На белом ветру

* * *

Николаю Хоничеву

Декабрь. Тридцать первое. Лета

замерзла. И неглубока.

Земля принимала поэта,

а лес провожал лесника.

Что — Лета?! Прикинется Томью,

несущею с горних долин

соленые мерзлые комья,

летящие в глину.

Из глин —

в холодное русское поле,

в тугую могильную ржу…

А в памяти: «Коля ты, Коля…» —

и прочее…

Что — не скажу.

Колыбельная солнцеворота

По траве туман стелется,

коростель в росе крякает.

Ты почто не спишь, девица?

Ночью может быть всякое.

Ночка за окном лунная,

в печке пирожки-булочки.

Ночью люди спят умные

и не спят одни дурочки.

Не поется им — плачется,

а чуть только боль кончится —

дурочки в себя прячутся.

Дурочкам летать хочется.

Вот они с крыльца босыми

ступят и тряхнут бусами…

И идут они росами,

и идут они — русыми…

Им вослед туман вьюжится,

замывая ночь набело.

Высыхают слез лужицы…

Собственно, и вся фабула.

* * *

Это у меня — осень.

Это у тебя — лето.

Я уже и жить бросил,

просто не мое это.

Так что не чуди, брось и

не усугубляй факты.

Я бы и не жил вовсе,

да не по себе как-то.

Все, что нам судьба бросит,

корни отдадут кроне,

и у нас с тобой, осень,

больше ничего, кроме…

Кроме тишины. В шуме

аж до синевы белом.

Ну а кто из нас умер —

это не мое дело.

Послехтоние

Ты скажи мне, кошка, существо рыбье,

можно я немножко за тебя выпью?

Можно я… посплю? Денек-другой… Тошно.

Все-таки нельзя? Зато тебе — можно.

Все-то ты молчишь, не поведешь бровью,

пялишь на меня свои глаза совьи.

Мы с тобой одни. Окрест — туман сирый,

листья и огни твоих больных сирий.

Лучше не смотри и не кори зряче:

я не по тебе — не по себе! — плачу.

Мне с тобою, кошка, хорошо очень.

Утро мудреней, но и дрянней ночи.

* * *

Знамо, умер давно —

ни берез, ни осин…

Застилает окно

неба ясного синь.

Все, что сбыться могло, —

птичий ор, бабий грай —

мне чеканит в окно:

умирай,

умирай.

Бог вам!

Я не умру.

Я вернусь поутру

и на белом ветру

в черном небе замру.