Вы здесь

Между Иштваном и миром

Рассказ
Файл: Иконка пакета 03_mamedova_miim.zip (49.55 КБ)

«Нам нужно зайти в одно кафе, здесь, неподалеку, — говорит он со слабой ноткой надежды в голосе, по-русски с венгерским акцентом. — Им владеет один поэт, еще не популярный, но очень трогательный, я обещал смастерить ему сайт».

Я смотрю на его жесткий дутик, кожаные перчатки, нелепые кроссовки и соглашаюсь. В любое другое время он бы меня туда не затащил, но я не очень холодоустойчива, и мне надоело стучать зубами. Февраль уже осточертел, и я, в надежде на что-нибудь согревающее, покорно спускаюсь за Акошем в крошечную забегаловку. Я говорю — спускаюсь, как будто спускаюсь туда прямо сейчас, словно не знаю, что будет в следующую минуту, хотя в действительности с тех пор прошло немало лет, и в настоящем времени я сижу за своим компьютером и вместо того, чтобы отобрать наконец статьи для следующего выпуска модного журнала, главным редактором которого являюсь, занимаюсь этой вот ерундой. А именно: спускаюсь в ту самую кафешку. С Акошем. И кто возьмется с точностью утверждать, что эта действительность не реальнее той, где я выбираю тексты для журнала?

Мы вошли в полуосвещенное помещение. Нет, нет, если писать в прошедшем времени, то получается — я лишь вспоминаю о том времени, о той промозглой прогулке вдоль Дуная и обмороженных пальцах, я ведь в очередной раз оставила перчатки дома. А я хочу быть там, снова, еще раз пережить все случившееся, пусть в нем и не было ничего особенного. Я хочу оказаться там, за тем деревянным столом, рядом с Акошем и напротив Иштвана Ковача, так ведь звали того поэта-ресторанщика? Я хочу сидеть напротив этого странного мужчины преклонных лет и внимать ему, хотя почти не понимаю по-венгерски. Хочу слушать его непонятные слова и не знать, что произойдет в следующую минуту, потому что если знать, то это уже совсем не те ощущения и переживания, по которым я иногда тоскую.

На всякий случай предварительно постучавшись и не дожидаясь ответа, ко мне в кабинет входит секретарша Анна и сообщает о странном посетителе, с которым я не назначала встречи. «Говорит, это очень срочно, — в растерянности хлопает она глазами, — я попыталась объяснить, что у нас так не заведено, но он не уходит, говорит, будет ждать до самого конца». Я отрицательно качаю головой, нахмурив брови, потому что, если начать пререкаться, кафешка поблекнет в памяти, ее образ расплывется и, возможно, мне уже не удастся вернуться в нее. Анна вышла. «Забегаловка» или «таверна» звучало бы убедительнее. Иштван Ковач спрашивает, не проголодалась ли я, хотя час не обеденный. Я киваю, заказываю горячий гуляш, одна мысль о котором согревает мое продрогшее тело. Заведение состряпано на скорую руку, на последние кровные. Слабое освещение, видимо, задумывалось как часть уюта и непринужденности, но здесь некомфортно. Ни одного клиента, только хозяин и официант, поднесший мне тарелку горячего супа и плетеную корзинку с двумя кусками не самого свежего хлеба. Ну и ладно, главное сейчас — согреться.

Они говорят о чем-то своем, о веб-сайте. Временами Иштван спрашивает Акоша, косясь на меня, — неужели я совсем ничего не понимаю, и ему неловко разговаривать так долго при человеке, который не знает венгерского. Улыбаюсь в ответ, взглядом умоляя позволить мне доесть гуляш. Говорите сколько хотите, только оставьте меня в покое. И они говорят — вдохновенно, перебивая друг друга, не притрагиваясь к горячим напиткам, ожидающим их тут, на столе. Спорят, преувеличенно, на мой взгляд, жестикулируют, а потом, как бы вскользь, Иштван сообщает Акошу что-то отвлеченное, не связанное с делом — чуть приглушенным голосом, как бы нехотя, а после — кашляет в левый кулак, стараясь сделать это как можно тише, насколько это вообще возможно. Акош перестает отвечать, на лбу у него вырисовываются две параллельные полоски, взгляд тускнеет, и он тянется за глинтвейном. Кажется, это глинтвейн. Какой же неудобный стул. Зато еда — отменная, думаю я и вклеиваюсь в кожаную обивку своего рабочего кресла. Оно гораздо удобнее, и мне кажется, логично всегда выбирать лучшее, из двух действительностей отдавать предпочтение той, что удобнее, интереснее, в которой у тебя больший спектр чувств и ощущений. Да, кресло удобнее здесь, но мне все-таки безумно любопытно, что же такое поведал старик Акошу, что тот мгновенно сник и больше не жестикулировал.

На прощание поэт дарит Акошу томик стихотворений собственного сочинения, и, как выясняется двумя минутами позже, на жутком морозе и в начинающих завладевать городом сумерках, у Акоша уже такой имеется. Он ведь давний поклонник, он только поэтому и решил предложить Иштвану свои услуги бесплатно, в знак почтения или восхищения, точно он установить не может. Акош ведь такой, по-достоевски дотошный. Так вот, пока он пытается разобраться, из каких именно побуждений взялся за неоплачиваемую работу, я беру книжицу в руки и открываю где-то посередине. Все по-венгерски.

Возьми, — говорит Акош, — зачем мне вторая?

Но я же не понимаю ничего.

Ну вот выучишь и поймешь. Там на девяносто первой странице мое любимое стихотворение, у меня каждый раз замирает сердце, когда я его читаю.

А о чем оно?

О кладбище.

Боже ж ты мой.

Ну и что, зато красиво, ты себе даже не представляешь.

И не хочу.

Нет, ты прочти, даже если и не поймешь смысл, прочти, как оно звучит. Уже в самой магии слов, в их звучании — я думаю, это колдовство какое-то, торжество звука.

Ну и загнул, а.

Ветер швыряет нам в лица песок и багряные кленовые листья. Мы идем, как всегда порознь, и в какой-то момент мне даже становится страшно, что меня унесет. Но даже при реальной угрозе я ни за что не схватилась бы за твою руку, мы ведь друзья, ты ведь вплоть до самого конца так и не решишься признаться мне в любви, а мне и не надо — ты не похож на мужчину моей мечты, ты недостаточно мужественен для этого. В тебе нет широты души, и тебе чужды так необходимые романтику эмоциональные порывы. Но мне хорошо с тобой, хорошо, что ты идешь вот так рядом, прячешь руки в карманы и до отказа спружинил шею, вдавив ее в шерстяной шарф. Тебе холодно, ты ежишься и идешь рядом, и я знаю, что тебе очень хорошо оттого, что я иду рядом с тобой. И вот от этого простого чувства так хорошо и спокойно. Любое твое признание сейчас разрушило бы создавшуюся между нами гармонию, свело бы все к неизбежному отказу, наивным «давайоставатьсядрузьями», «какбудтоничеготакогонебыло», и все полетело бы ко всем чертям. То, что между нами сейчас, нельзя тревожить подобной суетой — оно искреннее, оно настоящее и по-домашнему уютное, в него нельзя вплетать страсти и драмы. Как хорошо, что ты не решаешься, хотя я уверена: у тебя совершенно иные причины.

Странно, я ведь и не спросила у тебя тогда, что сказал Иштван, почему ты погрустнел. Я сделала вид, что так ничего и не поняла, а вмешиваться в ваши html-разговоры мне было ни к чему. Но теперь, пересекая мост Маргит, от Буды к Пешту, в освещенном уличными фонарями вечере, я вдруг вспоминаю тот эпизод и, скорее от скуки, чем из любопытства, спрашиваю тебя, что же там все-таки произошло, что он сказал такого. Ты молчишь. Тебе не хочется об этом говорить, и тогда, в тот день, я не стала спрашивать по той же причине, я ведь видела, что тебе нелегко будет рассказать мне это.

Он неизлечимо болен, — стараясь держать холодный, равнодушный тон, отвечаешь ты.

Ну, бывает, что теперь, столько людей умирает, не по всем же держать траур? — не знаю, зачем я это сказала. Я почему-то часто говорю всякие гадости, а потом жалею, но слишком серьезно к себе отношусь, чтобы извиняться.

Неважно. Но с этой самой минуты я больше не могу рассказывать о нем так — словно обращаясь к нему самому. Теперь придется снова в третьем лице, а это только отдаляет меня от него, от той прогулки по Маргиту, где мы идем в кино, уже не холодно, как в прошлый раз, зима потихоньку оттаивает, в мутном Дунае тонет залитый солнцем город, и уже не так обидно забывать дома перчатки. Мы идем в кино, на которое меня пригласил Таир, азербайджанский дипломат. Он тоже ухаживает за мной и тоже не очевидно — намеками, жестами, междометиями. Так, как мне удобнее. Он пригласил меня, а я захватила с собой Акоша, зная, что Таир не сможет мне отказать прямо у входа. Там ведь не просто кино — там презентация наделавшего много шума фильма «Али и Нино», и Мария Вальверде, испанская актриса, снявшаяся в главной роли, выступит с речью. Она мне весьма симпатична. А потом предстоит еще и ужин для почетных гостей, среди которых и я, спутница Таира, для которой, собственно, он и организовал всю эту культурную заварушку. Я рассказываю так, словно на том наш диалог с Акошем и оборвался, и это звучит неправдоподобно, но. Диалог прервался, но не завершился. Между нами образовалась... нет, не пропасть и не бездна, а какое-то незначительное тире. Дефис. Его нахмуренные брови, его молчание, его полувзгляд на меня свысока (это не высокомерие, просто он намного выше меня). Надо отметить, что в тот злосчастный день я тут же пожалела о сказанном, ведь он и прежде давал мне понять, как восторгается творчеством этого никому, кроме него, не известного Иштвана, а я возьми и испорть все своим жутким комментарием.

 

А еще и Анна. Снова она входит, на этот раз без стука, аккуратно кладет на угол моего стола кучу папок и начинает отчитываться о событиях последнего часа. Я стараюсь слушать, но вникаю с трудом, потому что мне до сих пор не дают покоя сказанные мною слова, хотя нет, покоя мне не дает дефис, ставший теперь между мной и Акошем. Кажется, Анна ждет подтверждения данных ранее распоряжений. Я киваю, и она, довольная, записывает что-то в блокнотик.

Но этот тип не унимается, — со вздохом жалуется Анна. — Он сказал, что просидит до самой ночи. Он мне, в принципе, не мешает, сидит в приемной и никого не трогает, но не знаю, что ответить ему...

Видно, этот чудак довел Анну и теперь ей самой хочется, чтобы я приняла его.

Хорошо, скажи, я приму его. Только не сейчас, мне нужно сосредоточиться на одном деле.

И я снова остаюсь наедине с собой, приступаю к работе. Столько всего накопилось, а я занимаюсь непонятно чем, столько статей ждет моего одобрения. Беру самую верхнюю папку, раскрываю — и вот она, очередная статья о модных в этом сезоне оттенках зеленого. Зеленый — новый черный, и так каждый сезон, очередной цвет радуги — и вновь он — новый черный. Несмотря на свою работу, я все-таки считаю это сравнение кощунственным, никакой другой цвет не сравнится с черным. Хорошо так, вдавливаясь в спинку кожаного кресла, закинув ноги на стол, перелистывать интересные и качественные тексты. Люблю свою работу и долго к ней шла. Конечно, по ощущениям она явно проигрывает тому зимне-весеннему вороху дней, когда шаги Акоша, такие неуклюжие и неуместно громкие, так рядом, так близко, в воздухе пахнет попеременно то приторно-сладкой акацией, то сигаретным дымом, а то еще и травкой, это смотря где мы идем. Если, как сейчас, топчемся у клуба «Симпла Керт», то воняет подвыпившей молодежью. Они громко разговаривают, и стоит к ним приблизиться, тебя обдает такой гарью — терпеть невозможно. Мы говорим о всяких пустяках, шутим, подкалываем друг друга, и стороннему глазу может показаться, что все как прежде — он простил меня, он так же дурачится, когда я не могу расслышать его слов из-за громкой музыки. Он, как и прежде, наклоняется и повторяет, чтобы я лучше расслышала, но почему-то не к уху, а ко лбу, и как бы невзначай чуть дотрагивается до него губами. Я улыбаюсь его шутке, да, как остроумно, ха-ха-ха, а сама немного отклоняюсь, мне неловко, по-детски неловко, как будто мне лет пятнадцать, и я стесняюсь своей неловкости, наверняка еще бы и раскраснелась, если бы умела. Я думаю, у него схожее ощущение, но он старше и лучше скрывает свою растерянность. В «Симпле» накурено и холодно, большая часть помещения на открытом воздухе, под небольшим навесом. Мы пробираемся вглубь, взявшись за руки, нет, наверное, нам обоим бы хотелось, чтобы взявшись за руки, но мы, как всегда, как два товарища, верных и непреклонных, идем порознь, параллельно друг другу, и оба хотим держаться сейчас за руки. Это ведь так просто — хочешь взять его за руку, он тоже этого хочет, так возьми же, неужели боишься наткнуться на сопротивление? Это сейчас, здесь, в другой, более отлаженной и логической действительности. Да, здесь кажется, что это очень просто.

Но не там, не в «Симпле», где я стою у барной стойки в пальто, не понимая, что за дурацкая мода эти клубы на открытом воздухе. Заказываю виски с колой и понимаю, что невозможно взять его за руку, как бы сильно ни хотелось. Здесь, в этой реальности, свои законы, их нельзя нарушать, черт бы все это побрал. Ты, видимо, чувствуешь то же, врешь, что тебе надо отлучиться на минутку. Уходишь. Не хочешь выдать своего состояния. Я понимаю. Ступай, друг мой, товарищ мой, брат мой. Мне так неловко, боже, я не хочу больше стоять здесь и мерзнуть. У бармена, по-видимому, мой заказ напрочь вылетел из головы, и теперь непросто пробиться к нему сквозь толпу взявшихся непонятно откуда девочек. Мне неуютно стоять здесь, я лучше вернусь, сюда, к статье о зеленом цвете, я недаром главный редактор, у меня чутье на грамотный материал, на успешный. Я знаю, о чем хотят узнать мои читательницы. Я внимательно изучаю статью: ни к чему не придраться, изложение хорошее, ровное, тема раскрыта, фотографии — словно пририфмованные к тексту. Но что-то здесь не так. Не знаю, что именно, но мое редакторское чутье редко меня подводит. Перечитываю и так и эдак. Что-то с этой статьей не так, сложно разобраться. Оставлю ее на растерзание своей ассистентке, пусть с утра пораньше и разберется. Помечаю в верхнем правом углу: «что-то здесь не так» — и хороню в файле для отправки.

Что же там такого было в зеленой статье? Ах, какая скука, лучше туда, за стойку, подожду Акоша, он ведь отлучился всего на минутку. Ожидание успело надоесть. Его все нет и нет, где тебя носит, товарищ мой? Бармен снова обратил на меня взор, подошел и спросил, что я буду заказывать. Ах вот что, чертов ушлепок, что я буду заказывать, я, между прочим, жду свой заказ уже минут двадцать, а ты хорохоришься перед этой группой неадекватных девиц. Мой несчастный виски с долбаной колой уже давно должен стоять передо мной наполовину пустой, безмозглая твоя голова!

Успокойтесь, успокойтесь! — на ломаном русском, чуть дотрагиваясь до моего плеча, шепчет кто-то за спиной. У кого хватает ума шептать в «Симпле»?

Оборачиваюсь и, не скрывая своего разочарованного удивления, приветственно киваю Иштвану Ковачу. Откуда он взялся? Я и не знала, что он говорит по-русски, довольно скверно и с невыносимым акцентом, но изъясняется вполне понятно.

Ну вот, момент сделать заказ упущен. Бармен, воспользовавшись случаем, снова улизнул, так и оставив меня без напитка. Был бы ты чуть моложе, Иштван, ох тебе бы не поздоровилось сейчас, но что взять с такого старика? Он облокачивается на стойку рядом со мной и запрокидывает в себя пиво из алюминиевой банки, спрашивает, почему я ничего не пью, видимо, не понял суть чуть было не разразившегося скандала с барменом, ну да ладно, что с него взять-то?

Ты знаешь, я ведь поэт, — заявляет, изрядно поддатый. — И я так давно пишу, и знаю, что пишу хорошо, я не раз удостаивался похвалы знающих в этом толк людей.

Скучный монолог графомана, мелькает в голове, но я вежливо выдавливаю из себя понимающую улыбку. Акоша все нет, а где-то слева, в зарослях людских волос и нагромождениях пальто и курток, мельтешит что-то знакомое. Не Таир ли? Какого черта он делает в этом гадюшнике? Может, обозналась? да ладно.

И мне ведь уже немало лет, я, знаешь, скажу тебе по секрету, мне совсем мало осталось жить. И все, чего я хочу, — это чтобы кто-нибудь издал мою книгу. Понимаешь? Вот любое издательство, любой редактор. Чтобы сам выбрал мою книжку и сказал: да, вот это вот я издам большим тиражом, это того стоит! Это ведь дело принципа! Вот именно, меня тошнит от самиздата! Никакой самодеятельности! Это ведь очень неправильно — единственную книгу, которую я опубликовал за свой счет, я в итоге бесплатно раздаю друзьям и знакомым. И это весьма унизительно, скажу я тебе!

Примерно что-то такое он бурчит в промежутках между глотками пива, весь ссутулившийся и жалкий. Мне и правда жаль его, но ожидание Акоша и беспокойство, что он может не вернуться, сбивает с толку, не могу сосредоточиться на философской проблеме Иштвана и все поглядываю туда, где, как мне кажется, я заметила Таира. Но вот Акош сейчас придет, и я похвастаюсь перед ним Иштваном, вручу ему его как трофей, а сама, может, наконец попытаюсь раздобыть себе напиток.

...Ведь это все, чем я жил, все остальное — тлен, быт, все это никогда не трогало меня. Даже мое кафе — это ведь попытка самореализации, но по количеству посетителей и обороту я понимаю, что это самообман. Ничто, кроме стихов, никогда не наполняло меня, никогда и ничему я не отдавался так безотчетно, как поэзии. Ну скажи, неужели это не стоит публикации? Я ведь все брожу по издательствам, но многие разворачивают меня, даже не разобравшись, что же такого я там написал...

Нет, это все-таки Таир, надо выяснить, чем он там занимается. Кажется, столпил вокруг себя каких-то глупышек и кормит баснями о своем бессмертии или чем-нибудь в этом духе. Но неудобно оставить исповедующегося поэта, нужно поймать его на какой-нибудь законченной фразе, быстренько сообразить, где пауза, и, воспользовавшись моментом, отпроситься на минутку, на такую же бесконечную, как минутка Акоша.

 

И все-таки эта статья комом встала в горле, и мне неуютно. Наверное, потому, что статья совсем ни при чем, даже сейчас, здесь, сидя в своем величественном кабинете, я не могу избавиться от дыры, что зияет между мной и Акошем, с того самого моста, после моих нелепых слов, и это настолько гложет, что все остальные проблемы кажутся надуманными, пустяковыми. А еще и этот тайный посетитель в приемной. Это ведь Иштван. Точно Иштван. Тот, который Ковач. Мимолетное ощущение. Но мне становится неуютно, зябко, хочется укутаться в какой-нибудь махровый плед, но мой кабинет еще не настолько обустроен.

Вот мы и дошли до павильона. Таир не решается отказать мне прямо у входа, «это мой давний друг», представляю Акоша, и тут же понимаю, что Таир ни на грамм мне не верит, и тем не менее он нехотя пожимает «давнему другу» руку, не произнеся ни слова. Отдав последние распоряжения помощнице, наклоном головы приглашает следовать за ним. И я иду. Иду между ним и плетущимся позади Акошем, мне ведь не хочется обидеть ни того, ни другого. Зачем я сама создала эту неловкую ситуацию? Всему виной моя самонадеянность, мне всегда кажется, что из любой ситуации можно выкрутиться, что-нибудь придумать, как-нибудь разрулить.

Зрители уже рассажены, свет погас, на экране загорелись анонсы и реклама. Служащая в черной маечке пытается попросить у нас билеты, но Таир решительным жестом отстраняет ее, он ведь организатор, кто она вообще такая, и находит нам несколько свободных мест по самому центру. Я сижу между ними. Между Таиром и Акошем. Первый пытается держаться статно, внимательно смотрит на экран и всем своим видом показывает, что ему абсолютно безразлично присутствие Акоша в этом зале и в моей жизни. У второго трясутся руки, все-таки он не дипломат, человек попроще, не учился искусству сокрытия чувств и эмоций. И он тоже внимательно смотрит туда, в сторону экрана. Я периодически пытаюсь разрядить обстановку и задаю вопросы то одному, то другому, то вообще всему мужскому роду, но ответы либо слишком краткие, либо их нет вовсе. Все мы напряжены настолько, что не сразу понимаем, что на экране показывают вовсе не «Али и Нино», а какую-то оперу с венгерскими субтитрами.

Это, видимо, анонс, — объясняет Таир, сам не уверенный в своих словах. — Как неудачно, ведь большинство приглашенных — иностранцы.

Не очень похоже на анонс, — отвечает Акош. Злорадствует. И мне: — Я люблю оперу.

Я тоже, это ведь Бизе, — стараюсь смягчить обстановку.

Да, я знаю ее наизусть. — Акош.

Да ладно? — с неподдельным восторгом спрашиваю я.

Затянулся этот дебильный анонс. — Таир в бешенстве.

Это не реклама. — Акош счастлив. Даже руки перестали трястись. — Смотри, вот следующая ария — моя любимая. Смотри.

Черт, мы ошиблись залом. Пошли, — говорит Таир и поднимается.

Подожди, я хочу, чтобы ты послушала эту арию. — Акош.

Мы опоздаем. Там режиссер и актеры, пошли. — Таир немного наклоняется, чтобы взять меня за руку.

Можно через пять минут? Там какая-то ария...

Да, мне очень важно, чтобы ты послушала, это ведь моя любимая ария...

Черт, кино вот-вот начнется, пойдем, прошу тебя! — в глазах Таира скорее мольба, чем угроза. Мне жаль его, я и сама очень хочу познакомиться с актерами, но глаза Акоша — как у побитого пса, которого выгнали голодного в стужу, а он сидит на крылечке, поджав хвост, и воет на закрытую дверь, зная, что ее никто не откроет, и все равно не может заставить себя перестать скулить.

Встать и пойти за Таиром или остаться с Акошем? Вопрошаю вслух, в вечерней тишине своего просторного кабинета, обращаясь к чистым белым стенам. Словно мне неизвестен ответ, итог, все последствия, вытекающие. Все это длится не более минуты, но это не обычная минута, не привычные шестьдесят секунд. Я смотрю на Акоша и понимаю, что, если останусь, он простит мне нелепый комментарий о заболевании поэта, расскажет мне подробнее об их разговоре с ним, тогда, в кафе. Возможно, даже переведет свое любимое стихотворение на девяносто первой странице. И очень может быть, возьмет меня за руку. И это единственное во всем раскладе, чего бы мне очень хотелось избежать. Он смотрит на меня умоляюще, в его зрачках — замерзший Дунай и промозглый ветер, скрашивающий наши монотонные прогулки. Взгляд его говорит, нет, кричит с надрывом: «Останься, умоляю тебя, иначе я не смогу жить». Затем перевожу взгляд на Таира: он стоит вроде бы горделиво, с ровной осанкой, с черным элегантным пальто на изгибе локтя, и ровным голосом заклинает: «Пойдем». И если я не пойду, я не только упущу знакомство с интересными мне личностями, но и намек на продолжение его красивого ухаживания. Наверное, это не очень корректно с моей стороны — желать ухаживаний людей, с которыми не хочешь быть. Но тихая мольба Акоша, его искренние глаза, всегда немного стыдливые, они всегда стараются скрыть свою неуклюжесть, казаться более равнодушными, но я же все вижу, я вижу, насколько ему важно, чтобы я осталась, это почти вопрос жизни и смерти.

Звонок Анны выуживает меня из той нелепой ситуации, в которой я по собственной глупости оказалась во второй раз.

Давайте я скажу ему, что вы назначаете ему завтра с утра? Он не дает мне работать.

Ах да. Там же Иштван, сидит и ждет. Но что я скажу ему? Неужели он ждет моих извинений? Думаю, любая попытка оправдаться за ту неуклюжую ночь только усугубит все. Да, конечно, дело было в Будапеште, много лет назад, глубокой зимой. Она пахла последней, но оказалась всего лишь одной из. А сейчас апрель и за окном мерцает любимый Баку. Во-первых, Иштван бы просто не нашел меня здесь, даже если бы и прознал о городе. Во-вторых, он вроде был болен неизлечимой болезнью, а прошло немало лет. Но все это применимо к той реальности, в которой невозможно уже было что-либо исправить. В которой мне были суждены тревожные бесонные ночи и угрызения совести. Но сегодня всему этому конец, я чувствую это. Знаю это. Сегодня Иштван, миновав преграды и благоразумность, долетел до Баку, нашел мой офис и теперь сидит там, в прихожей, и ждет, когда же я решусь, наконец, исправить содеянное. Все мешается, сливается. И я уже не совсем уверена, что реальнее: офис и Анна или те безнадежно глупые ночи в «Симпле» и на кинопоказе.

Хорошо, назначь на завтра. В десять утра у нас свободно?

Нет. У вас встреча. В полдвенадцатого можно.

Хорошо.

Подкрадываюсь к Таиру сзади, для начала прикидываю, что это за девушка с ним. Перед ним — космополитен, на соседнем стуле — смазливая брюнетка с ненатурально надутыми губами, в джинсах в обтяг и черном гипюровом топике, в такую-то скверную погоду. Он вешает ей на уши такую липкую и уже надоевшую мне лапшу, она натянуто улыбается, но ей действительно нравится слушать его бред. Она вливает в себя глоток какого-то омерзительного на цвет коктейля и часто моргает от смущения. Боже, как же скучно все это, думаю я, и как же всегда нескучно все, что касается этого программиста Акоша. Но он почему-то никогда не предлагает мне перчаток, когда я забываю дома свои, а Таир и дверцу в машине открывает, и всегда пропускает вперед. И насколько бы глупыми ни показались мои аргументы, но ведь эти детали, эти бусинки и есть то, из чего плетутся отношения, складываются романы, получается любовь. При чем здесь перчатки? Странно, я вроде в итоге не выпила ни капли алкоголя, но в моей голове и в грудной клетке вдруг начинают переплетаться никак не связанные между собою вещи: Акош ушел на минутку и не возвращается уже полчаса как минимум, почему он не позвонил, если действительно решил уйти, почему не написал и почему у этой дуры такие ненатурально надутые губы? Ну ведь реально некрасиво! Таир настолько увлечен своей банальной беседой, незатейливым флиртом, что все это время не замечает, как я стою у него за спиной. Я выхватываю космополитен у него из-под носа за секунду до того, как его рука тянется к нему. Он оборачивается и недоуменно улыбается, мол, что ты здесь делаешь, какого черта опять все рушишь?

Это мой муж, — говорю надутым губам совершенно равнодушным голосом. — Опять он девочек путает. Ну зачем ты так, котик?

Таир начинает нервничать, достает из кармана сигарету. Я не понимаю, почему он просто не пошлет меня и не познакомится с этой брюнеткой всерьез, да хотя бы назло мне? Он почему-то играет по моим правилам и не смеет мне перечить. После того вечера в кинотеатре мы поговорили: признавался в любви, я сокрушалась, удивлялась, предлагала остаться друзьями. Скучно. А потом начался следующий виток отношений, который называется — «Лиличка» Маяковского. Это когда ни себе, ни людям.

Одними глазами умоляет меня замолчать и уйти, но одними глазами для меня всегда мало. Брюнетка попеременно смотрит то на меня, то на Таира, ожидая от него отрицания, умоляя его прогнать меня, даже если я и жена ему.

Ну? Скажи ей, — толкаю его в бок. Он продолжает нервничать, не скрывая трясущихся пальцев. Сует сигарету в губы, потом достает обратно.

Они оба напряжены, это начинает меня веселить, и я чувствую опьяняющую власть над ситуацией, понятную только женщинам. Я выплескиваю остатки космополитена прямо на барную стойку перед Таиром, облив немного и его брюки. Он отшатывается от неожиданности и, кажется, ругает меня нецензурными словами. Полушепотом и почти про себя, поэтому я не в состоянии расслышать. В левом углу у барной стойки появляется Акош и ошарашенно обводит взглядом нашу веселую троицу. Молчит. Не двигается с места. Девушка с надутыми губами хватает сумочку, которой тоже досталось жидкости от моего дебоширства, кидает Таиру вполне справедливое «идиот» и уходит прочь. Мне хотелось бы, чтобы к нам подошел Акош, взял меня за руку и увел куда-нибудь подальше. Встряхнул бы меня хорошенько, посмотрел в глаза, сказал бы, что я дура, что пора бы оставить в покое этого несчастного Таира, потому что у меня есть он. Мне бы этого очень хотелось. Мне этого очень хочется. Но ведь это Акош, молчаливый и спокойный. Уравновешенный. Никакой. Меня хватает за локоть не он. А Таир. Вот именно поэтому я ухожу с Таиром. Потому что, придурок ты неуверенный в себе, я девушка и у меня больше прав быть неуверенной в себе, так уж в нашем мире устроено, смирись и делай что-то с этим. И не стой там за барной стойкой, прикидывая, какая я стерва, зачем я сюда пришла с тобой и одновременно пригласила Таира (ведь ты наверняка решил, что именно я позвала его сюда, ведь вероятность совпадения ничтожна, учитывая, что солидный дипломат не станет тусить в столь сомнительных заведениях). Таир хватает меня за локоть и тащит к выходу. Я могла бы сопротивляться, вырваться, подойти к Акошу и рассказать все как было. Честно признаться, что я хочу остаться с ним. Но усталость берет верх, причем не только физическая усталость, ведь уже первый час ночи, а день выдался нелегкий, но и усталость быть сильной. Пусть кто-то возьмет меня за локоть, потащит к выходу, решит, куда и зачем мне ехать. Обыкновенная женская слабость, на которую я, по некоторым подозрениям, все же имею право.

Подожди, — говорю я Таиру, — я сейчас.

Ты не посмеешь уйти. Зачем ты тогда все испортила?

Я на минутку. Клянусь.

Вырываюсь и, проталкиваясь через одетых в верхнюю одежду людей, подвыпивших и сонных, устремляюсь к Акошу. Как в фильмах, когда происходит что-то сентиментально-дебильное, но важное для персонажей, под медленную романтическую музыку и многозначительный замедленный кадр. Он стоит у барной стойки как вкопанный, не в состоянии ни пошевелиться, ни хотя бы притвориться, сделать вид, что собирается что-то сделать. Ждет, что вот сейчас я доберусь до него и обовью его шею вечно мерзнущими руками, не говоря ничего, положу голову ему на плечо и все встанет на свои места. И кажется, что, в принципе, это не очень сложно осуществить, не нужно литературы и столько писанины, чтобы просто подойти к нему и сделать это. Но ты же знаешь, придурковатый мой друг, в реальности все по-другому. Хуже, чем в вязком сне. Когда хочешь до чего-то дотронуться, до чего-то простого и близкого, вытягиваешь руку — и понимаешь, что это невозможно сделать, сколько ни старайся. Все тщетно. Я подхожу к нему вплотную и говорю:

Извини, я пойду уже.

Да, конечно, — отвечаешь дебильный ты.

Выжидаю немного: а вдруг образумишься? Собираюсь уходить. Оборачиваюсь:

Кстати, там твой дружок.

Какой дружок?

Ну этот, поэт.

Иштван?

Да. Он, кажется, пьян, грузил меня исповедью о своей графоманской участи.

Он не графоман.

Мне хочется сказать что-нибудь колючее в отместку за его тупое ничегонеделание. Хочется обжечь, ранить, неважно, чем именно, все равно этого будет мало.

Ты знаешь, ему немало лет, он давно пишет. Если бы он написал что-то стоящее, его бы давно заметили.

Уходи.

Нет, ну серьезно. Посмотри правде в глаза, я не знаю, что он там пишет, но он сам мне только что рассказывал, что посылал свои стихи во всевозможные издания и все отказывают. Это ли не показатель его бездарности?

Просто уходи, ладно?!

Да что ты его все время защищаешь? Мир клином, что ли, сошелся на этом твоем поэте?!

Мир что?.. — не понимает Акош.

Мир клином... между твоим Иштваном и миром точно какие-то непонятки!

Он гениален.

А-а, да? Он гениален, а всему миру и невдомек, ха-ха-ха.

Между Иштваном и миром — такие, как ты, — он огрызается, кажется, руки сжимаются в кулаки.

Ты готов убить меня за этого бездарного поэта, да? Нет, ты готов убить меня за то, что я ухожу с Таиром. Ухожу потому, что ты, дорогой, ни на что не годишься.

Давай пойдем посмотрим на этого гения, прямо сейчас, хочешь? — я пропускаю его оскорбление мимо ушей, мне хочется уколоть его больнее.

Ты пьяна.

Кто-то снова хватает меня за руку, грубо и резко. Конечно, Таир. «Опять этот айтишник?» — «Да, подожди минуту, я же сказала...» — «Нет, ты мне объясни, почему он здесь и ты стоишь с ним разговариваешь? Может, не такой уж он просто знакомый?» — «Он друг, я говорила, я просто пришла с ним сюда, нам нужно было поговорить!» — «А, да, о чем?» — «О поэте».

Акош раздраженно отворачивается, заказывает себе воду, он ведь не пьет алкоголь ни при каких обстоятельствах, я ведь уже рассказывала о его непреклонной принципиальности во многих вопросах. Алкоголь вредит его здоровью и каким-то подозрительным ценностям, он не берет в рот ни капли. Никогда. Я подхожу к Акошу, хватаю его за рукав пальто, которое почему-то до сих пор неуклюже висит на его сутулых плечах, и, встречая серьезное сопротивление, тащу за собой. Я помню, что не выпила ни капли, но веду себя так, словно опорожнила три стакана виски подряд. Возможно, я неправильно помню. Неужели непонятно из моего рассказа, что я не всегда все правильно помню? Таир пытается меня остановить, но у него плохо получается, невыпитый виски с колой придает мне необычайную храбрость и наполняет силой, обычно мне не присущей. Главное, пусть все они думают, что я пила. Пьяным красивым девочкам все можно. Кое-как мы доходим до того места, где сидит Иштван, уже совершенно никакой. Он сидит за стойкой, уронив голову на согнутые руки. Кажется, вот-вот отключится полностью.

Полюбуйся на своего гения.

Иштван, заслышав меня, поднимает голову и мило улыбается:

А, это ты, а я так боялся, что ты не придешь.

А я боюсь, она пришла, — говорит ему Акош, специально на русском, так как замечание скорее адресовано мне.

А я боюсь — пришел Таир и все испортил, думаю я, но вслух ничего не отвечаю. Кажется, ситуация начинает выходить из-под контроля, и теперь я выгляжу просто обыкновенной выпившей идиоткой.

Нет, серьезно, я почувствовал в тебе родственную душу, — продолжает нести свою пьяную муть поэт.

Вот видишь, — нагло ухмыляюсь Акошу, — а ты говоришь, между Иштваном и миром — я.

Что? — не понимает Иштван и не получает ответа. Ведь на самом деле он совсем здесь ни при чем.

Кто это? — брезгливо спрашивает меня Таир. Иштван в таком виде действительно похож на непросыхающего бомжа, и недоумение Таира вполне объяснимо.

А, это любимый поэт Акоша, — отвечаю я, впиваясь в рукав его свитера, чтобы позлить айтишника. — Гений нашего века, неужели ты не слышал это прославленное имя: Иштван Ковач?

Не слышал, — не веря и с пренебрежением отвечает Таир.

Все это не на шутку бесит Акоша, но он, как всегда, старается всем своим видом показать равнодушие и безучастность. Я не понимаю, чего я от него хочу. Нет, я не влюблена в него, я уже говорила выше: то, что между нами, — оно немного из другой области. Это когда ты знаешь, что он влюблен. Он знает, что ты знаешь, и знает, что до последнего будешь изображать, что не знаешь. Но от этих закодированных, заштрихованных знаний вам обоим хорошо друг с другом. Это как если приставить друг к другу два магнита: они не могут соединиться, но вот это трение между ними, это попытка слиться во что-то единое и совершенная невозможность это сделать. Как это называется? И тем не менее меня ужасно злит его нерасторопность, мне обязательно нужно, чтобы он что-нибудь уже сделал. Но он продолжает притворяться, что все о’кей.

Ему становится ужасно жаль бедного поэта, и он старается заступиться за него.

Прекрати, тебе никогда не понять его стихов.

А, да? Таир, ты же понимаешь по-венгерски?

Да, а что?

И обращаюсь к поэту:

Скажите, вот в том сборнике, что вы подарили Акошу в тот день, есть одно стихотворение на девяносто первой странице. Не помните, что за стихотворение?

Он закатывает глаза, изображая умственную деятельность, затем извинительно пожимает плечами. Акош полушепотом подсказывает ему название стихотворения по-венгерски.

А! Да, конечно! Вы хотите прочесть? — спрашивает Иштван, не подозревая ничего. Хорошо, что он пьян и не понимает, что мы нагло над ним подтруниваем.

Да, пожалуйста! — издевательски всплескиваю руками.

Если бы Акош мог, он дал бы мне пощечину. Но он не может. Он только смотрит с искренней ненавистью и думает о том, что дал бы мне пощечину, если бы мог.

Иштван извлекает из кармана пальто огромный смартфон с расцарапанным экраном, ищет в нем свои стихи, опубликованные в сети. Радостно протягивает мне телефон, в опьянении позабыв о том, что я не знаю венгерского. Я передаю телефон Таиру, мол, «прочти, как тебе?», заранее интонацией давая ему понять, какой ответ ожидаю услышать. Таир бегло читает стихотворение и, пожимая плечами, возвращает телефон Иштвану.

Не мое. По мне — это слабые стихи.

Я не говорила, что Таир страшный циник?

Иштван пошатывается на высоком стуле. Сходит с него. Принимает телефон и, растерянно бродя взглядом по экрану собственного телефона, поднимает глаза на Акоша, словно ища защиты.

Он не разбирается в поэзии, — говорит Акош.

Он атташе по вопросам культуры, — уже почти заливаясь нервным смехом, говорю я.

Да, весьма плохие стихи. Да и не стихи вообще. Пойдем отсюда.

Иштван падает. Я не преувеличиваю сейчас. Он реально падает. Скорее всего, это результат опьянения, все-таки и глаза у него уже помутнели. Акош тут же бросается к нему, а мы с Таиром озадаченно переглядываемся.

Убирайся прочь, — сквозь зубы цедит Акош, пытаясь поднять беднягу.

Столпившиеся вокруг пытаются помочь ему, а мы с Таиром стоим и ошарашенно смотрим то на бедного поэта, то друг на друга.

Пойдем, он пьян, — подытоживает Таир, и мы поворачиваем к выходу.

Уходя, я замечаю ту самую брюнетку с надутыми губами. Она стоит чуть поодаль и с нескрываемой неприязнью наблюдает за происходящим, меряя меня презрительным взглядом.

Как ее звали? — совершенно не в тему спрашиваю Таира.

Кого?

Ну, ту твою, с надутыми губами, у барной стойки.

Анна.

 

Ну вот и все, рабочий день давно подошел к концу, Анне не терпится сменить каблуки на балетки и вырваться из этого душного офиса. Я и не замечала раньше, что у нее силиконовые губы. Ах, как бесконечно я устала, мне неловко и стыдно. Все-таки это виски, я сама никогда не стала бы так сильно унижать человека, но менять что-либо поздно. Никакие извинения не помогут, любые оправдания опустят меня еще ниже. Как хорошо, что я назначила Иштвану на завтра, сегодня я не готова к этой встрече. Да и завтра как я посмею заглянуть ему в глаза? Я выхожу из кабинета и прохожу мимо Анны. Как странно, она так изменилась за все эти годы. Машинально отдаю последние распоряжения, бедняжка, ей придется прокорпеть здесь еще час, — а затем говорю:

Ты знаешь, ты ведь на самом деле тогда понравилась Таиру.

Анна смотрит на меня исподлобья, черный локон ниспадает на пол-лица, она убирает его пальцами за ухо.

Вашему мужу?

Да.

Кажется, ей стало неловко. Она думает, как бы мне ответить, но я ухожу. Неужели она думала, что я никогда не вспомню ее? Я выхожу из здания и отправляюсь домой.

А попадаю на бульвар на набережной. Неспроста я оказалась в той эпохе своей жизни именно сегодня, недаром настоящее сегодня настолько сплелось с событиями прошлой жизни, ведь все это должно было привести к чему-то. По тому, как измазанное нефтяными разводами море запахло временем, я понимаю, что все должно произойти сейчас. Не знаю, что именно, но всей своей сущностью готовлю себя к развязке. Сегодня апрель, теплый весенний день, прохожие в ветровках и с улыбками первой влюбленности, а я зябко кутаюсь в свой легкий плащ и чувствую, как по-зимнему дрожат пальцы. Я хочу перчатки, кожаные, с утеплением, кажется, кончики пальцев уже посинели. Я иду и пытаюсь согреть руки дыханием, но получается плохо. Я иду вдоль Каспийского моря и думаю о том, насколько оно не похоже на Дунай, и в то же время оно сейчас и есть Дунай, бурлящий и грязный, с корабликами, набитыми до отказа туристами. Иду, мои волосы перебирает поднявшийся вдруг порывистый ветер, и я перестаю различать разницу между тем, что происходит сейчас, и тем, что уже отжило и, казалось бы, отмерло и перестало быть моей частью. Казалось бы. После той дурацкой ночи мы продолжали общаться. Я сослалась на свое опьянение, неловко извинилась, Акош сделал вид, как всегда, что ничего особенного не произошло, и наказал впредь контролировать количество выпитого. Но оба мы понимали, что по-прежнему уже не будет, что дефис, выросший между нами после моего злополучного комментария о болезни поэта, перерос в целое предложение пустоты. В целую главу, а то и книгу.

Вот мы мчимся по пустой ночной трассе на его мотоцикле, я обхватываю его со спины, и чем крепче вжимаюсь в него, тем скорее он от меня ускользает, а я силюсь понять, как такое вообще возможно. Я специально распустила волосы. Пусть ветер дотронется до его шеи и плеч ароматом моих терпких и сладких духов, пусть прикоснется, и пусть это наколкой останется в его воспоминаниях потом, когда я безвозвратно исчезну. Но мы мчимся — и ветер уносит мой аромат все дальше нам за спины.

А у меня сюрприз! — кричу я. Да, да, как назло, уносит назад, но мои локоны все равно умудряются хлестать по твоей бледной коже, обжигая, надеюсь, все твое нутро.

Да?

Ты ведь хочешь услышать что-то приятное, да? А за что, скажи мне? Почему ты считаешь, что ты заслужил вообще что-то хорошее? Да, ты всегда меня поддерживаешь, помогаешь, прилетаешь по первому зову и даже печешь мне блинчики с шоколадом, рецепт которых вызубрил по одному моему капризу. Но этого недостаточно, когда речь идет о таких глобальных вещах, как отношения, понимаешь?

Я выхожу замуж!

Ты жмешь на газ, и, если внутри у тебя когда-нибудь жили бабочки, они все сейчас подохли. В эту самую секунду.

Да? Круто!

Ты рад за меня?

Еще бы!

Ты. Я буду писать о тебе, обращаясь к тебе, призывая тебя, привораживая. Мне все равно, что я сама все испортила и в тот вечер положила конец всему. Явись, приди, материализуйся. Сейчас и здесь. Мне нужно сказать тебе что-то очень важное. Я и сама не знаю что, но в такие моменты не важно, что говорить, главное, как говорить и как смотреть, как отводить взгляд и перетаптываться на месте. Это ведь гораздо важнее иногда, чем дурацкие слова, правда? Я только теперь это понимаю, теперь, спустя столько лет, бреду по бакинскому бульвару, насильно погружая себя в тот день, когда видела тебя в последний раз. Ведь иногда невозможность сказать что-то — важнее любых нагромождений слов, правда? Тогда, в кинозале, я пошла за Таиром. И уже тогда было понятно — я выбрала. Все, что происходило дальше, напоминало мучительную агонию наших с Акошем отношений. И, насколько бы больно мне ни было потерять Акоша, я счастлива с Таиром. И не думаю, что жалею о своем выборе. Но.

Я иду и чувствую, что кто-то следует за мной. Сначала мне кажется, что я сама себе это нафантазировала; затем шаги приближаются, и чем быстрее мои, тем скорее догоняет меня преследователь. А потом я слышу чье-то горячее отрывистое дыхание прямо в мой затылок. Со страхом останавливаюсь, собираюсь обернуться, но не решаюсь.

Это ведь ты, Иштван? — говорю стоящему за моей спиной преследователю.

Ну, допустим, и Иштван, — с одышкой отвечает Иштван. Ну или тот, который якобы Иштван. Ветер заглушает его слова и смазывает голос.

Жаль. А я пыталась материализовать Акоша.

Что ж...

Я ведь сильно обидела тебя тогда?

Да, нехило. Я ведь иду за тобой с самого офиса. Не стал дожидаться завтрашнего утра.

Что ты хочешь?

Мы так и стоим. Я — спиной к нему, как вкопанная, не оборачиваясь. Он — все так же ко мне вплотную, буквально шепча ответы мне в затылок.

Мне нужны деньги.

Для чего?

А ты не знаешь?

Знаю. На публикацию твоей лебединой песни... на книгу. Стихов. Да ведь?

Ну да.

А это точно ты?

Он отвечает, но мне не слышно.

Да, я знаю, я могу просто обернуться. Но вдруг тогда это не ты? А мне очень нужно, чтобы это был ты.

Тогда это я. Ведь все не случайно, ты не знаешь? Я Иштван.

А фамилия?

Забыл.

Это все из-за той болезни, о которой ты говорил?

Да, именно. Дай мне денег.

Сколько?

Сколько примерно стоит публикация книги?

Хм... качество, тираж... много показателей.

Тысячи три. Мне хватит.

Что, прямо сейчас?

Да.

Но это много.

Да, но ты ведь хочешь, чтобы я оказался Иштваном, да?

Да.

Тогда это нормальная цена.

Хорошо... скажи, в том стихотворении, помнишь? Которое ты дал нам почитать в «Симпле»... о чем там было?

Сначала не слышно, но его фраза заканчивается: «...не могу».

Вспомни. Иначе ты не Иштван.

Хорошо... Там было про смерть.

Ты ведь простишь меня?

Дай денег на книжку. Прощу.

А что с Акошем? — ветер перехватывает вдох. Я плотно сжимаю губы и сначала осторожно вдыхаю. — Не знаешь, он ведь так и не простил меня за тот случай?

А это ты уже с ним сама разбирайся.

Где?

Сходи на пирс, дойди до самого конца. Ха-ха-ха. Вот там и разбирайся.

Все-таки ты придурок.

И все-таки я Иштван.

Лезу в сумку, я сняла сегодня пару сотен наличными. Протягиваю набитую купюрами руку за спину, якобы-Иштван выхватывает деньги, видимо, пересчитывает.

Здесь мало.

Да, остальное снимешь с карты. — протягиваю следом карту, называю код. — Больше условленной суммы все равно снять не сможешь, там лимит. Завтра я ее заблокирую.

Хорошо.

И он уходит. Я долго думаю, обернуться ли, ведь, скорее всего, никакой это не Иштван, это, скорее всего, обыкновенный проходимец, неизвестно на что рассчитывавший изначально. Которому просто повезло, что я такая дура. Но мне очень хочется думать и верить, что это все-таки тот самый поэт, неизлечимо больной... Стоп.

Стой! — все так же не оборачиваясь, кричу встречному ветру.

Что? Что еще? — его голос доносится уже издалека, обрывками.

Ты ведь был неизлечимо болен! Прошло уже много лет! Ты ведь умер, по идее!

Ха-ха-ха, ну, допустим, и умер. Ты думаешь, мертвые гуляют по аду и раю, а не по бульвару? А-ха-ха.

Стою как вкопанная. Долго. Не знаю, сколько времени проходит, минуты, часы, а может, годы? Затем срываюсь с места. Все ускоряю шаг, перехожу на быстрый бег и устремляюсь к пирсу. Освещение на бульваре ночью слабое, уже нет ни души, лишь издалека виднеются фигуры полночных влюбленных. На пирсе никого. Иду к самому его краю, в самый конец. Не зная зачем, но чувствуя, что именно так и надо. Что это единственный правильный путь. Вибрация телефона не дает сосредоточиться на переживаниях, приходится ответить. Звонит Таир, мой муж, раздраженно спрашивает, долго ли я еще собираюсь висеть на работе. Почти все, скоро еду — нагло вру и продолжаю идти к краю пирса.

Подожди, — останавливаю пыхтящего в трубке Таира, — помнишь стихотворение этого бомжа в «Симпле», которое ты раскритиковал? В Будапеште...

Ну?

О чем оно было?

Давно было... Что-то про кладбище или смерть. Ты чего это вдруг?

Скоро буду.

* * *

А я ведь знала, что это ты. До нашего расставания и даже до знакомства с тобою я знала — это ты, в пустой темноте ночи, на фоне мерцающего ночного Баку, стоишь на краю пирса с опущенной головой, глядишь в воду и собираешься утопиться. Ты, такой уравновешенный на первый взгляд, такой спокойный и гармоничный. Ты всегда знаешь, какое блюдо закажешь в ресторане, во что оденешься в утро понедельника. Ты, такой всегда предсказуемый и нерешительный. Стоишь на краю и собираешься закончить все это раз и навсегда.

Ночная тьма наполнена твоим именем, им наполнен этот солоноватый морской воздух. Имя твое — легенда в моих воспоминаниях, в каждом моем стихотворении звучит его окончание, тщательно зашифрованное. Какая тоска, какое отчаяние — понимать, что знание мое бесполезно, оно ничего не изменит, и ты все равно сделаешь, что задумал.

Я знаю, там не может быть никого другого. Это другому, стороннему глазу, может показаться, что просто полуночный романтик стоит на краю и сочиняет стихи, наслаждаясь безмолвием, наступившим вместе с темнотой вслед за унесшимся мимо, куда-то дальше, ветром. Но меня не провести.

Подожди, — говорю я парню, стоящему на краю.

Он оборачивается. Видимо, настолько задумался, что не услышал шагов.

Мы знакомы? — он недоволен, что кто-то потревожил его уединение.

Акош... Ты...

Что? Почему вы мне тыкаете? — интересно, что даже состояние предсмертного ужаса не отменяет условностей между людьми.

Акош... — умоляющим голосом.

Ну, что вы хотите? Можете оставить меня в покое?

Твой русский заметно лучше... Не надо на «вы»...

Хорошо. Что ты хочешь?

Не прыгай.

С чего ты взяла, что я собрался прыгать?

Я внимательно всматриваюсь в это испещренное ямками-оспинами лицо, в эти незнакомые мне зеленые глаза, мохнатые брови. Нет, это не Акош. Как же я могла так обознаться? Ведь это точно был он, я узнала его со спины, по его манере стоять и сомневаться, по морскому воздуху, в котором плавали его тревоги... А теперь передо мной стоит совершенно чужой человек, недоумевающий, что мне от него надо.

Ну, в такой час вы здесь одни, в таком месте... Ничего другого и в голову не приходит.

Теперь на «вы»?

Да, извините, я вдруг поняла, что вы не Акош.

А я вдруг понял, что я Акош. — он усмехается и тянется в карман джинсов, извлекает смятую пачку сигарет.

Акош не курит.

После такой, как ты, закуришь. — он заливается нервным смехом. У меня мерзнут пальцы.

Так холодно... — я старательно дышу на пальцы, стараясь согреться.

Он, который не Акош, не сходя с края, достает из кармана куртки кожаные перчатки и протягивает мне.

Но ведь сейчас апрель... Откуда у вас перчатки?

Он усмехается. Я надеваю перчатки, с утеплителем. Рукам становится значительно теплее, и я проваливаюсь в какую-то необъяснимую негу. Мне так хорошо, как никогда не было и уже навряд ли будет. Мне зябко, у меня мерзнут пальцы, а этот парень протягивает мне те самые перчатки, которые не догадывался предложить все предыдущие разы. Теперь это вроде как не Акош, но продолжение Акоша.

Я, пожалуй, все-таки прыгну, — говорит он почти спиной ко мне, но я уверена, что щурясь.

Зачем, вы же не собирались?

Да, но тогда я не был Акошем.

Но даже если теперь ты Акош, то теперь ты правильный Акош, ты протянул мне перчатки.

Он закатывает глаза, немного отворачивается. Затем, опустив голову, смотрит на морскую гладь. Луна тонет в нефтяных разводах, и наши с ним отражения тонут вместе с ней. Мне так хочется, чтобы это все-таки был Акош, но я все еще не решаюсь поверить в это. Мешают сомнения.

Он делает шаг вперед и оказывается на самом краю. Следующий шаг — и он упадет в морскую пучину, проглатываемую тьмой. Мне хорошо, потому что согрелись руки, и плохо, потому что это все-таки не он.

И ты ведь не станешь бросаться только потому, что я оскорбила какого-то поэта? Да, пусть он талантлив и дорог тебе, но это ведь все равно не повод, правда?

Еще какой повод, кстати. Вот стоял, думал, зачем же мне топиться, а вот и ты подоспела с таким славным поводом. Как звали поэта?

Иштван Ковач.

Так, значит, все-таки помнишь...

Хватит играть со мной! Ты понятия не имеешь, кто это такой! Ты не знаком с его стихами, ты вообще о нем ничего не знаешь!

Он заливается каким-то диким, животным смехом.

А ты, можно подумать, знаешь! Ха-ха-ха! Процитируй же, давай!

Идиот, там все по-венгерски! Я не знаю венгерского!

Зато я знаю! И поэта этого знаю и люблю! Я — Акош! — он продолжает смеяться. Боже мой, пусть же он заткнется, наконец. Лучше отсюда уйти, правда, все это перестает быть смешным и реальным.

Тогда скажи мне, о чем стихотворение на девяносто первой странице!

Ты что, проверяешь меня?

Да!

Я реальнее тебя.

Цепенею. Не в состоянии вымолвить ни слова. Это поддельный Акош, настоящий никогда не разговаривал со мной настолько нагло. Он не носил таких модных курток, он был скромнее и никогда бы не стал смеяться так по-злому.

 

Акош сейчас утонет, — вдруг серьезно говорит он. Который Акош. И который совершенно незнакомый парень. Кажется, это вовсе не он смеялся минуту назад.

То есть? — недоумеваю.

Тебе ведь нужно, чтобы он утонул.

Почему ты так считаешь?

А почему снова на «ты»?

Но ведь теперь ты Акош?

Он мнет гримасой лицо, озабочено и злобно, кусает нижнюю губу, о чем-то думая.

Ты ведь хочешь, чтобы он утонул?

Не знаю. Но мне так хочется знать, как было бы, если бы я осталась с ним.

С такой чокнутой, как ты, я точно брошусь отсюда. — смех с дрожью в голосе.

Ты — не он.

Неужели до сих пор сомневаешься?

Блин... Между нами был неразрешенный вопрос. И его все равно невозможно разрешить, я постоянно мучаюсь этим... Между нами всегда так. Как в семьях, где не принято говорить о чувствах. Сколько ни ходи к психотерапевту, все равно не сможешь поговорить нормально с родителями о своих переживаниях.

Да. А если умер — тогда ведь легче? Если он жив, ты постоянно мучаешься, потому что думаешь, что можно найти пути решения вопроса. Думаешь, а как бы было, останься я с ним? А если его просто уже нет? Тогда, сколько ни мучайся, уже ничего не исправить. Так и перестают мучиться.

Неправда. Мертвецы еще настойчивее.

Чушь.

Откуда ты знаешь?

Ха-ха-ха. — теперь смех совсем тихий.

Какое-то время мы стоим молча, в условной ночи, огнях города и абсолютной тишине. Он смотрит на волны, я — ему в спину, с каждой следующей секундой начиная верить, что это все-таки Акош, что это должен быть Акош, иначе к чему все эти брождения по фрагментам прошлого? Я чувствую реальность всего происходящего настолько четко, физически, кожей и мурашками на ней. Сомнений совсем не осталось. Какое же это счастье, быть вот так, рядом с ним, за ним, как тогда, на мотоцикле. Я подойду сейчас ближе, обхвачу его руками, и он все поймет. Невидимым ластиком сотрется дефис, некогда образовавшийся между нами в результате такой непростительной глупости. Я делаю шаг.

И он делает шаг. Прыгает вслед за утонувшей луной.

 

И все перестает.

* * *

Незнакомый зеленоглазый парень со слипшимися от воды бровями выплывает через минуту, без труда добирается до края пирса и, ухватившись за край, ловко забирается обратно на сушу. Я подбегаю к нему с бешено колотящимся сердцем, хватаю за мокрый рукав, с которого капает грязная вода, обнимаю его и даю волю слезам.

Он молчит. Гладит мои волосы, безвозвратно портя укладку.

Послушай, — полушепотом говорит незнакомец, — я сейчас поймаю тебе такси, тебе не надо здесь оставаться.

Отталкиваю его от себя, вопрошаю одними глазами. Он пытается стряхнуть с себя как можно больше воды, начинает подпрыгивать попеременно то на левой, то на правой ноге.

Это ты только что не утонул! — даже не знаю, как звучит сейчас мой голос.

Ты? Мы знакомы?

Я отступаю на шаг.

Ну ты же Акош...

Он утонул. Я подхвачу сейчас воспаление легких.

Смотрю на него, не в силах ни пошевелиться, ни вымолвить ничего.

Пойдем уже! — он подходит и хватает меня за локоть. — Не могу оставить тебя здесь, чего доброго, еще прыгнешь следом за своим Акошем.

Но ведь настоящий Акош не спрыгнул, — чуть слышно говорю я. Кажется, он плохо расслышал. — Это ты им притворился, да и то не утонул, но сам он — жив, понимаешь? Я сейчас открою фейсбук, а он там, постит свои дурацкие фотки с семьей и набирает лайки.

Мотает головой и тихо произносит:

Нет.

Что нет?

Его там нет. Он умер. Он утонул, и чем скорее ты с этим смиришься, тем лучше.

Я достаю смартфон и открываю фейсбук. В ленте нет оповещений о нем, и это немного странно, ведь он достаточно активный пользователь, а мой откровенный интерес приводит к тому, что в ленте через пост — его записи и фото. Я набираю его имя в поисковике — ничего нет. Ничего не понимаю. Ищу по-всякому. Его нет. Он удалил меня из друзей. Или вообще удалился из фейсбука.

Я смотрю на него с сомнением. Наконец выговариваю:

Да, поймай мне такси.

 

Мы идем от пирса к бульвару, он — промокший и наверняка уже простудившийся, и я — спокойная.

Он захлопывает дверь и, не оборачиваясь, идет дальше вдоль дороги, пытаясь поймать следующую машину. Он наверняка простудится, надеюсь, обойдется без пневмонии. Все-таки прохладно, а вода в такое время не для плавания. Я называю адрес, и машина трогается с места.

 

В кабине мне становится значительно теплее, я с удовольствием вдавливаюсь в кресло и открываю фейсбук на смартфоне. Красный ярлычок уведомляет об очередном обновлении. Со смутным чувством кликаю «открыть». Перепост от Таира: очередная дипломатическая статья. Приопускаю стекло окна, вдыхаю: Каспий.

100-летие «Сибирских огней»