Вы здесь

Николай Ауэрбах: бегство на Север

Окончание
Файл: Иконка пакета 12_4agin_nabns.zip (45.39 КБ)

1

Север, воля, надежда…

«Север, воля, надежда, — страна без границ, снег без грязи, как долгая жизнь без вранья» — пел Владимир Высоцкий. И в начале 1970-х, когда была написана песня, и значительно раньше, в начале 1920-х, Север представлялся тем дальним благословенным краем, куда можно сбежать от навязчивого внимания властей, где можно скрыться в бескрайних заснеженных просторах от нависшего карающего меча соответствующих органов.

Когда у Николая Ауэрбаха родилась мысль уехать, хотя бы на время, из ставшего вдруг смертельно опасным города (недолгие поездки на заимку не в счет)? Вероятно, какие-то конкретные очертания эта мысль приобрела в апреле 1920-го.

Из письма Любе:

 

В ожидании твоего письма дал принципиальное согласие на поездку к Ледовитому океану в направлении р. Пясиной. Экспедиция выезжает в конце мая. Возвратится в сентябре. (29.04.1920)

 

Экспедицию, отправлявшуюся на Крайний Север, на полуостров Таймыр, в которую намеревался попасть Николай Ауэрбах, возглавлял Николай Урванцев. Экспедиция должна была продолжить начатые в прошлом году работы по обследованию района норильских месторождений каменного угля, медной руды. Они были известны еще со второй половины XIX века благодаря предприимчивым таймырским купцам Сотниковым.

В воспоминаниях «Экспедиция на Север» Николай Урванцев пишет:

 

В 1920 году прибывший в Томск уполномоченный горного отдела ВСНХ СССР, рассмотрев материал, постановил работы в Норильске продолжить, чтобы выяснить его геологическое строение, мощности и размер имеющихся там угольных пластов, их качество, площадь распространения. Это была по тому времени довольно серьезная работа с разведкой и опробованием угольных пластов, составлением соответствующих топографических и геологических карт. Для этого нужны были рабочие, как горняки, так и топографы, всего человек 20, найти которых в то время было трудно. Я тогда, кроме работ в Геолкоме, заведовал горным отделением среднетехнического училища, где кроме горного были еще отделения топографическое и строительное. Я и предложил студентам, кончающим горное отделение, для прохождения обязательной летней практики поехать со мною в Норильск.

 

Геолог Николай Урванцев был хорошо знаком с горным инженером Константином Ивановичем Ауэрбахом, возглавлявшим в Красноярске золотосплавочную лабораторию. Бывал он и в доме Ауэрбахов. Благодаря этому знакомству Николай Ауэрбах попал в число участников заполярной экспедиции. Впрочем, опыт работы в экспедициях, и не только археологических, у него уже был неплохой. В своем «Curriculum vitaе» — кратком описании жизни и деятельности, написанном в мае 1926 года, Николай Ауэрбах сообщает, что летом 1913 года, будучи еще студентом московского Археологического института, он «работал в золоторазведочной экспедиции Горного департамента Министерства торговли и промышленности в районе реки Кантегира Минусинского уезда сперва в качестве десятника, а к концу лета начальника партии (во главе экспедиции был геолог — горный инженер Л. А. Ячевский)». Следующим летом с этой же экспедицией он отправляется на поиски золота на север Енисейского уезда — в район маленькой речки Сурнихи на правом берегу Енисея. Экспедиция проезжает Енисейск, село Назимово, деревню Никулино... Обе экспедиции закончились неутешительно, золото не было найдено…

Из писем Любе:

 

Только что вернулся из деревни, а через 1/2 часа снова уезжаю… Так будет продолжаться около недели, а что дальше? Не знаю… Экспедиция к Ледовитому океану находится под знаком вопроса… В связи с этим открываются новые перспективы — на все лето уехать на заготовку дров в тайгу… На этой неделе это должно выясниться — пока придется находиться в томительных раздумьях. (16.05.1920)

 

Рок, древняя Мойра, индусская Карма обрезывают нити моих желаний. Хотел ехать на заготовку дров — теперь туда ехать опасно — убьют, говорят, в тайге скрываются массы белых. Не удалась экспедиция на Чулым и на Ангару, остается одна экспедиция к морю. С ней я и еду 28 мая.

Говорю «еду» и все не решаюсь… Страшно оставлять дом и чувствую, что надо его оставить ради наших пролетарских интересов. Борьба Коли как члена семьи и Коли как личности. Какой Коля победит? Ты пишешь — «думай больше о себе». Если б я знал, что стоит заботиться о себе ради тебя — тогда да. А если нет, какой смысл? Что впереди? (19.05.1920)

 

Дома — сбор; собирают меня. В кармане моего пиджака мирно покоятся бесчисленные удостоверения разных ревкомов, экспедиций и партий. Я — член экспедиции по обследованию Норильского каменноугольного месторождения. Пароход отходит завтра, но я не уверен, что с ним я уеду… Я ни в чем не уверен.

Мое сознание занято уже другими мыслями… Через месяц я буду в курсе нового дела и буду не хуже других…

Из самого факта моего решения уехать в Туруханский край — ты можешь заключить очень многое. Жить мне надо…

Вернусь я в начале сентября, может быть, в конце, если вообще вернусь. За лето буду иметь возможность трижды получить письма — поэтому ты не забывай меня и пиши. Пиши по старому адресу — из Красноярска всю корреспонденцию перешлют туда — в Туруханск. (27.05.1920)

На Север!

Экспедиция Николая Урванцева из Томска отправилась в Красноярск, а оттуда по Енисею на север. О том, как это было, коротко говорится в его воспоминаниях:

 

В Красноярск выехали в середине мая, а оттуда с первым караваном государственного пароходства вниз по Енисею. Караван должен был собрать по селам рыбаков со всем их снаряжением на рыболовецкие пески в Енисейском заливе, а осенью забрать обратно. Местом нашей высадки являлось селение Дудинское, откуда до Норильска было около 100 км пути по тундре.

 

Сохранилось одиннадцать писем Николая Ауэрбаха, относящихся к этому времени. Изначально их было больше, об этом можно судить хотя бы по пропускам в нумерации сохранившейся корреспонденции. Письма написаны карандашом и неплохо читаются — прежде всего, потому, что это оригиналы (в отличие от поистершихся копий под копирку писем Любе). Почти все они адресованы обитателям Белого дома, зачастую носят характер дневниковых записей.

Какие-то обстоятельства задержали выезд Николая Ауэрбаха из Красноярска, и он отправился в Енисейск на другом пароходе, планируя позже присоединиться к остальным участникам экспедиции.

 

Енисейск.

Мои дорогие. В ревкоме мне сказали, что «Орел» не идет на низ, а из Енисейска отправляется обратно в Красноярск. Первый же пароход, который может отвести партию, выходит из Красноярска 8-го, т. е. в Енисейске будет 10-го. Следовательно, передо мной открывается неприятная перспектива обретаться в голодном городе, где продовольственный кризис еще больше, чем в Красноярске. Но счастливая звезда (буду верить в нее) руководила мной — моя старая хозяйка поит и кормит меня… и это тогда, когда приехавшие со мной на пароходе неенисейцы прямо голодают. Я вынужден был вытащить из саквояжа мамин гарус, кусок дегтярного мыла, который я получил как свою долю за семена при мене в садоводстве… И сегодня на обед у меня была курица, и вместо 1/2 крынки молока придется выпить крынку… Из этого вы можете заключить, что здесь я не голодаю и только жалею, что взял мало с собой масла и крупы… Боюсь, что мне не хватит до 10-го. А без каши все-таки неважно…

Я получил все, что мог из инвентаря, за которым приезжал, снял сливки из архива местного монастыря и теперь, кажется, в Енисейске делать нечего. Попытки мои заказать вам меда и рыбы не удались. И мне очень грустно, что я не могу послать вам отсюда хотя бы баночку икры.

Обдумывая в тиши ночной продовольственное дело Красноярска, я пришел к выводу, что зимой будет настоящий голод. И потому я бы очень просил бы Белый дом немедленно озаботиться о муке, не дожидаясь нового урожая. Надо собрать то барахло из одежды, что есть (можно и мой старый френч, и старый летний пиджак, и папин старый сюртук, если он сохранился) и немедленно снарядить Васеньку в деревню за меной муки и крупы. На огороде придется закопать в землю эту муку в ящике, как неприкосновенный запас.

Я убедительно прошу это сделать немедленно, потому что, повторяю, надеяться на урожай нельзя. Также необходимо спрятать ту муку.

Крайне важно, чтобы папа получил разрешение на покос.

На масло я махнул рукой — по-видимому, достать его будет нельзя. И потому надо несколько фунтов оставить в качестве неприкосновенного запаса. Теперь же надо купить — соли к осени для засолки капусты и огурцов. Пусть папа достанет соли — у него для этого есть связи. Если возможно — чтобы дома не оставалось бы с<оветских> денег. Кажется, их нет, и беспокоиться нечего, но если они появятся — пускать в оборот, елико возможно, и покупать все равно что, только бы покупать.

Меня очень беспокоит положение со столовой. Кого поместили туда? Каково отношение с новыми квартирантами? Что нового вообще в нашем доме? Как обстоит дело с варкой мыла? Тете Кате лучше мыла продать молока столько, чтобы уплатить <за> дом.

Крепко всех целую. Жду от вас писем. Прошу обо мне не беспокоиться, потому что я сумею всегда устроиться, а побольше думать о самих себе.

Относительно крупы и муки сделайте обязательно.

Ваш Коля.

Тетю Катю крепко целую — жаль, что не удалось с ней проститься. (5.06.1920)

 

В отличие от предыдущих писем — писем Любе, корреспонденции «Коли», «вашего Коли» в Белый дом от начала экспедиции на Север разительно отличаются и по содержанию, и по самому их характеру. Вместо терзаний, сомнений, переживаний — четкие, конкретные распоряжения человека, взявшего на себя ответственность за благополучие жильцов Белого дома. Немедленно озаботиться, сделать обязательно, надо купить… Советские деньги не копить, появятся — пускать в оборот…

«Прошу обо мне не беспокоиться, потому что я сумею всегда устроиться…» — пишет Николай Ауэрбах. При внешности типичного интеллигента (даже пенсне остается при Николае Ауэрбахе при всех обстоятельствах и во все времена) ему было не занимать практической сметки, рассудительности, житейской расчетливости, в чем не раз можно будет убедиться в дальнейшем.

 

Енисейск.

Мои дорогие! Положение с продовольствием настолько осложнилось в Енисейске, а все мои припасы пришли к концу, что я вынужден был поехать на рыбалку. Два дня и две ночи мой новый товарищ — занимающий никому не нужный пост завед<ующего> сев<ерным> рыболовным районом р. Енисея Садовников, старик, брюзга, но сложный человек, <и я> мокли под дождем и основательно были обкусаны комарами.

Рыба шла плохо, мы всего поймали карасей фунтов 10. Предполагали же пуда два. Устал я адски. Ныло все тело и от мозолей и от укусов. Возвращаюсь в Енисейск, и мне подают телеграмму о том, что Маруся заболела сыпным тифом.

В тайниках своей души я все же лелеял большую мечту, что гроза революции пройдет благополучно, не заденет нашей семьи. И потому это известие — внешне спокойное, но так много за собой скрывающее, было для меня ударом грома среди чистого неба Енисейского захолустья. Вначале я обалдел, как-то опустились руки, не хотелось ничего предпринимать… Так продолжалось часа два. А потом характер взял свое, и я бешено заработал.

Я успокоил и собрал воедино свои мысли. Какое удивительное сцепление обстоятельств, задерживавших меня в Красноярске и теперь задерживающих в Енисейске. Пароход должен был выехать с Почтеннейшим 2<-го>, потом 8<-го> — и меня бы уже здесь не было, а теперь пароход может быть выйдет 15<-го>, а м. б. нет.

Меня звали в другую э<кспедицию>. Я не решался до получения телеграммы. А когда ее получил, был настолько глуп, что об ней сказал. И мне ответили — у вас дома близкий человек при смерти, а вы хотите ехать с нами. Возвращайтесь… И я снова убедился в человеческой правде, в силе истинной духовности.

Потом я стал рисовать себе картину нашего дома, то волнение, которое все накапливают. Какой доктор приглашен? Нет ли опасности для папы? Как себя чувствует Маруся, спрашивает ли обо мне. Она, наверное, знает, что я в Енисейске. Почему мне ничего не написали с капитаном «Ангары», пришедшей сегодня. С этим пароходом приехали двое из гидро, привезли письмо Почтеннейшего, официальное. С этим же письмом можно было послать письмо и мне. Но, конечно, когда дома несчастье — всегда происходит понятная растерянность. А мне бы хотелось знать подробности болезни моей дорогой Маруси, и ес<ть> ли какая-нибудь надежда на благополучный исход.

Все-таки это худшее, что я ожидал. Я предполагал, что тифа не перенесет А. П., но что болезнь заберется в наш дом — это очень нехорошо.

Но будем бодры, будем надеяться, что все кончится благополучно. Ради Бога успокойтесь. Не думайте обо мне. Я устроюсь. Если заболею — меня привезут в Красноярск — об этом вам дадут знать. Но эпидемия здесь совсем стихла, и потому я думаю, что не заболею. Послезавтра я делаю попытку выехать на лодке в компании еще 3 человек в Ворогово. Там дождусь Почтеннейшего. И я сделаю все, чтобы уехать. Конечно, мне тяжело, что я не с вами… Я знаю, что лучше было бы быть с вами, но служба… Ехать надо. Если же что-нибудь случится — мимо Красноярска меня не провезут. Я посылаю вам, мои дорогие, мои любимые, — сильную мысль бодрости. Будьте спокойны. Ради Бога не теряйте присутствия духа. Но все же не забывайте всегда любящего вас вашего Колю. (12.06.1920)

 

Почтеннейший — это, вероятно, Николай Николаевич Урванцев.

 

Енисейск.

Мои дорогие. Тороплюсь написать вам — через 2 часа на лодке в компании с 2 гидрографами спускаюсь на низ прямо в Дудинское. Лодка большая. Продукты есть.

Обязательно дайте мне знать подробности в Дудинское. Пошлите документы (паспорт) подходящие.

Целую. Не забывайте.

Коля. (14.06.1920)

 

Д<еревня> Никулино.

Мои дорогие! Спешу написать вам под впечатлением встречи с экспедицией и получения известий из Красноярска. С приходом «Туруханца» ворвался в сознание целый поток старых переживаний, таких родных, таких близких!

Боже мой! Что происходило у вас за это время. С телеграммой, тетя Анна, немного поторопились, но это к лучшему.

Бесконечно жаль Лину. Воистину она несет тяжелую карму и, кажется, совершенно несправедливую. От меня передайте ей искреннее, не по словам только, а душевное соболезнование. И поблагодарите ее за все, что она сделала для меня.

Тороплюсь. Пароход скоро отходит.

Крепко всех целую. Очень рад за Сережу. Если приеду — в артели дело сразу приведу в порядок.

Обязательно постарайтесь послать мне мыла фунтов 15 и табаку, хотя бы с пуд, и вообще еще чего-нибудь, что можно достать в Красноярске. Крепко всех целую. Не забывайте. Люба пишет из Троицка хорошо. Коля. (22.06.1920)

 

Лихтер № 6 парохода «Туруханец».

С<ело> Ворогово.

Духота. Я с рабочими экспедиции варюсь в собственном соку в набитом пассажирами трюме. Трюм трехэтажный, мы в верхнем этаже, но жара такова и воздух настолько сперт, что я должен через каждые 1/2 часа выходить на чистый воздух. После однообразной жизни в Никулиной, маленькой деревушке, куда я примчался, гонимый сурьями* города, и где мои интересы ограничивались едой и спаньем, наступила новая жизнь. Там, в деревне, я ходил из одного дома в другой, ел… Это была какая-то страсть к еде. Крестьянам я помогал, лечил их 6 лет тому назад, когда мы стояли в этой же деревушке, и теперь они наперебой угощали меня. Другие же приезжие ничего не могли купить и чуть ли не голодали.

Теперь другое. Большинство рабочих, изголодавшись, интеллигентно, усиленно промышляют съестного на каждой остановке. Цены здесь в сравнении с 1914 г. бешеные, но в сравнении с вашими очень дешевые: осетрина 13 руб. фунт, яйцо 100 <рублей> десяток. На деньги можно купить с большим трудом.

Добровольцев покупать припас много из наших молодцов, и я спокойно могу лежать на койке и переживать всю ту массу известий, которую привезли мне из Красноярска. И колоссальной важности политические новости (объявление войны Сов. России целым рядом государств) и опасности, которые создались для меня лично в Красноярске, и семейные дела Белого дома, и драма у Лины со смертью Алика. Все это отошло на задний план, стушевалось перед силой впечатления от твоих писем, первых писем из Троицка… (22.06.1920)

 

Письмо из Ворогово — копия под копирку, адресовано, судя по всему, Любе.

В небольшой деревушке Никулино на левом берегу Енисея Николай Ауэрбах, как следует из его писем, воссоединился с экспедицией и далее до самой Дудинки плыл с нею.

В Никулино Николай Ауэрбах уже бывал — шесть лет назад, летом 1914 года, когда участвовал в геологоразведочной экспедиции, работавшей у речки Сурнихи. В деревне ему пришлось провести тогда несколько дней, и у ее жителей он оставил о себе добрую память как хороший доктор. Ауэрбах назначал деревенским больным, обратившимся к нему, лечение, «глянув предварительно в свой лечебник». «К моему большому удивлению, — писал он, — большинство действительно поправляются, и это дает основание моим рабочим говорить, что наш Ник. Конст. куда больше знает ваших фельдшеров, которые действительно в медицине понимают не больше меня».

Оказалось, что помнили в Никулино Ауэрбаха и его лекарские способности и спустя шесть лет.

 

Подкаменная Тунгуска.

Спасибо, милый Сережа, за твое подробное письмо о делах артели. Я приблизительно так и думал, что настроение и характер работы изменится в артели с момента отъезда А. В. и меня.

А. В. передавал мне, что в артели началась какая-то гонка за деньгами, а между тем бумажка ничего не стоит и получать их нет смысла. Выгоднее есть самим. Имей это в виду при ликвидации осеннего урожая. Постарайся, чтобы ничего не продавали — все бы пошло членам артели из овощей, конечно. Об этом же я писал Лине, думаю, что она согласится со мной. Глупо гнаться за бумажками. Каждый член артели всегда сумеет реализовать излишки овощей на что-нибудь другое.

Едва ли возможно будет продолжать садоводство… Если Лина будет энергична и проявит инициативу до моего приезда — тогда что-нибудь выйдет. М. б. успею раньше приехать, но это едва ли.

Осенью надо будет папе сходить к Вере Ник. Гадаловой и постараться участок оставить за нами. Гадаловой надо будет послать цветной капусты. Осенью надо унавозить участок и его перекопать. Позаботиться, чтобы не пропали труды.

Милый Сережа, не принимай близко к сердцу нелады в артели и продолжай работать так же, как и при мне. Главное — постарайся научиться побольше. В будущем году мы будем работать, наверное, самостоятельно.

Постарайся достать побольше лесного материала. Артель может купить, заказать ли, герметич<ные> крышки для печей теплицы?

Передай привет артельщикам. Не унывай. И жди меня. Целую.

Коля. (23.06.1920)

 

Подкаменная Тунгуска.

На лихтере № 5.

Компания наша симпатичная, милая тетя Анна, во всяком случае хорошей и жизнерадостной она мне показалась за день совместного житья в душном трюме лихтера № 5. Н. Н. встретил меня очень мило, радушно приняли и остальные члены экспедиции. С А. В. начались, конечно, продолжительные разговоры о Красноярске.

Столько неожиданностей привез мне «Туруханец». Он привез с собой и надежду в связи с отъездом Кипа, что мне можно будет осенью вернуться в Красноярск, а не оставаться здесь.

Думается мне, что условия работы и отношения ко мне будут хорошими, но… как волка ни корми, он все в лес глядит. Так и я. Меня неудержимо тянет в Красноярск. Но делать глупости я не могу. В Енисейске я не терял время, запасся связями с кооперацией и, если нужно будет, смогу устроиться и на низу на всю зиму. Впрочем, внутрен<нее> чувство, а оно мне не изменяло, говорит, что осенью я буду дома. Выбила меня из колеи утрата, понесенная Линой. Тяжело и обидно за нее. Она такая хорошая, что от души хочется как-либо помочь ей, утешить ее в горе.

Политические события были оглушительные, но им я как-то не верю. «Сильнее кошки зверя нет». Не верится и сладостно ждется. Беспокоит меня продовольственный вопрос. Как будете вы зимой? Если бы я был дома — мог бы помочь. Ну а теперь моя помощь очень проблематична. Правда, я уже заказал в Никулино, где крестьяне мне благодарны и помнят мое докторство 6 лет тому назад, — пуд брусники и 20 фунтов орехов, но это пустяки. Постараюсь привезти рыбу, ее можно взять с собой всего 2 пуда, если условия не изменятся. Но не знаю, можно ли будет купить на деньги. Вот потому я и прошу вас прислать мне листового табаку. Здесь за старые штаны можно купить пуд осетра, но надо иметь что-нибудь из одежды. Нужда в одежде крестьян страшная, и за рубашки и т. д. они готовы отдать и масло и все…

Я постараюсь насушить ягоды, а вам бы посоветовал приняться за сбор грибов — обязательно.

Из письма папы я заключаю, что он по-старому находится вне времени и пространства. М. б. это и хорошо, но еще лучше было бы, если бы он направил свою энергию на добывание таких предметов, которые можно было променять в деревне: железо, гвозди, стекло и т. д.

Я постоянно думаю о вас и все строго в плане снабжения вас всем необходимым. Поцелуй крепко, крепко всех наших. Катеньке скажи, чтобы не волновалась — как-нибудь обойдется. Передай привет Боре С. и Шуре К. и всем добрым знакомым.

Из Любиных писем видно, что ты оказалась права. Теперь ее тянет в Красноярск. Уж решилась бы она поскорее. Милая тетя, не порывай с ней переписку.

Еще раз крепко, крепко тебя целую. Твой Коля. (23.06.1920)

 

Николай Ауэрбах в своем стиле продолжает давать советы членам артели Белого дома: урожай «выгоднее есть самим», чем продавать, обязательно заняться сбором грибов, а участок осенью следует унавозить…

В письмах упоминаются: А. В. — Андрей Васильевич Кудрявцев; Вера Николаевна Гадалова, вдова купца П. И. Гадалова, скончавшегося в мае 1918 года после тяжелой болезни. В 1920 году В. Н. Гадалова еще живет в своем доме (в 1913 г., кстати, в нем останавливался Ф. Нансен во время своего путешествия по Северному морскому пути и Сибири), за ней числятся земельные участки. Но вскоре дома, принадлежавшие семье Гадаловых, будут национализированы, а Вере Николаевне и ее близким придется испытать и аресты, и заключение в тюрьме, и ссылку; Борис С. — вероятно, Борис Смирнов, сын городского головы П. С. Смирнова, с которым Николай Ауэрбах учился в мужской гимназии.

 

25 июня 1920 г.

Село Верхне-Инбатское.

«Туруханец» тащит с собой 4 лихтера, останавливается чуть ли не каждые 20 верст, подбирая рыбаков, едущих на промысел, и потому подвигаемся вперед мы очень медленно. Енисей здесь уже грандиозный, величественный, холодный, но какой-то тоскливый. Я сижу большую часть времени в трюме и наблюдаю за своими товарищами. Это — молодежь, зеленая, безалаберная, из-за пустяков спорящая друг с другом, но как молодежь симпатичная, веселая.

День проходит таким образом: встаем в 1-2 <часа> дня по-новому, после чая с сухарями начинается ожидание обеда. На приготовление обеда командируется один из трюмных жителей экспедиции. Остальные сонно разговаривают. После обеда (обычно уха осетровая и каша) — спим часика 3. Потом опять чай, потом разговоры, игра в покер и ужин. Снова разговор до 4-х утра и сон.

Цены здесь божеские. Осетр и стерлядь — 10 р. фунт, белая рыба 5 р., осетр<овая> икра — 25 руб. Продают на деньги.

Вечером началось волнение на Енисее, и все наши лихтера закачались. Кое у кого открылась морская болезнь. Как-то нехорошо стало и мне. Залег спать и проспал всю качку.

Играли в преферанс в каюте Н. Н. Я обыграл всех.

26 июня. Сегодня я выпускаю в свет юмористический журнал экспедиции «Голубой чайник». Писали все члены экспедиции, но талантов сотрудников «Бумеранга» у них не оказалось. Журнал слабенький, жидковатый.

Телеграф действует только до Монастыря (очевидно, села Монастырского. — В. Ч.). Дальше он не работает. Примите это к сведению.

К вечеру началась маленькая буря на Енисее, лихтер качало отчаянно. Старожилы не вспомнят такой качки в этой местности. Унесло несколько бочек с палубы, оторвало от каравана баржу, несколько пассажиров заболели морской болезнью…

Обдумывая коммерческие планы. Из Дудинки я дам вам знать — нужно ли мне денег, чтобы купить мехов и рыбы. Если будут в наличности какие-нибудь деньги — переведите Ник. Ник. Но, во всяком случае, достаньте мне табаку. Если я здесь останусь, а это вы будете знать сами, — пошлите мне белья и хотя бы немного мыла для стирки и бумаги для писания (она лежит у Вани в Лаборатории).

Монастырское. Гонял весь день по селу — разыскивал архив монастыря, который был конфискован ревкомом, а потом возвращен. То, что мне нужно было в делах, нашел.

В Монастырском была у меня радостная встреча с Валей. Обдумывали наше положение, строили планы о возможной совместной зимовке. Холод здесь собачий, ночи абсолютно светлые.

Енисей при впадении Тунгуски — великолепен.

 

Это письмо — как страница из дневника: запись от 25 июня, от 26-го… О том, что происходило во время остановки в Монастырском, есть более подробная запись в дневнике (хранится в архиве Института археологии и этнографии СО РАН) Н. А. Ауэрбаха, который он вел во время экспедиции. Вот фрагмент из этого дневника (приводится в сокращении по публикации в альманахе «Енисейская провинция», выпуск 2, Красноярск, 2006, с. 3839):

 

27 июня. Подъезжаем к Монастырскому… Председатель Тонких принял меня любезно, но спросил, имею ли бумагу на право осмотра монастырских древностей. Отсутствие у меня удостоверения внушало ему некоторое опасение. Полюбопытствовал узнать мою фамилию. Оказался хорошо знавшим отца, «такого симпатичного, энергичного старика»… И в результате: если вам не дадут, — придите, вам напишу мандат.

По его указанию я направился к уполномоченному группы верующих, которому сдано, согласно декрету Совета Наркома, все церковное имущество.

Мосеинко, так фамилия уполномоченного, дома не было. Меня направили к бате, которого также дома не было — он служил в церкви. Опять побежал в церковь.

Она интересна по целому ряду икон весьма оригинальных… Хороши иконы в ризах Василия Мангазейского, стоящие на его гробнице. Все иконы этого святого надо бы срисовать, а происхождение икон возможно установить по архиву м<онастыр>я.

В маленькой комнате на полках стояли дела: начинались они с 1723 года. Найти нужные мне года 182728 не представляло особенного труда, и через 1/2 часа я уже сидел в домике старосты и бешено торопился с перепиской материалов о Бобрищеве-Пушкине, ценных сведений не было, новых подробностей выкопал порядочно…

28 июня. Встал ни свет ни заря, староста еще спал, когда я подошел к его дому. Ждал часа два. Промерз. В какой-нибудь час я закончил дело 1828 года и набросился, как волк, на 1727 год.

Чья-то заботливая рука внизу каждого указа написала его краткое содержание. Дела очень ценны — вся жизнь края открывается перед исследователем: указы центральной власти, сведения о местных происшествиях, статистич<еские> сведения о населении, населенных пунктах, числе рождений, браков… В м<онастыр>е я попытался найти опись архива — она должна была быть, судя по этим заметкам на документах и № описи на папках, но описи я, к сожалению, не нашел. Быстро просмотрел библиотеку…

В одном из шкапов разыскал рукопись об основании м<онастыр>я с житием Василия М<ангазейского> — переписать ее было некогда.

 

Два дня беглого знакомства с архивом Туруханского монастыря дали возможность Николаю Ауэрбаху убедиться в том, что хранящиеся здесь документы, наиболее, вероятно, древние из тех, что сохранились на территории Енисейской губернии, требуют дальнейшего углубленного изучения. Темой енисейского Севера, его хозяйственного освоения, пребывания здесь в ссылке декабристов (в Туруханске, как известно, помимо Н. С. Бобрищева-Пушкина, на поселении жили И. Б. Аврамов, С. И. Кривцов, Н. Ф. Лисовский, Ф. П. Шаховской) Ауэрбах всерьез увлекся, и с осени, после возвращения из экспедиции Урванцева, он взялся за изучение привезенных материалов и всего, что можно было найти в Красноярске о Туруханском крае.

В 1921 году Николай Ауэрбах вновь отправляется в Туруханский край — уже как матрос Енисейского гидрографического отряда. При этом он запасается документами от краеведческого музея и губернского отдела народного образования, уполномочивших его производить осмотр архивов монастырей и церквей Енисейской губернии с возможностью их изъятия и передачи архиву Приенисейского края в Красноярске для последующего изучения. Таким образом, осенью 1921 года архив Туруханского Троицкого монастыря был вывезен в Красноярск. Ныне этот архив, включающий в себя документы 17161917 годов, хранится в Государственном архиве Красноярского края.

В своем письме Ауэрбах упоминает о «радостной встрече с Валей», но кто это неизвестно.

В Норильской экспедиции

Спустя месяц и еще неделю экспедиция Урванцева прибыла в Дудинку. Одним из ее участников был Николай Александров, студент Томского политехнического училища. Спустя много лет Николай Николаевич Александров оставил воспоминания об этой экспедиции:

 

В конце апреля 1920 года мой однокашник Женя Орлов сообщил, что Николай Николаевич предлагает нас обоих включить в состав первой советской экспедиции в район Норильска, которая вернется в Томск в октябре...

Наша экспедиция состояла из четырнадцати человек, очень разных по возрасту и квалификации… Рабочим костяком служила «великолепная семерка» учеников­ политехников: Н. Александров, Е. Орлов, А. Назаров, М. Орлов, П. Кузнецов, К. Лукша, К. Лупиш. Во время горной практики на Анжеро-Судженских угольных копях почти все работали каталями, погрузчиками, на креплении горных выработок, а на летней геодезической практике производили инструментальную топографическую съемку пригородов Томска... Если учесть молодость и неплохую физическую подготовку, то можно сказать, что Н. Н. знал, что делает, приглашая нас в экспедицию…

Были среди нас и два очень непохожих, но симпатичных всем красноярца. Н. К. Ауэрбах, лет 26, интеллигент «до мозга костей», притом чеховского облика, которого трудно было себе представить на шурфовочных работах. Однако никто не услышал от него жалоб, трудился он, как и все, с полной отдачей сил... А. В. Кудрявцев, лет сорока. Практичный, цепкий, настойчивый, он держался стороной, молчаливо…

В Дудинке остановились в доме К. В. Пуссе, видимо, самого богатого из жителей села. Пятистенный дом, амбары, навес, баня были обнесены сплошным забором. Дудинка выглядела нежилой, тоскливой и скучной. Ни коров, ни домашней птицы. Несколько почерневших от времени домов да такого же вида постаревшая церковь, — вот и все село.

 

Ксенофонта Васильевича Пуссе Урванцев называл «хозяином норильской земли». Пуссе вел с местным населением обменную торговлю, добывал рыбу, охотился. В местности, где вели разведку первые норильские экспедиции, у Пуссе была база-фактория. Будучи знатоком Таймыра, он оказывал приезжим изыскателям необходимую «информационную поддержу» помимо прочей, материальной: то лодкой поможет, то оленями, то жильем. Его дом в Дудинке, в котором остановилась экспедиция Урванцева, стоял на высоком берегу Енисея неподалеку от дома Никифора Бегичева, промысловика, первопроходца Севера.

И все-таки даже далекий Север, увы, лишь в мечтах оставался страной надежд и воли. Уже в первом письме Николая Ауэрбаха из Дудинки, публикуемом ниже, он вскользь упоминает о «пьяных милиционерах», производивших обыск у хозяина домика, где члены экспедиции расположились после бани. Что уж говорить о недалеком будущем?

В 1927 году К. В. Пуссе, добросердечный помощник заезжих разведчиков недр таймырской земли, был арестован, обвинен в антисоветской агитации и пропаганде, осужден. В 1930-х годах по той же статье были осуждены и два его сына. Да и сам великий Урванцев не избежал подобной участи…

 

Дудинское.

Мои дорогие. Вчера мы, наконец, прибыли в Дудинское. Устал от томительного бездействия долгого пути и этих бесконечных дней, когда солнце не заходит, и не знаешь — день или ночь. Все перепуталось и нет определенного времени для сна и для бодрствования.

Нашу поездку скрашивал «Голубой чайник», журнал нижней палаты Н<орильской> экспедиции, редактором которого, конечно, был я. Журнал — был темой для разговоров всего лихтера, на котором мы плыли. Для нас — рабочих экспедиции — он был органом, кроме того, воздействия на администрацию.

Первый день жизни в Дудинском был тяжелым днем. Выгружен был весь груз из трюма, а весу в нем свыше 300 пудов. При легком волнении на здешнем 12-верстном Енисее грузиться с парохода на щитик-баркас не представляет особенной прелести. Но затем надо было этот щитик тянуть на себе 5 верст против течения в Малую Дудинку, снова возвращаться на пароход и нагрузив еще раз щитик снова тянуть его 5 верст. Рабочий день был 16 часов… Едва ли я смогу передать картину того, как расписалась наша молодежь. И я был очень обрадован, что оказался самым выносливым из всех… и был можаху*, когда все были уже не можаху.

Потом была баня у Голых**, где мы расположились. Людей качало от слабости… А затем все легли спать вповалку на полу двух комнат его домика, а в это время пьяные милиционеры производили у хозяина обыск.

Снег здесь все еще лежит по берегам, и холод такой, что я постоянно вспоминаю Катеньку, облекаясь в ее барнаулку.

Олени для экспедиции уже готовы и дня через четыре мы снимаемся. Пойдем прямо по тундре. Говорят, в пути будем дней 6. Это будет самое трудное.

Сообщений с нами не будет до 1 сентября, поэтому, если не представится случай, два месяца я не смогу послать вам весточку о своем существовании, но думаю, что за два месяца кто-нибудь да поедет из Норильска в Дудинское, и я смогу отправить вам телеграмму.

Относительно покупки мехов и теплой обуви здесь плохо — все реквизировано и едва ли я что-нибудь достану. Провезти на пароходе также нельзя, так как милиция все это безжалостно отбирает.

Это меня смущает и злит.

Что же касается моего настроения — то оно устойчиво-бодро. Здоровье в нормальном состоянии. С этой стороны все обстоит благополучно.

Беспокоит меня вопрос продовольствия в Красноярске. Не будете ли вы голодать этой зимой? И я злюсь, что судьба вырвала меня из круга семьи, а отсюда я еще не смогу переслать даже рыбы.

Письма от Дудинского до Красноярска идут приблизительно месяц, поэтому рекомендую сноситься телеграммами. Для меня важно знать к возвращению из тундры основное — есть ли смысл вернуться в Красноярск. Об этом вы постарайтесь дать мне знать обязательно. Что же касается того, что я еще просил в своих письмах, — то все это не столь важно. Если я не привезу то, что хотел привезти, — это не существенно.

Пишите мне подробно на Дудинку на имя Норильской экспедиции. Здесь все знают папу. И предревком в Туруханске, и большинство комиссаров, которые ехали с нашим пароходом. И все отзывались о нем с большим уважением. Председатель Дудинского ревкома — Коля Иванов, к нему у меня письмо от Лины. Но у него я еще не был.

Ник. Ник. говорил, что раз в месяц, иногда два, инородец будет ездить в Дудинку для связи, но нельзя сказать с уверенностью, что так действительно будет. Числа 16 июля мы будем на месте работ. Там, говорят, сухо, что для меня самое важное. Около 10 сентября по-новому выезжаем в Дудинку, где будем около 17-18-го.

Крепко всех целую. Коля. (4.07.1920)

 

Не оставляют Ауэрбаха мысли о том, как обстоят дела с продуктами у обитателей Белого дома. Но главные мысли — о том, что будет осенью после завершения экспедиции. Что может ожидать его в Красноярске, из которого он уехал — бежал, прямо говоря, от возможного преследования, ареста, страшного подвала Савельевского дома.

 

Дудинка.

Вместо того, чтобы выехать на оленях сегодня ночью, мы выезжаем или думаем выехать только завтра ночью. Так все уже готово. Осталась только погрузка на санки. Вещи повезут. Мы же пойдем пешком. Кажется, я свыкся с экспедицией. В общем, надо признать, молодежь на редкость симпатичная, веселая, не унывающая. Кажется, и я подтянулся к ним.

По обыкновению меня восхищает Андрей Васильевич. Вот действительно — работник и премилейший человек. Он и кузнец, и плотник, и сапожник и всегда готов помочь. Мы с ним постоянно вместе и в Норильске тоже будем вместе. Мой дневник пухнет дорожными наблюдениями. Добыл кое-какие сведения из археологии и истории местн<ого> края. Будь я в ином положении, имей больше свободного времени — собрал бы много ценного материала. Журнал, который начал издаваться еще на лихтере под названием «Голубой чайник», продолжает издаваться и здесь. Вышел уже № 5.

К работе привык. Мускулы окрепли. Думаю, что не «сдрейфлю»…

Ну, вот и все, что важно вам написать. Давать же описания природы и рисовать краткие картинки экспедиционной жизни не стоит. Да и нет на это времени. Так как писать приходится урывками, преимущественно утром. Я встаю первым и пока одеваются и моются остальные — успеваю написать в дневник и письмецо к вам.

Основной темой наших разговоров является, конечно, больной вопрос, тот, который волновал нас и в Красноярске. Гадаем, мечтаем. Андрей Васильевич и я предполагаем остаться здесь, если это нужно. И ждем от вас известия телеграммой о том — ехать или нет. Сообщить телеграммой надо к 1 сентября — и сообщить просто.

Вечером, полураздевшись и растянувшись на оленьей шкуре, я всегда думаю о вас и строю продовольственные планы. Как и что сделать. Куда поехать. Что обменять. И гнетет, беспокоит меня мысль о том, что в Красноярске так голодно, а мне здесь и сытно и сносно живется: едим дичину, рыбу, имеем вдоволь хлеба.

Красноярск, Белый дом с его тысячами удобств так далеко. Теперь самому надо мыть посуду, стирать белье, штопать, чинить. Не надо только заботиться о еде… Но если бы то, что мы здесь едим, было бы в Красноярске…

Я хотя и написал и послал телеграмму вам о том, что в месяц будет одно известие, их м. б. и не будет. Потому не волнуйтесь. Вы сами будете знать, вернусь ли я или нет. И соответственно с этим пошлите мне. В конце концов, ничего особенного не надо — побольше только бумаги для письма.

Крепко всех целую: Катю, Васю, Марфу и Галю. Привет Викт. Сев. и Лине. Сережа пусть постарается Гадаловский участок оставить за нами и осенью перепахать его, предварительно унавозив.

Целую тебя, милая тетя Анна, дорогого папу. Здоровья вам и бодрости. Что Ваня? Его наверное нет в Красноярске. Коля. (9.07.1920)

 

Это очередное, последнее в июле, письмо было написано спустя несколько дней после начала работ экспедиции. И опять беспокойство о том, как обстоят дела с едой у обитателей Белого дома в Красноярске, советы, что нужно сделать… А еще — не оставляющая ни Ауэрбаха, ни Кудрявцева тревога.

 

Норильск.

Передать Анне Ивановне.

Дорогая тетя Анна! У меня столько впечатлений от поездки в Норильск — столько различных переживаний, что я не могу сразу в них разобраться и выбрать из них самое важное, характерное.

Но все-таки постараюсь вкратце, потому что времени нет описать вам нашу жизнь: после тяжелого ничегонеделания на лихтере, началась работа, и сразу тяжелая, мы грузили, носили на себе, гребли, возились по 17 часов в сутки, а потом пришлось пешком, ведя лошадь по воде, идти 120 верст по тундре, в мокроте, под укусами мошки и комара, то дикими изменениями температуры, когда ночью чуть ли не мороз, а днем, если нет дождя, жара. Мы вброд переходили речку за речкой, когда по колено, когда по пояс, блудили дня два зря, и через 10 дней прибыли на место. Живем в палатке, в 6 ч. утра встаем, сразу пьем чай и обедаем и в 7 уходим на работу. Так до 5 вечера, когда возвращаемся с работ, грязные, в угле, искусанные комарами. В 6 — ужин, суп из оленины (1 фунт на чел. в день) и каша 1/2 фунта на человека в день, сухари 1 фунт и 7 баранок. Потом чай, а потом сон.

Нечего и говорить, что мне тяжело. Не столько от работы, сколько от грязи и мокроты, да, пожалуй, и комаров... Питаемся, как будто здоровы, а все-таки есть постоянно хочется. Физически я здоров, бодр, настроение вполне удовлетворительное.

Ко мне со стороны «начальства» отношение хорошее. Не загоняют. Последнее время я был прикомандирован к начхозу (завед<ующему> хозяйством), помнишь, тот человек, который был у нас вместе с Никол. Никол. Я 10 дней таскал воду из озера в чайники раз 15 в день, собирал, пилил дрова, разводил костер для того, чтобы готовить обед, поддерживать дымокур для лошадей, варил обед, мыл мясо и посуду, одним словом, был кухонным мужиком в обстановке заполярного круга, под дождем и гнусом. Вначале было тяжело, а потом привык, сошелся ближе с начхозом, начал все делать быстрее и обжился… Завтра, как будто, меня опять отправляют на разрез.

Весь день занят. Некогда подумать, написать… Да к вечеру так умотаешься, что и не до того. Интересы сузились — все сводится к сну, еде.

Вот и все. Не будь Андрея Васильевича было бы очень тяжело. С ним отводишь душу, поговоришь о том, о чем с другими говорить нельзя. Это удивительный человек.

Отсюда мы выезжаем 1—5 сентября. В Дудинке будем числа 10—15. Если от вас не будет ясных телеграмм, стоит ли возвращаться, — постараюсь остаться здесь. Предлагают мне и Андрею Васильевичу остаться на зиму. Буду работать по составлению исторического очерка Туруханского края в Монастырском по архиву монастыря. Полярный паек — 11/2 фунта муки, 5 фунтов сахару, достаточно масла и мяса, не говоря уже о рыбе. С внешней стороны будет хорошо, в смысле характера работы тоже. Тяжело одно — что не дома. Оставаться здесь очень не хочется, но если надо, придется.

Во всяком случае — устроиться здесь можно будет. Но как у вас, вы и представить не можете, как меня тянет домой! Теперь о вас.

Обычной темой моих дум, когда я у костра вечером, часов в 10, мою посуду, — это, конечно, Белый дом. Беспокоит меня продовольственный вопрос. Думаю, что в данный момент у вас дело обстоит очень плохо. Время для заготовки муки, если вы не запаслись сразу после того, как получили мое письмо из Енисейска, наверное, упущено. Следовательно, надо усилить картофельную норму и купить картофеля в 2 раза больше, чем обыкновенно. Едва ли будет и крупа. Я воздержался бы совершенно от продажи молока и превратил бы все молоко в масло. Как моя комбинация с поездкой Васеньки в деревню? Как с сеном, овсом и дровами. Боюсь, что мы без дров.

Теперь об артели. Во что бы то ни стало воздержаться от продажи всех продуктов и все продукты оставить — морковь, свеклу и томаты. Андрей Васильевич говорил, что поляки не хотят продолжать дело зимой. Постараться сохранить хотя бы розы и поддерживать хотя бы одну комнату в теплице. Ничего не продавайте из инвентаря, и цветов и семян. В случае ухода поляков — уплатить им из части инвентаря деньгами, считая инвентарь по сегодняшней стоимости. Наверное, дров заготовить немыслимо, но более можно достать угля. Если колосники и дверцы готовы — м. б. можно и сохранить всю теплицу. Во что бы то ни стало закрепить за нами Гадаловский участок, унавозить его и вспахать.

Конечно, когда мы приедем, если мы приедем, сделаем сами все, что нужно. Но если не приедем — тогда Сереже и Боре надо постараться выполнить то, что я пишу. Это не только одни мои пожелания, но и Андрея Васильевича. Кстати о нем. Он столько делает здесь для меня, так я ему обязан, что больше быть обязанным нельзя. И, если возможно, помогите Евг. Алек. в продовольственном отношении. Если нужно послать — посылайте и Борю, но помогите.

Это письмо ты читай сама вслух, а так никому не давай. Если я останусь — то говорите, что с экспедицией уехал в Томск…

Крепко всех вас целую. Обо мне не беспокойтесь — я здоров, слава Богу, и духом не падаю…

Но не забывайте. Любящий тебя и всех вас

Коля. (10.08.1920)

 

Это письмо от 10 августа 1920 года — последнее из северных писем Ауэрбаха, с которыми удалось познакомиться. Наверняка могли быть и еще письма, принимая во внимание склонность их автора к эпистолярному жанру. Но в нашем распоряжении их нет. Комментарием же к последнему письму Ауэрбаха может стать фрагмент из очерка Н. Н. Урванцева «Экспедиция на Север»:

 

Местность, где нам предстояло работать, представляла предгорную всхолмленную равнину, куда уступом обрывается изрезанное ущельями плоскогорье с относительными высотами до 500 м. Для работ, особенно топографической съемки, участок трудный.

Чтобы сберечь силы и обувь — 10 пар сапог, полученных на всю экспедицию, при ходьбе по крутым щебенистым, каменистым склонам топографы с рейками будут двигаться по горизонталям: один выше съемщика с мензулой у планшета, другой на уровне, и третий ниже. Это сэкономит силы и ускорит работу: пока один реечник стоит на точке, другой переходит на новое место, так что съемщику надо только успевать брать отсчеты по дальномеру, ставить точки и проводить горизонтали. Только при таком методе работы нам удалось за два месяца короткого полярного лета заснять и составить подробную инструментальную карту Норильска с горами Шмидта, Рудной, Барьерной, Гудчихи и др. общей площадью свыше 25 кв. км.

Разрезами и шурфами были вскрыты и опробованы угольные пласты на всей площади горы Шмидта и частью Надежды площадью 4-х кв. км, выяснены мощности пластов и взяты пробы на химический анализ и технические испытания.

Стоит добавить, что после возвращения из экспедиции в Томск Н. Н. Урванцев приступил к обработке собранных материалов, и химические анализы образцов с горы Шмидта показали, что уголь отличается высокой теплотворностью, а некоторые образцы способны давать кокс.

Итак, экспедиция завершила свою работу на местности, вернулась в Дудинку. В ожидании парохода, на котором предстояло отбыть в Красноярск, членам экспедиции пришла в голову неожиданная идея устроить встречу с легендарным Бегичевым.

Никифор Алексеевич Бегичев — уроженец Архангельской губернии. На флоте служил моряком, участвовал в экспедиции Эдуарда Толля (ее участником был и Александр Колчак). А в 1920-е годы он занимался на Таймыре промыслом. Еще при жизни Бегичева (1874—1927) его именем были названы два острова в море Лаптевых, после смерти — островок в дельте реки Пясины и озеро на Таймыре.

Решение (пригласить Бегичева. — В. Ч.) было единогласное, — пишет Ауэрбах, — но встало одно небольшое затруднение. Бегичеву надо много водки, а во всей экспедиции было всего две бутылки. Дня два бегали по Дудинке, добыли, что могли (время тогда было насчет выпивки тяжелое), и денатурату, и моторной смеси. Избрали комиссию по приему Бегичева. Из убитого при возвращении в Дудинку медведя наделали много сотен пельменей, и вечером 21 сентября 1920 года пригласили Бегичева в здание школы, где временно помещалась экспедиция.

К нам пришел типичный промышленник севера. Обветренное, малоинтеллигентное лицо. Мощная фигура и руки… не руки, а настоящие лапищи.

Гостя сразу усадили за стол, налили в чайный стакан с ног сшибающей смеси, и он начал рассказывать.

Я пристроился в уголке, вынул записную книжку и стал записывать. Было видно, что Бегичев не в первый раз рассказывает про свои приключения. Он говорил медленно, пересыпая рассказ морскими терминами, географическими названиями и датами событий…

Сделанные Ауэрбахом записи легли в основу очерка «Моя встреча с Бегичевым», написанного уже после отъезда из Дудинки и весьма ярко живописующего своеобычного исследователя Севера*.

После возвращения

Еще до завершения экспедиции Ауэрбаху не давал покоя вопрос: что ждет его в Красноярске после возвращения? На эту тему он не раз вел разговоры с Кудрявцевым, единственным человеком в экспедиции, с которым мог делиться самыми сокровенными мыслями.

Кудрявцев, о котором Ауэрбах не раз упоминает в своих письмах, заслуживает отдельного, хотя бы короткого рассказа.

Андрей Васильевич Кудрявцев (1876—?), сын псаломщика, как указано в его биографических данных, сохранившихся в архиве Красноярского краеведческого музея, приехал в Красноярск из Петербурга в 1916 году. Было ему в то время уже сорок лет, и причина его переезда с берегов Невы на берега Енисея неизвестна. Десять лет, начиная с 1920 года, он состоял в штате музея на должности научного работника. В обязанности же его входило выполнение различных технических работ, благо, как известно из писем Ауэрбаха, был он на все руки мастером — «он и кузнец, и плотник, и сапожник». В музее Кудрявцев заведовал также фотоотделом.

Вероятно, где-то в самом начале 1930-х он женился на сотруднице музея Елене Леонидовне Юдиной, внучке известного красноярского купца-библиофила Г. В. Юдина. Считается, что во многом благодаря именно ей сохранилось около десяти тысяч книг из второй библиотеки Г. В. Юдина, которые попали в конце концов в собрания музея и краевого архива.

В 1932 году у Кудрявцевых родился сын Андрей — в будущем известный в Красноярском крае геолог. А в 1934 году в их семье происходит крутой — в прямом смысле слова — поворот: они уезжают жить и работать на метеостанцию с названием Крутой Поворот! Что сподвигло их на такое решение? Известно, что в 1934 году от паралича сердца умер отец Елены Леонид Геннадьевич Юдин, сын Г. В. Юдина, геолог, лишь год назад освобожденный из заключения по причине несостоятельности обвинения. ОГПУ преследовало и других потомков Г. В. Юдина, якобы укрывавших золото во время кампании по изъятию у граждан валюты и ценностей. Может быть, со всем этим и был связан отъезд Кудрявцевых на далекую метеостанцию, располагавшуюся на Енисее в 150 км от Минусинска? К слову, в этой местности спустя годы будет сооружена крупнейшая в стране Саяно-Шушенская ГЭС.

В обстоятельной книге «Геннадий Васильевич Юдин. Жизнь. Библиотека» ее автор И. А. Половникова упоминает о том, что в конце 1940-х — начале 1950-х Андрей Васильевич Кудрявцев подвергался аресту. При этом были изъяты сохранявшиеся Еленой Леонидовной как память некоторые книги из огромного собрания ее деда. К сожалению, о причине ареста А. В. Кудрявцева, как и о том, чем закончился этот арест, ничего не известно…

Несмотря на терзавшие Ауэрбаха с Кудрявцевым сомнения — что ждет их дома? не стоит ли остаться на Севере еще на какое-то время, переждать возможные репрессии? — осенью 1920 года они вернулись в Красноярск.

Со времени их отъезда на Север прошло почти четыре месяца, не так уж и мало.

Главная газета города и губернии «Красноярский рабочий» возвращала их в повседневную жизнь Красноярска второй половины 1920-го года.

 

Губернский Ревтребунал назначил к слушанию дела: 1) по обвинению Василия Петровича Путимцева в активном участии в контрреволюционном перевороте, 2) Леонида Моисеевича Хаймовича по обвинению в преступной небрежности по службе, в результате чего произошел пожар в городском музее.

 

Председатель Губревкома тов. А. Спунде подписал приказ о том, что все проживающие в гор. Красноярске ассенизаторы обязываются в трехдневный срок зарегистрироваться в отделе коммунального хозяйства. Неявившиеся на регистрацию будут рассматриваться как уклоняющиеся и предаваться суду Ревтребунала.

Комендант города Красноярска обязывал: «В видах сохранения конского состава, поддерживания порядка и безопасности воспрещаю конным посыльным и ординарцам скачку галопом по мостовой».

 

Комячейка профсоюза Швейной промышленности докладывала: «В четырех мастерских подотдела Швейпрома в течение недели проводились сверхурочные работы по пошивке белья и обмундирования по два часа ежедневно, под флагом помощи западному фронту».

 

Состоялись проводы на фронт добровольческого отряда конницы имени т. Кравченко. Добровольцы, в большинстве, бывшие партизаны Енисейской губернии.

 

На дровяной площади у р. Енисея заканчивается постройка памятника «Всевобуча». Памятник привлекает общее внимание своей грандиозностью и глубиной замысла. Особым вниманием пользуется памятник у красноярцев старожил, которые — увы, никогда не видели памятников.

 

Редакция «Красраба» взялась печатать страничку, «посвященную молодому творчеству», прежде всего поэзии, ибо «в массе присылаемых на имя редакции стихотворений сплошь и рядом сверкают истинные образцы поэзии». Первую такую страничку открывает стихотворение Вивиана Итина «Добровольцы». Стихотворение начинается строками:

Кто смерть видал — умеет жить,
Кто жить умел — не трусит смерти.
Как бурь всемирных не любить!..

Итину вторит некто Н. Салмина:

Дула винтовок сверкают… Отважная
Песня призывно и грозно звучит:
«Прочь!.. Уходите подонки ничтожные.
Вас все равно эта рать победит!»

Надо ли говорить, что Николаю Ауэрбаху весь этот революционный пафос был совсем не близок. Слава богу, что не сосредоточилось на его персоне, сузившись до револьверного дула, бдительное око карающих органов.

С конца 1920-го до мая 1921 года Ауэрбах в Иркутске (возможно, это была поездка-командировка от музея Приенисейского края). Сотрудничает с иркутскими учеными, археологами и этнографами в краеведческом музее, Географическом обществе, университете. Читает, изучает архивные материалы, литературу по истории Туруханского края.

В июне 1921 года он «в связи с тяжелым материальным положением поступил матросом в Обь-Енисейский гидрографический отряд и совершил плавание в устье Енисея». Состояла эта небольшая экспедиция всего из трех человек: Ауэрбаха, В. И. Громова, в обязанности которого входили геологические, палеонтологические и другие сборы, и уже известного нам А. В. Кудрявцева, ответственного за фотосъемку. По не зависящим от нее причинам экспедиция не смогла попасть на реку Пясину, где намечалось провести исследования. Но в целом Ауэрбаху удалось многое: провести археологические раскопки на речке Промысловой в Енисейской губе, а также вывезти в Красноярск старинный архив Троицкого Туруханского монастыря.

А что Люба? Роман с ней, вероятно, угас, сошел на нет, как это иной раз случается, когда людей надолго разделяют большие расстояния…

В 1925 году Николай Ауэрбах женился на Зое Резановой, уроженке Енисейской губернии, окончившей в Красноярске гимназию и политехникум, в котором он некоторое время преподавал и где, наверное, и произошло их знакомство.

Известный археолог В. А. Городцов, бывавший в Красноярске в 1920-е годы, знакомившийся с работами, коллекциями, собранными местными археологами, писал Ауэрбаху: «За границей такие специалисты, как вы и Громов, были бы гордостью среди своих горожан. Но Красноярск, очевидно, не заграница, и для него наука и ученые люди дешевле ячменного зерна».

На восток от Красноярска — Иркутск. Тоже не заграница, но — университетский город с давними культурными традициями. На северо-запад от Красноярска — Томск, в котором открыт первый в Сибири университет, город с широкой прослойкой интеллигенции, вузовских преподавателей, ученых. Красноярск же на сибирских пространствах отвоевал себе место пролетарского, революционного центра. Из культурно-образовательных учреждений в нем — две гимназии и музей…

В конце 1921 года Ауэрбах попадает под сокращение в Музее Приенисейского края. Перебивается на случайных, низкооплачиваемых работах. И все-таки продолжает заниматься Севером — продолжает обработку архива Туруханского монастыря, пишет статьи, многие из которых не опубликованы и доныне. В 1926 году, будучи в очень тяжелом материальном положении, при том что у него уже есть семья, Ауэрбах принимает решение переехать в Новосибирск, стремительно растущий город, столицу Сибири.

Здесь он становится ученым секретарем научно-исследовательского бюро при Сибкрайплане, заведует Сибирской книжной палатой, возглавляет научную библиотеку Общества изучения Сибири и ее производительных сил, редактирует один из разделов Сибирской советской энциклопедии, издающейся в Новосибирске, и т. п.

Казалось бы, жизнь налаживается. Но в декабре 1930 года в очередной поездке, в вагоне поезда у станции Тайга Ауэрбах внезапно умирает: потянулся за чемоданом на верхней полке и упал… Причина — остановилось сердце.

«Ангел смерти пролетел мимо» Николая Ауэрбаха в 1920-м. Но настиг спустя десять лет, в самом начале тридцатых, освободив от участи оказаться в числе тех его друзей-соратников — ученых, археологов и краеведов, что будут внесены впоследствии в скорбные списки «Мемориала».

 

 

1 Окончание. Начало см. «Сибирские огни», 2019, № 9.

* Сурьи — в ведийской религии — божества, направляющие жизнь людей.

* Можаху — устаревшая грамматическая форма, образованная от глагола «мочь».

*** В Дудинке экспедиция останавливалась в разных домах — Пуссе, Голых, в здании школы.

* Полностью очерк опубликован в четвертом выпуске сборника «Полярные горизонты» (Красноярск, 2000).

100-летие «Сибирских огней»