Напоминание о недалеком прошлом

С началом строительства элеватора в Топчихе появилась пекарня, стали печь хлеб. Но это была пародия на хлеб — из плохо промешанного теста, непропеченный, тёмно-коричневый и с затхлым запахом. Видимо, мука была приготовлена из полусгнившего зерна — село всё стерпит. Элеватор строили долго. Уже и целина перестала давать урожаи, а он всё ещё не был построен. Пошли засушливые годы, подули суховеи, стали подниматься сногсшибательные пыльные бури, культурный слой поднятой целины выдувало и разносило по всему белому свету. Чернозёмы алтайских и казахстанских целинных земель, теперь уже обращённые в пыль, донесло до Италии. Лесополосы, посаженные ещё при Сталине, завалило целинной пылью до макушек деревьев. Создание лесных полос для борьбы с засухой — это была великолепная идея. Живые зелёные преграды отрезали путь суховеям, способствовали задержанию снега на полях, накоплению влаги в засушливых районах. Теперь эти зелёные борцы с суховеями и засухой усиленно вырубаются. На бескрайних полях земля оголилась, появились промоины белой глины. С 1963 года стали закупать зерно за границей. Таков грустный итог громкой кампании по поднятию целинных земель. Сколько было призывов в СМИ, сколько спето песен о целине, сколько сложено стихов! Такая яростная «похвала глупости». Сведущие специалисты предупреждали Н. С. Хрущёва, чем грозит распашка таких огромных пространств, советовали взамен применять интенсивные технологии. Кампанию начали, совершенно не подготовив необходимую инфраструктуру. Оказалось, что зерна много, а что с ним делать — неизвестно: нет зернохранилищ, сушилок, нет машин, нет рабочих рук, нет дорог. Подняли целину, загубили столько средств и сил, но самый прискорбный итог — необратимо загубили землю. Не смогли воспользоваться тем, что дала благодатная целинная земля. Я видела этот целинный урожай — горы зерна, эвересты! Но часть сгнила на токах под открытым небом, часть проросла от сырости на полях в скошенных валках, часть этого богатства ушла под снег на корню, ещё часть рассыпалась на ухабах бездорожья на пути от комбайна до зернохранилища. Не хватало техники, не хватало людских ресурсов. Всё пошло прахом. В 1963 году у продуктовых магазинов очереди за хлебом стали выстраиваться с вечера. Если ученик отсутствовал на уроках по причине того, что стоял в очереди за хлебом, то его не наказывали — причина считалась уважительной. Лучше мы жить не стали.

Н. С. Хрущёв в третий раз наступил на те же грабли.

Но великий преобразователь социалистического сельского хозяйства Н. С. Хрущёв на «достигнутом» не остановился. В 1959 году он посетил Америку. Здесь у него возникла бредовая идея. Он твёрдо решил в авральном порядке, в кротчайший срок догнать Соединённые Штаты Америки в части производства мяса, молока и яиц на душу населения. Прошло всего 14 лет после страшной опустошительной войны, ещё вздохнуть-то полной грудью не успели. Но он один знал, что и как нужно делать. В первую очередь было решено все поля засеять кукурузой. Во вторую — срочно увеличить поголовье крупного рогатого скота в колхозах и совхозах.

И началось. Все свободные пахотные площади, которые оставались после планового посева зерновых и сахарной свёклы, стали засевать кукурузой. Раньше на корм скоту сеяли кормовые травы: клевер, овёс, люцерну, костёр, вико-овсяную смесь. Их можно было скосить, высушить, заготовить сено впрок, можно использовать и при заготовке силоса. Теперь эти ценные витаминные травы сеять перестали, везде росла только кукуруза. Росла быстро, стебель и листья обладали большой массой, но у кукурузы есть один существенный недостаток: животным скармливается только свежая зелень. Кукурузу нельзя скосить, высушить на солнце, застоговать, как другие кормовые травы. Сухой стебель кукурузы можно использовать разве что как топливо. Даже на подстилку животным он не годится. Чтобы заготовить зелёную кукурузную массу на корм скоту в зимний период, её надо переработать в гранулы, но для этого нужны специальные заводы. Ещё из кукурузы можно приготовить силос. Делалось это так. По кукурузному полю шёл гремучий агрегат, который скашивал кукурузу, измельчал, и через желоб-рукав зелёная масса высыпалась в рядом идущую грузовую машину-полуторку. Мы, две девочки (я окончила 9-й класс), находясь в кузове машины, вилами разбрасывали по возможности равномерно это крошево и утаптывали, чтобы больше вошло. Заполнив кузов доверху, пересаживались в кабину водителя и ехали на весы. Это были минуты отдыха. После взвешивания машина ехала к силосной траншее. Тут мы выгружали содержимое кузова в огромную яму. Машина снова ехала на весы, оттаривалась и возвращалась в поле. И так весь световой день. Кукурузная масса была влажная, тяжёлая, платье быстро намокало, хлестало по ногам сырым холодом, тело неприятно саднило. Черенок вил тоже был мокрый, скользил в руках, и от этого на ладонях быстро образовывались кровавые мозоли. Никто не спрашивал: «Когда в кассу?» Кассы в колхозе отсутствовали, так как зарплаты у колхозников не было, был только счетовод, который считал трудодни. Даже как-то неприлично было вдруг поинтересоваться, сколько, мол, я заработала сегодня? Спрашивать было не принято — твоё дело работать. Да и некому было задать такой вопрос — поставили тебя на участок, вот и трудись до вечера, кто его знает, где он, бригадир-то, это ведь не заводской цех, это колхоз. В траншее для силоса измельчённые кукурузные стебли разбрасывали, заводили в эту вязкую смесь трех лошадей, привязанных друг к другу за хвосты. Животные не хотели заходить в непривычную для них неустойчивую, чавкающую зыбь, им завязывали глаза, насильно затаскивали в центр ямы, и, держа за поводок первую лошадь, водили их по кругу, чтобы плотнее умять содержимое траншеи. Позднее, когда лошадей почти истребили, силосную массу утрамбовывали гусеничным трактором. При этом кормовая масса обильно насыщалась отработанными газами и соляркой. Раньше силос, как и фураж для скота, готовили из подсолнечника вперемешку с другими травами, ботвой сахарной свёклы. Готовый продукт был аппетитным, витаминным, богатым минералами. Теперь исходным материалом была только кукуруза.

Итак, кукурузу посеяли, успешно шла заготовка кукурузного силоса, далее нужно было срочно увеличивать поголовье крупного рогатого скота. Но корова — не курица, в день по телёнку не приносит. Чтобы из тёлочки выросла хорошая молочная корова, требуется три-четыре года. Об этом, видимо, реформаторы знали, но ждать было некогда, посему вышло правительственное постановление о закупке телят у сельского населения. Смысл циркуляра сводился к тому, чтобы экспроприировать у крестьянина телёнка от его собственной коровы за символическую плату. Мама в это время работала зоотехником в колхозе «Труд», в десяти километрах от Топчихи. Несколько раз в неделю она ездила на своём конике в районный центр на совещания — для корректировки планов на предмет того, как быстрее догнать Америку. Какие уж теперь неотложные колхозные дела — они пусть подождут, коль скоро надо решать такой важный вопрос. Утром, когда она собиралась на работу, у нас происходил приблизительно такой диалог:

— Мама, ты сегодня куда?

— Америку догонять, — отвечала она мрачно.

Это значило, что она в очередной раз едет в районный центр для коллективного обсуждения планов ускоренной погони за Америкой. Но это только считалось, что обсуждение коллективное, в действительности всё спускалось сверху, и от присутствующих требовалось только безотлагательно принять все указания к исполнению.

Поздно вечером, когда она, серая от усталости и пыли, возвращалась домой, я спрашивала:

— Ну что, догнали?

Она отвечала с нескрываемой иронией:

— Нет, не догнали. Но всё равно догоним и отлупим.

Так проходило лето.

Наконец, решение приняли: срочно отобрать у колхозников телят, чтобы тем самым увеличить поголовье крупного рогатого скота в колхозах и совхозах. Начался процесс «честного» отъёма эквивалента денег у самых нищих, самых бесправных жителей страны. Были спущены обязательства: когда и сколько. Планы спускались на область, область обязывала районы, районные власти раздавали указания колхозам. Колхозник как живая душа во внимание не принимался. Считалось, что у него и так всё есть, и даже кое-что лишнее, например, телок. Вот его-то и нужно срочно конфисковать, чтобы колхозник, чего доброго, не объелся. Колхозник — это не та статистическая «душа», ради которой задуман такой грандиозный прорыв. Колхозник — это колхозник, он сам по себе. Тут приходится только удивляться, что глава государства понятия не имел о том, каково положении дел в сельском хозяйстве страны. Не знал он и простого математического правила, что от перемены мест слагаемых — сумма не меняется.

Мама была категорически против такой форсированной погони за Америкой. На то были причины. На районных совещаниях она пыталась объяснить, что отобранных у колхозников телят надо где-то размещать, а помещений нет, строительство дополнительных помещений для конфискованного у колхозного населения скота в планах погони за Америкой не предусматривалось. К тому же скотный двор быстро не построишь, да и не на что было строить — не было средств, не было материалов, очень не хватало рабочих рук. Для молодняка нужны были не просто помещения, а что-то вроде телячьих яселек, в просторечии они назывались «малушки». Телёнок, он хоть и скотина, а всё равно ребёнок — маленький и слабый, ему нужны тепло и забота. Он нуждается в особом уходе, в его ежедневном рационе обязательно должен присутствовать витаминный корм — сено из разнотравья. Корм нужно было заготовить, для этого требовалось время, немалые средства, рабочие руки и, главное, — покосные угодья. Но все хорошие покосные угодья были распаханы и засеяны кукурузой. Вот куры — другое дело. Тут можно всё сделать быстро, но снова те же самые проблемы — хорошие помещения и хорошие корма — где всё это взять? и на какие средства? Но доводы зоотехников исполнители авантюрной акции слушать не хотели. Начался активный процесс контрактации. Колхозникам не хотелось расставаться со своими животинками. В принципе, телёнок в хозяйстве не обуза. Были свободные выпаса, утром его надо было напоить и направить в поле. Туда, где хорошая трава, он сам дойдёт. В полдень животное само шло домой на водопой. И снова телёнок самостоятельно пасся до вечера в поле. Осенью ему тоже много корма не требовалось — только до сильных холодов — и мясо готово. Так было раньше. Но теперь все выпаса распахали, засеяли кукурузой, пастись животным стало негде. Посевы «царицы полей» охранял верховой объездной и всех желающих подойти к кукурузе отгонял, грозя хозяину животного штрафом за потраву. Колхозные коровы тоже остались без пастбищ. Проблема была решена быстро. Сверху было спущено указание: перевести общественный скот на стойловое содержание, кормить всех животных кукурузной «зелёнкой» Тут тоже загвоздка: летом скотные дворы ремонтируют, готовят к зиме, разместить бурёнок негде. Из создавшегося положения нашли простой выход: недалеко от небольшого озерца отгородили жердями вместительный загон для дойного стада. Начали возить корм — кукурузную зелёную массу — ешьте! Сколько же понадобилось на это рабочих рук — вместо одного пастуха с собакой! Но снова неприятность: через несколько дней бедные животные стали утопать в навозе. Пришлось снова отправлять скот на оставшиеся пастбища. Вникнув в сложившуюся ситуацию, колхозники теляток отдавали, хоть и неохотно, но куда денешься? К тому же теперь уже запрещалось держать скот на личном подворье. В колхозах встал вопрос, где размещать вновь прибывшее будущее мясо? Потеснили молочных коров, разместили на освободившихся площадях законтрактованных новосёлов. Получилось предельно плотно. Дойному поголовью стало тесно, бедным пришельцам ещё теснее. Крытые соломой фермы для скота были холодные, без отопления (весь ресурс тепла — сами животные), тёмные, пол постоянно покрыт густой навозной жижей. Корма раскладывались вручную, совковыми лопатами навозная жижа сгребалась в желоб и дальше выгребалась на улицу. Доили коров тоже вручную.

В зиму 1959—1960 годов грубых кормов было заготовлено мало. Поголовье резко увеличили, покосы распахали, кормовые травы сеять перестали. Вдоволь было только кукурузного силоса. Аппараты автоматического доения коров типа «Ёлочка» ещё только-только вводились, часто ломались — или от несовершенства, или от неумения ими пользоваться, или от неподходящих условий на фермах — к керосиновому фонарю «летучая мышь» аппарат автоматического доения коров не подключишь. Но «Ёлочку» обязывали приобретать в принудительном порядке, что нет электричества, дворы не приспособлены, нет средств — это не важно. Как всегда, кому-то надо было отчитаться за проделанную работу, а какой ценой и за чей счёт, с каким результатом — это никого не интересовало. В это же время у чиновников возникла идея срочно («срочно» — это уже стало нормой) обновить поголовье крупного рогатого скота путём приобретения коров симментальской породы. Именно они должны были решить все проблемы нашего отечественного животноводства в грандиозном рывке погони за Америкой. Но многие председатели колхозов, наученные горьким опытом бесконечных необдуманных мероприятий и реформ, от этих замечательных коров отказались. Никто, конечно, не сомневался в ценности этой породы животных, но, учитывая наши условия содержания, наши студёные зимы, наши скотные дворы, грязные, сырые, тёмные, наши кукурузные силосные корма, только самый бестолковый хозяин мог решиться на такое приобретение. Понимали — в наших условиях эти изнеженные создания в первую же зиму все передохнут. Выбросить на ветер деньги теперь уже решились немногие руководители.

Но хрущёвские реформаторы не успокоились на «достигнутом». Не получилось с симментальскими рекордсменками — не беда. Сами, на местах выведем новую, сверхпродуктивную породу. Чтобы как можно быстрее создать элитное племенное изобилие, решили, что бык-производитель в стаде — фигура лишняя, ненужная. «Срочно» перевели всех коров на искусственное осеменение. СМИ надрывались, расхваливая достоинства этого метода: теперь-то уж во всех хозяйствах будут исключительно породистые коровы, молока и мяса будет в избытке! И снова фактически ничего не было готово к такому щепетильному мероприятию: не было квалифицированных кадров, лабораторий, нужных инструментов и необходимых для такой ответственной, можно сказать, интимной процедуры помещений. Летом 1963 года, после окончания института я ненадолго приехала к маме. Работала она в третьем отделении совхоза им. Ленина Калманского района. Добраться туда было не просто — далёкая, полузабытая, полузаброшенная глубинка. Раньше село было очень большое, тянулось оно на 2-3 километра вдоль южной кромки соснового ленточного бора. Ещё остались хаты, построенные из круглого леса, с тесовыми крышами, надворными постройками, банями, большими огородами. Много труда вложили бывшие хозяева в свои жилища, и выросло в них не одно поколение сельских тружеников. Но теперь строения ушли фундаментами в землю, тесовые крыши зияли дырами. Большая часть домов была необитаема, в одних окна и двери были забиты доскам, другие сиротливо, с грустным упрёком взирали глазницами пустых оконных проёмов на дорогу, как будто ждали хозяев. Дворы и огороды обильно заросли крапивой, бурьяном, лебедой. Журавль у бесхозного колодца обиженно махал на ветру раскуделенной ветром верёвкой. Картина унылая, какая-то тревожно-печальная, такое скорбное чувство, как будто находишься у постели безнадёжно больного человека. Моему приезду мама очень обрадовалась, сразу посвятила меня в свои проблемы: перешли на искусственное осеменение коров. Нужна моя помощь. В мои обязанности входило: три раза в неделю во второй половине дня никуда из дома не отлучаться и ждать уазик, который развозил по колхозам и совхозам бычье семя из племпредприятия, находящегося где-то очень далеко, около Барнаула. Дорог в сельской местности, как известно, никогда не было, машина поочерёдно заезжала в хозяйства, расположенные в разных направлениях и на разных расстояниях друг от друга (Сибирь ведь!). Точного графика, когда придёт транспорт, не имелось — сиди жди. Мама таким количеством свободного времени не располагала, для неё это была головная боль — вовремя оказаться на месте и забрать термос с содержимым. Обязанность эта была возложена на меня. Я садилась на крыльцо и добросовестно ждала машину. Принимала от водителя красивый китайский термос с жар-птицами, возвращала ему такой же, быстро спускалась в погреб и устраивала сосуд на земляном полу подвала. (В жаркий летний день температура в погребе не очень отличалась от температуры на поверхности, но солнечные лучи сюда не проникали — это очень важно.) Сколько времени был этот ценный груз в пути в знойные дни, какими особыми свойствами обладал яркий китайский сосуд, мне не известно. Известно только то, что впоследствии у многих коров приплода не было. Возможно, семя было не фертильное или не было своевременно определено физиологическое состояние рогатых пациенток, и семя было введено не тогда, когда нужно. Может быть, не были соблюдены условия содержания животного — в связи с отсутствием требуемого для такого деликатного действа помещения с нужным режимом, не было полноценного кормления в такой ответственный период. По весне, когда выявился этот конфузный факт, не стельных коров пришлось раздаивать, но молока они давали мало. В результате — ни молока, ни приплода.

Как-то осенним вечером мы с мамой пошли в кино. Я училась в девятом классе. Жили мы в селе Труд. Клуб такой: старый, низкий, неотапливаемый сарай с лавкам. Лавок на всех не хватало, зрители в кино приходили со своими табуретками. Кинопроектор стоял тут же, в зале просмотра. Был китайский фильм «Отрубим лапы дьяволу». Перед фильмом был научно-познавательный журнал «Ленинградские мосты». Пошли титры: режиссёр, художник, оператор, консультанты и так далее. Закончились титры, мама вздохнула и тихонько сказала: «78 человек, мне ведь их всех кормить надо, а у меня скотные дворы не крыты». Мне было так жаль мою маму, даже тут её не оставляли вечные колхозные заботы. И я подумала, что, может быть, действительно, следовало бы сначала построить хорошие скотные дворы для колхозных коров и телят, а потом уже снимать фильм про Ленинградские мосты. Дальше кино мы уже не смотрели, терпеливо ждали его окончания. Тогда было не принято вставать и уходить, если картина не нравится.

Основательно проанализировав складывающуюся ситуацию и понимая, чем всё может закончиться, мама решила написать письмо Н. С. Хрущёву. На примере своего колхоза она всё просчитала, описала экономическое сторону положения сельского хозяйства в данный момент. Исходя из привёдённых фактов, убедительно просила Генерального секретаря ЦК КПСС как можно быстрее приостановить начатую процедуру немедленного увеличения численности общественного поголовья крупного рогатого скота за счёт контрактации, то есть не производить принудительный отъём телят у колхозников. Предлагала: пусть колхозники сами вырастят своих телят, излишки они обязательно продадут. Зимой можно даже организовать централизованную закупку мяса у крестьян. От этого всем будет хорошо — и селу, и городу. Увеличение численности крупного рогатого скота надо начинать с создания хороших условий содержания животных, построить хорошие скотные дворы, для кур — хорошие птицефермы. Помещения должны быть тёплые, сухие, светлые, хорошо проветриваемые, электрифицированные и механизированные. Одновременно необходимо вырастить и заготовить необходимые корма, построить заводы по переработке кукурузной массы в гранулы. Вот тогда можно будет постепенно увеличивать до требуемого количества общественное поголовье крупного рогатого скота и птицы и поэтапно догонять Америку.

Как она решилась написать это письмо, мне до сих пор трудно себе объяснить. Ведь был же в памяти яркий пример её брата Прокофия, который в своей курсовой работе обосновал нерентабельность хозяйства коммуны «Красный Сибиряк» — и чем всё это кончилось. Она не могла не помнить это. Но этот пример не послужил ей уроком. Но как решилась? А может быть, именно тот поступок брата заставил её совершить этот отчаянный, рискованный шаг. Она просто не могла предать брата: знала и не предупредила. Считала, что это её долг — как опытного специалиста, как гражданина, как коммуниста: предостеречь свою страну от грядущей катастрофы. Она, как и её брат, положила голову на плаху, спасая ещё не устоявшееся, не оформившееся и не окрепшее, измотанное войной, исковерканное, изуродованное необдуманными экспериментами хрупкое социалистическое сельское хозяйство от запланированной гибели.

Из Москвы письмо было направлено в краевой комитет КПСС с резолюцией: «Разобраться на месте». Краевой комитет КПСС перенаправил письмо в Топчихинский райком КПСС, всё с той же резолюцией: «Разобраться на месте». Настал судный день, стали разбираться. Маму пригласили на заседание бюро райкома КПСС. Члены бюро — все мужчины. Первым секретарём Топчихинского райком КПСС был Подорванов, вторым секретарём — Христенко. Их имена мне не запомнились. Маму стыдили, обвинили её в том, что она идёт против политики партии, обвинили в космополитизме и ещё во многих мыслимых и немыслимых грехах. (Поясню, как мама умудрилась стать космополитом. Регулярно она выписывала профильные журналы по своей специальности: «Коневодство», «Овцеводство», «Свиноводство», «Животноводство» и другие. В одном из журналов «Свиноводство» описывался английский метод откорма свиней. Мама решила поставить свиней на откорм по этому простому, доступному в колхозных условиях способу. Ежедневный привес заметно увеличился, поросята хорошо росли. К осени все хрюшки набрали солидный вес. Положительный результат был налицо. За достигнутые успехи бригадир свиноводческой фермы Меркина была удостоена поощрения. Инициатора и организатора этого достижения, мою мать, обвинили в космополитизме, полученные высокие показатели быстро забыли. Пусть они там, за границей, выращивают своих свиней по своему методу, а нашим свиньям он не подходит — вдруг начнут хрюкать по-английски.) Слушала она всё молча, понимая, что никому ничего не докажешь, смотрела на них онемевшим глазами, тоскливо ждала окончания судилища и совершенно ясно осознавала, что сельское хозяйство в очередной раз будет повергнуто в глубочайшую пропасть. Как мама вынесла эту изощрённую словесную экзекуцию, это открытое, беспардонное глумление — осмыслить до сих пор трудно. В итоге её сняли с работы с занесением выговора в учётную карточку. Как доехала до дома — не помнила. На другой день мама пошла к колхозному кузнецу и попросила выковать для неё удобный нож. Кузнец нож выковал. На следующий день мама отправилась в поле убирать сахарную свёклу, очищать корнеплоды от ботвы. Работа на открытом воздухе, довольно тяжёлая, грязная и однообразная. Если тепло, то как-то мириться можно, но если холодно и дождь, то хорошего мало. Всю осень проработала на уборке сахарной свёклы. Девочки-доярки упрашивали её вернуться к ним, они ведь не знали всей мерзкой истории с её увольнением. Я была уже студенткой, и, как все студенты, убирала целинный урожай в другом районе. Когда приехала через месяц домой, мама спокойно рассказала о случившемся. Я рыдала, образно представив себе весь этот спектакль.

Исправить создавшуюся трагическую ситуацию было уже невозможно — точка невозврата пройдена, все сроки упущены. И ведь многие ответственные руководители получали правительственные награды, поощрения за успешно выполненный и перевыполненный план по срочному увеличению общественного поголовья крупного рогатого скота. Были и получившие звание «Герой Социалистического Труда». В пригородах, небольших городах и в сельских крестьянских подворьях скот держать запретили. В 1959 году начались открытые гонения на крестьянские хозяйства, начался откровенный разгром крестьян в деревне. Колхозников, селян изгнали с рынков, их места на базарах прочно заняли перекупщики. Продукты сельского хозяйства значительно подорожали. Наступила долгая, студёная, изнурительная зима. Грубые корма быстро закончились, кормили скот в основном кукурузным силосом. В примитивных скотных дворах телята, отобранные у населения, ютились в тесноте, темноте, сырости и холоде. От кукурузного силоса у несчастных бычков и тёлочек начались поносы, которые привели к массовому падежу. Издыхающих животных срочно забивали. В городских продуктовых магазинах в продаже появились чёрные кости, какой-то грязно-коричневый субстрат, условно называемый мясом. В некоторых колхозах руководство обратилось к колхозникам с просьбой взять на содержание хотя бы по одной скотине до весенних выпасов. Но никто на этот призыв не откликнулся — не было корма. Поголовье крупного рогатого скота сходило на нет. Остро не хватало рабочих рук. Начался очередной массовый исход крестьян из деревни — уходили по оргнаборам, на лесоповал, на шахты, на строительство железных дорог, завербовывались на далёкие рыбные промыслы. Молодёжь после окончания школы уезжала на учёбу — в техникумах, институтах теперь уже платили стипендию, предоставляли общежитие. Обжитые места люди покидали с глубокой грустью, но без сожаления. Да и жалеть было не о чем. Сельское хозяйство нашей страны постиг такой сокрушительный удар, оправиться от которого оно уже не смогло, несмотря на все дальнейшие реформы.

Теперь уже стали агитировать оставшихся колхозников и жителей села брать на откорм несколько голов свиней, телят, с тем, чтобы потом сдать государству выращенное мясо. Но эта инициатива отклика не нашла. Пастбища, покосные угодья были распаханы, комбикорма не производились, выкармливать скот было нечем. А города строились, строились заводы, нужны были рабочие руки, открывались профтехучилища, им не было числа, так их было много. В сёла один за другим приезжали гонцы — представители профтехучилищ, агитируя молодёжь поступать в их учебные заведения. Молодое сельское население активно перебиралось в город. Поступали на всевозможные курсы, в техникумы, институты. Селяне поняли, что жить в городе приятно и легко, гораздо проще и комфортнее, чем в деревне. Нормированный рабочий день, ежемесячно платят зарплату, дают квартиры. Школы, больницы, детские сады, кинотеатры, дешёвый, почти бесплатный транспорт, нормированная рабочая неделя с обязательным выходным, и — о, чудо! — раз в год оплачиваемый отпуск и гарантированная пенсия по старости. И еще армия — как избавление. В армию сельские парни шли охотно. Сельские жители всегда были законопослушными гражданами. Тогда не было понятия «откосить от армии». Армия — как путь в другую жизнь. И ничего, что служить три или четыре года, можно потерпеть, зато потом ты уже не крепостной. Каждому демобилизованному из рядов Советской Армии выдавался паспорт. Теперь бывший колхозный парень мог сам выбирать свою судьбу, в колхоз можно было не возвращаться. Зачастую за время службы ребята получали нужную гражданскую профессию. Н. С. Хрущёв громко пообещал приблизить деревню к городу по комфортности проживания, но об этом очень скоро напрочь забыли, и в последующие годы никогда, ни при каких обстоятельствах этот посул не вспоминался. В результате оказалось, что деревня стихийно переселилась в город, сёла стали быстрыми темпами исчезать. Стала исчезать и неповторимая русская культура, которая бережно сохранялась в российской деревне. Города-монстры поглотили сельское население, исконного носителя нашей национальной культуры, ничего не предложив взамен. Люди бросали свои дома, сёла пустели, как во время чумы. Возделывать распаханные целинные земли оказалось некому. Земля обезлюдела, поля заросли травой.

В колхозах, совхозах в связи с хронической нехваткой рабочих рук появились, как грибы из-под земли, «шабашники» — так в народе называли бродячие строительные коллективы. Из каких специалистов они состояли, было неизвестно. Такие строители-кочевники нанимались колхозами и совхозами для строительства коровников, телятников, кошар и других помещений для содержания скота. Строили эти «спецы» быстро, получали расчёт и так же быстро исчезали. То, что они построили, вскоре так же быстро разваливалось. Так было год-два, потом этим прощелыгам доверять перестали.

Очередной этап хрущёвских реформ — «срочное» укрупнение колхозов. Маленькие деревни были признаны неперспективными, их жители должны были переселяться в один большой населённый пункт, туда, где находилось правление колхоза. Здесь всё надо было начинать с нуля. Люди, вконец измотанные реформами, решили: чем на центральную усадьбу, так лучше уж на лесозаготовки или на какой-нибудь мостопоезд, прокладывать железнодорожные пути, — там дают жильё, пусть даже в тесном вагоне; или на какие-нибудь рудные разработки, на шахты — там дадут комнату или койку в бараке. И снова колхозники принудительно пошли в отход.

Когда говорят о хрущёвском времени, то непременно вспоминают так называемую «оттепель». Про глобальные катастрофы, устроенные Н. С. Хрущёвым в масштабах всей страны, никто не вспоминает. То ли не знают о них, то ли стыдно об этом говорить. Если бы не эти бездарные, следующие одна за другой реформы, может быть, и не развалилось бы наше государство.

Перед мамой никто не извинился. На работе её не восстановили. Выговор в учётной карточке так и остался. Работа по специальности нашлась для неё в третьем отделении вновь организованного целинного совхоза «Раздольный». Находился этот участок в самой далёкой степной глубинке. Добраться сюда было большой проблемой. Никакой транспорт в эти места не ходил, дорог практически не было. Летом иногда приезжала автолавка, и больше — никакой связи с внешним миром. Раньше здесь был Сиблаг. От него остались саманные бараки с камерами и несколько деревянных строений, в них, вероятно, располагалась администрация исправительного учреждения и подсобки. В центре этой территории размещалось большое деревянное здание — бывшая баня. В 1956 году те, кому было куда податься, уехали, кому ехать было некуда, остались. Прибыли сюда ещё и те, кого позвали поднимать целину. Во внешних стенах бывших камер проделали отверстия, вставили оконные рамы, сложили камельки — приспособили под жильё. Получилось что-то вроде общежития. Под квартиры приспособили и деревянные административные здания. Баню перестроили, получился двухквартирный жилой дом. В одну из квартир — с двумя небольшими комнатами, сенями, кладовкой — поселили нашу семью. За стеной жила молодая пара — тракторист и доярка. Радио не было. Кругом, куда ни кинь взгляд — степь, степь, степь — уже распаханная, поднятая целина до горизонта. Такая вот получилась негласная ссылка. Когда мы с сестрой отправились к родителям (я имею в виду маму и бабушку) на летние каникулы, то еле добрались до этого поселения. Вид приземистых бараков-общежитий, потерявших от ветров и дождей форму, перекошенных временем, крытых ветхой соломой, мутил страхом душу. Возникало какое-то смешанное чувство жалости и стыда, хотелось отвернуться и поскорее пройти мимо. Невольно вставал вопрос: как же люди могут жить в этих казематах, неужели их не мучают по ночам кошмары? Ведь тут томились узники (хотела написать слово «жили», да поняла, что это будет кощунством), глиняные стены насквозь пропитаны горем, отчаянием, безысходной печалью. В киножурналах и кинофильмах показывали красивые сёла, построенные в местах освоения целины, чистые, с хорошими дорогами, с уютными новенькими домами, похожие на города, — наверное, где-то так и было. Но не здесь. Обитатели вновь образованного целинного местожительства (у него даже названия не было) обзавелись хозяйством, завели огороды, посадили картофель, разные овощи. Здесь я впервые увидела новое огородное растение. Удивлённо рассматривала: для огурца — великовато, таких огурцов не бывает. Для тыквы — маловато, они у нас растут большие и круглые. Оказалось, что это — кабачок. Мы такого названия не знали. Пришельцами были здесь сладкий перец и баклажаны. На территории бывшего лагеря остался участок нераспаханной степи с простыми голубенькими цветочками, похожими на ромашки, их было много, росли они плотно, дружно цвели. Горячий среднеазиатский ветер колыхал их, казалось, что это перекатываются волны голубого волшебного озера. Если мне становилось не по себе от гнетущего вида бараков, я шла к волшебному озеру из голубых ромашек, садилась на «берегу», любовалась сказочным чудом природы и старалась думать о чём-нибудь хорошем. В совхозном отделении было большое дойное стадо коров. Никакой механизации, электрификации не было, только руки. На переработку молоко везли в Барнаул во флягах и цистернах. По ухабистому бездорожью 140 километров, в жару — каким привозили этот скоропортящийся продукт в конечный пункт, можно легко себе представить. И как промывали тарную ёмкость в тех условиях, когда воду черпали ведром из колодца, понять нетрудно. Случалось, что в пути от коровы до барнаульского приёмного пункта молоко прокисало, его возвращали, и дальше оно шло на корм свиньям. За порчу совхозного продукта маме грозили тюрьмой. Другого варианта доставить в краевой центр этот капризный товар свежим не было. Пришлось ещё раз менять место работы. Снова совхоз, но поближе к городу. Так накопился скромный стаж служащего — 15 лет. За это и дали пенсию — 55 рублей 47 копеек. 20 лет колхозного стажа в самые трудные военные и послевоенные годы — с ненормированным рабочим днём, без выходных, без отпусков — в трудовой стаж не засчитали. Видимо, Родина сочла её работу в колхозе чем-то вроде отдыха на элитном курорте в городе Сочи. Награждена была моя мама орденом Трудового Красного Знамени и медалью «За освоение целины». Её избирали депутатом краевого Совета, народным заседателем. Но при назначении пенсии правительственные награды во внимание не принимались. Право на пенсию имели рабочие и служащие при наличии не менее 20 лет трудового стажа. Колхозник же до самой смерти должен был работать и тем самым кормить себя — права на государственную пенсию за выслугу лет, по старости он не имел. Таков закон. Умерла Ананьева Мария Никифоровна в возрасте 68 лет. Износилась. Памятник ей не поставили.

Вот такая история одной семьи. Я ничего не преувеличила, постаралась просто и доходчиво рассказать о том, чему была свидетельницей и что помню из рассказов мамы и бабушки. Колхозники теперь почти все повымерли — век у них был недолог, — спросить скоро будет уже не у кого, поэтому я решила: «Если не я, то кто?» Вот так и отважилась, набралась смелости рассказать о событиях не такого уж далёкого прошлого.