому пространству не свойственные. К примеру, сама по себе папка для хранения бумаг как явление — выеденного яйца не стоит, но, однако же, ее нарекли именем «файл», таким чистеньким, по-своему эффектным и вызывающим целый ряд ассоциаций: за «файлом» обязательно волочится «офис», «степлер», «менеджмент» и прочий джентльменский набор… То есть это такой насильно вводимый в нашу жизнь дух, который ничего ни интересного, ни созидательного в себе не несет, а просто обслуживает довольно бесполезную прослойку приказчицкого толка, являющуюся ничтожным приложением к настоящей жизни, и трудовой, и творческой. И именно чтобы оправдать ее ничтожность и вводятся эти чужеродные слова, которые падкая на упаковку молодежь принимает слишком близко к сердцу.

Живая природа слова наглядно проговаривается об этом: например, что такое «менеджер», повально вытесняющий традиционного для России «управляющего»? Отличие «менеджера» от «управляющего», несмотря на «юридическую» тождественность, в том, что это слово является проводником духа бизнеса, зарабатывания денег. Мотивация при обучении менеджеров — личное обогащение, а не управление в его исконном смысле. Вдумаемся, что такое управление? К примеру, управление судном — это навигация, выбор направления, пути. Ответственность…

Чем отличается слово «администрация» от привычного русскому уху «правительства»? «Администрация» несет оттенок некой сугубо формальной и демонстративно заниженной роли государства, милостиво предоставляющего личности свободный выбор. «Правительство» же предполагает именно правление страной и народом, управление (однокоренные слова: правота, правда, правило). Некое опережающее знание о пути и ответственность за этот путь. Словом, все то, что испокон веков было свойственно русской имперской традиции.

Где-то на просторах Интернета встретил утверждение, что русский язык создан для того, чтобы говорить правду, а английский — чтоб обманывать. Наивное упрощение, конечно, да еще и с изрядной долей самохвальства, но я понимаю автора этого «открытия». Что-то подобное испытывал и сам в студенческие годы, правда, английский тогда не был столь вездесущ и речь шла не о нем. Но я установил железную закономерность: чем меньше в научном труде собственно содержания, тем больше латинизированной наукообразной лексики вроде «коммуникативной функции» или какой-нибудь «принципиальной амбивалентности». Так вот, не кажется ли тебе, что современный англосленг — это не столько навязывание чуждого образа мыслей, сколько маскировка отсутствия этих самых мыслей?

Ты знаешь, вопрос не совсем корректный, поскольку чужая политическая воля и маскировка чьей-то глупости — вещи несопоставимые. А с другой стороны, человеческая недалекость — это одно из обстоятельств, с удовольствием используемых нашими политическими противниками в своих целях. Но ты заглянул в самый корень дела: происходящее с Россией — это что? Злая воля наших врагов или следствие собственной нерадивости? Отношение к этому вопросу и является линией раздела нынешних патриотов и либералов, продолжающих спор славянофилов и западников, с той лишь разницей, что если в царской России участники диалога были плотью одного философского процесса и могли мирно общаться в нелитературной жизни, то теперь ряд представителей либерального крыла переходит черту и оказывается среди политических врагов отечества. Независимо от устремлений текущей власти.

Поэтому вопрос этот скорее философский и мировоззренческий, не имеющий мгновенно-простейшего ответа. Процессы влияния одних держав на другие предполагают любые средства: и работа с идеологическими сторонниками внутри интересующей страны, с так называемой «пятой колонной», и использование ее слабых мест, таких как, допустим, равнодушие граждан. Но главным является вектор, заданный мировым процессом и теми, кто его возглавляет, потому что, манипулируя внутриполитическим курсом, можно то же равнодушие и другие качества человеков усиливать и ослаблять именно так, как этого требует твоя задача. И по большому счету важнее всего — как именно ты ко всему этому относишься. А когда слышишь весь этот инновационный набор, конечно, возникает ощущение подмены и имитации деятельности, выгодной всем участникам происходящего — и набивающим карманы внутри России, и режиссирующим историю за ее пределами. Конечно, тотальным проникновением всяких «блинхрендингов» мы обязаны еще и низкому уровню развития населения, точнее некоторых его кругов, напрочь оторванных от корней культурных и национальных. Но в конечном-то итоге именно отмена идеологии в нашей стране привела к такому положению дел. То есть причина все-таки политическая.

Мы часто говорим о корнях, но применительно к языку — это не метафора, а точный термин. Получается, что русское слово предпочтительнее именно потому, что за ним мы сразу видим ряд сопоставлений, смежных значений? Всякому понятно: управляешь — значит, будь добр, указывай направление и делай это правильно. А с менеджера — и взятки гладки?

Вопрос не стоит о каком-либо сравнении: предпочтительней русское или англосаксонское. Это и так понятно. От каждого слова вглубь веков тянутся нити смыслов, наполняющих язык содержанием. И если не убережем язык — останемся окруженными словами-инвалидами с ампутированными конечностями, превратимся в одну огромную культю и так и будем доковыливать на иностранных протезах.

Некоторые считают, что если появилось новое слово, то оно, несомненно, нужно, потому что открывает еще один оттенок, еще одно уточнение, для которого всегда, кстати, найдется повод, так как предела уточнению нет. Однако язык хоть и наш хранитель, но существо настолько доброе и наивное, что если за ним не ухаживать, то он моментально зарастает дурниной, как покос… Хотя навязывается теория, что пусть зарастает. Так говорят люди, которым либо чем-то мешает наш покос, либо они им не дорожат и относятся потребительски. Но покос — это не лужайка с ларьками и газировкой. Это коровы, живые, теплые. А если так пойдет, то нам и припасть-то не к чему будет в минуту тоски по молоку. Так вот, есть свойство слов расступаться по доброте и пускать новое слово… Но это не говорит о нужности втиснувшегося слова. Как брусника в воде плавает: можно сыпануть горстку, сыпануть другую — и ягоды все равно расступятся. Поэтому дополнять язык можно до бесконечности и всегда будет казаться, что у нового слова чуть другой оттенок. А другой он почему? Да по самой природе слова — у каждого слова неповторимый облик, звучание, окраска. Как человек… людей же нет одинаковых.

Особенно на Енисее. Самое удивительное, что на берегах Енисея, да и на других старинных и заповедных берегах, у каждого человека еще совсем недавно был абсолютно собственный языковый строй. Своя манера образовывать слова, давать им свою жизнь и окраску. Со своим односельчанином Анатолием Семёновичем Хохловым разговорился как-то про березовые заготовки для полозьев. Дядя Толя сказал, что вообще береза «кать имет хорошую», если только не «вертлявая». «Кать» — он произвел от слова «катиться». А витую (свилеватую) березу назвал вертлявой, будто она вертится (под топором, допустим). С глаголом «катиться» связан еще один термин: «некать» — шершавое состояние снега (в сильный мороз), не позволяющее катиться полозьям и лыжам. Образовано по тому же принципу, что и небыль, нетель, нерусь. Просто, кратко, емко.

 

Мастеровой человек: задумав сделать сани, он идет в лес, выбирает подходящие жерди, потом как надо их обтешет и приладит на место. И точно так же со словом: взял нужное, слегка подтесал и соорудил фразу. Без щелей и люфтов! Он и сам не осознал: слышал ли когда от кого про эту «кать» или она у него прямо «под пером» родилась.

 

Полностью согласен! Она у него под сердцем жила — эта «кать» и «некать». Почти у каждого енисейского старика была своя личная дорога в языке. Причем взаимоотношения с грамотностью могли быть обратными: чем слабей грамотность, тем поразительней языковое творчество. Несомненно, одно с другим связано. Грамотность порой блокирует творческое речевое начало. Вспоминаю моего соседа дядю Гришу, царствие ему небесное. Григорий Трофимович Попов без «батюшки Анисея» себя не мыслил. Единственная поездка в город стала для него страшным испытанием. Он жил рекой — вслушивался, всматривался, вчуивался в Енисей, каждое его дыхание ловил-переживал. Был ему Енисей как огромный термометр-барометр всей жизни, да оно и понятно: рыбак есть рыбак… Вечная зависимость от погоды у огромной воды. «Запад ли верховка (южный ветер) задует?» «Чо вода делат — прибыват или падат?» То на «прибылую воду» сети «плесенью забьет», то «сивер так закатат», что на другой берег не перебраться. Как-то он сказал (речь зашла про Красноярск), что «город-то ране в Енисейска был». Город для него существовал с большой буквы — образ центра, енисейской столицы — независимо от названия. Или есть такое понятие «крень». Это особо плотная и смолистая древесина с одного бока дерева. Ее избегают при выборе лесины на изделие. Дядя Гриша высказал по этому поводу собственное мнение: что раньше делали из креневой стороны елки полозья для нарт, что к такому полозу не «подлипат» снег, что он катится отлично и что вообще настолько кристаллически-крепка эта самая крень — что «дас топором — как соль отлетат!» Чего тут больше — практической правды или поэзии, я не знаю.

Ведем разговор о языке, а ты все «на личности» переходишь!

Так ведь иначе никак! Это не то безликое слово, которое сыплется на нас из телевизора и которое может произносить кто угодно! И хуже всего, что традиция живого образного языка утрачивается и в литературе. Я вижу много рукописей. Начинающие писатели забыли о существовании русского художественного слова, такое ощущение, что они давно не читали Астафьева и не помнят о том, как слово дышит, как говорит звуками, запахами и красками. В большинстве рукописей идет сценарий, некое журналистское описание событий. А читатель должен сам, как режиссер, поставить происходящее, раскрасить, записать звук, заставить действующих лиц работать выразительно, потому что автор от этого всего полностью устранился. Художественное слово превратилось в текст. Да еще и написанный на языке гаишного протокола или инструкции. Приведу пример. Помню фразу: «Мария Ивановна взяла в руки кусок плотной и крепкой ткани». Не рогожки, не дерюжки и даже не флиса какого-нибудь. Нет. Очень похоже на: «Взяв кусок плотной ткани, тщательно обезжирьте и нанесите на него слой клея…»

Поэтому о словечках и речевых оборотах своих земляков я могу говорить бесконечно. И писал уже об этом, но не грех и повториться. На Енисее, как и в остальной Сибири, сильна поморская, северорусская составляющая языка. Как и в Архангельской, Вологодской областях, проглатывают-подрубают окончания глаголов: «быват», «заедат», «токо громоток делат». Ветра здесь называют кратко: «север», «запад», причем обязательно по-старинному: «сивер». «Угором» зовут высокий берег по-над рекой. На угорах стоят деревни. Сибирский говор — это обязательно вместо «чего» — «ково». «Ково ревешь?» «Реветь» — кричать, звать. («Пореви меня по рации».) «Знатьё» — «знать бы заранее». («Кабы знатьё — дак…») Вместо «желтый» сибиряк скажет «с желта», вместо «вроде» — «подвид». («Блесна... на подвид битюря» — В. М. Шукшин.) «Шаить» означает медленно гореть, тлеть. Шаят всегда сырые дрова. Какая звукопись! Так и слышится шипенье капель на торце мокрого полена.

А вот удивительное выражение, которое я слышал только на Енисее: «грезить». Оно вовсе не из высокого штиля: грезы и мечты здесь ни при чем. Грезить — это безобразничать, «зорить», бедокурить. «Росомага (росомаха) нагрезила». Значит, росомаха разорила ловушки, сняла приваду и сожрала попавшихся соболей. «От (вот) греза!» — так могут ласково сказать про нашкодившего ребенка.

Замечательное слово «быстерь» означает быстрину на реке. «Провьянтом» моя соседка называла боеприпасы — порох, гильзы, капсюли, пыжи. Удивительно старинным духом веет от этого оборота! А вот закупать продукты называется «снабжаться». В этом «снабжении» — большая капитальная закупка, деревянная лодка, полная мешков с мукой, всякого товара. Снабжаются на промысловую охоту, на долгую зиму. «Виска» — это протока (между озером и рекой). Очень мне нравится «пальник» — тетерев-косач (паленый, то есть черный).

Масса слов связана на Енисее с мастеровой культурой. С предметами быта, охотничьего промысла, рыбной ловли. «Шарга» — расслоенные на плоские волокна стволики черемухи, которые использовались для плетения и скрепления различных частей снаряжения. «Гартьё» — кедровая щепа, из которой делали морды (ловушки на «животь» — мелкую рыбешку, живца).

В русском языке окраску однокоренным словам придают многочисленные суффиксы, приставки и окончания. И оказывается, у одного слова они остались, а у другого незаслуженно забылись, стерлись. Множественное число от слова «дерево» — «деревья» звучит привычно, а вот «колесья» — уже по-старинному. На Енисее такое словообразование в порядке вещей. Старики говорят: «Поднял капканья», то есть «насторожился» — тоже, кстати, особое выражение! Насторожил капканы. Точно так же брат Григория Трофимовича дядя Петя пожаловался, что «на Красноярска нету-ка билетьев нисколь». Соседка Серафима Ильинична Никифорова однажды сказала, что в магазин «привезли спагетья». Насколько сильны у этих людей были правила жизни языка! Они и новые слова гнули по-старинному. Так енисейские старики учат нас помнить старинные языковые скрепы, будто черемуховой шаргой сшивают понятия, людей, эпохи. И стыдно за современное состояние языка. За повсеместное надругательство над ним — начиная с всевозможных «фандрайзингов» и заканчивая целой «креативной» кухней называния коммерческих товаров заморской рецептуры — всяких «дляносов» и «вкусноффых», за которые горе-словотворцам впору «ремнеффа» прописывать…

Но ведь и вправду надо что-то делать? Можно, конечно, помечтать, что когда-нибудь действительно станут наказывать за нанесение тяжкого урона русскому языку...

Обязанность и государства, и гражданина — проявлять особенное внимание, строгость и ответственность в отношении к языку и понимать, что стоит за словом вообще. Наш язык понес огромные потери после преступного упрощения его в 1917 году. Всем известно, что до реформы в нашем языке было 36 букв, а в «классической» старославянской кириллице — вовсе 43. Уничтожение каждой буквы — это потеря языкового оттенка. Примитивный язык приводит к примитивному мышлению. Упрощение языка — путь к национальной деградации, хотя именно упрощение и объявлялось главной целью данной реформы. Введение «алфавита» вместо «азбуки» — это посягательство на сакральную сущность языка. Вспомним, что за каждой буквой азбуки стояли важнейшие смысловые материки: аз — я, буки — буквы (боги), веди (ведать), а дальше и объяснять не надо: добро, есть, жизнь... И если вглядеться в древнерусскую, старославянскую и церковнославянскую языковую глыбь, то так и замрешь, завороженный огромными возможностями, которые упускались при каждом упрощении. Удивительно, почему в школах не изучают старую азбуку (хотя почему-то изучение так называемых мертвых языков считается незыблемой составной частью классического образования): такое обращение к прошлому было бы очень полезно. Великой школой и сокровищницей русского языка является наша литература. Пушкин, Гоголь, Толстой, Лесков, Бунин. Из писателей последней эпохи — Астафьев и Распутин. Все эти мастера чувствовали животворную роль народного языка и питались его родниками. И в наши дни именно язык русских деревень еще противостоит технологической атаке, которой подвергаются города, где сотнями вводятся безо всякого контроля чужеродные слова.

Русская деревня — это та заповедная территория, где еще жив русский язык как носитель национального духа. И, конечно, самые глубинные и нетронутые места — это Сибирь и ее наиболее удаленные уголки. Здесь в поселках, деревнях, станках еще звучит речь русского времени, здесь люди общаются на богатом и гибком языке… Но долго ли это продлится?

Поэтому «что делать?» — хороший вопрос. При существующем курсе надежды на понимание чиновниками опасности происходящего нет. Наоборот, реформация русской жизни ведется целенаправленно и неумолимо. И это значит, что от нас инициативы должны исходить и ответственность тоже лежит на нас.

Я не призываю запретить изучение иностранных языков. Наоборот, нужно, чтобы наши дети их знали и не повторяли иностранные слова как свои родные. А даже наоборот — чтобы эти слова продолжали звучать по-иностранному. Во всем своем своеобразии! Я даже за то, чтобы иностранные слова писались по-иностранному и не притворялись русскими. Чтобы любой школьник мог перевести слово «супермаркет» на русский — и вспомнить, что оно английское, и отделить русское от иностранного. А это значит — вернуть России русское слово!

Беседовал Михаил Косарев

 

100-летие «Сибирских огней»