Вы здесь

«Мы, бывалоча, лавливали...»

Рассказы
Файл: Иконка пакета 03_nikiforov_mbl.zip (37.34 КБ)

Как я зайца живьем брал

Я тогда шофером работал. Произошло это зимой, в дороге. С другом Генкой ехали мы и по сторонам на заячьи стежки поглядывали. Денек выдался теплый. Ружьишко при мне было — обернутое тряпкой, лежало за спинкой сиденья.

Видим, слева небольшой березовый колок, а к нему свежий заячий след потянул.

Только что пробежал, аж тропка пахнет! — подзадоривает меня друг. — Иди, ты в валенках. А я тут постою, посмотрю, как ты его ухлопаешь.

Вытянул я из-за сиденья ружье и, стараясь ступать бесшумно, направился к леску. Подкрался, вижу — нора. След туда есть, а обратно — нет. «Ну, — думаю, — заяц, погоди! Я тебя живьем брать буду».

Завалил выход снегом, яро работая ногами, а зайца не слышно. Поставил ружье к березке и, присев, начал пихать руку через снег в нору. Ощупал — никого! Где же он? Передвигаюсь ползком, нору исследую... Ага, вот! Рука коснулась спины косого. Он вздрогнул, сжался весь.

Тихохонько ощупывая спину, подбираюсь к ушам. Хвать за них — и выволок зайца наверх! Встать еще на ноги не успел, а он как забрыкается, да как заверещит душераздирающе, да как начал задними лапами мне фуфайчонку пластать — аж клочья ваты полетели!

Оберегаясь заячьих когтей, отшатнулся я неловко и упал в снег навзничь. Заяц, стало быть, на меня — едва успел я глаза рукавом прикрыть. Вытанцовывает на мне, шапку сбил, лицо искорябал и орет так, что в ушах режет. Я до того растерялся, что не догадаюсь его уши выпустить. Пальцы у меня словно окаменели. А косой (здоровый русачина попался!) уже совсем было меня в свою нору затолок.

«Ах ты, вражина! — думаю. — Врешь, не дамся я тебе». Собрался с силушкой да как швырну косого метров на десять! Вскочил — и за ружье. Поймал на мушку, на курок жму... Тьфу! Предохранитель-то не снял вгорячах.

А заяц — за куст. И поминай как звали.

Подобрал я шапку и побрел к машине, на ходу лицо снегом утираю. Глядь, а мой друг Генка катается по дороге, слова вымолвить не может.

Ну что ты? — бормочу. А сам знаю — что: наблюдал Генка ту неравную схватку и теперь помирает со смеху.

Раз пять пытался он встать на ноги, но только безнадежно махал рукой и опять хватался за живот. Наконец, едва выдохнув, произнес:

Помоги мне залезть в кабину. А то в коленках слабость такая...

Поехали мы дальше. Генка поглядит на мое покорябанное лицо и на фуфайку, от которой одна спина осталась, да снова как разразится...

Я еду молчу. Крыть-то нечем.

Что ж, — говорит, — не стрелял? Или тебе заяц память отшиб?! — И опять заходится от смеха.

Упросил я его никому не рассказывать и сам молчал целых тридцать лет. Во сне боялся проговориться. Да вот не утерпел...

Гроб

Заведующий сельхозотделом черепановской районной газеты «Путь к коммунизму» Владимир Григорьевич Шелохвостов отправился в командировку в дальнюю деревню.

Постоял на дороге, остановил грузовую машину ГАЗ-51. Забрался в кузов, а в кузове гроб стоит — новенький, свежеструганый, для какого-то раба божьего приготовленный... Соседство, прямо скажем, не очень приятное, но ехать-то надо. Да и где наша не пропадала, чего не навидались! Присел Володя на корточки, встречному ветру лицо подставил.

Поля, сенокосы... Проехали километров десять — двенадцать, и вдруг откуда ни возьмись — тучи затянули небо, порывы ветра усилились, начал накрапывать дождь, грозящий перейти в ливень. Дождевика у Шелохвостова не оказалось, как всегда — в пиджачке. Поежился, поежился, отогнул гвозди, придерживающие крышку гроба, снял ее, забрался внутрь и крышкой прикрылся.

Через двадцать минут дождь стал стихать и слабее барабанить по крышке. Тут машина остановилась и подобрала еще одного пассажира. Он сел в уголок кузова, с опаской поглядывая на гроб, перекрестился и стал смотреть на дорогу. Вскоре дождь совсем прекратился.

Шелохвостов приподнял крышку, отодвинул ее в сторону на глазах у обалдевшего пассажира и, вылезая из своего убежища, спрашивает:

Что, мужик, дождь-то кончился?

Тот побелел как мел и, с воем вымахнув на ходу из машины, кинулся бежать в поле. Владимир Григорьевич забарабанил по кабине, водитель остановился. Вместе начали кричать и звать мужика назад. Едва уговорили. Отдышался он, поверил, что Шелохвостов не оборотень, и все продолжили путь.

«Мы, бывалоча, лавливали...»

Эта занимательная история случилась в тридцатых годах с деревенскими охотниками-любителями, которые вознамерились убить медведя, повадившегося таскать далеко забредающих коровушек.

Верхние Тайлы — самое отдаленное таежное село района. Мужики в нем жили в основном приискатели и плотники. Плотники уходили по найму в другие села. Немало было среди мужской половины и охотников. Они не раз пробовали укараулить косолапого, но безуспешно. Хитер был разбойник, а пакостил с каждым разом все наглее.

Когда задрал двух телок прямо в версте от деревни, бабы взбунтовались, подступили к мужикам, имевшим ружья.

Укараулите вы его окаянного или нет? — кричали хозяйки задранных телок. — Эдак он весь скот передавит. Или духу у вас на медведя не хватает?

Духу — что, духу хватит, — огрызались мужики, — да где его найдешь-то? Уж очень хитрющий, а может, и не один он.

Эх вы! — в сердцах кричали бабы. — А еще штаны носите...

Этого уж и самые спокойные не могли вынести.

Айда ко мне домой, — сказал Петрован, здоровый и крепкий мужчина, слывший в деревне за предводителя, — и у меня обмозгуем все. А то от их визгу, — махнул он рукой в сторону баб, — скоро уши заложит.

Человек семь мужиков, переговариваясь и покуривая, двинулись за Петрованом. Часа два «обмозговывали», накурили в комнатушке, аж друг дружку не видать. Наконец все уцепились за умную мысль, высказанную старым дедом Семенычем.

Мы ране-то как их лавливали, бывалоча, — прохрипел он старческим прокуренным голосом. — Медведь — он, брат, умен, почти как человек. А иного вон, как Кешка, — дед мотнул седенькой бороденкой в сторону озорного неженатого парня, — дак и поумнее будет...

Все дружно захохотали, зная, что Семеныч поддел Кешку за его проделки на деревне, от которых доставалось и деду.

Давай, дед, ври дальше, как вы их лавливали, — заржал нисколько не смутившийся Кешка. — Поди, руками?

Семеныч отвернулся от него, как от пустого места, и продолжал:

Да вот я и говорю. Медведь — он к задранным телушкам-то придет обязательно. Только все кругами обойдет, проверит, нет ли человека, уж он все высмотрит. Дак мы, бывалоча, на деревья залазили, а сами хвоей натирались или маслом пихтовым. Оно запахи отшибает. Но на дереве долго не высидишь, может, две ночи придется сидеть — не мудрено заснуть, шелохнуться, а то и, не дай бог, упасть. Мы брали короб. Подвешивали в листве или в пихтаче, забирались в него и караулили...

Мужики согласились. Взяли на конюшне огромный плетеный короб, в котором возят зимой глызы1. Укрепили его на двух веревках под самыми верхушками пихт, ветками замаскировали. Внизу, на поляне, лежали задранные телушки, которых медведь завалил большой кучей хвороста.

С вечера зарядили пулями ружья. Отрядили лезть в короб Петрована, Кешку и занимавшегося охотой Андрюху, степенного мужика лет сорока. Все намазались пихтовым маслом. Курева с собой им не дали: зверь учует. Осторожно забрались в короб. Петрован захватил еще топор.

Ночь просидели не сомкнув глаз, прислушивались к каждому шороху. Прозябли малость: дело было осенью. День тоже прошел спокойно.

К вечеру далеко-далеко показался Семеныч. Петрован помаячил ему, что, мол-де, тихо пока. Дед дал знак сидеть еще ночь. Так было условлено. Всматривались до рези в глазах в каждый куст... Ничего. Начали клевать носами.

Поспите чуток, — шепнул Петрован, — а я посижу. Ведь неизвестно еще, сколько нас тут этот старый хрыч Семеныч продержит.

Андрюха с Кешкой мгновенно уснули, а Петрован, тихонечко подвинувшись к краю короба, стал нести вахту.

Прошло около часа.

Дрыхнут, заразы... — беззлобно подумал Петрован о товарищах. — Не придет, наверное, косолапый.

Вдруг раздался шорох и на поляну, оглядываясь и принюхиваясь, вышел большущий медведь. Постоял и двинулся к куче хвороста.

Мысли лихорадочно замельтешили в голове Петрована. Будить Андрюху и Кешку? Стрелять? Вдруг спросонья скажет кто слово — и поминай как звали медведя! Потянулся к своему ружью, но на него навалился Кешка. Ружья Кешки и Андрюхи стояли прислоненные к противоположной стороне короба. Дотянуться, не разбудив мужиков, не сделав шороху, невозможно.

И тут рука Петрована коснулась топора. Сейчас он уже знал, что делать. Недюжинной силы человек, мальчишкой еще начавший работать плотником, он владел топором как циркач. Иногда с земли втыкал его в двенадцатый ряд сруба чуть не по самый обух, так что двумя руками потом не могли выдернуть.

Зверь уже растаскивал хворост, иногда, прислушиваясь, поднимал морду. Петрован намертво сжал топорище и тихонько-тихонько стал приподниматься на занемевших от долгого сидения ногах. Он знал, что не промахнется. И даже мелькнула у него мысль, как устыдит проспавших Андрюху и Кешку.

Только медведь приподнял голову, Петрован с силой взмахнул отточенным как бритва топором и, хакнув от натуги, запустил его в косолапого. Что произошло дальше, он и сам толком не сообразил — не только Кешка с Андрюхой, враз проснувшиеся от его возгласа.

Метнув топор, Петрован зацепил краем лезвия за одну из веревок, удерживающих короб, и три охотника вывалились прямо на голову медведю. Зверь рявкнул так, что, как утверждал после Кешка, с пихты посыпались сухие иглы, сделал бешеный скачок вверх, затем в сторону и, ломая все на своем пути и воя, скрылся в тайге, где напала на него «медвежья болезнь».

О том, приключилась ли подобная хворь у нашей незадачливой троицы, очевидцы не припомнят. Только прибежали они в деревню с разных сторон, без ружей, вопя на всю округу, насмерть переполошили собак и жителей. Наутро, когда все выяснилось, до упаду хохотали стар и мал. Прямо-таки валялись по полу. Кешка грозился расчесать деду Семенычу за совет бороду. А встретив его, вытирающего старческие глаза от смеха, сам не сдержался от улыбки:

Подучил же, черт старый, в корзинку эту забраться... Еще и врет: «Мы, бывалоча, лавливали», — передразнил он деда.

Шутка

Середина шестидесятых. Утро в редакции районной газеты. Здание новое, только отстроенное. Два этажа: на первом — типография, на втором — редакция. Приходили рано, чтобы набрать на первую полосу оперативной информации.

Николай, молодой литсотрудник сельхозотдела, работал третий год. Человек был обстоятельный, с кондачка ничего не сделает. Семь раз проверит, а раз отрежет. У него ничего не получалось с первого раза, шло с пробуксовкой, он за все очень переживал, брал на себя много организующей, подготовительной работы, а строчек в газету давал мало — не был борзописцем — и поэтому не выполнял норму.

Заведующий же отделом Сергей Михайлович Смирных-Першин, прозванный за двойную фамилию и интеллигентность дворянином, — антипод Николая. Все с налета, с поворота, на ходу, на бегу. Хотя и проколов немало случалось, но сходило с рук — за скорость, и редактор Виктор Семенович его подхваливал.

Вот и сегодня он успел взять и тут же продиктовать на машинку две информации, а Николай, как ни бился, ни одной...

Учись, студент, — довольно потирал руки заведующий, заканчивая диктовать третье сообщение из глубинки про высокие привесы на Жерновской ферме Елбанского совхоза.

Николай, ну что ты, елки-палки, одну-то хоть мог сделать? Серега вон третью надиктовал, — укорил зашедший редактор. — Давайте жмите: уже десять часов. Скоро мне первую полосу подписывать. Серега — молоток, может, еще одну — строк на 20—25 возьмешь, дырку заткнем?

Попробуем, — ответил Серега и буквально через пятнадцать минут сдал нужное количество строк.

Пишешь за вас, тунеядцев, — ворчал он. — Правильный лозунг партия выдвинула: «Кто не работает, тот не ест». Жрать тебе, Колька, не надо давать — как гончим перед охотой, — издевался он над сотрудником.

Коля нервно закурил, спустился в типографию и пожаловался другу линотиписту Геннадию.

Плюнь, Коль, — успокаивал тот его. — Ты уж сделаешь — так вещь, а этот «дворянин» Смирных-Першин сроду все переврет: и суть, и фамилии с именами, одним словом, ветродуй.

Редактор-то его хвалит...

А куда ему деваться: писанины-то нет, вы втроем третий месяц газетку клепаете. Не фотографироваться же ему на первую полосу вместо материала.

Коля, за стол, давай, милый, звони, с меня хватит, сдай хоть одну! — кричал Серега на всю редакцию. — Танька и то уже две взяла.

Ишь, как орет, — процедил Генка, — выдабривается перед шефом. Сейчас попробуем его поучить малость. Я когда в Казахстане работал, мы так одного учили...

Он зашел в кабинет к завтипографией, там никого не было. Взял телефон, закрыл микрофон носовым платком, чтобы голос не узнали, и набрал номер сельхозотдела.

Слушаю вас, — отвечает Смирных-Першин.

Это газета? — спрашивает Геннадий.

Да, газета, Смирных-Першин, завсельхозотделом, слушает, — важничал Серега.

Вас беспокоит секретарь парткома из Березовского совхоза Артемьев. Нельзя ли передать о некоторых наших достижениях в газету?

Можно, можно... — обрадовался Серега. — Сейчас все и сотворим махом, а завтра уже читать будете к обеду.

Записывайте. Первое: проводили вчера из Абрамовки аж тридцать человек парней в армию. Ну, распишите сами: с пляской, гармонью, со слезами, клялись Отечеству, подруги у них на шее висели. Вы газетчик, знаете...

Да уж знаем, нарисуем, — заверил Серега.

Так, второе, — продолжал Геннадий. — На этом же отделении получили 120 телят от 100 коров за год. Запишите фамилии передовиков... Записали? Отлично. И третье сообщение, уж совсем хорошее. Клуб мы наконец новый отстроили в Хмелевке. Блестит все, свежей краской пахнет, молодежь по вечерам до полуночи веселится. Напишите, а подпись мою поставьте, ладно?

Спасибо большое, все распишу как следует, завтра довольны будете... и подпись, естественно, ваша будет.

Ага, — сказал Генка и положил трубку.

Семь информаций я нынче в номер забухал, Виктор Семенович, — похвалился Серега редактору.

Молодец, так и надо, отмечу тебя к празднику.

Серега аж порхал по редакции, весь сиял, гордясь небывалой работоспособностью.

На другой день в двенадцать часов в кабинете редактора раздался звонок. Он снял трубку и не успел раскрыть рта, как в ухо ему загудел бас секретаря парткома Артемьева.

Вы что там, белены объелись? Совсем рехнулись, бумагомараки. Это кто мне такую свинью подкинул? Говори сейчас же! Я через минуту еду в райком партии, на бюро заявление напишу!

Какое бюро? Какой райком? — округлил глаза редактор.

Ты узнаешь, как меня позорить, за моей подписью всякую галиматью в газетке тискать. Тебе расскажут, что в Абрамовке всего семнадцать пацанов, а до армии из них только двое на тот год дорастут. И коровы, которые двойнями телятся, тебе зачтутся. Мы падеж не можем прекратить, два года с бруцеллезом бьемся, на том отделении у нас один молодняк стоит, ни одной буренки нет, понял?! — орал Артемьев. — Ну а за клуб — он у меня как заноза в сердце, весь развалился, крыша на подпорках, а все сил нету сделать — я тебе прям сам, без райкома морду набью, готовься.

Возмущенный голос оборвался, и раздались короткие гудки. Редактор сидел с минуту ошарашенный, затем достал платок, вытер вспотевшую лысину, открыл свежий номер, прочитал злополучную информацию и кинулся в сельхозотдел.

Это где ты мне, гад ползучий, новобранцев тридцать штук в Абрамовке наскреб? Пополнил до краев нашу непобедимую и легендарную? Где коровушек таких многодетных насобирал, ударник мой милый, отвечай! — топал он ногами, тыча ошалевшему, ничего не понимающему «дворянину» газеткой прямо в лицо. — Ну а уж за клуб-то я тебя, расторопный ты мой, в лагерь упеку. Понял? Пока там, на лесосеке, на новый клуб бревен не напилишь, не видать тебе свободы.

Три дня разбирались, кое-как уразумели, что кто-то подшутил, но кто — так и не узнали. Генка с Колькой не сознались. И даже по прошествии многих лет.

«Подсобили»

Осенью 1994 года в лесхозе уже два месяца как не давали заработной платы. Наконец осчастливили — выдали долгожданную.

Водитель «зила» Андрей Миронов, вальщики леса Александр Елкин и Виктор Морозов отпросились до своей деревни Еловки: отвезти деньги домой, помыться в баньке... Доехали до Завьялова.

Что, мужики, возьмем бутылочку? — предложил Елкин.

Да надо бы по маленькой, — поддержали его Андрей и Виктор и взяли сразу пять на троих.

Две — до баньки, три — после, будет порядок.

До Еловки было еще километров двадцать. На пути деревня Шмаковка. Тронулись. Мимо проплыли окраинные дома Завьялова.

Погоняй, Андрюха, своего Карьку, скорей дома будем, — пошутил Виктор.

А че гнать-то как угорелым? — урезонил Сашка. — Успеем... Сверни в сторонку, трахнем по стаканчику — и вперед. Гаишников тут нет, одни рыси и зайцы. Не бойсь! — хлопнул он по плечу Андрея.

Тот послушно крутнул баранку вправо, резко тормознул под раскидистой пихтой, так что пассажиры чуть не ткнулись носами в стекло.

Дружно высыпали из кабины. Сашка одним махом сковырнул пробку. Глухо ударили алюминиевые кружки. Закряхтели, захрустели малосольными, замолчали.

Хороша! Вроде не самопальная — заводская, — похвалил Виктор.

Счас допьем и айда, — сказал водитель.

А че тут допивать?! — возмутился Сашка. — Рот только мазать. Открывай вторую, пока не степлилась в кабине.

Ага, — поддакнул Витька. — А то ни то ни се.

Когда допили вторую, стало маленько «то». Заговорили, перебивая друг друга, замахали руками, залезли в машину. Андрюха привычно тронул «зилка», дорога мягко побежала под колеса. Закурили все трое, в кабине хоть топор вешай, одурманились еще больше. Но ребята были молодые, здоровые, не сказать чтобы и сильно опьянели — так, малость.

Впереди на обочине стоял «запорожец», рядом пожилой человек. Поднял руку, просил остановиться.

Тормози. Это дядя Вася из Шмаковки, я его знаю, — скомандовал Сашка. — Подсобить ему надо.

Помогите, сынки, что-то с машиной случилось, кажись, крышку распределителя пробило.

Может, посмотрим?

Да нет. Дома я разберусь с соседом потихоньку, да и вам некогда.

Цепляйся, — распорядился водитель.

Э-э, дядя Вася, — протянул Сашка. — На такой веревке только твою телушку водить, брось ее в багажник. Мы своим тросом зацепим, надежней.

Да, вот это трос! Только в серьгу не пролезет.

А мы за балочку переднюю, вот таким макаром — и мертвяк. Вот эдак, аккуратненько. Все, можно ехать.

Куда ехать-то, че ты все прыгаешь, как нахлестанный? — закипятился Сашка. — Счас по одной — и поедем тихонько.

Давай!

Выпили еще бутылку. Закусить было почти нечем — полбуханки хлеба, от нее и отщипывали по кусочку, да дядя Вася кулек пряников пожертвовал.

Не боитесь пить-то дорогой?

Кого бояться? Тайга кругом да бездорожье. Скажешь же... Эх, дядя Вася...

Покурили, поехали.

Полегче на поворотах! — посоветовал Виктор. — Машину же тащим.

Знаю, — огрызнулся Андрюха. — Учитель нашелся! В зеркало за ней смотрю, трос длинный, надежный.

Эх, елки-палки. Сколько мы выпили? Три? — заегозил Сашка.

Три.

И ни в глазу даже!

Водка слабая. Разбавляют, заразы, прямо на заводе. Счас ведь бардак везде.

Ох, не говори! Бардак так бардак, такого сроду не было.

А спекулянты поганые живут, брюхо за наш счет набивают. Буржуи! Заелись, сволочи, а нам, работягам, шиш с маслом...

За копейки вламываем, и те не вовремя отдают. Когда такое было?! — задели ребята больную тему.

Эх, жизнь! Дай-ка глотнуть, Санька, прям с горла, — лихо объезжая выбоины и пни, приказал Андрюха.

Все по очереди попили «прям с горла», отщипнули от буханки, закурили. И пошел уже пьяный разговор за жизнь, за работу, за прошлое, за отцов, за поруганную рабочую честь. Каждый старался высказать свое, наболевшее, почти не слушая другого.

Машина неслась по лесной, привычной для вездехода дороге, разбрызгивая огромные позеленевшие лужи, прыгая на ямах, срезая повороты, объезжая пни, деревья, трясясь на крохотных, в пять шагов, мосточках... Хмель ударил мужикам в головы, говорили громко, все сразу, курили одну за другой.

Мелькнули домишки Шмаковки. До своей деревни оставалось семь километров.

Помянули и баб недобрым словом: сейчас разорутся, скажут, пьяные приехали, деньги пропили. А какие это деньги? По сто пятьдесят тысяч в месяц?

А ты переведи, переведи их в старые рубли-то. Это знаешь сколько будет? — орал Сашка Андрюхе в ухо. — Это же семисят рублей! Во! Усек?

А че ты на них возьмешь? Бабе сапоги? А пацанам, себе? Жрать-то че будешь, балбес?! — вставил Витька.

Сам балбес. И болван вдобавок, — психанул Андрюха. — Я-то при чем?

А-а, при чем? — не унимался Сашка. — А кто за Ельцина глотку рвал два года назад? Не ты?

Дак откуда я знал, что все так обернется?

Откуда?! Думать надо, баран, шарабаном, а потом тявкать, — разошелся Сашка.

Оба вы бараны, — подвел резюме Витька. — Я вам уж пять минут кричу, хочу сказать: что вы к сапогам бабьим привязались? Мелочь это! Ты дом, дом попробуй купить, чудо в перьях! Или «жигули». Где ты миллионы-то возьмешь? А? Что примолкли?

Машина уже вбежала на околицу родной деревни. Кое-где загорались огоньки, приветливо помигивали. Включил фары и Андрюха. Последняя, пятая бутылка обошла еще круг, в ней осталось граммов двести.

А раньше эти «жигули», «москвичи», «запорожцы» в рассрочку давали, помните?

Елки-палки! — взвыл Сашка. — Дядя Вася-то, козлы пьяные!

Все оторопели. «Зилок» водитель остановил машинально.

Черт возьми! Че делать-то?

Боялись даже вылезать.

Выпрыгивай. Может, живой он?

Выпрыгнули. О ужас! «Запорожец» дяди Васи покорно лежал на крыше сзади грузовика, прицепленный за трос, но без стекол, без дверей, без капота, весь в грязи, искореженный, похожий на большую мятую консервную банку. И самое страшное — без дяди Васи.

Вот подсобили... Че ж делать-то? Хана нам всем, пересадят...

Хмель из горячих голов мгновенно вылетел почти весь. Андрюха прыгнул к фаркопу, мгновенно открыл его, бросил трос на землю — и в кабину.

Поехали искать его. Вот наделали делов! Хоть бы живой был.

«Зил» рванул назад по дороге, вспарывая темноту светом фар.

...Дядя Вася, когда его только начали буксировать, радовался: ребята знакомые, ничего с него не возьмут, дотянут до самого дома. Однако через некоторое время стал беспокоиться: быстро и неосторожно едут. Когда же понял, что про него просто забыли, начал мигать светом, кричал, сигналил, свистел — все напрасно.

Он нырял вместе с машиной в канавы, лужи, налетал на пни, чуть не свалился с мостка и желал только одного — чтобы отцепился трос. Но увы! Наконец, решил выпрыгнуть. Катапультировался удачно, не считая что изодрался до крови, зато ничего не сломал, не вывихнул, не расшибся насмерть.

Долго сидел на дороге, обхватив голову руками. Когда отошла смертельная опасность в отношении самого себя, он горько зажалел «запорожец»: не старый еще, сколько бы мог служить!

Ах, паразиты! Ах, свиньи пьяные! — закипела вдруг ярая злоба на мужиков. — Все морды им порасхлещу! — Он схватил осиновую палку и двинулся вслед за «зилом», все более распаляясь в праведном гневе.

Через полкилометра заметил полосы на дороге: «запорожец» тащили на боку, на крыше, опять на колесах покатился, снова на боку... А вот и стекла побитые. Далее дядя Вася приударил трусцой: шибко хотелось увидеть свой изуродованный «запорожец». Но нашел только левую дверку.

Господи боже мой! — шептал он, трясущимися руками обшаривая сжульканную и порванную дверку. — Ох, гады полосатые, чтоб вы все передохли! — поносил он мужиков самыми последними словами. — Доберусь я скоро до вас!

Где шагом, где бегом, уже и свою деревню пробежал. Сразу за деревней — еще одна дверка. Ее хозяйственный дядя Вася прислонил к березе — пригодится. До капота он не добежал: навстречу из-за поворота вырулил «зил», резко затормозил.

А-а, собаки подворотные! — кинулся дядя Вася на мужиков. — Поубиваю гадов на месте! — неистово орал он, проворно прохаживаясь толстой суковатой палкой по хмельным головам, защищающимся рукам и спинам мужиков.

Дядя Вася, дядя Вася! Прости нас, дураков! — робко просили они. — Сам-то хоть живой, слава богу!

Андрюха аж на коленки пал:

Дядя Вася, охолонь малость. «Запару» твою по барахольной цене купим. Ты живой — и ладно.

Живой. Едва отошел, — переводя дух, сказал дядя Вася. — Будешь с вами живой, с обормотами, — трахнул он уже кулаком, без палки, по голове подвернувшегося Сашку. — Твари ползучие. Пусть с вами, пьянчугами, милиция разбирается и директор.

Давай без милиции, дядя Вася, милый, без огласки... Мы что-нибудь продадим, по родне пройдемся, по знакомым денег наскребем, дров тебе с деляны даром навозим. Дядя Вася, выручай!

Хари ваши немытые. Сколь страху от вас, оглоедов, натерпелся. Пусть и вас за решеткой подержат...

Все-таки уговорили мужики пострадавшего. Решили — молчок! Машину по запчастям продают, еще добирают до цены новой и покупают дяде Васе.

Увезли его в деревню, дверки, капот подобрали. Приехали к «запорожцу», стали оглядывать.

А движок-то где? — изумился Витька.

Вылетел, видать, вместе с коробкой, крепление у них слабое, — сказал Андрюха.

Да-а, елки-палки...

Поехали назад, под утро только нашли двигатель. Спрятали все в пустом гараже у Витьки и, помятые, грязные, неспавшие, быстро заскочили по домам, отдали деньги женам, вернулись утром же на лесную деляну.

Ехали хмурые, молчаливые.

Помылись в баньке, — посетовал Сашка.

Черт с ней, с банькой, не впервой, — сказал Андрюха. — Хоть дядя Вася живой. Думать надо, как с ним рассчитываться.

А с расчетом вышло плоховато. Денег у мужиков нет, продать нечего, калыма никакого. Дядю Васю уговаривать удавалось. Навезли ему дров кубометров сто, испилили, искололи — вся усадьба в новых поленницах. Но этого же мало: «запорожец» нужен такой, как был, ну а за моральный ущерб желала бы семья и поновее.

У хозяйки, Анны Ивановны, терпение кончится — она пишет заявление и несет в прокуратуру. Мужиков вызовут, предложат рассчитаться по-хорошему. Они бегом к дяде Васе — задобрят его, еще дров подвезут, поклянутся, что вот-вот рассчитаются. Он заявление заберет. Спустя время Анна Ивановна вновь кладет заявление прокурору на стол. И опять все повторяется...

Так длилось не один год. А когда отечественная техника ничего не стала стоить, дяде Васе купили «москвич».

 

1 Глыза — застывший на морозе навоз.

100-летие «Сибирских огней»