От Батуры до Батуры

Посвящается Могилеву и его жителям

Вот так и жизнь моего героя — толкать и толкать к вершине непомерный груз новой жизни.
Перевели Бориса Васильевича из Могилева, вскорости сменился и мэр города Виктор Иванович Шориков, но ни область, ни город не просели, не запаршивели. На смену пришли рачительные и надежные приемники: Петр Михайлович Рудник и Владимир Михайлович Цумарев. На них надеются люди нашего Поднепровского края, на них надеюсь и я.

А еще на вокзале безногие калеки продавали глиняные свистульки, и самой козырной из них был — соловейка. Все прочие — просто дудели и сухо свистели, а соловейка, если в него налить воды, пел. Позже инвалиды куда-то разом пропали, а с ними и соловейки. Сколько я ни приставал к старшим с вопросами: «куда подевались веселые дядьки со свистками?», меня как будто не слышали и спешили увести от злосчастного скверика, на месте которого ныне автомобильная стоянка. Только уже весьма взрослым я узнал, что по приказу Хрущева всех покалеченных войной людей оперативно выловили по крупным городам и убрали с глаз долой. Места их скорбных поселений назывались громко: «Специальные интернаты для инвалидов», размещались они зачастую в бывших монастырях, откуда совсем недавно ушли по домам или на тот свет бывшие враги народа, а иногда — и вовсе в бывших лагерных бараках. Так стыдливая Родина и родная коммунистическая партия сполна отблагодарили своих защитников, которым ни великий Сталин, ни его железные маршалы счета никогда не вели.
Уже в девяностые годы я встретил остатки этого увечного, одичавшего племени на острове Валааме, когда по благословлению святейшего Патриарха Алексия началось возрождение одной из православных святынь — Преображенского Валаамского ставропигиального мужского монастыря. Господи, во что был превращен
«Северный Афон» советской властью и согнанными сюда людьми, которых все та же власть обратила в жалкое подобие человеков! Сегодня обитель радениями игумена, епископа Панкратия, возрождена и голубизной куполов своего главного храма славит Бога и труды людские. Следует сказать, что с воскресением монастыря воскресли и души бывших интернатчиков, а также их детей — они прилежные прихожане.
Но вернемся к моему родному Могилеву. Конечно же, той старой свистульки у меня не сохранилось, но на какой-то из ярмарок, по-моему, в Новогрудке, я вдруг услышал заливистую, слегка захлебывающуюся трель глиняного птаха, и теперь он всегда со мной. Когда совсем становится муторно на душе от действительности нашей олигархической, я, как шаман свой бубен, достаю соловейку, заливаю его водой или чем покрепче и — свищу на удивление жены, на радость дочке! Вы знаете, здорово помогает…

Темнело в здешних местах медленно, уроженец юга, он никак не мог к этому привыкнуть, порой казалось, что ночь никогда не наступит, а эта сумеречность, обращающая реальность в призраки, неожиданно прервется рассветом, так и не выпустив на небосвод луну со звездами. Он любил низкие звезды пустыни и гор, это клубящееся в бесконечности мерцание, которое своей тяжестью прогибало бархат небесного мрака почти до самой земли. Прохладный и звенящий чистотой воздух ночной Галилеи, как его не хватает ему в этом обволакивающем весь мир тумане! Странные и таинственные земли лежали вокруг, неведомые и дикие, населенные разноязыкими и враждующими между собой народами. Только широкая, величавая река неспешно катила свои воды в соленое море, связывая воедино пестрый мир побережных обитателей. От моря они и плыли.
Вездесущие греки помогли ему и трем его ученикам устроиться пассажирами на большую ладью в купеческом караване, отправляющемся на далекий север к жестоким и таинственным варягам. Плавание было трудным и опасным. Шли против течения, а оно местами бывало таким стремительным, что чуть оплошай кормчий — и тяжело груженное судно завертелось бы волчком, словно щепка, и полетело бы на предательские пороги или прибрежные камни, и только сила гребцов могла в этом случае спасти от неминуемой гибели. Андрей в такие минуты падал на колени и молился Спасителю, молился истово, забывая все на свете. Он, как никто иной, знал, что только такая молитва дойдет до сердца Того, с Кем он шел вместе, смерть и Воскресение Которого видел. Это Он научил его так молиться, и по словам воздавалось просящему. Ни гребцы, ни стражники, ни надменные купцы никогда не мешали Андрею говорить со своим Господином. А после «Диких порогов», которые преодолевали только волоком, и вовсе зауважали; даже те немногие из солдат, кто не упускал случая его задеть, позубоскалить, примолкли и смотрели с удивлением на странного иудея, пытающегося всякому встречному рассказать про своего Бога. На порогах случилось чудо, свидетелями которого были многие.

Тяжеленную ладью с помощью волов и экипажа вытащили на берег, взгромоздили на большущий помост, расклинили, расперли и укрепили канатами. Судно стояло высоко и гордо, упершись в помост веслами, смущая степную окрестность своей водоплавающей неестественностью. Хозяин и кормчий лично проверили все крепи и только после этого велели освободить толстые бревна, подведенные под настил. Сооружение дрогнуло и, слегка покачиваясь, поползло по широкой песчаной дороге в обход страшных камней, почти перегораживающих Борисфен. Тащили и толкали эту громадину все — и местные погонщики быков, и наемники, и гребцы, и пассажиры. Двигались медленно, не останавливаясь, все время перемещая освободившиеся бревна вперед. Уже была видна небольшая заводь, к которой и тащили ладью, еще немножко усилий — и ее крепкий изогнутый кверху нос весело вспорет блестящую на солнце воду притихшей реки.
Несколько молодых людей шли позади и внимательно слушали Андрея, свидетельствующего о том, как Спаситель накормил пятью хлебами пять тысяч человек.
— Байки все это, — скептически хмыкнул пожилой наемник из римлян, поправляя веревочные лямки своего кожаного панциря, укрепленного узкими бронзовыми бляшками. — Я за свой век столько слышал россказней о разных чудесах, что и со счета сбился, а вот видеть чуда ни разу не приходилось, потому как не бывает никаких чудес! Побасенки все это, а вам, иудеям, лишь бы только пустое молоть да доверчивым дурочкам головы морочить! — презрительно сплюнув, он пошел вперед.
— Солнечный человек! — позвал его рассказчик. — Не спеши, дослушай до конца и ты поверишь! Ибо говорящий о Спасителе не может врать.
— Дуболом, что ли, солнечный человек? — заржал проходивший мимо начальник стражи. — Да он же садист и убийца. В Македонии бросил дом, жену и двоих детей только ради того, чтобы волочиться по белу свету и убивать. Правда, Серпий?
— Истина твоя, командир! — оскалился, обернувшись, наемник. — Если и есть какой бог — то это Марс, а ты — лжец, плетешь про распятого еврея, да разве бог даст себя распять?
— Ты ошибаешься, солнечный человек! Тогда в Иерусалиме распяли Христа за всех нас, за все человечество, и в милости к нам, недостойным, Он не пожалел Сына Своего. Бог — это добро и радость...
— Да какое же добро, если он Сына отдал на распятие? Жестокий у тебя Бог, иудей, выходит...
— Берегись! Берегись! Зашибет!
Громкие крики прервали их спор. Платформа с ладьей переваливала через небольшой пригорок, волов уже выпрягли, у бортов стояли люди, готовые выбить крепления, длинные веревки справа и слева были вынесены далеко вперед, натянуты, и добрая половина команды, ухватившись за них, изготовилась сдернуть корабль с настила в воду. Все так спешили закончить тяжелый и опасный труд, что бросили без присмотра высвобождающиеся бревна, те выскочили из под настила, подскочили и покатились, набирая скорость, на идущих по дороге людей. Убегать было поздно да особо и некуда. Дорога в этом месте прорезала небольшой известняковый холм, полого подымаясь вверх по вырубленному в белом камне коридору.

Людей охватила паника, все бросились назад, но путь им преграждали волы следующего волока. Только Андрей не испугался, он спокойно встал на колени и, казалось, собрался смиренно принять смерть.
— Господи! Не ради жизни моей, а ради славы имени Твоего — пощади нас грешных! — прошептал апостол.
Случилось невероятное: неведомая сила развернула летящие на людей бревна, перед одинокой фигурой коленопреклоненного они стукнулись друг об друга и скатились на обочины.
В тот вечер под пьяные песни гребцов и наемников восемнадцать человек окрестил он имением Учителя в днепровской воде.

Чем выше поднимались они к северу, тем гуще становились туманы, тем жестче были нравы и обычаи встречавшихся им племен. В одном месте, где ему особенно понравились высокие берега, он всю ночь молился, а утром с учениками воздвиг Крест — как символ, как залог того, что здесь, на этих диких горах когда-то воссияет великий град со множеством Христовых храмов. Но не успели они и землю как следует утоптать у святого знака, нагрянули лихие люди, избили всех, ограбили, ели живыми добрались до ладьи. Крест с собой принесли, не оставлять же его на поругание. Ему хотелось остаться здесь, пожить, смягчить жестокосердие местных жителей, открыть им Истину. Да корабли долго стоять не могли, надо было спешить, спешить туда, где снега не таяли круглый год. Андрей вспомнил, как он первый раз увидел в Скифии снег. Было так холодно, что он подумал: не настал ли конец света, о котором так много говорил ему Спаситель? Но ничего, со временем привык, даже умывался этим холодным пухом, как местные кочевники.
И вот впереди еще одна круча вздыбилась над рекой. Ее он заметил издалека. Солнце только спряталось за вершины огромных сосен, капитан начал искать подходящее место для ночевки. Их ладья шла сегодня первой, как бы в авангарде, остальные чуть позади. На радость апостола, пристали как раз под приглянувшейся ему горой. Последний корабль каравана зашуршал носом по прибрежному песку уже в темноте и почти одновременно с этим мир накрыл и туман.
Разговор у костра не сладился, все за день умаялись, попутного ветра не было, так что приходилось грести. Спалось Андрею плохо. Рассвет он скорее почувствовал, чем увидел. Он осторожно, чтобы не разбудить товарищей, выбрался из-под покрывала и пошел к воде. Силуэты лодок, словно головы исполинских рыбин с высокими надменными носами, чернели в тумане. Казалось, еще немножко — и они, извиваясь длинными телами, бросятся на спящих людей, пожрут их, как кит Иону, и уплывут в свои мрачные глубины.
Ополоснув лицо теплой водой, пахнущей рыбой и какими-то пряными водорослями, Андрей потянулся, покрутил головой, руками, разминая затекшее от неудобного лежания на прибрежном песке тело, отряхнул свое платье. Утренний запах реки всегда вызывал далекие воспоминания, которые при всей изменчивости судьбы продолжали жить в его памяти. Море никогда так не пахло, а этот речной дух возвращал его в далекую юность, когда они с братом Симоном промышляли рыбной ловлей, и их небольшой домик на берегу Генисаретского озера был полон этих запахов. Дышалось легко, туман к утру почти спал и, несмотря на то, что солнце только встало, уже плясал легкой дымкой над речной гладью, даже быстрое течение не нарушало этой зеркальной поверхности, разве что где-то плеснется большая рыбина, и побегут слегка вытянутые по течению круги, и вновь безмерный покой. Трудно сказать, скучал ли он по дому, по родной Вифсаиде, где почти все говорили по-гречески, может, отсюда и его непривычное для галилеянина имя. Где сейчас брат Симон, ставший опять-таки на греческий манер Петром? Он в последнее время пугался таких вопросов, да и вообще не очень любил неожиданные набеги воспоминаний. Когда же они ему особенно докучали, апостол прогонял их другими картинками из своего прошлого. И сейчас, чтобы избежать дальнейшей игры памяти, он представил себя стоящим рядом с Иоанном, которого позже назовут Богословом, на берегу Иордана. Они внимательно слушали своего первого учителя, а неистовый Иоанн Креститель, страшноватый и нелюдимый, в звериных шкурах, вдруг просиял и, указывая им на худого и очень спокойного человека, произнес: «Вот — Агнец Божий». И они поняли тогда, что это Господь и последовали за ним.
Путем Спасителя он продолжал идти и сегодня. Что это за путь и куда он его приведет, праведник старался не думать, как бежал он и от многих других сторонних мыслей, могущих отвратить его от этого неведомого и неизбежного пути, предначертанного ему самим Спасителем. Глянув еще раз на речные красоты, поглубже вдохнув взбудораживший его воздух, апостол не спеша пошел к еле заметной тропинке, начинавшейся на речной отмели и скрывавшейся в густых зарослях кустарника, карабкавшегося по крутому склону высокого берега.
«Хорошая круча, крест, наверное, будет с нее виден издалека! Река здесь делает поворот, горы эти выступают вперед, — по-детски радостно думал святой, — надо подняться и посмотреть, что да как. А уже потом с учениками и крест поднимем...»
— Эй, странник! Не ходил бы ты никуда один! — прервал его мысли окрик одного из охранявших лагерь солдат, ловко притаившегося за густым ивовым кустом.
— Ты что-то у меня спросил, солнечный человек? — подслеповато сощурился Андрей.
— Да оставь ты его, это же блаженный с рыжей галеры, говорят, он не только слегка тронутый, но еще и прикидывается жрецом какого-то нового бога, — произнес второй наемник, выглядывая из-за спины товарища и срезая острым ножом тоненький ломтик вяленого мяса. — Его без толку куда-то не пускать, все равно не послушает, а если ты его зацепишь, то придется битых часов пять слушать про его бога, если тебе нужна эта нуда, сходи как-нибудь вечером к их костру, а меня уволь, я как-то послушал. Иди, иди себе с миром, только потом не упрекай нас, что тебя не предупредили, — отправляя в рот мясо, махнул в сторону тропы охранник, — там наверху копошатся какие-то троглодиты, смотри, чтобы не сожрали. Они всю ночь здесь по кустам шарились.
— Спасибо, солнечный человек, за предупреждение. На все воля Господина моего! — ответил Андрей, и его высокая фигура в странных длиннополых одеждах скрылась за поворотом тропинки.
Подъем был долгим и трудным. Тропа порой вовсе куда-то пропадала, ветхая одежда цеплялась за острые сухие сучки, приходилось продираться сквозь густые ветки кустарника. Андрею показалось, что он заблудился, сомнения и укоры предательски полезли в голову: может, действительно не надо было идти сюда в одиночку? Что решат эти два часа? Дождался бы учеников, взяли бы топоры, заступы, крест и решили бы все одним махом! С досадой, вырывая клок рукава, зацепившегося за какую-то крюковину, он вдруг замер от неожиданности. Совсем недалеко наверху кто-то играл на свирели. Усталость как рукой сняло, не разбирая дороги, не обращая внимания на сучья, он поспешил в сторону этого чудного звука. Вскорости вышел на неширокую хорошо наторенную дорогу, спускающуюся к реке где-то чуть дальше места их ночевки. Другой конец этого пути полого шел вверх. Пройдя еще какую-то сотню стадий по уже открытому косогору, Андрей вышел на край речного обрыва.
На большой опушке векового леса, стеной вздымавшегося по ее краям, стояли какие-то неказистые сооружения, у огромного одинокого дуба за невысокой круглой загородкой горел небольшой костер, слева от частокола на камне сидела спиной к нему молодая девушка и играла на небольшой пастушьей дудке, играла жалобно и самозабвенно. Вокруг — о чудо! — стояли десятки деревянных и каменных крестов, они были не совсем похожи на крест мучений Спасителя, но это были кресты, равносторонние, аккуратные, некоторые — забранные в круг, судя по всему, многим из них было уже не по одному десятку лет, настолько они почернели и обветшали.
«Господи, откуда это все здесь, ведь такого не может быть! Кругом язычники, им не ведомы ни Имя Его, ни Слово Его!» — Андрей недоумевал и крестился.
Музыка стихла. Девушка с удивлением и оторопью смотрела на странника, неожиданно появившегося в их древнем святилище. Пепельные волосы ее были заплетены в длинные косы и забраны нешироким бронзовым обручем с небольшими подвесками в виде зреющих лун. Такие же луны украшали и ожерелье на длинной красивой шее. Загоревшее, слегка продолговатое лицо с высоким лбом, легко выраженными скулами, густыми русыми бровями, большими глазами небесного цвета и чувственным ртом в рассветных лучах солнца казалось отлитым из старого античного золота. Апостолу никогда не доводилось видеть такой красоты. Нет, нечто подобное он видел в Египте в древних храмах, где стояли статуи цариц и великих жен великого царства, живших на берегах Нила тысячи лет назад.
Но внизу тек к Эвксинскому понту Борисфен, до древних пирамид было далеко, а юная прекрасная музыкантша стояла перед ним и с доброжелательной улыбкой протягивала глиняную чашу с молоком.
Андрей принял этот знак уважения, отпил несколько глотков:
— Солнечный человек! Как называется твое племя? — спросил он по-гречески, возвращая сосуд.
— Ой дзядечка! Я зусим и ня разумею аб чым ты гаворыш? Ты крышачку пачакай зараз придуць старэйшыя можаж, яны неяк тябе зракзумеюць.
Старику казалось, что девушка не говорила, а о чем-то пела, таким мелодичным и приятным был незнакомый ему язык.
— А что это? Как это называется по-вашему? — указал он рукой на ближайшие к нему кресты.
— Дык, неразумею ж я тябе. Маладая ящэ, нерозумная, таму и мовы чужанскай ня ведаю, алеж дай часу вывучу, — девушка говорила медленно и громко, так ей казалось, что чужинец может хоть что-то понять из ее объяснений. С недоумением она смотрела, как странный человек встал на колени перед самым большим крестом, посвященным давнему хранителю святилища великого Ярылы, и принялся, махая перед собой рукой, что-то негромко и горячо говорить.
— Гэта крыжыки, — глядя на кресты, произнесла она. — Мы так сама каля их молимся Богу.
— Кристус! Ты сказала Кристус? — вскакивая с колен и повторяя латинское слово, закричал Андрей.
Их громкие крики эхом отозвались в утреннем бору, откуда уже спешили люди в длинных белых одеждах.
К радости Апостола, среди служителей этого языческого культа оказались люди, знающие и греческий, и ромейский, и, что его особенно поразило, немного понимающие иудейский. Узнав, что он из Иерусалима, высокий седой старик, видно, старший здесь, куда-то отослал девушку. А сам принялся объяснять через толмача, что находятся они в древнейшем святилище главного бога земли, бога света и жизни, и зовут их бога Ярыло — Солнце.
— А кресты, что значат эти кресты? — нетерпеливо перебил седобородого Андрей. — И почему их так много?
— Мы не знаем, когда появился этот знак и откуда его принесли наши предки, но известно доподлинно, что обозначает он солнце...
— Это знак их бога, — на чистейшем иврите перебил толмача подходящий к ним человек, по одежде и манерам гефсиманский купец. — А ты, наверное, из последователей Иесуса из Назарета?
— Да, я Андрей Галилеянин, ученик моего Господина.
— Да, брат, далеко тебя завел твой учитель! Ну и много, рыбак, ты наловил душ человеческих?
— Ты знал Учителя? — обрадовался Андрей.
— Я видел его и пару раз слушал бред, который он нес. Я купец и меня устраивает мой старый и проверенный бог. Он не требует от меня никаких истязаний тела и совести. Зачем ты пришел в эту тихую и спокойную землю? По одежде вижу, что не торговать. Хочешь рассказать им, — обвел руками все прибывающих людей, — про распятого преступника? Воля твоя. Пробуй, я тебе даже помогу с переводом. В моей торговле это может сгодиться. Я не против быть роднею нового Бога. А вообще-то, — купец крепко обнял Апостола, — я рад тебя видеть, иудей. Три года не слышал родной речи в этой глуши.
— А как называется народ, здесь живущий? — пропуская мимо ушей слова собеседника, поинтересовался Андрей.
— Сами себя они называют радимичи и кривичи, есть еще и дреговичи, но те сюда приходят редко. Фактически, это один народ, но они считают себя людьми разных племен, хотя между собой воюют редко, говорят, как мне кажется, на одном языке, жен берут друг у друга, вот из-за последних у них чаще всего и возникают конфликты.
— Да, я уже успел заметить, что женщины здесь необычайно красивы.
— Вот останешься, поживешь малость и выберешь себе жену. У них нравы просты, надо только праздника дождаться, а там ни одна тебе отказать не решится, если поймаешь, конечно. Можешь после священной ночи в дом свою избранницу привести, можешь оставить без особого внимания, все равно она в одиночестве не останется, дитё не помеха, ребенок, зачатый в святую ночь, считается ребенком бога. Да и вообще они чудной народ, денег не знают и особой любви к ним, в отличие от нас, не питают.
— Моему Господину такие люди понравились бы. Извини, я совсем забыл спросить, как тебя зовут, солнечный человек?
— Давид я из дома Вениамина. Мне тоже здесь нравится, скоро сыновья вернутся, с женами и детьми. Решил я здесь осесть, чего уж от добра добра искать, на родине давно уже несладко, да и опасно.
— Послушай, Давид, как ты думаешь, позволят ли они здесь воздвигнуть Господень Крест? Где-нибудь на краю обрыва, чтобы видать было издалека?
— Сейчас узнаем, — и купец заговорил с седовласым стариком. Речь его была гортанной и крикливой, как речь иудея, а слова чужого языка, так понравившиеся Андрею, звучали из его уст проще и грубее, с характерным рычанием. — Он спрашивает, означает ли твой крест Свет?
— Да-да, это символ Света! Это знак Солнца солнц, это древо вечной Жизни.
— Блаженный ты, как и твой Учитель, — усмехнулся Давид и с серьезным и важным видом принялся что-то объяснять старику.
Крест установили всем миром и на том месте, которое понравилось Андрею. Когда все, довольные работой, стояли, полные братской любви друг к другу, изливаемой на землю великим Богом, апостол сказал проповедь, Давид переводил, но никто не мог поручиться за точность перевода.
Солнце было уже высоко, а корабли и не собирались уплывать, прямо на берегу развернулась бойкая торговля. Капитанам хозяева дали команду задержаться до следующего утра. Давид, видя такое дело, заспешил по своим делам. С Андреем остался главный смотритель святилища, его помощница, которая так очаровала апостола игрой на жалейке, так здесь называли эту дудку, да средних лет толмач из местных. Они не спеша обошли святилище, по лесной тропе и тайным деревянным мосткам спустились в небольшое городище, расположенное за довольно широкой и шумной речкой. Речушка разделяла старую дубраву, оттого, наверное, и звалась Дбровенкой. В глубине дубового леса тоже было святилище, но Андрею его не показали, чужим, детям и молодым женщинам туда ходить запрещалось под страхом смерти. Все попытки разузнать, какому божеству там жгут негасимый огонь, остались безуспешными. В городке люди жили одинаково, и жилища одних не особо отличались от жилья других. Все сооружения служили больше обеспечению безопасности поселян, чем комфорту и роскоши отдельных граждан. Дома, равно как и сундуки в них, не запирались.
«Живут как по заповедям Господина моего, хотя и не знают их. Но я верю, воссияет свет Истины от Креста, мною воздвигнутого, над местом этим, и много послужит народ здешний имени Христову, — думал Андрей, возвращаясь уже в сумерках к своей ладье. — Много невзгод, бед и кривды придется им претерпеть за это, ой, много!»
У костров шел настоящий пир. Радимичам не понравилось виноградное вино Ольвии, и они прикатили несколько бочонков своей медовой браги.
— Вот где живет настоящий хмель, а вашей кислятиной только мясо старого хряка квасить! — лихо выбивая чоп и подставляя под шипящую золотистую струю деревянную братину, крикнул местный предводитель Рюр. Отхлебнув меду, он поискал глазами, кому бы передать братский ковш, чтобы не обидеть гостей. Приняв Андрея за местного жреца, протянул его ему.
— Да уж, этот точно по достоинству оценит твое вино, вождь! — пошутил кто-то из купцов. Все весело засмеялись.
Андрей не любил спиртного, а если доводилось пить, обязательно на греческий манер разбавлял его водой. Отказаться от чаши сейчас было бы оскорблением, он сделал небольшой глоток. Напиток ему понравился, под одобрительные возгласы он еще отпил сладкой, хранящей вкус воска, медовухи. Передал ковш капитану самого большого корабля и пошел собирать своих. Когда веселье набрало обороты, хозяева по команде своего предводителя попрощались со всеми и, оставив гостям заповедные бочонки, удалились, не забыв выставить стражу на подступах к своему городищу.
Слегка захмелевший Апостол сидел в кружке единоверцев и рассказывал им забавные историй из своей жизни.
— Смотри, учитель, смотри! — перебил его пожилой гребец из скифов, указывая рукой в темноту. — Крест Господень, наш крест.
Все повернул головы. Высоко над Днепром вздымался темный силуэт креста, свет недалекого языческого костра не застил его, наоборот, подсвечивал и делал необыкновенно величественным и огромным.
— Помолимся, солнечные люди! — предложил Андрей.
Все встали на колени, над засыпающей рекой, словно перезвон будущих колоколов, поплыли упругие слова молитвы: «Отче наш, иже еси на небеси...» Все дальше и дальше улетали нездешние слова и растворялись в белесом тумане, и становились его частью, и никакая сила уже не могла их разъединить. Так и остались они едиными и в жизни, и в помыслах живущих и ныне окрест людей.

Утром сборы были быстрыми. Следовало спешить, лето уже подходило к своей середине, а путь еще был долог.
— Городище и святилище наше зовется «Могуливы».
— Оно похоже на иудейское «мога аб левер», — обрадовано перебил жреца Андрей, — и может быть истолковано как «место избранных».
— Значит, действительно Бог един! — улыбнулся в белую бороду жрец. — Наш «Могулив» мало чем по смыслу от вашего «избранного места» отличается и тоже обозначает место, на которое изливается могущество и величие Ярылы. «Могутный» значит «великий», а «лив» — «лить». Вот так-то.
— Да, воистину неисповедимы пути твои, Господи! Вы уж за крестом приглядывайте.
— За крест не переживай, досмотрим. Возвращаться не зову, хотя — кто знает. Вот возьми, это тебе Ярислава просила передать, сама придти не могла, ей играть надо, Бога будить. Он любит ее жалейку, — старик протянул Апостолу странный косой крест, похожий на римскую цифру десять. — Во сне она видела вот эту странность и еще засветло его сама смастерила. Говорит, что он твой, ты с ним никогда не расстанешься.

Ладьи уплыли быстро, гребцам помогал попутный ветер. Только истоптанный песок, головни и пепел костров, пустые бочонки и другой мусор напоминали о недавней стоянке спешивших к северу гостей. Сверху над всем этим золотился в первых лучах солнца второй крест апостола Андрея.
Пройдут века, небольшое торговое городище переберется на место древнего языческого капища, сгниют, сгинут, растворятся в неизвестности древние кресты, погаснет вечный Знич, и только одно выживет слово — «Могилев», и будет оно сиять в поднебесье крестами своих церквей и костелов, славить Бога и своих великих сыновей. И будут ученые и поэты ломать головы над его смыслом и придумывать красивые и не очень истории. А правда и о Могилеве, и об Андрее, и об Яриле, и о Рюре как жила, так и будет жить в преданиях и памяти моего славного и древнего народа.

Потом будет день итога. На луг придет почти весь поселок с вилами, граблями, восьмеркой свернутыми веревками, широкими двуколыми колясками; невыпряженные кони будут с жадностью скубсти молодую сочную траву, уже готовое сено, сгуртованное в равные, крупные скирды. Скирды будут горбатиться, словно спины каких-то доисторических живел, так и не доползших до спасительной реки. Потом кто-то, на кого укажет сход, возьмет в руки грабли у самой гребенки, а второй выборщик, почему-то почти всегда — женщина, опустив платок на самые глаза, отвернется к лесу. И первый, указуя, словно гигантской указкой, на одну из копенок, громко выкрикнет: «Кому?» «Галагаю!» — словно эхо, протяжно и певуче ответит баба. «— Кому? — Бардиловкому!»; «— Кому? — Магазинному!»; «— Кому? — Катерлихе!»; «— Кому? — Тихоновичу!»; «— Кому? — Казаку!»

И мы, детвора, срывались и летели к той копне, на которую только что пал выбор. Облепляли ее и дожидались деда Никодима и бабу Еву, которые, вырвав из стожка по клоку сена, принимались его рассматривать, мять, нюхать с таким заинтересованным и серьезным видом, что создавалось впечатление, будто это им, а не Лыске заготовили корма на зиму. Оставшись довольными (что бывало очень редко), старшие принимали решение: досушивать стожок или сразу на сеновал. К нашему счастью, бабушкой выносился правильный вердикт: «У пуню!» И мы с радостными криками начинали носиться кругами, как дорвавшиеся до свободы щенки. Команда «у пуню», то бишь в сарай, означала конец ночевкам в душной избе под чутким надзором взрослых и переход (о, радость!) на бесконтрольную территорию сеновала.
Помогать метать сено на воз разрешалось только старшим внукам. Вилы — нешуточный инструмент, неизменное орудие всех неудачных белорусских бунтов и восстаний. Бунтов было много, а лучшей доли как-то до сих пор особо и не перепало. Четырехкогтистая, большущая стальная лапа была глубоко запрятана в пахучем ворохе и, как нам казалось, все норовила дотянуться до наших голых и загорелых животов. Кто помладше, помогал сено утаптывать и растаскивать по возу. Воз получался огромный, и опять обильными ручьями на сено струился пот. Чтобы, не дай бог, вся эта рукотворная травяная гора не расползлась или не опрокинулась на какой-нибудь рытвине, на спластованное и тщательно утрамбованное сено сверху клали специально приготовленную толстую жердь, похожую на длинную оглоблю, называлась она «рубель», наверное, оттого, что на концах имела специально вырубленные выемки. Мужики, правда, часто смеялись, мол, белорусы такие богатые, что даже сено русским рублем прижимают. Однако рублей у моих односельчан тогда особо и не водилось, заменяли их палочки за трудодни в блокноте табельщицы, так что жить приходилось своим трудом. Рубель поднимали на воз, размещали посередине, в выемки пропускались веревки, крепящиеся к передку и задку возка — таким нехитром образом сенная пирамида, получив еще одну порцию пота, становилась устойчивой и вполне транспортабельной. Потом была разгрузка сена во дворе и его перетаскивание в специально для этого оборудованный над погребом сарай, и снова на сухие стебли обильно капали крупные капли пота, капали и растворялись в этом шуршащем и пахучем море.
Но перед сеновалом еще была ни с чем не сравнимая езда на этой, по нашим мальчишечьим меркам, громадине! Мы сидели высоко, а внизу, помахивая хвостом, никуда не спеша, шла наша лошадка. Старший из нас, Серёга, гордо держал совершенно ненужные вожжи, позади за возом шли, довольные сеном и радостью внуков, бабушка с дедом. Невидимая, древняя магия работы незаметно перетекала от старых к нам, молодым, а вместе с ней в наши юные души переселялась и некая иная неведомая древняя сила, без которой трудно жить и страшно умирать. Сухая, пахнущая будущей жизнью, трава поднимала нас высоко над землей, и мы летели, мы парили над окрестом под мерный скрип невидимых колес.
Это были первые полеты в моей жизни, как высоко я тогда летал! Ныне, боюсь, уже ни один самый современный лайнер не сможет поднять меня на этакие высоты.

Царь Алексей Михайлович каких только благ горожанам за добровольную сдачу фортификации ни предлагал, а как только город ворота отворил, поддавшись и царским посулам, и уговорам попов, и подметным письмам непутевого Костяна Поклонского, так уж всего сполна изведал. Почитай, за год остался Трофим одинок как перст и гол как сокол. Старшего внука и одного из зятьев свел под Чаусы в казаки все тот же Поклонский, жалованный Москвой чином полковника и получивший за предательство во владение почти всю окрестность. А месяца через четыре и вовсе беда грянула, лихо-то в одиночку не ходит. Когда Трофим отлучился по делам в Шклов, московиты с татарами подчистую ограбили дом, а всю фамилию, с бабами и малыми детками, вывели куда-то под Ярославль в рабство. Видишь ли, Руси великой шибко мастеровые нужны! Благо дело, соседи хоть дом потушить успели, хотя кому он теперь нужен, дом-то этот? Бросился было полурехнувшейся старик к епископу Ермолаю, последней надежде и заступнику, тем боле что для владыки Трофим был не последним человеком. Сколько от себя, да и от всего цеха он в архиерейские покои добра и денег переносил! Да куда там! Назвал его преосвященнейший «литовским человеком» и посоветовал идти с челобитной к воеводе Войкову, а то и к самому Шереметьеву, дескать, оба будут сегодня на обедне. Не получилось с челобитной — ни в храм, ни в какое иное место, где бывали воеводы, его не пустили, выгнали взашей, с матюками и побоями.
Постепенно свыкся Трофим со своей бедой, да еще и Бога благодарил, что дочек да внучат в полон свели. Может, они хоть там как в жизни устроятся, все уж лучше, чем терпеть насилие от пьяной солдатни и казаков Золоторенко. Будь они все неладны!
А москали лютовали, особенно если им кто хвост прищемлял. Глядя на их зверства, душу терзали сомнения: люди ли это? Божий ли образ носят на себе? А самым тяжким бременем было стоять с ними в церкви и глядеть, как они умиленно каются, замаливая свои изуверства. Иные прям перед церковью руки от крови в снегу оботрут — и на обедню, да еще и к Чаше норовят первыми подойти. Года три уже как Трофим в церковь не ходил. Здесь, у себя в подвале, божницу соорудил и молился, словно раскольник какой.
С год как повадились к нему на пожарище ходить пьянствовать стрельцы. Поначалу страшно было, да стерпелся. Так уж устроен, видать, человек, что ко всему привыкает, и как бы плохо ни было, страх того, что может быть еще хуже, заставляет терпеть нетерпимое. Одичалые, немытые и всегда пьяные вояки не обращали на него никакого внимания, только иногда толкали палками и гнали разводить огонь в очаге, благо, дрова все еще были рядом, на втором этаже. Зато утром, когда непрошенные гости убирались вон, на столе всегда оставались объедки, а то и пара глотков выпивки. Старику этого хватало.
Трофим услышал, как завыло в трубе, громко застучала полусорванная ставня. Первая февральская ночь выдалась морозной и ветреной. Не дожидаясь тумаков от весело ржущих ратников, старик вылез из своей норы и, шаркая стоптанными бурками, поплелся за дровами.
«Ну, погодите, буде вам скоро, ой, буде!» — подумал и испугался: а ну как услышат окаянные его мысли?
Дрова занялись быстро, весело затрещали в настылом камине.
— Эй, польская скотина, поди сюды, — обернувшись в его сторону, позвал молоденький стрелец, из вновь прибывших.
Видя, что старик никак не реагирует на его приказ, молодец, громко икнув, стал выбираться из-за стола.

— Уймись, голуба, старый — глухой, да и не поляк он! — хлопнув напарника по плечу и усаживая на место, произнес Орефий, года четыре безвылазно служивший в крепости и, видать, с этим уже свыкшийся. Иногда, напившись, он плакался Трофиму на свою горькую долю и просил похоронить по-людски, когда его убьют в этом чужом и ненужном ему городе.
— А хто ж он? — продолжая икать и все еще косясь на старика, удивился новобранец.
— Литвин, такой же православный человек, как и мы с тобой.
— Как — православный? Батюшка нам в Смоленске говорил, что они ж все католики и жиды, а християнскими…
— Да брось ты его, — перебил новобранца старожил, — сбрехал твой поп! Давайти-ка, друже, лучше выпьем! Скверно на душе, ой, братушки, скверно. Что-то не так, не так, чует мое нутро. Кажись, измена царевым людям зреет. Уж больно покладистыми последнее время сделались горожане, даже смутьяны в остроге — и те буянить перестали. Не к добру это, эх, не к добру.
— Буде-то каркать, Арефа! Затишье на войне. Войска большого поблизу нетуть, разви что шиши по лесам озорничают, так оне в город не сунутся. Куда им с их рогатинами! А мещане притихли, так их, почитай, уже и нема в городе, посекли, да и повыводили. Так нечя тут зазря-то напраслину гнать. Вот отсидимся до весны, а там и домой, мот, отпустят, хоть на месячишко. Каково оно там, на Руси? Вот за энто давайте, друже, и выпьем.
Трофим чуть было не упал в очаг от услышанного. «Неужто кто из горожан протрепался? Если так — ох и беда будет, лютой будет беда». Осторожно глянув на пирующих, старик ничего особенного в их поведении не заметил. Пьяные — как пьяные. Подбросив пару поленьев, он поплелся в свой закуток. Завернувшись в овчину, стал внимательно вслушиваться в пьяный разговор, а в голове вертелась и вертелась одна и та же мысль.
«Знамо дело, тяжкая штука такое долго держать в секрете, всякому платок на роток не накинешь, да разума своего не пришьешь».
Почти все взрослые горожане уже с месяц как знали, что десятого февраля по кличу бурмистра Левантовича следует кончить русский гарнизон. Затворить ворота и поднять над ратушей стяг Великого княжества литовского. А там — что будет, уж лучше, чем медленно дожидаться, пока тебя зарежут, как барана, или, как безропотную скотину, уведут в рабство.
Трофим был одним из зачинщиков этого рискованного дела, и пьяные страхи стрельца не на шутку его встревожили.
«Надо бы поутру переговорить с Язэпом да и с надежными друзьями. Упускать такого шанса нельзя. На безумство наши помярковные решаются редко, а если решаются, то обратного хода не дают». Старик осторожно раздвинул доски своего лежака и нащупал прохладную рукоять тяжелого боевого топора. Надежного и верного оружия, постепенно вытесняемого мушкетами и ручницами. Близость зброи успокоило, сердце застучало ровнее и, как ему показалось, мене громко. Незаметно пришла и зыбкая дрема.
Стрельцы так упились, что даже не пошли утром на башню демонстрировать начальству свое служебное рвение. Трофим спешил поделиться своими опасениями с товарищами. Спрятав под одеждой короткий корт, он с презрением обошел валявшихся у очага вояк, остановился у сгруженных в углу ружей. Оглянулся на спящих. Вдруг как будто что-то его толкнуло изнутри. Старик нагнулся к оружию и профессионально, как и подобает ружейному мастеру, выщелкнул из замков кремни. Мгновение подумав, он сунул пять оправленных в металл камешков в небольшую печурку, что сбоку от очага. Опытные рейтары часто осенью и зимой вытаскивали из своих мушкетов огнива и держали в сухом месте — для пущей надежности. Так что ежели хватятся и напустятся на него с пристрастием, можно будет показать, где камни, и как-нибудь отвертеться. Еще раз глянув на врагов, дед вышел вон.
Утро выдалось на редкость ярким. Застуженное ветром солнце казалось кроваво-красным, как при закате, и с явной неохотой вылезало на небо из своей Заднепровской, морозной дали. Обезлюдивший город начинал помаленьку оживать. В церквах пономари застучали в биты; звоны, гордость местных прихожан, «освободители» давно уже поснимали с колоколен и растащили по своим уделам. Чуть в стороне выбитыми окнами мрачно смотрел на белый свет ободранный костел, дальше, среди невысоких домишек, закопченной руиной грудилась синагога. Евреев в городе не осталось ни единой души. С десяток покрестили, да и тех после татары куда-то свели, а остальных с детьми и пожитками, с согласия горожан, выперли за городские стены, и где-то в Печерских лесах их всех до одного порезали запорожцы. Грех темным пятном лег тогда на души многих могилевчан.
Трофим шкандыбал по родному городу. Он любил свой кут, знал его со всех сторон. У города, равно как и у человека, есть в жизни и плохое, и хорошее, есть и свое сокровенное, а иногда и постыдное, которое глубоко прячется и не всякому сказывается.
Людская молва именно Трофимову далекому предку приписывает хитрость с крепостными стенами. Люд окрестный из стари сплошь был мастеровым, предпочитал более торговать, чем воевать. Даже бедняки в Могилеве отродясь в лаптях не ходили; хоть в худой, но в коже шествовали Трофимовы земляки по грешной земле. От лиха норовили откупиться, в магистрате даже специальный сундук с хабаром имелся. «А со стенами, — Трофим ухмыльнулся в длинные вислые усы, уже успевшие схватиться добрым инеем, — забавная вышла история».
Теперь уже толком никто и не вспомнит, когда это было, может, при Батории, а может, и ранней, однако пришло время ладить новые стены. Старые и погнили, и врагами побиты были — срам, одним словом, а не городская фортелия. Долго в магистрате рядили-спорили, с чего, а главное, за какие такие гроши все работы исполнить. Вот тогда его предок вкупе со своим дружком и кумом, местными гончарами, взялись за месяц обновить половину главной стены, что над Днепром шла. Радцы погалдели-погалдели, однако денег дали, припугнув, что ежели не исполнят зарок, втройне сыщут. Кумовья наняли ватагу, расселили за стеной и затеяли работу, которая кипела и дни, и ночи. Что они там творили, горожанам было не ведомо, но глины и камней плоских возилось изрядно, а к концу срока по ночам по стене стали солому и хворост жечь. Первое время народ пугался, в набат бил, шутка ли — зарево над городом стоит. По окрестью слухи поползли недобрые, что над Могилевом неведомые силы ночами огни жгут и души христианские изводят. Тут уже не до шуток, а кумовья только лыбятся, да народ на стены ни с той, ни с другой стороны не пускают.
Однако пришел час предъявлять подряд. Горожанам, кто пожелал, предложили спуститься вниз к Днепру, а весь магистрат во главе с бурмистром разместили на большой ладье и перевезли аж на Луполовский берег. Дали мастера команду, упали утлые леса и хилые помосты, и открылась всем великолепная белая стена неприступной твердыни. Загалдел народ, закрестился, наземь пал. Попы про бесовство загундосили, а поплечники стоят-ыухмыляются. Магистрат затребовал враз на стену идти. Пошли малым кругом, епископа с ксендзом прихватили. Оказалось, умельцы старую стену подлатали, снаружи глиной обмазали, плоские камни в нее для виду вмуровали, обожгли, ровно горшок, а поверх известкой побелили. Вот и вышла что ни на есть первостепенная цитадель. Посовещались городские старейшины и порешили: дальше таким же чином обновлять стены, пока в казне денег на настоящие не накопится. Духовенство возвестило народу, что не бесовское сие дело, а промысел Божий, коим и бережется град наш.
Сколько те стены простояли, какие беды своим видом одним отпугнули, только Господу ведомо.
«К чему эта старая побасенка мне припомнилась? Были бы внуки дома, им бы баял, а так вот сам себе, как полоумный, сказы сказываю». Трофим остановился у корчмы, что насуплено стояла на самой рыночной площади. Редкие торговки, притопывая на морозце, раскладывали свои товары, в основном снедь и соления. «Да, захирел рынок, как и весь наш Поднепровский край!» — и дед, с досадой толкнув дверь, вошел внутрь некогда самого известного в городе питейного заведения.
В каждой вещи, в каждом доме живет некая неведомая сила, идущая от их хозяина. Трофим это хорошо знал по своей мастерской; ограбленная, опаскуженная московитами, она продолжала жить своей старой жизнью, только затаилась пока, что ли. А вот просторная Лейбова корчма со смертью хозяина лишилась этой силы и доживала свое время неприкаянной кирпичагой, как ни силился дать ей новой жизни Явген, шустрый невеличкий человек из пришлых. В корчме было чадно и накурено. Солдатни утром здесь никогда не бывало, поэтому заговорщики облюбовали это место для своих коротких встреч. Когда Трофим выплыл из белого морозного пара, люди, сидевшие за столом, повернулись в его сторону, а что-то говоривший бургомистр Язеп Левантович замолчал и сел.
— Дак это же Трофим, заходи, брате, какие у тебя вести? — подал голос Рыгор Осковский, подвигаясь на лаве. — Иди ужо, садись сюда.
— Пан Бог у хату! — поздоровался со всеми оружейник и присел рядом с Рыгором, предварительно скинув с себя драную овчину.
— Бургомистор опасается, как бы наша затея ранее срока не открылась, — пояснил Трофиму сосед.
— Вот и я об том же спешил вам поведать, — поднявшись, начал старик, — сегодня у меня опять стрельцы пьянствовали…
— Да чтобы они от этой водки синем огнем погорели! — стукнул со злостью кулаком по столу Сымон-шорник, у которого недели две назад опившиеся стрельцы на потеху изнасиловали старуху тещу, и та, не снеся позора, повесилась в баньке.
— Держись, Сымон, недолго уже осталось — кто-то попытался успокоить кожевенника.
— Ну, и что там стрельцы? — спросил Левантович.
— Да ничего особенного, только вот старый Арефа по пьяному делу стал говорить о том, что нечто неладное затевается в городе, чует он это своим поганым нутром, больно уж мы тихими стали, острожные — и те буянить да хлеба требовать переста…
Трофимов рассказ прервал страшный, душераздирающий женский крик. Народ повскакивал с мест, бросился к дверям и высыпал на площадь. Почти напротив корчмы, на утоптанном снегу сидела молодая баба и, по-звериному воя, пыталась затолкать обратно в себя вывалившиеся наружу внутренности и еще что-то, шевелящееся в прозрачном сером пузыре. Рядом стоял здоровенный стрелец в грязно-червонном кафтане и вытирал кривую арабскую саблю о его заскорузлый подол. Пузырь лопнул и, перекрывая весь гвалт, на морозной февральской площади закричал ребенок. И этот крик жизни, начатой преждевременно, переполнил чашу людского терпения!
Побелевший Левантович еле слышно прошептал условленные слова: «Пора! Пора!»
Через какое-то время это слово — «пора» — уже гудело грозным набатом над пробудившимся городом, а городской голова как заведенный бегал по улицам с длинным несуразным мечом в руке и все выкрикивал осипшим голосом одно единственное: «Пора! Пора! Пора!»
По заранее определенному плану Трофиму надлежало идти к арсеналу, чтобы помочь народу разобраться с оружием. Другие должны были бежать к острогу — перебить стражу и выпустить пленных, среди которых было немало умеющей воевать шляхты. Город кипел.
— Трофим! Трофим! Да не крути ты головой, тута я. Иди пособи.
Не сразу старый оружейник понял, кто и откуда его зовет, оказалось, сродник его Адам, распахнув настежь входную дверь, кричал ему из темных сеней.
— Что там у тебя стряслось? Много ли от меня, старого, помощи?
— Ты главное иди глянь, того ли мы их?
Трофим вспомнил, что Адаму недавно назначили на постой трех стрельцов.
— А чего же ты сам не глянешь?
— Да робею как-то. Ты же знаешь, я мертвяков — спас как боюсь…
— А забил как?
— Да шилом он их, ровно боровов, заколол, они даже и хрюкнуть не успели, — ответила вместо мужа жена, заматывая в тряпку длинное острое шило с большим медным кольцом на конце. — Такой инструмент испоганил, чем теперь скотину бить будешь?
Три непрошеных гостя словно спали — ни кровинки вокруг, ни смятых борьбой постелей. Только черная, небольшая дырочка, с запекшимися по краям капельками крови выдавала место, через которое в сердце вошла смерть.
— Ну что — того? — почему-то шепотом спросил сосед.
— Мертвее, Адам, не бывает.
— Слышь, Тимофей, а кто и когда их хоронить-то всех будет? Это ж какую уйму народу мы сегодня перебили?
— Да уж, может, тысяч с пять, а мот, и боле, — ответил Трофим и зашагал дальше.
Много московских ратников в это утро так и не проснулось, остальных же горожане казнили часов за пять, как и договаривались, в плен никого брать не стали. Исключение сделали только для воевод Семёна Горчакова, Матвея Полуэктова да командира стрельцов Сафона Чекина, которых, по настоянию шляхты, вместе с неприятельскими хоругвями отправили к королю Яну Казимиру. Тяжелым выдался день.
Тимофей возвратился в свою конуру поздно. Город ликовал и праздновал победу, после стольких лет унижений и скорби во всем Могилеве гуляла бескрайняя радость. Сколько врагов было повержено в этот день, никто считать не стал, да и ни к чему было это. Весть о подвиге горожан молнией полетела по окрестным городам и весям, и не завтра так послезавтра должна была достигнуть обеих враждующих столиц.
«Вот и хорошо, — думал старый оружейник, — может, и мои там, в своих скитаниях, порадуются за земляков. А то, глядишь, Господь смилуется и даст еще годков сколько жизни, может, и победу увидеть доведется», — старик толкнул дубовую дверь своего жилища. Она была заперта изнутри.
— Что за халера! — Трофим поставил на снег небольшой узелок со снедью, которой разжился в ратуше, и с силой толкнул дверь плечом. Дверное полотно поддалось, и тут же Трофима силой втащили в темноту мастерской.
— Так, а вот и дедок с ноготок явился, — поднося каганец к лицу Трофима, произнес Орефа. — Ты куда, гнида, огнива дел? — здоровенный кулак въехал в лицо.
«Вот гад, были бы зубы, выбил бы к едрени фени!» — подумал старик, сглатывая соленую от крови слюну, и огляделся. В просторном покое яблоку негде было упасть, кругом стояли, сидели, выглядывали из боковух московиты. «Да сколь вас здесь набралось?» — искренне удивился старик и потерял сознание от сильного удара по голове чем-то тяжелым.
На холодном, заплеванном полу Трофим быстро пришел в себя, но продолжал лежать, не подавая признаков жизни.

— Ваша милость, не надоти спешить. Пущай смутьяны успокоятся, хорошенько отметят победу, да и почивать себе с миром улягутся, — убеждал кого-то Орефа, — вот тогда мы и двинем, до ворот-то — всего ничего…
— Башни надобно взорвать, все как есть в щепу! Я еще сюда вернусь, они у меня за все ответят! Воры!
— Ответят, барин, ответят! И башенки рванем! Порохов-то там — слава богу! Только вы пока не кричите, а то неровен час…
— Старика придушите, кабы чего ни выкинул.
— Нет, батюшка барин, удушить мы его всегда успеем, а сперва он нам еще послужит: и дорожку покажет, и перед царем об измене городской поведает. Он дошлый старикан.
— Гляди, сукин сын! Что не так — три шкуры спущу.
— Не извольте беспокоиться, барин, все будет путем, — ответил елейным голоском Орефа и, дождавшись когда начальник отойдет, позвал: — Грязь, Никита, подь сюды! Волоките эту падаль в подвал, там, где-то справа, кажись, дверь есть. Только не поломите деда, он живым и целым нужен.
Стрельцы затащили Трофима в заваленное хламом подземелье и, примостив у какого-то разбитого ларя, уже собрались подыматься обратно, как, плотно прикрыв за собой дверь, со свечкой в руке спустился Орефа.
— Знач так, молодцы, как дадим деру и будем уже за городом, барина в расход. Тихо так — споткнулся де и шею свернул, кто там в темноте да суматохе разберет. Деда же бережите пуще ока. Мне тут сегодня про его сынка средненького шепнули. В случ чего поторгуемся. Эй, дед, ты уже давно очухался, я знаю. Ты, это, на меня
не дуйся, эт тя барин мушкетом по калгану саданул. Он плохой. Будешь меня слушать — мот, и сжалюсь, и по-людски похороню.
— Свечу-т оставь, заботник, а то пока бегчь надумаешь, меня тут крысы уже заживо сгрызут, — не подымая головы, отозвался Трофим.
— Знай православную доброту, токи с огнем, гляди, не балуй! — хмыкнул Орефа и, приладив свечку на предназначенную для этого полочку у двери, вышел наружу.
Глухо шоркнул засов.
Лежа без движения, даже не отгоняя осмелевших крыс, уже с веселым писком сновавших вокруг, оружейник прислушивался к происходящему наверху и обдумывал свое положение.
«Эх, оболтусы, у литвина из подвала путей столько, что до Вильны к утру добраться можно. Но бегчь мне не с руки, да и не к чему… Вот, Трофим Зеноныч, а ты вечор бедовал, что ни одного гуся московского на вертел не насадил. Вона их сверьху сколь, мот, душ с тридцать. Хотя откуда у них души-то, с душой-то разве бабу беременну по животу саблей рубить буш? Эх, Матерь Божья Востробрамская! Не погневайся на меня за содеянное».
Старик, пошатываясь, встал, подпер толстым дрыном дверь, взял свечу и направился в дальний угол своего подвала. Там, повозившись с заржавевшими запорами, отворил потайную дверцу в соседнее помещение, заставленное бочонками с порохом. Порох этот он с сыновьями ночами втихаря катал из городского арсенала, куда вел всеми забытый старинный подземный ход. В первые же дни оккупации они семейством и вовсе осмелели, прилично цапнули. Уже и барыши посчитали. Но вишь ты, как дело обернулось. Проход этот они позже от греха подальше взорвали. Пламя свечи колебалось, колебался и Трофим. Он знал, что самым страшным врагом решительности являются мысли. Поднял свечу повыше и, найдя глазами разбитый бочонок, подумал: «Ну вот, Орефа, не получилось по-твоему, не ты меня, а я тебя хороню», — и поднес к черным зернам желтоватое пламя.

Почти четыре века минуло с тех времен, все забылось и уплыло в зыбкое болото беспамятства, только проклятие московского патриарха Никона, как высшая похвала мужеству граждан Могилева, до сих пор висит над этим городом.