Не отменяя циферблата

Зима. Что делать нам в деревне?

Пушкин

Зевая, из натопленной избы
выходишь. Следом ватные клубы,
светлея, исчезают. Энтропия —
вселенское стремление к нулю.
Какой-же смысл к своим губам «люблю»
нелепо приспосабливать? Прости, я

сморозил несуразное. Звезды
холодный свет, пунктирные следы,
крахмальный хруст до тёмного сарая.
В ведро лопатой наберёшь угля,
поленьев парочку прихватишь для
уютной печки, без которой рая

нельзя представить здесь, среди зимы.
На босу ногу старые пимы —
колючие! Обратно в те же двери
заходишь, топая. Снежинкою к виску
прильнувшее мгновенье и строку
продолжит хрипловатое «ку-ку»
в дупле часов очнувшейся тетери.



Памяти друга

Сорока-белобока пролетела,
с ближайшей ветки снежную пыльцу
смахнув хвостом. Чернее нет пробела,
когда нельзя по твоему лицу
узнать: где ты? В каких теперь пределах

твоя душа? Тепло ли ей? Легко ли
морозное пространство обживать,
не ощущать ни радости, ни боли,
в привычной форме не существовать?
В какой тогда? Ответит кто? Доколе,

уйдя в кору земную, с мёрзлой почвой
твой облик будет составлять одну
субстанцию? Из бесконечной ночи
вернёшься ли в дневную тишину,
простроченную голосом сорочьим?



* * *                              

На льдистой апрельской кромке,
едва удержав сапог,
за быстрой водой вдогонку
пустился бы, если б мог.

Как тот капитан отважный —
зови его, не зови —
приладил листок бумажный
к дощечке — корабль, плыви!

За щепкой ныряет щепка,
бежит за волной волна.
К той мачте прикручен крепко,
ты слышишь: весна… весна!
* * *

Мой дом — не крепость, а пещера
с наскальной живописью стен.
Наивный пыл миссионера,
попавшего в туземный плен,
в доисторическое время.
В клубах пахучей анаши
неподдающееся племя —
хоть кол на голове теши.

Кайфующим — что в лоб, что по лбу.
Как дважды два, входя сюда,
нарваться на: а не пошёл бы,
ты дядя, сам знаешь куда.
Иду… Плевки, пивные банки —
дикорастущий натюрморт.
К сему: «подруги лизбиянки»,
«Анжелка сделала аборт»…

Панели ужасом и болью
испещрены, страшны, как весть
рождённых замертво, в неволе
взывающих: мы были здесь!
И я лет пять молю, взываю,
швыряю бисер, как горох,
о те же стены. Видит Бог,
как я завидую Маклаю!

* * *

Жизнь по Чехову — просто морковка.
Хочешь в суп, хочешь съешь её так.
Острым ножичком чиркнув, неловко
промахнёшься по пальцу — пустяк.

Громким возгласом больше испуган,
восклицаньем сочувственным — ах!
С каплей алой, набухшей упруго,
отразишься в любимых глазах.

Ну чего ты? Подумаешь — случай!
Ерунда. Ну какая там кровь!
В глубине сокровенных излучин
растворённая рифма…

* * *

Ещё не так уж древен я, но письма
в конвертах пожелтевших… Словно призма,
вобравшая когда-то белый свет,
взорвётся вдруг дугой семиполосной.
Сверкающими спицами и осью
мелькнёт вдали «Салют»-велосипед.

Обратный ход каких-то шестерёнок:
«А у меня по-прежнему «Орлёнок»,
за делать не фиг обгоняю всех»,—
из городка с названьем Дубоссары
писал друг детства. Сколько ярких вех!
Ноздря в ноздрю, как вороной
                                    с чубарым,

летели наперегонки, сжимали
крутой изгиб хромированной стали
в ладонях жарких. Не разлей вода
небесная распахнутые души.
После дождя сияющие лужи.
В той глубине мы вместе — навсегда.


* * *

Роскошная кисть листопада…
Нельзя ли попроще? Скажи,
ты помнишь?… А впрочем, не надо.
Забудь и живи, не тужи.

Сухой порошок акварели.
Забвения злая трава.
Друг другу о чём-то хотели
сказать, но забыли слова.

Теперь уже поздно. Всё прахом
завалено, серой золой.
За окнами клён, как на плаху
с повинной бредёт головой.

Тук-тук: деревянное сердце
не помнит вчерашних обид.
Листвы золотое наследство
по ветру летит.


* * *

Пропела жалобно и ржаво
калитка. А теперь куда?
Налево повернём, направо…
Гори, гори, моя звезда! —
слова любимого романса
доносит Штоколова бас.
Душе созвучное пространство
когда-нибудь обнимет нас.

Не отменяя циферблата,
фосфоресцирующий круг
созвездий обозначит дату.
Среди вселенских бурь и вьюг,
любимая, дорогой млечной
и мы когда-нибудь с тобой
пойдём, неслышно нашу вечность
вращая против часовой.

Ретроспектива

Овальные листья, как ласты
тюленя, поникли в углу.
Противостоянье горластым
призывам — доска на полу.
Две пешки — обычная фора.
в дыму шахматистов азарт.
Известный масштаб «Беломора»
для географических карт
служил эталоном. В походе —
Вперёд! К коммунизму! — страна.
Рука, отпуская поводья,
в стакан подливает вина.

Когда это было? И вновь я,
почувствовав странную резь
в глазах, замечаю: слоновья
семья сквозь гремучую смесь
витающего никотина
и винных летучих паров
за счастьем шагает. Картина
(художник — Василий Перов)
напомнит о байке вчерашней,
гдё всё, как всегда, на мази.
Задумчивый пепел на башне.
И пешка проходит в ферзи.

Судьбы ностальгический привкус:
пузатый уютный комод,
мещанское дерево фикус,
Гагарина первый полёт.
Проехали. Бедная муза
ушиблась о тракторный трак.
Царица полей — кукуруза.
И лысого грозный башмак.
Геройская смерть канарейки
в начале пути в никуда.
На рельсы для узкоколейки
пошла человечья руда.


* * *

Время крупных полосатых ягод.
Солнечных трудов апофеоз.
Алой раной сахарная мякоть
привлекает плотоядных ос.

Плод земли — весёлый крутолобый,
словно мяч, скатившийся с небес.
Предвкушая право первой пробы,
выбирай, прикидывай на вес.

Поторгуйся (на базаре всё же),
чтобы не обидеть продавца
с маслянистой желтоватой кожей
среднеазиатского лица —

одного на всех. Меняй местами:
Тамерлан, как ни крути, — Тимур
в ожиданье добровольной дани
возле кочевых фруктовых фур.

Покрупней из золотой соломы
выкатит ещё один — хорош! —
отгоняя хищных насекомых,
с нежным хрустом всаживает нож.

Слишком полон плотью человечьей
пыльный потный караван-сарай.
Золотоордынское наречье
режет уши, плещет через край.



* * *

Дождливое выдалось лето,
холодное. Кем? И за что?
Небесный навес без просвета,
дырявый, как решето.

Как будто гнилой мешковины
лохмотья на ветках висят.
Дождь льёт на покорные спины
прохожих неделю подряд.

Заплаканный профиль июля.
Привычный с утра ксилофон:
пустые бутылки, кастрюля,
стеклянная банка… Балкон

похож на корабль Наутилус,
в котором мы все заодно,
отдавшись стихии на милость,

уходим на дно.