«Не умею о любви — верлибром...»

Среди событий фестиваля «Белое пятно», прошедшего в конце ноября 2019 года в Новосибирске, было весьма неоднозначное — круглый стол под названием «Русский верлибр: пересмотр итогов приватизации».

Первый и естественный мой вопрос к инициаторам круглого стола — писателям Игорю Караулову (Москва) и Вадиму Левенталю (Санкт-Петербург) — был такой: а кто, позвольте узнать, сумел приватизировать, сделать своей собственностью верлибр в России? Насколько это возможно после эталонных двух верлибров Блока, после Крученых, Хлебникова Велимира, Кузьмина Михаила и других, еще век тому назад возделывавших эту ниву?

Оказывается, интрига обсуждаемой темы, по согласному мнению Караулова и Левенталя, состоит вот в чем. За сочинителями оного продукта — русскоязычного свободного стиха — в недалеком прошлом закрепилась сомнительная репутация: всех верлибристов считали членами ЛГБТ-сообщества, а лидером их называли Дмитрия Кузьмина — активного участника гей-движения, издателя журнала «Воздух», куратора фестиваля «Поэзия без границ», москвича, лет пять назад эмигрировавшего в Латвию.

Однако в последние годы отношение к верлибру в корне поменялось, верлибр, как считают Караулов и Левенталь, становится широко распространенным, а сочинители его представляются нам — точно так же, как и европейцы, полтора века назад забросившие писать в рифму, — продвинутыми и цивилизованными; на них уже не лежит клеймо приверженцев нетрадиционной сексуальной ориентации.

* * *

Не перестаю удивляться…

За сорок лет литературных занятий мне ни разу не приходило в голову связывать стихотворную форму и эротические пристрастия автора. Мы и проблем-то таких не знали, а верлибр для меня всегда был лишь одним из способов говорения, поэтическим опытом, причем опытом для русской традиции довольно-таки редким.

Вот сегодня, когда я пишу эти строки, на дворе 28 ноября — день рождения Александра Блока. Дотошные литературоведы подсчитали, что за всю жизнь, испробовав многое, он создал всего шесть верлибров (это меньше процента от написанных им стихов), но зато среди этих шести есть два шедевра, без которых невозможно представить Серебряный век русской поэзии. Это, разумеется, тексты, посвященные Елизавете Пиленко и Наталье Волоховой.

Когда вы стоите на моем пути,

Такая живая, такая красивая,

Но такая измученная,

Говорите всё о печальном,

Думаете о смерти,

Никого не любите

И презираете свою красоту —

Что же? Разве я обижу вас?

О, нет! Ведь я не насильник,

Не обманщик и не гордец,

Хотя много знаю,

Слишком много думаю с детства

И слишком занят собой.

Ведь я — сочинитель,

Человек, называющий все по имени,

Отнимающий аромат у живого цветка.

Сколько ни говорите о печальном,

Сколько ни размышляйте о концах и началах,

Все же, я смею думать,

Что вам только пятнадцать лет.

И потому я хотел бы,

Чтобы вы влюбились в простого человека,

Который любит землю и небо

Больше, чем рифмованные и нерифмованные

Речи о земле и о небе.

Право, я буду рад за вас,

Так как — только влюбленный

Имеет право на звание человека.

Это — обращение к пятнадцатилетней Лизе Пиленко, которой суждено было стать поэтессой Кузьминой-Караваевой; мир узнал ее как монахиню мать Марию. Она погибла в 1945 году в газовой камере концлагеря Равенсбрюк. На смерть она пошла добровольно — вместо одной из отобранных женщин. В 2004-м была канонизирована Константинопольским патриархатом.

Актриса Наталья Волохова, у которой с поэтом был достаточно бурный роман — их отношения продлились почти два года, — стала героиней циклов традиционных рифмованных стихов «Снежная маска» и «Фаина». И именно она вдохновила Блока на самый известный, как мне кажется, верлибр в русской поэзии:

Она пришла с мороза,

Раскрасневшаяся,

Наполнила комнату

Ароматом воздуха и духов,

Звонким голосом

И совсем неуважительной к занятиям

Болтовней.

Она немедленно уронила на пол

Толстый том художественного журнала,

И сейчас же стало казаться,

Что в моей большой комнате

Очень мало места.

Все это было немножко досадно

И довольно нелепо.

Впрочем, она захотела,

Чтобы я читал ей вслух «Макбета».

Едва дойдя до пузырей земли,

О которых я не могу говорить без волнения,

Я заметил, что она тоже волнуется

И внимательно смотрит в окно.

Оказалось, что большой пестрый кот

С трудом лепится по краю крыши,

Подстерегая целующихся голубей.

Я рассердился больше всего на то,

Что целовались не мы, а голуби,

И что прошли времена Паоло и Франчески.

Таким образом, если оглядываться на Александра Блока, верлибр в русской поэзии есть забава, некая диковинка, которую можно позволить себе в одном случае из полутора сотен — ради разнообразия, ради особой задушевности разговора с милыми девушками.

* * *

Еще одно мнение о верлибре.

В Литинституте я учился в одной группе с питерским поэтом Геннадием Григорьевым. (Увы, Гены уже давно нет на этом свете; сейчас существует поэтическая премия его имени.) Так вот, человек дивно талантливый, поэт стихийный, зачастую не знавший тормозов, любимый всем нашим семинаром Гена Григорьев имел твердую позицию по поводу верлибра:

Пусть свободный стих

сегодня моден.

Не гонюсь, любимая, за модой.

Русский стих и без того свободен

полновесной пушкинской свободой!

Если я слова еще рифмую,

если я созвучия ловлю,

значит, я тебя еще ревную,

значит, я тебя еще люблю.

Либо — либо... На черта мне выбор!

Я тебе — словами — не солгу.

Не умею о любви —

верлибром,

о тебе —

верлибром не смогу.

Признаюсь, я полностью разделяю эту точку зрения, еще и в столь прекрасной стихотворной форме выраженную.

* * *

В фестивале «Белое пятно» принимала участие еще одна замечательная поэтесса, филолог и этнограф Ольга Седакова, ее выступление носило название «Поэзия за пределами стихотворства». Стихи Седаковой переведены на десятки языков — и европейских, и азиатских, ее итальянскую книжку представлял читателям Иосиф Бродский, ее стихи очень высоко ценил папа Иоанн Павел II, что само по себе уникально.

Надо сказать, поэзия самой Седаковой во многом обретается за пределами традиционного русского стихотворства, она ближе к свободному европейскому стиху. Но когда я слушал в авторском исполнении целый ряд произведений, особенно триптих, посвященный Иоанну Павлу II (они были знакомы), я понял, что интонация эта мне до боли знакома. Год назад довелось потрудиться над текстами XVII—XVIII веков, я дерзнул произвести литературный переклад духовных песен-стихов алтайских староверов из самых заповедных мест горного Беловодья. Большая была работа. Так вот, в, казалось бы, суперсовременных, пронизанных культурными аллюзиями и смыслами западноевропейского мира стихах Седаковой отчетливо слышится древняя богослужебная традиция, биение ритма духовного слова.

И здесь следует упомянуть рассказ Седаковой о ее беседах с академиком Сергеем Сергеевичем Аверинцевым. Человек он был энциклопедических знаний, обладая феноменальной памятью, держал в голове сотни текстов на латыни, греческом, иврите и так далее. Был период, когда он взялся за труд по реконструкции Евангелия, ибо изначально оно звучало, конечно же, не на древнееврейском, а на арамейском, то есть на наречии старого сирийского языка. Христос говорил по-арамейски, и, разумеется, более чем интересно узнать, услышать, как звучала, скажем, Нагорная проповедь или притча о злых виноградарях в оригинале, иначе говоря — в речевом, устном повторе слов самого Спасителя.

И вот что удивительное обнаружил в ходе своей реконструкции ученый С. С. Аверинцев, который, по словам Ольги Седаковой, в беседах с Юрием Вестелем утверждал следующее: «...некоторые изречения Христа в сирийском тексте вдруг оживают, оказываются маленькими стихотворениями, с игрой слов, аллитерациями, почти рифмами, открывается какая-то их “первозданность”. И тогда уместен вопрос: что является оригиналом, а что переводом?» (Юрий Вестель, «Аверинцев и арамейско-сирийские исследования Евангелия»). По словам Ольги Седаковой, академик приводил ей несколько примеров подобных своих находок, где присутствует «ряд звонких и неожиданно игривых аллитераций в притчах Иисуса», что как нельзя более весомо подтверждает бытующее среди писательского племени мнение, что в своих проповедях Иисус был поэтом. Оно вполне понятно, ибо целью его было, чтобы Слово дошло до сознания слушателей, чтобы запало в душу, запоминалось легко и осталось в памяти надолго. А как этого достичь? Верно, как мы знаем с детских лет, достижимо это лишь в одном случае — когда перед нами стихотворный, зарифмованный, наполненный внутренней музыкой и полнокровным смыслом текст.

В дополнение хочется вспомнить замечательную цитату из Николая Гумилева, фрагмент рецензии 1910 года на книгу стихов Вл. Пяста: «В первые века христианства, когда экстаз был так же обычен, как теперь скептицизм, почти не было общих молитв, исключая ветхозаветных, и каждый член общины невольно создавал свое собственное обращение к Богу, иногда из одной фразы, из двух-трех слов. Но зато эти слова были спаяны между собою, как атомы алмаза; про них было сказано, что прежде пройдет небо и земля, чем изменится хотя бы йота Писания. И позднейшие составители молитв собирали их в венки уже расцененными рядом столетий».

* * *

На мой взгляд, и эти высказывания академика, и слова поэта дают новый поворот в обсуждении проблем современного русского верлибра. Все-таки целью поэзии является прорыв к духовному, послушание и послушничество на ниве языка нашего во исполнение того самого веления Божьего — возделывания плодородных пластов Слова и сеяния блага.

Именно так, а не иначе. Не менее, а, может быть, более того.

Мне в общем-то понятно желание автора самоутвердиться через верлибр, выделиться из серой толпы, предстать белым и пушистым интеллектуалом, носителем цивилизационных и общечеловеческих (так называемых) ценностей — в пику некой быдловатой массе соотечественников, но это не есть истинный путь стихотворчества. И еще одно. Помилуйте, чтобы иметь право выставлять напоказ свою необычность и непохожесть на других, вы для начала продемонстрируйте свою способность дотянуться до мастерства предшественников, покажите уровень в той же силлаботонике, дольнике, акцентном стихе, явите нам свое умение пользоваться гекзаметром, александрийским и элегическим стихом, различными фольклорными метрами. То есть докажите единоличное и несомненное право на эту самую пресловутую свободу.

В этой связи нельзя не процитировать неоспоримую мэтрессу Марину Владимировну Кудимову: «Мне кажется, в верлибре нет тайны искусства. Я не пробовала писать белым стихом — мне это не интересно. Верлибристы напоминают мне тех живописцев, кто не овладел академическим рисунком и решил объявить себя абстракционистом. Но свобода не в том, что ты себе позволяешь, а в том, от чего отказываешься.

Рифма придает завершенность поэтическому тексту, рифма — ограничение в системе безграничного. И уровень рифмования — пожалуй, единственный показатель поэтического мастерства. Обожаю Маршака, у него безупречные рифмы. Запоминаемость — важнейшее качество поэзии. Я застала времена, когда в каждой избе знали множество стихов — Лермонтова, Некрасова, Майкова… А вы можете прочесть наизусть, скажем, произведения Геннадия Айги?

Поэзия — своеобразные консервы, концентрат языка. Рифма не дает этим консервам испортиться. При этом русская рифма неисчерпаема. Нам очень повезло с языком. Он — богатство, сказочное чудо».

Что тут скажешь — прекрасно сформулировано! Желающие могут попытаться возразить, однако сомневаюсь, что кому-то удастся это сделать убедительно.

Завершая разговор о современном русском верлибре, в очередной раз поднятый на новосибирском литературном фестивале «Белое пятно», позволю себе привести еще одну цитату из Марины Кудимовой: «...подчеркну, верлибр давно не “гость случайный” в наших пенатах. И если бы его приверженцы не отстаивали в поэзии каких-то особых прав, — например, не возмущались бы все громче, что этот подвид не изучается в школе, — то и ответного недоумения не получали бы. Настырное правокачание сегодня — прерогатива меньшинств. Чтобы стать равным, следует научиться признавать первенство. Пока что русский верлибр не дал ни одного поэта, признанного великим не в своем кружке, а в обществе, которое, сколь бы ни понизился в нем градус внимания к поэтическому творчеству, все еще отлично понимает, кто принц, а кто нищий. Принцы продолжают рифмовать — и нет им ни дна, ни покрышки. А в остальном — все абсолютно свободны. Как говорил Томас Стернз Элиот: “Автор верлибра свободен во всем, если не считать необходимости создавать хорошие стихи”».