Обыкновенно-милый тихий дом

Спасибо за часы, за честное питье,
но я верну тебе добро твое
едва ль сполна, навряд ли и сторицей;
начать бы контактировать в столице
и, может быть, тогда открою клад,
какому несказанно будешь рад.

Еще разок — хлопок, тысячелетье
и сдвинется худое лихолетье,
и летнее наступит торжество,
с мечтою обнаружится родство.
Пускай измором, болью, отпечатком
или судебным проклятым порядком,
пусть вся округа скажет «ну и ну!»
но я до капли кровь тебе верну.

* * *

От мертвых нет спасенья.
Они везде, везде.
Строчат стихотворенья,
в кафе жуют печенья
и лаются в суде.
Куда от них податься?
Запрятаться куда?
Они в окно стучатся,
на улицах толпятся
бодры, свежи всегда.
Лишь в рамке на комоде,
великий и простой,
еще не старый Гете
задумался, живой.

Выключи свет,
и тебя нет.

Черты в темноте
те и не те.

И если позвать,
себя самого

получится ли узнать

в голосе с хрипотцой
голос нормальный свой?

Синий, когда он вошел в круг,
позеленел вдруг,
засуетился,
понял, что заблудился.

А красный,
напрасный
всегда и везде,
растворился в воде,

канул
сыпью колючих гранул.

Нет ничего теплее кошелька,
бутылки самогона, разговорца,
расцветшего в ладони огонька
и в декабре замерзшего оконца.

А будет Холод (будет — говорят),
и я уже ищу повсюду взгляд
рассеянный, сквозь тонкие ресницы,
чтоб было где от холода укрыться.

* * *

А я уже не помню города,
которыми когда-то любовался…
Я, может, и не ездил никуда,
а, может, где-то был, да обознался.

И те дороги, пыль, монастыри,
дворцы и туристическая тряска,
и полные реликвий пустыри
лишь спутники Большого Красноярска.

* * *

Ужасно, когда пьяные орут,
насилуют и незнакомцев бьют,
стучат дверьми, нестройно запевают…

А если это прежние друзья?
А вдруг они скучают без меня
и ждут меня, и плачут, и страдают?

Олег, легонечко закрой
за Сашей дверь, но тише, тише,
он здесь еще, но как бы вышел
в эфир надзвездный, голубой.

Там есть скитания, огни
и желтой скатерти дорога,
немного полог отогни —
узришь архангелов и Бога.

Но нет пивного там ларька,
табачновинного отдела...
Открой, Олег, наверняка
назад вернулось Сани тело.

* * *

Небо выключило синий прожектор,
и показались белые рыбы.

Они плавали,
стукаясь друг о друга,
предсказывали нам
будущее.

Но к чему оно мне?
Вряд ли мы в нем окажемся:
слишком уж там ветрено,
слишком просторно.

Золотые иглы
твоих волос
и мягкая
брусника запястий
предскажет его
вернее.

* * *

Деревья выделяют кислород,
а человеки — клубы никотина,
ругательства — потеющий пилот,
боезапас расстреливая мимо.

А девочки, а девочки любовь
сквозь тоненькую кожу выделяют,
чтоб у солдат скорей бежала кровь,
когда они поют и убивают.

Помнишь летнюю канитель?
Как ползли по песку в постель
загорелые парни-крабы,
и до смерти с любым могла бы,
а по морю ходил баркас,
в профиль, словно седой абхаз?

* * *

Кому жизнь — сигарета,
кому — только влагалище.
Кому — крохотка света
да дорога на кладбище.

Ну а мне оцепление
да медвяная рожь,
да сухое терпение
от которого пьешь.

* * *

Небо вверху ничье.
Лето давно прошло.
Что же тебе еще?
Девушке хорошо.

Дико скрипит кровать.
Кто-то не будет спать.
Кто-то сразу уснет,
что-то во сне поймет.

Выстрелит, помолчит
ночь за пределом нас.
Тихо душа стучит
в ржавый дырявый таз.

Где-то шумит вода,
где-то гудит огонь.
Рушатся города,
бешеный мчится конь.

А у меня в тиши
сколько веков прошло?
Хочешь, канкан спляши!
Девушке хорошо.

Я знаю все: откуда плач у птицы,
и почему черемуха цветет,
и отчего так колются ресницы,
и кто сегодня в школу не пойдет.

Завыла чья под окнами машина
и сколько перьев в крыльях у скворца...
У знания достойная причина,
и я не прячу в заводи лица,

когда встает заря над околотком,
и ярче сварки жаркие лучи.
Но что случилось с дальним одногодком,
я даже не гадаю... Помолчим.

Из стен выходят мертвенные тени
и к девушкам садятся на колени,
кусают за колючие соски
и воют, и стенают от тоски.

Мы проезжаем мимо, не волнуясь;
прожектором прощупываем улиц
прямолинейный, камерный чертеж,
который лишь поверхностно пригож.

А в глубине... Я знаю, что творится:
блуждают замороженные лица,
и крики раздаются, и возня,
и за получку борется родня.

Водитель безалаберно зевает,
ни зрение, ни слух не запрягает,
катается по городу, свистит,
на практикантку весело глядит.

И я не сплю. И тоже равнодушен,
пейзаж урбанистический придушен,
отторгнут проходимцев кислый вид,
лишь электронный колокол саднит.

Я снимаю одежду
и забываюсь между
голой стеной
и голой твоей спиной.

Ты говоришь мне: спокой-
ной ночи!
и закрываешь очи.

Бабулечка вареники лепила
и что-то по-французски говорила.
Наверное, красивые слова.
А девочка на коврике играла
и ясно только кукол понимала,
поскольку их придумала сама.

Одна была из спичечных коробок,
другая из просохших винных пробок,
а третья из бумаги, из фольги.
Спала на стуле кукла дорогая:
фарфоровая, шелковая, злая —
ее не принимали бедняки.

— Пора обедать! — бабушка пропела,
и девочка на миг осиротела,
насупилась и в кухню побрела.
— Не буду кусать! — бабушке сказала.—
Ты никогда меня не понимала!
И бабушке снотворного дала.

Наступили крайние дни.
Огни
над водою погасли.

Мамаша плетется в ясли —
сзади сгорает хлев.
С треском, за нефом неф,
прячется в омут церковь.
Терпкий
кружит над домами дождь,
не задевая крыши.
— Слушайте, наши вышли?
Все-таки с краю ночь.
Как бы не угодили...
— Кажется, выходили...

* * *

Вколачиваю ножку в табуретку,
супруга пригласила в дом соседку,
чтоб обсудить вчерашний сериал;
приятель на секунду забежал
и что-то вопрошает о работе;
старуха-теща роется в комоде,
а дети веселятся со щенком —
обыкновенно-милый тихий дом.