Вы здесь

«Оттепель». Эпизоды детства. 1957—1961

Часть первая
Файл: Иконка пакета 13_zaikov_oed.zip (69.32 КБ)

Имя

Однажды у меня приболела собачка

 

В ветеринарной лечебнице перед столом, за которым сидела симпатичная девушка, очень большой, красный и потный мужчина отвечал на вопросы.

Имя?

Софья.

Отчество?

Мужчина растерянно:

Мы ее просто Соней зовем; кошка Соня; без отчества.

Я спрашиваю имя хозяина, а не кошки!

Извините. Степан Степанович.

А просто кошка Соня, без отчества, которая чем-то занемогла, сидит себе смирно в контейнере, ждет оформления бумаг.

Примерно так и меня назвали. Отец шибко огорчился, когда узнал, что у него родился четвертый сын. Он дочку хотел. Да и вся семья хотела девочку — и мама, и бабушка, и три брата: довольно, мол, парней. Отец от досады и, возможно, от более сложных чувств запил, конечно. Мама в надежде, что он протрезвеет от данных ему новых обязанностей, снарядила его в загс. Там его спрашивают:

Имя?

Николай.

Секретарь записала в свидетельство о рождении — Николай.

А ваше имя?

Я ж говорю — Николай.

Я спрашивала имя ребенка! Как малыша хотите назвать?

Михаилом. В честь деда. Я-то Николай Михайлович.

Ну вот, испортили бланк, а эти бланки — строгой отчетности. У меня лишних бланков для вас нет, — осердилась работница загса. — Радоваться рождению сына надо меньше!

Да ладно, какая разница — Михаил, Николай? Один хрен мальчонка, — махнул рукой отец. — Пускай Николаем живет.

Так я стал Николаем Николаевичем. Имя Николай мне весьма не нравится. Коля — колесом катиться по жизни. А Коля Колич — катиться на двух колесиках. Михаил ближе душе. Записали бы Михаилом — в честь деда Михаила Ефимовича, и судьба моя, глядишь, повернулась бы иначе. Известно: как корабль назовешь…

Сатурн сиял

Однажды, в теплую звездную ночь, четверо мальчишек лежали на холщовых матрасовках, набитых травой

 

Родился я в феврале 1953 года, за пару недель до смерти Сталина. Разумеется, о своей жизни при нем в те первые две недели я ничего не могу сказать, как и о своих впечатлениях в первые три года жизни. Однако усатый профиль генералиссимуса часто маячил в отчаянных спорах взрослых, когда я начал вслушиваться в их разговоры, лет с четырех.

Начинаются мои осознанные воспоминания летом 1957 года, когда на дворе вовсю звенела капель хрущевской «оттепели». Я рос младшим из братьев: Лешке десять, Сашке восемь, Сережке седьмой год, а мне тогда исполнилось четыре.

Пронзительно пахнет свежими стружками, чистым деревом: семья строит дом на берегу реки Читинки. Пока есть лишь пол и стены. В стенах — проемы для окон. В воздухе — горьковатый запах полыни, аромат цветущего багульника, слабый плеск близкой воды. Потолка и крыши нет. Мы, все четверо, завороженно смотрим с душистых лежанок в ночное небо.

Лешка объясняет:

Есть звезды, и есть планеты. Звезды очень далеко, они как Солнце. Их так много, что на всех не хватило имен. А вот планет мало, и они все названы старыми богами. Самая большая планета — Юпитер. На втором месте Сатурн. Его нельзя ни с кем спутать, потому что у Сатурна есть кольца.

Где, где Сатурн?

Да вон — видишь, далеко вверху желтое пятнышко, а вокруг блестящие колесики? Это кольца, они ледяные, потому и светятся.

Где колесики? Я вижу одно колесико!

Кольца слились в сплошную ленту, потому что Сатурн очень далеко, очень! А колец много, если близко смотреть — тысяча.

Да, я вижу Сатурн — медную копеечку на черном бархате неба. Я вижу его бриллиантовые кольца. Прищуриваюсь — и вижу, как величественно они вращаются вокруг великолепной планеты — с виду крохотной монетки, а в действительности невообразимой громады. Более того — я слышу тихий шорох, производимый ледяными космическими колесами. Понимаю, что вокруг Сатурна раскинулась бездна, однако в небе тесно от звезд, и кажется, что они щедро рассыпаны по небосводу, как крупнозернистый сахарный песок.

Меня пронизывают, заполняют от затылка до пяток дурманящий запах распиленных досок, чистых стружек, ароматы летней ночи, цветущего багульника, вкрадчивый шепот Читинки. И — тепло братского дыхания.

А люди на Сатурне живут? — спрашивает Сережка.

Не, людей нету, — отвечает всезнающий старший брат. — Там живут лишь птицы и рыбы. Сатурн ведь жидкий и газовый: кругом вода, а над водою воздух. Рыбы в воде живут, а птицы рыбами питаются.

Где ж они спят, если всюду вода?

На кольцах. Птицы поклюют рыбу и поднимаются на кольца, а там, на ледяных скалах, гнезда из своих перьев и пуха вьют.

Первым беззвучно засыпает Сашка, пробежавший, как обычно, за день наибольшее количество километров. Сосредоточенно сопя, тонет в перинах снов Сережка. Лешка думает о чем-то своем. Я успеваю увидеть, как на страшно далеких ледяных кольцах, нахохлившись, сидят орлы и кукушки… Картинка гаснет.

Позднее я рассказывал, что видел в небе Сатурн с его кольцами — отлично видел безо всяких телескопов и биноклей. Возможно, малыши имеют обостренное, уникальное зрение? Но кто же поверит, что они видят то, чего взрослякам увидеть нельзя?

Возможно, сыграл свою роль эффект колодца. Известно, что со дна глубокого колодца даже в ясный день можно увидеть звезды. А ведь мы, братья, разглядывали ночное небо, лежа на полу среди стен без крыши — чем не колодец? Да и погода стояла сказочная — тишина и ни облачка.

Надо мной посмеивались друзья и знакомые. Посмеивались не только по поводу Сатурна, и постепенно, с годами, я несколько свыкся, что к моим правдивым словам люди относятся иронически. Что ж, каждый судит о жизни на основе собственного опыта, а личный опыт большинства людей чаще несчастливый, чем счастливый.

Но и сейчас, в старости, я уверен, что зрение меня не обмануло, что первым видением в жизни, которое я запомнил сразу и навсегда, была золотистая планета Сатурн с изумительными хрустальными кольцами.

Лингвистическая болезнь

Однажды жарко пели петухи, цвел багульник и цвел июнь

 

В тени сарая полеживал Шарик и лениво потявкивал на раскричавшихся не вовремя — поздним утром — пестрых дураков. Петухи что-то там не поделили в своей птичьей жизни — вот и разорались некстати. Куры и утки проживали в сарайчике, а в конуре возле стайки ютился пес Шарик. Милая черная, косматая, ушастая собачушка, мой друг и четвертый брат. Три старших брата, а он — как бы единственный младше меня.

Без сомнений, Шарик был чистокровной дворняжкой. Возможно, тысячи его простодушных предков проживали в будках и охраняли хозяйские усадьбы — звонким лаем и добросовестным вынюхиванием. Также возможно, что его неприхотливые предки черной тучей следовали за обозами воинственных кочевников куда-нибудь к последнему морю. Все возможно, а теперь вот Шарик жил с нами в Чите и по-братски делил со мной разные радости и невзгоды бытия. Когда он вставал на задние лапы, а передние складывал на мои плечи, мы оказывались с ним одного роста. Бодая его крутой лоб, я всматривался в сообразительные смородины черных глаз и готов был поклясться, что умнее этих ягод нет во всем лесу. Во время наших объятий торчали две пары ушей: его треугольники — вертикально над головами, мои лопухи — горизонтально сбоку.

В такие минуты мы оба, безусловно, испытывали счастье, ибо ни о чем не думали и пребывали в восторженном состоянии духа. А счастье, конечно, такое и есть — когда не думаешь совсем и когда тебе хорошо — совсем хорошо. Ты вроде бы становишься частью другого существа, отсюда, наверное, и слово — счастье, соучастие. Еще скажу: счастье всегда позади, его невозможно предугадать, оно просто случается с тобой или кем-то другим, о нем потом можно лишь вспоминать. А горе ждет человека впереди, ведь в любой час с человеком может случиться непоправимое, и обычно он беду свою может предвидеть или почувствовать заранее. Счастье — нет, оно внезапно приходит и уходит. Не думаешь в момент счастья, что это счастье, а горе ожидаешь и знаешь, что вот оно — горе, пришло, наступило.

Шарик с необычайной хитростью прокрадывался по утрам в мою кровать и нашептывал свои ночные секреты, облизывая мой нос, пока его не заставала бабушка и не гнала веником из хаты. Мы с дворняжкой барахтались в траве, как ласточки в поднебесье, а когда над нами парили голубые паутинки или стрекозы, Шарик высоко подпрыгивал и ловил их в воздухе. Единственный спор между нами касался бабочек: я не позволял собачьему брату гоняться за ними, а он все же вылавливал шелковых красавиц, грозно щелкая зубастой пастью. Зубов он имел не меньше, чем нильский крокодил, к тому же впереди неизвестно для какой цели отрастил клыки — два сверху и два снизу. Меня Шарик прикусывал нежно, подкладывая под свои зубы длинный и мягкий язык, но клыки-то для чего-то же ему служили? Для устрашения бабочек?

По своей человеческой природе я родился совой, причем неисправимой, упертой совой. Просыпался в семье позже всех, шлепал в туалетный скворечник, плескался кое-как под умывальником и норовил бежать на речку. Бдительная бабушка от калитки влекла меня к столу — завтракать. Есть по утрам я не хотел категорически. Бабушка с притворным гневом сообщала, что брат Сашка уже посетил курятник и смякал два сырых яйца; она демонстрировала скорлупки с прилипшими к ним соломинками. Так она пыталась пробудить во мне аппетит. От брезгливости у меня перехватывало горло.

В то позднее утро я вышел во двор… Орали петухи. И вдруг я тоже закукарекал. Шарик, не глянув в мою сторону, тявкнул. Я ответил ему визгливым лаем. Шарик вскочил как ошпаренный и закрутился юлой — искал взглядом соперника. Я встал перед ним на четвереньки, высунул язык, сколько мог, громко задышал и заскулил. Песик бросился мне на шею. Я отодвинул его и огласил окрестности громким петушиным воплем:

Кука-рлеху-рлеху-кукарлеку!

Пес неодобрительно глянул в мои глаза.

Кикилики! Кукелеку! Куккокьеку! Кукареку! — ответил я.

Куд-кудах! Куд-кудах! Ко-ко-ко! — всполошились куры.

На пороге домика, поспешно вытирая руки о фартук, появилась встревоженная бабушка.

Так началась моя лингвистическая болезнь. На пару с Шариком мы валялись в лебеде и лаяли на разные голоса. Освоив кукареканье и лай, я принялся за подражание поросятам, благо их на улице паслось немало: хрю-хру, ойнк-ойнк, хыр-хыр. В промежутках между хрюканьем, лаем и кукареканьем я подражал мычанию коров, блеянью коз и чириканью воробьев — с разным успехом.

В течение месяца я не произнес ни одного человеческого слова, разговаривал только на языке животных — лаял, хрюкал, кукарекал, крякал, мычал и блеял. Я пытался понять, о чем говорят животные. В том, что они владеют собственным разумным языком, я не сомневался ни капли. Даже яблони в сказках говорят!

Садись есть! — строжилась бабушка.

Гав-гав, тяф! — отвечал я.

Да брось ты его, чем бы дитя ни тешилось, — смеялся умный Лешка. — Пусть поблажит.

Мяу-мяу-мяу! Му-у! — отвечал я.

Кончилось тем, что всерьез взволнованная мама собралась вести меня к доктору. Она уже водила меня раньше к логопеду, но тот эпизод в моей памяти не сохранился. Тогда семья заподозрила, что я глухой, ведь я не разговаривал до трех с лишним лет. Совершенно не хотел говорить. Лепетал некоторые непонятные звуки — и все. Доктор осмотрел меня, послушал дыхание, велел высунуть язык, постучал по коленям молоточком, поводил пальцем перед глазами и вынес вердикт:

Мальчик здоров, слышит отлично, вовсе не глухой и вполне сообразительный.

Чего ж он не говорит?! — вскричала мама. — Ему же три года!

Ну не десять же, — возразил врач.

И рассказал маме старый глупый анекдот про парня, который молчал все детство. И вдруг отчетливо спросил за столом, почему ему не положили в чай сахар. «Что же ты молчал все эти десять лет?!» — рассердился дед. «Повода не было, — отвечал отрок. — Чай всегда был сладкий».

Вот так и ваш ребенок, — подвел черту доктор. — Однажды сам заговорит. Без врачебного вмешательства. Вон сосульки на крыше — одни тонкие, другие толстые; одни растают быстрее, другие медленнее. Но растают все.

Мама воротилась довольной, а логопед и правда как в воду глядел. Однажды утром, спустя пару недель после посещения клиники, я продрал глаза и ясным голосом спросил:

Мама, где мои чулочи, где моя рубаша, я хочу гулять.

Толстая сосулька растаяла! — засмеялся Лешка. — Выдала целое предложение.

Семья пришла в восторг и на все лады повторяла: «Где мои чулочи, где моя рубаша?!» Так рассказывали мама и бабушка.

Лингвистическая болезнь тоже улетучилась сама собой, как и мнимая глухота. Некоторое время я упорно пытался подслушать и подсмотреть, как смеются животные. Сам-то я был смешливым мальчонкой, любил похохотать и был уверен, что все вокруг тоже любят это дело. Но никто из птиц и зверей не издавал характерных насмешливых звуков, ни одно животное не строило в мой адрес клоунских гримас, как я ни стремился его рассмешить.

Одна старая ворона, правда, подала надежду, однако пустую. Я лежал как-то под сосной и старательно каркал — передразнивал ворону, сидевшую над моей головой. Она вроде бы заинтересовалась моей речью. Возможно, расслышала что-то родное в моих упражнениях: круа-круа, какко, гаак… Я настойчиво продолжал изобретать вороньи звуки: кра-кра, кое-коек, кау-кау… Ворона склонила голову набок, прислушалась. Я начал осторожно хохотать: ха-ха-ха, хпа-хпа-хпа, как бы предлагая ей повторить мой смех. Ветхая ворона ответила: кха-кха-кха. Я радостно встрекнул, то бишь подпрыгнул, и захохотал громко: ха-ха-ха! Ворона презрительно плюнула на меня сверху и лениво полетела прочь. Увы, я остался непонятым ею.

Разочаровавшись и устав подражать наземным тварям, я взялся за рыб. Моей любимой сказкой был «Конек-горбунок». А в той сказке у рыб с юмором все в порядке. Особенно мне нравился ерш-забияка: «Ерш ну рваться и кричать: “Будьте милостивы, братцы! Дайте чуточку подраться. Распроклятый тот карась поносил меня вчерась…”».

Как-то же рыбы смеются у себя под водой, в домашней обстановке, у них ведь и рот подходящий — губастый, широкий. Тихо ли, громко ли, шипят, как лимонад, когда пузырьки из него выходят, или хихикают, когда пузырьки лопаются, — но смеются ведь порой, улыбаются! В крайней степени любопытства я решил изучить рыбий язык и в очередной раз едва не утонул. Влез с головой в Читинку, чтобы подслушать речи пескарей и гольянов, да и нахлебался воды. Братья меня выловили, вытащили на берег, надавали подзатыльников, потрясли за ноги, выливая из меня воду. Я отдышался, полежал на песочке и заговорил снова человеческим языком — чисто русским.

Однако во мне и сейчас живо огромное удовольствие, которое я испытывал, общаясь с курами, кошками, собаками, свиньями и воробьями, исторгая из себя их замечательные звуки. Или подобные им. Иногда, когда рядом никого нет, я тихонько лаю или чирикаю до сих пор. Но рыбьего языка, увы, не знаю.

Парадное фото

Однажды в семейном альбоме мне попалось постановочное фото — оно сделано за год до моего рождения

 

Тогда почти все снимки были постановочные, ведь фотоаппараты и принадлежности к ним имелись в редких семьях.

На снимке — бабушка Елена Липатьевна и мои старшие братья — Леонид, Александр и Сергей. Леониду шестой год, Сашке четвертый, Сережке два. Он сидит на коленях у бабули, а старшие стоят сзади на табуретках, стоят по стойке смирно, надувшись, — как фотограф приказал.

Дети, по тогдашней моде, в шароварах. Чистенькие, серьезные. У старших на ногах сандалики, у младшего, Сережки, — что-то вроде пинеток на веревочках. Его пальчики крепко вцепились в крестьянские бабушкины руки.

Елена Липатьевна умрет через десять лет после этого фотографирования, умрет в голодных муках от рака пищевода. Сергей скончается от туберкулеза в год своего пятидесятилетия. Леонид не выживет после нелепой драки с бандитами: брату было шестьдесят лет, но кулаками справиться подмосковные молодые спортсмены с ним не смогли и проломили череп кастетом. Старший братишка и в шестьдесят считал себя крутым боксером.

В нашей семье огромным уважением пользовался чай. Бабушка и мама родились в забайкальской станице. Кого-то из бабушкиных предков сослали в Даурию после восстания Емельяна Пугачева вместе со многими другими казаками. Скоро заснеженная зимой и пропыленная летом станица заменила русский квас на крепкий китайский чай: климат и обстоятельства способствовали. Казаки занимались сельским хозяйством, в промежутках усердно учились военному делу и по тревоге дружно защищали амурские рубежи. В мирные годы торговали и обменивались продуктами с южным соседом охотно и много. Вот и родилась в русских даурцах стойкая привычка пить крепкий чай.

На плите в Чите стоял объемный чайник, литра на четыре, слегка закопченный, с помятыми боками; на приступочке печки — фарфоровый чайничек с густой, кирпичного цвета заваркой. В него с утра кидали добрую пригоршню чаю; в течение дня бабушка несколько раз высыпала использованные листья, мыла посудку, засыпала новую порцию и заливала заварку кипятком. Семья делилась по способу пития. Бабушка, мама и я любили очень крепкий и очень горячий чай — кипяток шоколадного или бурого цвета с молоком, но без сахара. Сахар портил для нашей партии вкус чая. Отец и другие братья пили слабенький чаек без молока, но зато с сахаром. Они считали, что молоко портит вкус чая. Отец кидал в стакан с чаем особенно много сахарного песку, чем изрядно меня веселил. Часто покупали кусковой сахар. Большие сверкающие куски зажимали в ладони и разбивали их ножом на более удобные, мелкие кусочки. Пили чай из граненых стаканов — все, кроме бабушки: она пользовалась старинной эмалированной кружкой с красными печальными розами.

Бабушка называла себя даурской казачкой, гуранкой. К тридцати годам она родила пятерых сыновей. Первый муж был изрублен японцами, но не до смерти — вернулся и умер в родной станице.

Тяжело женщине одной в дому с пятью казачатами.

А в село тем временем возвратился другой казак — Иван Зимин. Этого Зимина ждали с войны жена и пять дочек. Жена ждала-ждала, да не вынесла тяжких работ — заболела и умерла. У вдовы Елены Липатьевны — пятеро мальчишек. У вдовца Ивана Зимина — пять девчонок. А жизнь, конечно, не сахарный песок, да и не кусковой сахар.

Старшины станицы велели: ребяток жаль, сходитесь и живите. Сошлись с детьми и хозяйствами не шибко молодые уж Иван и Елена. Получилось в большой семье десять детей: пять мальчишек да пять девчонок. От Зимина бабушка, уже сорокалетняя, 7 января 1928 года, в Рождество, родила одиннадцатого ребенка — девочку, мою маму Екатерину Ивановну. Иван Зимин долго не протянул, раны его сильно донимали, и он умер перед Великой Отечественной. Мама звала его тятей. Говорила, что у него был могучий голос: если он запевал песню на одном краю деревни, слышали жители другого края. За голос его дразнили муллой, хотя был он абсолютно русским казаком. Бабушка всю жизнь носила православный крестик. С ним ее и похоронили.

Бабушка заменяла мне детский сад и грамотных воспитателей, сама будучи малограмотной. Мы подолгу с ней беседовали обо всем.

Почему улица называется Аянской?

На берегу Охотского моря, — вздыхала бабуля, — далеко на востоке, в горах, где начинается океан, есть бухта. А в этой бухте стоит поселок. Поселок называют Аяном. На тунгусском языке Аян — это вход, двери, дорога. По океану из Аяна путь зачинается на Аляску, а по горам в другую сторону — на материк, в Якутию. При царе ишо строили. От якутов дорога идет в Читу. Улица-то наша крайняя в городе, вот потому и Аянская, из самого Аяна, значит.

И мы можем по нашей улице дойти до Аляски?

Господь с тобой, нет. Аляску-то давно продали американцам. Не ходют туда пароходы. И дорога из Аяна к нам заколобродила, непроезжей стала.

Так я и запомнил: крайняя улица Аянская — это вход в Читу, а значит, и выход из нее. Если долго ехать и идти на восток, можно добраться до Аяна, что стоит на берегу моря.

В первом классе я научился бегло читать и за зиму вслух для бабушки прочитал первую свою реалистическую толстую книгу — роман «Даурия» Константина Седых. Бабушка слушала внимательно. В некоторых местах морщилась, качала головой — значит, неправду сказал писатель; часто согласно кивала — правильно, так и было, мол, помню.

Бабушка перед смертью есть не могла, жила на уколах глюкозы. А я совал ей то конфетку, то пряник. Когда умерла, все мои гостинцы лежали под ее подушкой. Дядя Миша, кудрявый и высокий, сказал: «Отмучилась». Была ли вся ее жизнь мукой? Не знаю.

Вот такое парадное фото из тумана 1952 года.

Молоко

Однажды бабушка кипятила молоко

 

Кастрюля стояла на печке. А я, двухгодовалый, сидел у бабушки на коленях. Молоко забурлило и побежало через край посуды. Если кастрюлю мигом не снять с печи — поднимется смрад, дым, часть молока выплеснется на плиту, часть сгорит. Елена Липатьевна кинулась к печке — и опрокинула кастрюлю с молоком на себя и на меня. Я зашелся благим матом.

Конечно, ничего этого я не помню. Позже мне рассказывали, и не один раз, как с моей левой руки сползла кожа — якобы аж до кости, жуткие волдыри вскочили у бабули и у меня на ошпаренных местах. Рука болела долго и мучительно, ее чем-то смазывали, бинтовали, я плакал ночами, плохо спал, но в итоге несчастный случай не оставил даже шрама на моей руке и в моей памяти. А вот брат мой Лешка в результате этого нелепого происшествия пострадал гораздо серьезнее и на всю жизнь. Хотя моей вины в его беде вроде бы нет, я все равно чувствую некоторую неловкость.

В общем, родители подарили мне, пострадавшему, с рукой на перевязи, велосипед. Я был слишком мал, к тому же болен, чтобы управлять сложной трехколесной машиной. Зато старшие братья плюс соседские дружки с радостными воплями высыпали во двор и начали обкатывать новехонький механизм. Первым новой техникой овладел Лешка. Он поехал — может быть, сидя, а может быть, отталкиваясь ногой, как на самокате, не знаю. За ним с улюлюканьем повалила малышня. Лешка не справился с управлением, говоря языком гаишников, и свалился в канаву. С ревом он вылез из канавы, одной рукой закрывая окровавленный глаз, другой вытягивая за руль проклятый велосипед.

В яме брат наткнулся виском на железяку и навсегда окосел. Несмотря на усилия врачей (господи, какие там врачи!), его правый глаз потерял половину зрения и упрямо норовил закатиться под переносицу. Пришлось брату до самой своей кончины ходить в очках. И это Лешке — лыжнику, боксеру, балаболу, романтику шестидесятых! В призывном возрасте по этой причине его не брали в армию. Но Лешка очень хотел служить. И достал медицинскую комиссию справками об участии в соревнованиях и требованиями, его все же призвали — в спортивную роту.

Бедный братишка! Сколько физической и душевной боли он перенес из-за той нелепой случайности! В школе он отстал на целый класс — валялся по больницам, плохо видел. На улице в минуты размолвок пацаны бесшабашно дразнили его: «Петух косой подавился колбасой!» Колбаса вообще почему-то считалась крамольным продуктом и часто упоминалась в дразнилках. «У Сережки на носу черти ели колбасу!» Или того хуже — «молотили колбасу». Как можно молотить колбасу, да еще на носу? Вероятно, «молотить» означало быстро и жадно есть.

Обваренная кипятком рука, самоистязания бабушки, считавшей себя виновной, трехколесный велосипедик, роковая травма брата — ничего из этого не сохранила моя детская память. Тем не менее на душе кошки скребут, когда я думаю об этом случае: ведь Сатурн существует, даже когда мы его не видим.

Вот такая вышла история с молоком. Этот напиток, наверное, все дети обожают. Свою корову наша семья не держала — к унынию бабушки. Но та же бабушка удачно обменивала у соседей на молоко куриные и утиные яйца. К тому же мама обшивала половину улицы, и с ней часто рассчитывались молоком. Стакан молока да краюха хлеба служили роскошным завтраком или ужином.

Была и такая закавыка. Елена Липатьевна еще со времен своего дореволюционного детства имела твердое и неприятное убеждение, что козье молоко гораздо полезнее коровьего. Она произносила пылкие речи о загадочных лечебных свойствах козьего молока — решительный вития, прямой оратор, козий адвокат и пропагандист, хотя и малограмотный.

Пей! — принуждала меня к миру бабушка. — Это козье молоко. Я его задорого выменяла у соседки. Посмотри на козочек — это ж, поди, сказка! Умные, беленькие, а какие рожки! У коровы-то небось титьки по пуду — работать не буду, а у козочек вымечко уккуратное, нежненькое. Пей, ирод, а то не пушшу на речку!

«Ирод» было ее любимым ругательством. Она повторяла его десятки раз на дню — по отношению к внукам, свиньям, собакам, пьяницам: на все худое у бабушки имелось четкое определение — ирод. Про царя Ирода я тогда не знал и думал, что бабушкино ругательство — исковерканное слово «урод». Говорила же она «гумага» вместо «бумага», «ризетка» вместо «розетка» и «тубаретка» вместо «табуретка».

Содрогаясь от страдания, я пил козье молоко. Все полезное — пресное или горькое. А ведь меня, как и братьев, пичкали еще и рыбьим жиром!

Зимой на рынке продавали замороженные молочные колеса. Парное молоко заливали в подходящую посуду — широкую миску или тазик — и выносили на мороз. Молоко замерзало. Сверху образовывался желтый, сливочный слой масла. Мерзлое молоко не скисало. От ледяного круга откалывали кусок и заносили в избу — чай пить, кашу варить. Само собой, каждый из братьев норовил немедленно сунуть в рот холодный ломтик молочного диска — домашнее мороженое таяло на языке.

Во времена «оттепели» стали модны концентрированные продукты. Правительство поощряло быстрое приготовление супов и каш из прессованных брикетов. Мама и бабушка избегали варить серьезную пищу из концентратов, но с удовольствием покупали различные кисели в брикетах — яблочные, грушевые, плодово-ягодные. Кисель мы, дети, любили горячий, пили его вприкуску с хлебом. Порой кисель и не варили, а грызли сладкие брикеты вместо конфет.

Тюря с водкой

Однажды в выходной день к отцу заявилась пара шахтерских приятелей

 

Бабуля от греха подальше сразу смылась в огород. Мама выставила мужикам капусту, огурцы, хлеб, сало и тоже шмыгнула к грядкам. Вместе с отцом за столом образовалась классическая троица. Зазвенели граненые стаканы.

В разгар их пира с улицы ворвался я — что-то взять в доме, кажется, скакалку.

Вот Колька, младший, — представил меня друзьям отец. — Мал золотник, да дорог. Знаете, какая у него память? Ну-ка, сынок, прочитай нам стишок.

В конце пятидесятых годов «оттепель» ввела в моду поэзию. Мы жили в глуши, в забайкальской провинции, но стихи во множестве печатались в газетах и журналах, а семья всегда выписывала много прессы. Стихи звучали по радио, а радио бабушка не выключала по доброй воле: это было ее окно — всегда распахнутое — в большой мир. В Москве в 1957 году поставили памятник Маяковскому, под этим памятником молодые поэты декламировали свои стихи — с выражением, с апломбом, с парадоксальными интонациями. Заслуженные актеры исполняли по радио Маяковского — мощным, красивым басом. Читали Твардовского и других поэтов. В ту пору вернули народу стихи Есенина.

Небо, река, родители, стихи — мне казалось, что всегда так было и так будет. Мир таков для малыша, каков он есть в данную минуту. Откуда мне было знать, что мода на поэзию — временное явление? Я с наслаждением начал подражать громогласным радийным поэтам, будучи уверенным, что это нормально — кричать стихи, как нормально есть, пить, полоть грядки и бегать. Во мне утвердилось мнение, что стихи надо читать очень громко — повышенной громкостью они отличаются от прозы. Кто же поймет, что это поэзия, если стихи читать тихохонько, как сказку?

К первому классу я невольно выучил наизусть, наверное, всю стихотворную программу начальной школы. Представьте сами: зимними вечерами и в ненастные дни старшие братья, от Лешки до Сережки — по очереди, зубрили рифмованные строчки — одни и те же из года в год. Учили они так: читали четверостишие, затем закрывали глаза и повторяли его раз пять-шесть. А я крутился рядом. И невольно запоминал то, что сначала талдычил Лешка, потом Сашка, потом Сережка. Для меня игра, а для них — мука: не мне же стоять завтра у доски, подрагивая губами и судорожно вспоминая забытую строчку.

В общем, я научился орать стихи благим матом. Возможно, подражал ужасно модным тогда Евгению Евтушенко и Андрею Вознесенскому. Кричал я изо всех сил, но без всяких смысловых интонаций. Мама качала головой, братья хватались за животики, бабушка с неподвижным испугом глядела в пространство, а отец поощрял и всячески одобрял мое немыслимое исполнение. Особенно по душе ему приходились стихи Некрасова. Отцу нравился простецкий юмор народного поэта, его тяжеловесные рифмы.

Семья-то больша-ая! — вопил я на всю избу. — Да два-а мужика-а-то, отец мой да я.

Молодец! Так его, жарь! Генералом будешь! Для генерала главное — командирский голос, чтоб весь полк слышал! — восторгался папка.

В общем, однажды звенели граненые стаканы.

В разгар пира с улицы ворвался я — что-то взять в доме, кажется, скакалку.

Ну-ка, сынок, прочитай нам стишки, — попросил захмелевший отец.

По опыту я знал, что разумней рассказать и уйти: пьяные мужики быстро устают от поэзии. Я вдохнул полную грудь прокуренного воздуха и заревел дурным голосом любимого отцом «Генерала Топтыгина».

«Дело под вечер, зимой, и морозец знатный. По дороге столбовой едет парень молодой, ямщичок обратный…»

Лица мужиков от моего неожиданного вопля вытянулись. Шахтеры враз заморгали и откинулись на стульях, как в театре. Отец горделиво поглядывал на меня сверху вниз. А я надрывался:

«Видит Трифон кабачок, приглашает Федю. “Подожди ты нас часок!” — говорит медведю… Час проходит; нет ребят, то-то выпьют лихо! Но привычные стоят лошаденки тихо».

Отцовы приятели перевели дух, слегка свыклись с рифмованным ором, перестали моргать. Один из них даже попытался отыскать на столе бутылку, чтобы освежить напиток в стаканах.

«Быстро, бешено неслась тройка — и не диво: на ухабе всякий раз зверь рычал ретиво; только стон стоял кругом: “Очищай дорогу! Сам Топтыгин-генерал едет на берлогу!”»

Стаканы и стекла в окнах звенели. Отца охватил мелкий заливистый хохот. Один приятель вторил ему. Другой мрачнел и мрачнел. Я наблюдал за публикой. Ради мрачного слушателя мне пришлось набрать в румяные щеки добрую пригоршню невидимых горошин юмора и выплюнуть их в клубы табачного дыма.

«Собрался честной народ, все село в тревоге: “Генерал в санях ревет, как медведь в берлоге!”»

Я театрально развел руки в стороны. Отец неудержимо хохотал. Слезы выступили на глазах его смешливого товарища. Но угрюмый член троицы не сдавался. То ли алкоголь на него не так действовал, то ли он вспомнил своего бестолкового сынишку, то ли еще что.

Горлопанить каждый может, — со значением молвил угрюмый. — Но в жизни куда важнее сила, выносливость. А вот как его в забой, да смену отпахать? Станет тады горланить?

Отец вытер слезы и решил обидеться.

Легко! Знаешь, какой он крепкий? На завтрак ест тюрю с водкой!

Что?! С водкой? — теперь не поверил весельчак. — Дошколенок? Быть не может.

Щас увидите! — сказал отец. — Садись, Колька.

Я поспешно притащил табуретку и подсел к мужикам. Отец тем временем налил в суповую тарелку водку и накрошил хлеб. Подал мне оловянную ложку.

Ешь!

Тюрю я любил. Но с молоком. А тут с водкой. Что делать? Вздохнув, я молча и без перерыва вычерпал, прожевал и проглотил рыхлые и горькие от алкоголя куски хлеба. Стойкий оловянный солдатик с большой оловянной ложкой.

Видали? — спросил дружков отец. — Иди, Колька, играй.

Я переступил порог прокуренной комнаты, вошел в кухню, и мир закачался в моих глазах. Сбоку стояла бабушкина лежанка. Я рухнул в нее, закатился к стене, зарылся с головой в жаркий мех дохи, которой бабуля накрывала больные ноги, и уже сквозь пелену сна услышал уважительный рокот пьяного мужицкого хора:

На поле танки грохотали, солдаты шли в последний бой, а маладо-ого команди-ира несли с пробитой головой...

Ушли собутыльники, прибежали с улицы братья. Мама и бабушка собирали ужин, жарили рыбу.

А где младший? — встрепенулась бабушка.

Молчание.

Кто Колю видел? — с тревогой спросила мама. — Где он?

Ну, я видел, — лениво протянул хмельной отец. — Он с нами тюрю ел.

Какую тюрю?

Вон… из той тарелки.

Мама схватила еще не вымытую суповую тарелку. В водочных лужицах на дне ее живому воображению предстали картины горького будущего младшего сыночка: пьяные куражи, вытрезвиловки, драки, проклятия жены и логическое завершение угарной жизни — смерть под забором.

Мама заплакала.

Да вот он, спит на бабушкином топчане! — Сережка выкопал меня из-под дохи.

Я проспал остатки того вечера и ночь. Рано утром проснулся от дикой жажды. Бабушка, молившаяся всю ночь, поднесла мне стакан холодного компота. И я опять провалился в беспамятный сон.

Целую неделю мама и бабушка травили отца страшными картинами моего трагического будущего. Только за стол — начинается песня: аспид, ирод, идол, загубишь мальчонку… Папка отмахивался от них, как мог, а я внимательно слушал. И наслушался: на долгое время стал самым отъявленным трезвенником.

Царь горы

Однажды ранней зимой мне купили коньки — блестящие, с загнутым носом и широким полозом. Назывались «снегурочками». Но внучка Деда Мороза тут ни при чем, название происходит от снега

 

Фабричных самокатов в моем детстве не было, но ребята строили самокаты не хуже фабричных. Берешь две доски, выпиливаешь прямоугольники на конце каждой, вставляешь на оси в эту выемку шарикоподшипник, а после сбиваешь доски под прямым углом. Поверх вертикальной доски приколачиваешь палку — это руль, за него надо держаться руками, чтобы управлять самодельной машиной. Самокатный завод отдыхает!

Доски, гвозди, молоток, ножовка имелись в каждом сарае, а сарай стоял в каждом дворе, потому что улица сплошь состояла из частного сектора. В подшипниках тоже никто не испытывал нужды. Их приносили отцы или добывали сами мальчишки в паровозных депо и на рудниках — без шарикоподшипника в те годы не работал ни один механизм. Так что за час-полтора любой мальчуган при желании становился владельцем собственного самоката.

Хуже было с дорогами. Об асфальте не мечтали. После дождя, по размокшей земле, на самокатах не проедешь. А вот когда проулки и тропинки просыхали до легкой, тонкой пыли, сорванцы вытаскивали свои самокаты и устраивали отчаянные гонки, тарахтя от усердия и ажиотажа: р-р-ры-ры-р-тры-тр! пыр-пр-тыр-тыр-пру!

Это — летом. А в зимнюю пору катались на коньках по льду Читинки. Родители прикупили нам коньки, мне и Сережке «снегурочки», а старшим братьям — дутыши. У снегурок передки загибались в виде запятых, а дутыши начинались острыми, режущими углами. Коньки крепко-накрепко привязывали к валенкам сыромятными ремнями. Для надежности ремни закручивали палочками, и эти палочки торчали по бокам валенок во время катания.

Пока я возился со своими снегурками, братья убежали на лед. Отец помог мне закрутить ремни, проверил, намертво ли прикипели к валенкам коньки, и я тоже рванул на речку. Гордость захлестывала меня, ведь новыми блестящими коньками похвастаться мог не каждый аянский парень. На крутом берегу Читинки залили горку. Залили плохо, впопыхах — с кривыми трещинами, рытвинами; по горке на оглушительных скоростях, с гиком и гамом, на картонках, санках и на тощих задах, без ничего, носились мои сверстники.

Я думал поразить приятелей сверкавшей в лучах зимнего солнца обновкой, а также необыкновенной ловкостью, которую я в себе чувствовал. Взобравшись на вершину горы, я горделиво посмотрел влево — там на речном льду резвилась малышня; не менее гордо я посмотрел вправо — там суетились ребята постарше. Сорванцы уважительно освободили пространство для моего предполагаемого лихого спуска. Вокруг горки на минуту воцарилась тишина. Ведь на коньках, да еще новеньких, впервые надетых, с ледяной высоты никто не рисковал съехать. Это вам не картонка под задом! Я ощутил себя орлом! Ну если не совсем орлом, то царем горы — точно.

Щас покажет! — раздался взволнованный голос.

И я показал. Оттолкнулся — и помчался. Метра три я летел реальным орлом. Но потом снегурка попала в трещину, и я плюхнулся носом в шершавый лед. Дальше, до основания горы, мне пришлось ехать на пузе, оставляя за собой кровавую от разбитого носа дорожку. Лежа, я услышал над собой злорадный хохот, переходящий в восторженный визг. Оторвал от лица руки — варежки в алом. Я заревел от обиды, от боли и поплелся на крепко примотанных коньках домой — жаловаться на горку и на весь белый свет. Бабуля меня умыла, усыпала нос и губу стрептоцидом, а отец, отмахиваясь от мамы, смеялся до тех пор, пока слезы не потекли по его лицу.

Вот свернули санки, и я на бок — хлоп, — хватался он за живот. — Кубарем качусь я под гору, в сугроб! Да кто ж тебя поволок на горку-то?! Катался бы на речке!

Я смотрел, смотрел на него и не выдержал — тоже криво улыбнулся разбитым ртом и укоризненно закончил стишок Ивана Сурикова:

Все лицо и руки залепил мне снег. Мне в сугробе горе, а папаше смех.

 

Ближе к январю возникла новая мода: суета на коньках мальчишкам с нашей улицы приелась, и мы стали делать ледоходы-самокаты. На треугольную платформу из досок прибивали три конька: впереди, на подвижном рулевом бруске, крепилась курносая снегурка, а сзади — любые два конька, хоть дутыши. Пилот усаживался на зимний самокат, ноги ставил на рулевой брусок, в руки брал железные спицы с заточенными концами — и вперед, по чистому льду, сколько сил хватает, отталкиваясь спицами от зеркальной поверхности реки. Разумеется, устраивались гонки на разные дистанции, и тут побеждали те, у кого бицепсы покрепче, а жира на животе поменьше.

Иногда я останавливал свой самокат в укромном местечке, варежками насухо прочищал лед и всматривался сквозь него, прижимаясь лицом. Я надеялся увидеть плывущих подо льдом щук, налимов и хариусов. Увы, ни одна рыбина не прижалась снизу к ледяному потолку, ничего не прошептала мне. Ни рыба, ни рак, ни страшный осьминог.

Валенок

Однажды душным вечером отец прибыл с работы в «разобранном» состоянии

 

Я увидел его фигуру в конце улицы и пожалел: «Папка сегодня особенно устал в своей шахте». Бывало, что он, действительно, шатался от усталости после смены в забое. Но оказалось, что папка особенно устал в тот день обмывать с друзьями премию.

Качаясь из стороны в сторону, как ива под ветром, он приблизился к нашей калитке. Я помог ему добраться до сенок. В избе он еще немного побродил, упал на кровать и заснул крепким сном человека, замечательно исполнившего свою задачу. Мама, вздыхая и горестно качая головой, раздела его и разула.

Утром начался кошмар.

Где деньги? — насупился отец. Поначалу его голос звучал трезво и как бы недоуменно, однако быстро набрал командирскую силу. — Где мои деньги, я вас спрашиваю?

Какие деньги? — ругалась мама. — Ты явился на карачках! И залег спать. Никаких денег не давал. Да никто с тобой и разговаривать не хотел. Получку, что ли, до копеечки пропил?

Отец испугался. Пропить получку считалось тяжким семейным преступлением. На что жить? На что готовить учеников в школу? Отец ничего не помнил. Совсем ничего — как допивал и с кем, как приехал домой и с кем. Есть преступление — будет и следствие. Главным следователем выступил сам преступник. Или потерпевший?

Отец сел на стул, перед ним шеренгой выстроились дети по возрасту: Лешка, Сашка, Сережка и я. На правом фланге стояла встревоженная мама, на левом фланге — каменноликая бабушка с поджатыми тонкими губами. Я доложил первые сведения: увидел отца в конце улицы, помог дойти до дверей, хотя какие у меня силенки — так, символически помог. Но пьяному, как начинающему ходить ребенку, порой достаточно держаться за нитку. Вот я и держал отца за шершавый палец.

От тебя несло водкой! — закончил я доклад.

Н-н-но! — построжел отец. — Говорить по существу! Что Колька слямзил, не верю. Дальше что?

Бабушка злорадно сообщила, что видеть его пьяную рожу вчерась не желала и удалилась к соседям. Мама добавила, что налила отцу чаю, пока он шарашился, поставила стакан перед ним на табуретку и пошла полоть грядки.

Братья один за другим докладывали свои действия в тот роковой вечер: где были, с кем были, что делали — по минутам.

Отец вытянул из штанов ремень. В нем заговорил старший лейтенант запаса.

Искать! — приказал он. — Всем искать деньги. Иначе попадет всем. И тебе, старая карга! — пригрозил он бабушке. — Ишь, повадились — отца обворовывать.

Семья кинулась на поиски несчастных купюр. Скоро всё в доме перевернули вверх тормашками. Белье, игрушки, банки, обувь, пальтишки, книжки — все стояло и лежало вверх дном. Перья плавали в воздухе. Дети шмыгали носами. Никто не обедал в тот день. Наконец возникли сомнения в том, были ли вообще те деньги. Отец после тяжелых размышлений и причитаний мамы («идол! перепугал детишек!») успокоился и решил, что от премии его освободили нехорошие люди в транспорте. Долго ли у пьяного мужика обчистить карманы?

Ладно, выходите из углов, давайте чай пить, — пробурчал он.

Петерича не выйду! — заявил Сережка. Была у него такая особенность — излишнее чувство гордости. Если его наказывали несправедливо, он до последнего не шел на компромиссы, не желал прощать обидчика, кто бы им ни был. Сашка таил обиды в себе годами и мог припомнить их спустя много времени. Лешка старался поскорее выкинуть их из головы. А я вообще относился философски: бывает всякое, понять и простить. Братья часто бывают совершенно разными по характеру людьми.

Выходи! — выходил из себя отец и потрясал над Сережкой ремнем, как Зевс молнией.

Петерича не выйду! — оскорбленно ревел Сережка. Мама собирала на стол, бабушка растерянно рассовывала по углам вещи — восстанавливала порушенный порядок, Лешка и Сашка умывались на кухне, а Сережка с отцом продолжали титаническую духовную битву.

Отец ожег его все же ремнем. Братишка юркнул под кровать. Там и уснул — без чаю и без ночной гигиены.

Привычная к нехватке денег семья с трудом, но пережила тот месяц и забыла неприятный эпизод.

В октябре, как всегда неожиданно, полетели белые мухи — выпал первый снег. Мухи — они и есть мухи. Не настоящий глубокий снег опустился на город, а так — предупредительный снежок. Отец принес из сеней сапожный инструмент, полез на печку, сгрузил оттуда дюжину катанок, сел на низенькую скамеечку. Я пристроился рядом, на стульчик. Мне очень нравилась эта работа отца — подшивать валенки. Каждую обувку отец внимательно ощупывал, осматривал, проверял на прочность. Валенки, прошедшие его отдел технического контроля, откладывались в одну сторону, другие выстраивались напротив мастера. Инструмент состоял из острого, как бритва, специального ножа, шила с заточенным крючком на конце, крепких ниток, мела и вара. Сначала отец плел дратву: подвешивал нитки на гвоздик в стене, многократно скручивал и пропускал их через кусок вара. Нитки становились черными, смолистыми, очень крепкими. Из голяшек забракованных валенок отец вырезал подошвы. Ставил рабочий валенок на кошму и обводил следок мелом. А затем вырезал ножом подошву по белому контуру. Прикладывал выкройку к подошве рабочего валенка, шилом проделывал дырку и поддевал его крючочком конец дратвы. На другом конце дратвы вязался хитрый узелок. Работал отец исключительно аккуратно, и наблюдать за ним было сплошным удовольствием. Правда, трогать ничего не дозволялось.

При осмотре очередного валенка на колени отцу выкатилась бумажная трубка. Сначала мне показалось — это туго скрученные журнальные картинки. Отцу, видно, тоже что-то показалось. Он молча и неподвижно смотрел на бумажную трубу. И вдруг одновременно с отцом мы поняли, что это такое. Конечно, это были свернутые ассигнации. В то время, до реформы 1961 года, купюры печатали роскошные, цветные, крупные.

Мать, — растерянно и без улыбки позвал отец. — Деньги-то украденные нашлись. Оказывается, я их в валенок сунул.

Подошла мама. Взяла не денежную трубку, а валенок и со всего плеча замахнулась им на отца.

Идол, идол! — кричала она. — Ты зачем детей мучил? Кому нужно в доме родном красть у тебя? Бессовестный! Идол!

У бабушки любимым ругательством было «ирод», а у мамы — «идол». Родственные души, вот и словами для облегчения родственных душ обе пользовались короткими и звучными, но цензурными. Обе не матерились: бабуля как верующая, а мама как культурная.

Стоит ли говорить, что немедленно после нечаянной находки побежали в магазин и устроили семейный праздник: бабушке и маме купили дорогого чаю и конфет, детям яблок, отцу чекушку и всем — колбасы. Не были забыты куры и Шарик: кто-то получил россыпи пшена, кто-то — чудную кость.

Подальше положишь — поближе возьмешь! — вспоминал сомнительную народную мудрость повеселевший отец.

Особенно если не помнишь сам, куда положил, — буркнула подобревшая мама.

Дед

Однажды мой дед Михаил Ефимович поднял с земли на территории шахты два пустых дерюжных мешка

 

В нашей семье жила бабушка — мама мамы, милая и родная, роднее некуда, Елена Липатьевна Зимина. Где вторая бабушка, мама отца, я не спрашивал. Нет — и все. Не было и дедушек. И о них я ничего не спрашивал — нет, и все. Во многих семьях была такая ситуация — единственная бабушка и никаких дедушек. Коллективизация, война и сталинская паранойя унесли в могилу многих мужчин, да и женщин немало, и люди старались не бередить раны, не болтать всуе о павших в горькие годы.

А вот о Сталине спорили часто. Власть сама разжигала дискуссии о «культе личности». На дворе ведь шумела «оттепель». Хрущев на двадцатом съезде выступил с разоблачительной речью. Текст разослали по всей стране. Но не очень-то ему поверили.

Дело в том, что у каждой категории жителей страны имелся свой образ Сталина: для одних это был азиатский деспот, для других — отец народов, для третьих — мудрый руководитель, для четвертых — завистливая посредственность, преступный грешник, почти дьявол… Почему лик советского вождя двоился, троился и множился в народе? Да потому, что одни социальные слои жили при нем замечательно, другие жили очень плохо, третьи как-то приспособились, четвертые страдали, а некоторые… Некоторые, их было совсем не мало, их было много, — умирали.

Но все страты населения так или иначе признавали, что победить в страшной, в великой и ужасной войне без Сталина — вот в такой войне, в той обстановке, в какой эта война случилась, — было нельзя, хотя и произошла битва с гитлеризмом во многом по вине самого Сталина, с его подачи. Без него, без партийного культа Дяди Джо не помогала бы Советскому Союзу с таким энтузиазмом Америка, не сражалась бы с таким отчаянным мужеством Британия, не нашлось бы в мире столько союзников в борьбе с нацизмом, — если бы вместо Сталина во главе СССР стоял другой человек. Он умел договариваться, требовать, просить, пугать и провоцировать. Умел поднять народ на борьбу, вооружить той самой дубиной, которая «с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила» врага до тех пор, пока окончательно не погибло нашествие.

«Лишь бы не было войны!» — под этим девизом прошли мои детские годы. Победа заслоняла, отодвигала в тень преступления дьявольского семинариста-генералиссимуса.

Дед мой по отцу — Михаил Ефимович — родился в большом селе Зайково на Тоболе. В том селе все были Зайковы. Было у славян старое имя такое — Зайко, вот мужики с этим именем и основывали деревни. Населенные пункты Зайково есть на Урале, на Тоболе, даже в Белоруссии.

Погиб Михаил Ефимович в ГУЛАГе в годы Отечественной войны. Его, бывшего крестьянина, а позднее шахтера, обвинили в краже социалистической собственности — двух пустых мешков. Именно что пустых! Дед увидел эти мешки, брошенные где-то в углу, и решил по-хозяйски приспособить дерюжную тару на портянки. При выходе за ворота шахты охранники мешки вывернули наизнанку и обнаружили в швах десяток зерен. А дед эти несчастные зерна не видел, иначе бы, вероятно, сразу съел с голодухи и от греха подальше. За десять зерен — пять лет лагерей. Для него, уже с больными от работы под сырой землей легкими, это был смертный приговор.

Заключенный Михаил Ефимович Зайков умер от истощения и обморожения на ремонте путей Кругобайкальской железной дороги.

Во время ареста дед был многодетным вдовцом. Старший сын Петр служил в танковых частях Красной армии. Второй сын, мой отец, был призван в армию, ему как раз исполнилось восемнадцать. Младших, Володю и Шуру, забрали в детдом. Было это в черном от угля и слез городке Черемхово Иркутской области.

А в Черемхове Михаил Ефимович оказался так.

Во времена военного коммунизма, продовольственной разверстки и Гражданской войны тобольских крестьян так разграбили и замучили, что в селе начался голод. Самый настоящий. Чтобы организованно противостоять государственным грабежам, мужики решили создать красную коммуну. А как ее создать? Неграмотные же люди: слышали звон, да не знали, где он. По глупости обобществили все, что могли, вплоть до куриц, детей и баб. Разумеется, не все согласились с невиданным антихристианским укладом жизни. Кто смог и захотел, покидали в телеги домашний скарб, посадили стариков и детей да и подались в дальние края — искать сказочное Беловодье. По слухам, эта чудесная страна справедливости и труда располагалась где-то в Алтайских горах или за ними сразу. Туда и направился конный обоз из деревни Зайково. В числе несогласных с коммуной путешественников оказались мой молодой дед с молодой женой. У них уже имелся первенец, который, увы, прожил недолго.

Бегство из родной деревни в поисках придуманного мира не могло закончиться счастливо. Сил и запасов тобольскому обозу хватило, чтобы добраться до границы алтайских земель. Где-то возле железной дороги мужики подрядились отремонтировать разрушенный мост. Поработали, получили расчет. К этому времени они остались без лошадей, но с новыми знаниями: местные люди посмеялись над их надеждой отыскать Беловодье. Объяснили на пальцах, что это старая сказка. Нет ее, такой справедливой и богатой страны. Что дальше? Жить негде, земли нет, да и строиться не на что, а впереди — зима. И начались разговоры о Дальнем Востоке: вот где, мол, красота, вот где вольница, вот где сгодятся рабочие руки, а свободной земли — вдоволь. Бери даром хоть по гектару, хоть по десять на брата. Они ж крестьянами были, без своей земли жизни не представляли.

Сели в поезд, поехали. Кому-то денег хватило на билет до Хабаровска, кому-то до Владивостока, а деду с бабкой — только до Черемхова Иркутской губернии. Сначала дед и бабушка батрачили у зажиточного крестьянина, затем того, видно, раскулачили, хозяйство растащили, и Михаил Ефимович с женой перебрались в Черемхово — уже с четырьмя детьми. А в Черемхове в те годы стоял угольный бум. Социалистическая индустриализация нуждалась в топливе. Дед шахту ненавидел. Он сызмальства привык дышать вольным воздухом под высоким небом — на земле, а не под землей. Копи и рудники глотали мужиков, не разжевывая, но деваться им было некуда. Дед скоро заболел и начал плеваться кровью. Перед войной умерла бабушка, оставив детей на его шее.

Далее последовали арест, лагерь, смерть. Дед не прожил и полвека.

Игры мирного времени

Однажды я залег на крыше сарая и терпеливо выжидал, пока под его стенами для обсуждения молниеносной атаки соберется вражеское войско

 

На первом месте по массовости и азарту стояла игра в войнушку. Слишком шустрым и отважным воином я не был, но отличался оперативной смекалкой. Вот тогда с крыши под панические крики противника и восторженные вопли своих командиров я укокошил из своего верного ППШ всю зарвавшуюся, оголтелую шайку фашистов-буржуев.

Этот ППШ, и еще фигурку пионера, я любил сильнее других игрушек моего детства. Еще мне нравилась дюймовочка в цветке: при нажатии на пружинку цветок раскрывался, и в нем танцевала крохотная девочка. Хотя чаще мы обходились самодельными игрушками: строили из спичечных коробков телефоны, из катушек — трактора, из досок и подшипников — грузовики.

Как-то с ватагой дружков я забрел в детский магазин. И там впервые увидел его — мой ППШ. Тот магазин на окраине Читы не походил на построенный как раз в те годы в центре Москвы знаменитый «Детский мир». Никаких семи этажей, одетых в гранит и мрамор, никаких эскалаторов и витражей, никаких каруселей и громадных настенных часов в виде избушки в моем детском «Детском мире» не было. Нет. Наш магазин сам походил на избушку — приземистый, одноэтажный, с грязноватыми стенами. Товары занимали душную комнату, перегороженную деревянным прилавком. За прилавком стоял одноглазый продавец, а за его спиной — на стене — висел во всей красе этот самый пистолет-пулемет Шпагина. Там, конечно, предлагались и другие интересные штуковины — железные машинки, целлулоидные пупсы, ваньки-встаньки, волчки, но что мне все эти малышовые забавы, если я, серьезный воин, своими глазами видел автомат, почти настоящий, только игрушечный?

Вошел — и глаз не смог оторвать от этого ППШ. Он висел на стене прямо напротив двери, а из рассказов братьев и отца я уже знал, что это был главный автомат Красной армии на войне с фашистами. И с японскими милитаристами. Точно такой же, только настоящий, был в армии у отца. И еще отец на войне в кобуре носил пистолет ТТ. Но пистолета ТТ в магазине игрушек я не приметил.

Деревянный приклад автомата отливал коричневым лаком. Сквозь удлиненные прорези зеленого кожуха чернел ствол. Такой же грозной черной краской, как и ствол, был выкрашен патронный диск. Скоба защищала спусковой крючок, а заодно и палец солдата. Тра-та-та — и валятся в снег проклятые враги. Тра-та-та-та! И гранатами — тыщ, тыщ! Красота.

Ребята суетились, спорили, кричали, рассматривая сокровища, хватали что-то с прилавка — и сердитый одноглазый продавец скоро прогнал нашу компанию. Я потрясенно молчал и вышел из магазина первым, не очень понимая, как можно восхищаться какими-то ваньками-встаньками, когда перед вашими глазами находится боевой пистолет-пулемет советских солдат, почти самый настоящий, хотя и игрушечный.

Представьте мое изумление, недоверие, восторг и полное смятение, когда на день рождения отец с довольным смешком вручил мне подарок — этот самый ППШ. С черным диском! С зеленым кожухом и черневшим сквозь прорези стволом! С лакированным прикладом! Конечно, я схватил автомат и немедленно нажал на спусковой крючок. Раздалась звонкая очередь! В барабанном диске работала упругая пластинка, которая яростно звенела при нажатии на спусковой крючок (братья уже объяснили мне разницу между курком и спусковым крючком). А отец рассказал об автомате другие подробности — дальность прицельной стрельбы, емкость диска, вес и размер оружия.

Этот ППШ стал моим верным другом до самого окончания первого класса, когда семья покинула славную улицу Аянскую, а вместе с ней и славный город Читу. Автомат пришлось подарить соседу Валерке.

С войнушкой связан еще один памятный для меня эпизод. Как-то летом на улице началась сабельно-мушкетерская эпидемия. Вдруг все пехотинцы в округе начали пользоваться холодным оружием. Победу в поединках приносили на кончике клинка — с помощью мечей, шпаг, шашек, ятаганов и прочих палок. Огнестрельное оружие забросили. Старшие братья изготовили себе отличные сабли, а меня вооружать не хотели: некогда им было возиться со мной, враг стоял у ворот.

Пришел с работы отец и застал меня безоружным, в обнимку с Шариком и в слезах. А на улице кипело сражение. Не заходя в дом, в брезентовом плаще, с грязными руками, папка подобрал во дворе какую-то деревяшку, махнул пару раз топором — получился широченный клинок; махнул еще пару раз — вышла ручка.

Держи кавалерийский палаш! — протянул он мне изделие. — А коня сам словишь.

Я смотрел недоверчиво. Отец потратил минуту или две — не больше. А я томился без холодного оружия полдня! Палаш выглядел необычно: с очень широким лезвием. Таких у моих дружков не было. Не засмеют ли? Я принял кавалерийское оружие — вроде по весу хорошо, по длине удобно. Но все же меня подтачивал червь сомнения: какой такой палаш, слово-то незнакомое.

Ну что, как? Мы рубанили-рубанили, фуганили-фуганили, а отец топором подправил — и стало впору! — произнес любимое присловье отец и направился было в дом. Но, заметив мое сомнение, остановился. — Вообще-то война, сынок, не игрушка. Не дай бог. Даже генералу убивать людей — грех, а уж солдату… Гоняйте лучше в лапту или в городки, в игры мирного времени. Вам ведь повезло родиться в тихие годы. Ну ее, войну эту.

Все же я влез на забор, как на коня, и приветственно помахал отчаянно рубившимся друзьям свеженьким кавалерийским палашом… Но слова отца царапали душу. Ну ее, войну эту? А как же фашисты? Хотя их разбили отцы наши, нет больше фашистов. Японские милитаристы? Так они отказались иметь войско. Кто же враги? Китайцы — друзья навеки. Американцы — наши союзники, совместно гитлеровцев гоняли. Англичане и французы — тоже.

А, что голову мучить, решил я, была бы армия, а враг сыщется! Слезы высохли, я снова был на коне, то бишь на заборе, с оружием в руке и снова счастлив.

Очень скоро, после революции на Кубе, американцы начали грозить нам атомной бомбой. И китайцы записались в неприятели Советского Союза: их Мао Цзэдун не поделил Сталина с нашим Хрущевым. Могучих врагов как-то сразу стало много. Но я уже учился в школе, и размахивать саблей было некогда: без меня разберутся, думал я.

Бывало, что мальчишки постарше играли в зоску. Брали клочок кожи с мехом, в середину пришивали кусочек свинца — вот зоска и готова. Далее нужно было внутренней стороной стопы подкидывать эту вещицу, как мячик, не роняя наземь. Стояли, словно журавли в болоте, на одной ноге, и дрыгали другой — скучно.

А вот чика меня привлекала. Чикнуть — быстро ударить. Эта популярная игра известна всем поколениям советских детей. Монетки складывали столбиком, отсчитывали шагами расстояние, проводили черту на земле и от этой черты по очереди метали шайбу, чтобы угодить ею в монетный столбик. Выбирали диск потяжелее — из свинца или железа. Вот при игре в чику мы, братья, и растранжирили, растеряли медали отца. Он, кстати, ими не дорожил, однако из-за них с нами ругалась бабушка. Очевидно, в ней просыпался гордый казачий дух: медаль от царя или от власти — святая награда, надо хранить. Мама боялась войны и всего, что с ней связано, в том числе и медалей. Награды имелись тогда почти в каждой семье, где выжил мужик.

Смерть

Однажды я умер — по-настоящему

 

Дело было так. Дождь лупил по стеклам. Бабушка учила меня играть в карты: в пьяницу, в подкидного дурака. Играть кое-как я уже умел, но то и дело хитрил, мухлевал. Бабушка посмеивалась. Игра не увлекала Елену Липатьевну, она просто пыталась занять меня, чтобы я не сбег. И явно тревожилась: на дворе ливень, а старших братьев нет: болтаются с утра незнамо где.

Дождь мыл деревья, мял кустарники, терзал крыши, перемешивал грязь. А начинался день спокойно, ясно. Но потом посерело небо, забарабанили на все голоса капли.

Карты наскучили, и бабуля вынула коробку с огрызками цветных карандашей. Она рисовала ангела, я — двуногого зайца в синем кафтане в красный горошек. В ту пору я без конца создавал двуногих зайцев. Рисовать их меня научила мама. Рисовал я плохо, но старательно. На плече ушастого путника висел посох, на посохе — узелок.

Обменялись картинками — похвастаться. Я разглядывал бабушкино творение; вроде птичка — крылышки сложены на белой рубашке, золотистый хохолок на голове; но не птица: вместо клюва — губки, вместо лапок — ручки с пальчиками. И глаза — чистые, с голубым туманом.

Кто это?

Как кто? — удивилась бабушка. — Твой ангел-хранитель. Он здесь, рядышком с нами живет.

А почто я его не вижу?

Люди плохо видят. Чуют лучше. Прозрачный он и махонький, как ты. Вы вместе растете. Не все, что видишь, есть на самом деле, а то, что всегда есть и было, не всегда заметно.

Как это?

Вона — ангел у тебя на плече прикорнул, ты его и не видишь. Ты вот зайчишку нарисовал? А видал ли их, двуногих зайчиков-то? — улыбнулась бабуля.

В книжках видел. А вот ангелов не рисуют в книжках.

Рисуют. Просто ты ишо не всякие книжки видал. И ангел твой пока слабенький, мало что может. Вот силы в нем прибавится — ты с ним и познакомишься, коли он захочет. Твой зайчишка-то в школу, поди, пошел? В узелке-то, поди, конфеты?

Не-е, морковка.

Внезапно рев бури расступился, и в узкую щелку тишины ворвался пронзительный визг — словно моего двуногого зайца с картинки подстрелили. Старушка побелела и мелко перекрестилась. Я дунул к дверям.

Куда! Куда! Стой! Обожди меня! — У бабушки еще до войны паровоз оттяпал пальцы на правой ноге, она прихрамывала и пользовалась тросточкой. Пока она сползала с дивана, пока искала батожок, пока выбралась на крылечко…

В сизом небе метались молнии. На забор рухнул электрический столб, и провода упали на траву. А под забором, на этих проводах, в струях ливня пестрела рубаха Лешки. Он явно торопился домой, прыгнул под дождем через забор — и угодил на мокрые провода. Заверещал от электрической боли, шмякнулся в лужу и бился в судорогах.

В ужасе, без всяких мыслей, машинально я ухватил братишку за ноги и поволок из лужи — прочь с гиблых страшных проволок; силенок моих не хватило, и я бухнулся на тело брата. Сразу почувствовал дикую боль и легко избавился от сознания: далее жизнь происходила без меня, хотя вокруг меня и рядом со мной. И с братом. Позднее мужики объясняли, что вроде бы электрический заряд стал проходить сквозь Лешку и курочить мои внутренности, взрываться в моих мышцах.

От крыльца, разъезжаясь на трех ногах, с горестным воплем мчалась бабушка. Ее крик я помню, он продрался в мое сознание, несмотря на боль, громы и ливень. Своей сухой клюшкой старушка отбросила провода прочь. Набежали соседи. Мы с братом распластались перед ними в грязной траве.

Один из соседей заорал (это я узнал позднее, из рассказов):

В землю, в землю их надо! Земля заберет заряд!

Мужики схватили лопаты и мигом зарыли меня и брата в сырую землю. Как в могилу. Лишь головы торчали наружу. Нам повезло: скорая помощь приехала быстро. А пока кто-то вдувал в нас воздух изо рта в рот, в общем — гомонили, суетились.

Прибывший врач матом обложил всю толпу.

Дебилы! Дураки! Кто в землю? Кто приказал? Вы их погубите! Идиоты! Они уже мертвые!

Нас откопали. Воткнули уколы, втащили в белый фургон с красным крестом, и карета скорой помощи поскакала по лужам в больницу.

Спасите хоть младшенького! — выла старушка, стоя на коленях и воздев к небесам скрюченные пальцы. Соседки с рыданиями втащили ее в избу.

Во дворе чернели две ямы; их заполняла дождевая вода.

Следующая картинка в памяти — кабинет доктора. Я пролежал в палате три дня и теперь сижу на дерматиновой кушетке. Мать теребит пальцы. Доктор рокочет:

Удивительный случай. Малыш выправился за трое суток! Бригада скорой просто молодцы. Можете забирать домой. Сердце рассчитано на сто лет. А это, — врач небрежно указал на бинты, — пустяки. Царапины. След, конечно, останется — на груди, на руке, однако шрамы, как говорится, украшают мужчину.

Грудь моя при хвалебных словах доктора тщеславно выкатилась колесом: шрамы украшают мужчину, удивительный случай… Я заметил невольное движение груди и попытался втянуть ее на место. Но гордость от комплимента врача распирала легкие, и грудь моя опять неприлично надулась.

Старшенький? — боязно шепчет мать.

Перспективы есть. Понадобится несколько недель. Но тоже обязательно выздоровеет.

Меня выписали из больницы, но все же я был слаб и подолгу лежал в постели.

Слава те, Господи! — шептала бабушка и крестилась на свой запечный угол, откуда на нее заботливо взирал Николай Угодник.

Брат Лешка пришел домой через месяц. Несмотря на клиническую смерть, он всю жизнь занимался спортом — лыжами, боксом.

Детская память сохранила цветные кадры моей первой смерти — ливень, рухнувший столб, спутанные провода, тело брата в грязи, крики ужаса бабушки и подоспевших соседей. Помню дикую электрическую боль, сотрясавшую до кишок. Удивительно, но помню и секундную картинку — вид сверху: из мокрой земли, как из могилы, торчат две детские головы, а вокруг волнуется смутная толпа. Я смотрел вниз как бы с неба, однако оно не казалось мне черным и безмолвным — небо детства, даже мокрое после дождя, в рваных тяжелых тучах, радовало меня самим фактом своего существования. Это ж небо! Страшно жить без неба, а под ненастным небом — нормально, жить можно. Значительно позднее, повзрослев, я иногда поглядывал вверх, как покойник поглядывает на черную и безмолвную изнутри крышку гроба. А тогда — нормально смотрел, без ужаса, правда, не снизу вверх, а сверху вниз. И кто-то крохотной сильной ручкой тянул меня к земле, в тело, в покинутый родной дом. И одолел — втолкнул все же, хотя я упирался, потому что тело внутри воняло гарью.

На тыльной стороне правой ладони сохранился шрам от огненного провода, а вот на груди шрам со временем исчез.

Когда Лешка вернулся из больницы, первым делом я спросил его:

Что такое электрический ток?

Трудно объяснить, — ответил всезнающий брат. — Все на свете состоит из атомов. Атом вроде звезды, вокруг него крутятся планеты — эти самые электроны. Они могут срываться со своих орбит и бежать по проводам, как бежит река из точки А в точку Б. Сунешь руку в эту реку — ток тебя за руку хвать!

Как это наша Земля или Сатурн вдруг улетят от Солнца? — не согласился я. — В какую такую реку? Почему вдруг? Они же громадные, тяжелые.

Вырастешь — узнаешь, — ответил брат.

Я вырос, но секретов электрического тока не постиг. В восьмом классе учитель физики объяснял мне, что атом устроен иначе, сложнее, чем звезда, что электрон — это не частица, а сгусток энергии. И влепил мне за непонятливость годовую четверку, тем самым испортив аттестат, украшенный круглыми пятерками. Но что такое электрический ток, я не понимаю до сих пор: для меня тайна сия велика есть.

 

Шпиономания

Однажды весной шестидесятого года где-то над Уралом сбили супер-пупер заоблачный американский самолет

 

Шпион выпрыгнул с парашютом, но его сцапали колхозники в поле и сгоряча едва не забили. Звали врага то ли Пауэрс, то ли Паулюс, был он то ли полковник, то ли фельдмаршал. Мы, мальчишки, жарко спорили на этот счет, и в итоге победило мнение, что фельдмаршалов, как нашего Кутузова, в разведку на самолетах не запускают. Решили, что шпион все же полковник, а как его зовут — неважно.

Шпиономания в те времена насквозь пропитала страну. Помните гражданина Гадюкина из «Денискиных рассказов»? Гад Гадюкин хотел похитить план советского аэродрома. В рассказе Дениска засунул велосипедный звонок в карман и чуть не сорвал агитационный спектакль. Шпиона Гадюкина с черной бородой четвероклассники все же укокошили без помощи Дениски.

Колючий ветер холодной войны реял и над нашей забытой богом улицей Аянской. Взрослые зачитывались приключениями майора Пронина — советским ответом буржуйскому Джеймсу Бонду. Ребятня пытливо вглядывалась в лица случайных прохожих. Мой изобретательный брат Лешка уверял (и уверил!), что имеет в спичечном коробке портативный радиоприемник для прямой связи с главным чекистом всей Читы.

Хрущев нагнетал обстановку кузькиной мамой и гробом последнего буржуя, которого он закопает. Отец, как и все его приятели-работяги, недолюбливал Хрущева, называл его трепачом, посмеивался над туфельными угрозами «великого зодчего коммунизма», но и он с уважительной тревогой читал в газетах про Фиделя Кастро, «остров свободы» и советские водородные бомбы.

Как-то поздним вечером Лешка под большим секретом собрал нас, братьев и соседских парнишек, на крыльце дома.

Вон, шпионы сигнализируют. — и показал рукой в темную даль.

Там, далеко и высоко в сопках, где-то над крутым берегом Ингоды мигал огонек. Он моргал уверенно, ясно, с фиксированными промежутками.

Азбукой Морзе чешут! — заявил мудрый брат.

Некоторое время притихшая компания, не мигая, всматривалась в далекие сигналы шпионской нечисти.

Китай или сразу американцы?

Китай ближе, но, скорее всего, это американцы передают китайцам секретную информацию.

Какую?

Секретную. В сопках наверняка свито шпионское гнездо.

Лешка, и давно это?

Третий вечер.

Что же ты не передал координаты чекисту по рации в спичечном коробке?

Вчера передал. Но у меня связь односторонняя: они меня слышат, а я их нет. Может, уже засекли. Перехватят пароли и явки, а уж потом сграбастают.

Да это просто марсиане! Разбились о скалы и зовут, поди, на помощь.

Недели на две любимым развлечением всех знакомой шпаны стало наблюдение за таинственными мигающими сигналами. Старшие ребята в тетрадке записывали точки-тире с твердым намерением расшифровать самим или передать записи «куда следует». Особая группа доверенных товарищей собиралась в поход. Меня в сопки не брали — далеко, мол, но я охотно помогал паковать в горбовики фонарики, спички, сало, сухари…

Однажды огонек погас. И больше не мигал. Особая группа не успела выйти в опасный поход за Ингоду на ловлю то ли шпионов, то ли марсиан.

Арестовали голубчиков, — дружно решили мы. — Теперь пытают. Всё расскажут!

Телевизоров, слава богу, тогда у народа не было, но пропаганда на радио и в газетах работала исправно. Что за маяк действовал в тех сопках, я до сих пор не знаю: может, и впрямь шпионы?..

Двуногая собачка

Однажды Марья Ивановна на уроке труда объявила домашнее задание: сшить мягкую игрушку

 

Самим сшить, без помощи родителей. Сделать это просто: нужно нарисовать на бумаге профиль животного, приложить рисунок к материи, обвести карандашом, вырезать и сшить половинки. Так я понял.

В те годы каждая женщина стремилась шить. Это спустя десятилетия появятся в продаже западные журналы с выкройками типа «Бурда-моден». А тогда обходились смекалкой и памятью бабушек-гимназисток. Советские женщины добросовестно изучали основы шитья, однако это ремесло давалось не всем. Варить суп из топора, запасать продукты на зиму, разводить цветы, шить одежду или хотя бы наволочки и шторы — без этих навыков советские домохозяйки считались неумехами. Почему? Да потому, что такой образ жизни диктовали дороговизна и дефицит. В магазинах царило уродливое качество при массовых стандартах. Именно тогда возникли стиляги — как вызов всеобщей уличной серости. Ну и, конечно, кое-что неравнодушные граждане увидели на фестивале молодежи и студентов в Москве. А наша учительница Марья Ивановна чутко прислушивалась к ветрам времени.

Женщина со швейной машинкой вызывала всеобщее уважение. Мама имела врожденный талант швеи. Она обшивала не только всю семью, но и половину улицы. При этом мама никогда не делала выкроек: глянет на человека, покрутит его вокруг оси, измерит гибким сантиметром — и готово: приходи завтра за брюками или платьем. За свою жизнь мама пошила горы трусов, маек, рукавиц, штанов, рубах, платьев, курток и даже пальто. Она любила шить, а брала за работу сущие гроши.

Мне казалось, что нет ничего легче, чем сшить собачку: я же нагляделся на мамин стремительный труд. Бабушка выделила мне кусочек плюша, немного ваты и две пуговицы для глаз. Я нарисовал на бумаге Шарика — в профиль. Бабуля, послюнив химический карандаш, поправила рисунок. Я рассердился, потому что все хотел сделать сам. Марья Ивановна особо предупредила, чтобы мы шили сами, без помощи взрослых. К слову, бабуля задолго до школы научила меня вдевать нитку, завязывать узелки, пришивать пуговицы и делать стежки цыганской, то есть большой, иглой. По рисунку я выкроил из плюша две половинки. Вложил между ними вату и зашил края иголкой с длинной ниткой. Затем пришпандорил глаза, они получились особенно замечательно — яркие пуговицы на черном плюше. Хвост крендельком — вылитый Шарик.

Я остался весьма доволен своим изделием, хотя что-то меня тревожило. Бабушка улыбалась: я решил, что ей нравится мой задорный щенок.

Учительница с сомнением повертела в руках мою игрушку и одобрила. Но поставила четыре. А не пять! Я едва не расплакался: мне хотелось пять! Почему только четыре? Марья Ивановна наморщила лоб:

Коля, вот если бы у твоей собачки имелось четыре лапы, я бы поставила тебе пять. Но у нее их только две! Разве бывают собачки с двумя лапами?

Тут до меня дошло. Две лапы, а не четыре. Я не догадался вырезать и вшить брюшко с внутренними сторонами лап, тогда их вышло бы четыре. Собачка должна состоять не из двух половинок, а из трех частей! Бабушка наверняка видела недостаток в моей поделке, но я слишком хотел сделать все сам, рассердился на нее за помощь — и вот результат. Не отлично! А я так гордился своей работой! Хорошо, но не отлично!

Возвратившись из школы, первым делом я поплелся к Шарику. Он радостно вскочил на задние лапы и лизнул меня в нос, раз, другой и третий.

Ну вот, — сказал я Шарику, — ты молодец! Четвероногий! А я пришил тебе только две лапы.

С тех пор в моей душе поселилась надежная неуверенность. Что бы я ни делал, всегда думал: а что не так? А чего я не вижу? Двуногая черная собачка немым укором висела над моею головой. Что скрывать: вечные сомнения в своих способностях изрядно помучили меня в жизни и сильно мешали в работе.

Зеленое пальто

Однажды мы надели фуфайки, и началась зима

 

Фуфайками у нас называли стеганые на вате телогрейки — верхнюю теплую одежду.

Я был младшим, четвертым сыном в рабочей семье. Родители работали на износ, но денег катастрофически не хватало, приходилось занимать у соседей — до получки, до аванса. Потом следовал короткий праздник сытости (колбаса, конфеты!), возвращались долги, впроголодь тянули время, снова жалкий заем…

Как же так! — четырехлетним карапузом укорял я маму и отца. — В семье всегда должна быть хотя бы тысяча рублев в запасе.

Родители от души смеялись. Тысяча рублей — хорошая месячная зарплата. Где ж их взять? Денежки их не любили, монеты и купюры водой текли сквозь пальцы.

Понятно, что одежда передавалась по цепочке, от старшего к младшему. Мне доставались вещи от Сережки. Я не страдал нисколечко по той причине, что не имел пиетета к одежде — что давали, то и надевал. К тому же Сережка был удивительным чистюлей и аккуратистом. Он лично следил за своими вещами — гладил утюгом штаны, чистил обувь. Мама не могла нарадоваться на него, ставила в пример его отношение к вещам. И порой вздыхала: ну что бы ему не родиться девчонкой?

По первому снегу отправились мы дружной ватагой в ближайший лесок. Развели костерок, уселись кругом, дышали зимней свежестью, жарили сало, кусочки которого натыкали на веточки. Обалденно вкусно! Брат мой Сережка устроился возле огня в фуфайке, которая в ближайшие дни должна была перейти ко мне: моя-то стала шибко маловата, а для Сережки новая телогреечка была почти готова — не хватало пуговиц.

Смотрим — от Сережкиной (которая через пару дней должна была стать моей) фуфайки поднимается дымок. Говорим ему: горишь! А Сережка разомлел, и лень ему шевельнуться.

Отстаньте, — говорит, — от меня. Это пар от снега идет, туточки снизу немножечко шает, — ввернул он какое-то бабушкино словечко.

Дальше — больше: дым от Сережки столбом повалил, круто завоняло горелой ватой. Тронули парня — а полбока у фуфайки нет: выгорела. Давай тушить брата снегом, хохотать до упаду, передразнивать бедолагу: «Шает фуфаечка, туточки немножечко шает…»

Мать всплеснула руками. Что делать? К той зиме семья справила обнову — приобрела теплое одеяло зеленого цвета, в клеточку. Мама решительно сдернула одеяло с кровати.

Через пару дней ударил мороз, и мы пошагали в школу, гордясь обновками: Сережка — черной фуфаечкой с металлическими пуговицами, а я — зеленым в клеточку пальто. Мать пожалела резать дефицитную материю и соорудила пальто длинное, до пят, а чтобы не поддувало, в поясе затянула: со стороны я выглядел шагающей гусеницей. Длинное пальто ограничивало маневренность в ближнем бою, а о стратегических перебежках в нем и думать было нечего. Ноги путались в подоле. Я резко потерял возможность прицельно метать снежки в противника — бац, бац, бац! В первый день я не придавал значения хихиканьям товарищей, меня радовала мягкая, ватная броня. На подходе к дому я увидел в окошке маму: она поджидала меня, вероятно, желая со стороны полюбоваться на отлично выполненные вещи — умного сына и новое пальто. А злодей Валерка Попов, заметив, что я отвлекся, поставил подножку, и я полетел в сугроб. Валерка дико захохотал и поскакал прочь. Его смешило мое зеленое в клеточку пальто. А мама шибко огорчилась. В тот день она не решилась его укорачивать, но спустя неделю все же взяла ножницы и обкорнала подол.

Много позже редактор одной из газет, в которой я работал, явился на службу в новом зимнем пальто. Очень-очень длинном, зеленом в клеточку пальто. Я знал, что произойдет дальше, и это произошло. В редакции воцарилось легкомысленное настроение. Пальто не мешало редактору играть в снежки и строить крепости, наверное, потому, что он и не хотел заниматься такими замечательными вещами, однако дамы, тетки, бабы и барышни редакции хохотали в тот день по любому поводу. Элегантные журналисты, облачаясь в заграничные дубленки, насмешливо поглаживали усики. Редактор отработал в зеленом пальто недолгий срок и ушел на пенсию. Он не понимал причины смешков в свой адрес. Возможно, в послевоенные годы он тоже недобрал полноты эстетического чувства и не испытывал пиетета к одежде.

Детство не с чем сравнить. Оно несравненное. Всегда, у всех и всюду.

Семейная классовая борьба

Однажды мое счастливое детство закончилось. Как кончается все на свете, кроме самого света. Мне было восемь с половиной лет

 

Как я теперь понимаю, между отцом и бабушкой шла незримая классовая борьба. Отец родился в шахтерском городе Черемхово. Хотя его родители по происхождению принадлежали к тобольским крестьянам, сам он рос и учился в рабочей семье — без надела земли, без скотины, без сева, косьбы, жатвы — вне крестьянского ритма жизни. Отстоять смену в забое, вернуться в умотанном состоянии домой, поужинать, выпить заслуженные двести граммов — и спать до новой смены. Таков был его ритм жизни.

А бабушка Елена Липатьевна родилась и выросла в казацкой семье. Бабуле хотелось огород, хозяйство, скотину — ее крестьянскую психологию невозможно было переменить. Она смотрела на мир по-иному, чем отец.

В центре маминого мироздания находились ее дети.

Один из маминых братьев — дядя Миша — уродился бестолковее других. Ему, как я понимаю, не везло с женщинами. Он отличался редким легкомыслием, гулял налево и направо. При этом, будучи бездетным по здоровью, считал свои похождения невинной забавой, к тому же зарабатывать нормально не умел. Какой женщине хочется надолго связывать свою судьбу с симпатичным, но ленивым, непостоянным и бездетным голодранцем?

Жил он в Хабаровске. Бабушка была малограмотной, и мама писала родственникам письма вместо бабушки. Обе они жалели непутевого дядю Мишу. И вот он явился летом 1961 года в Читу. Явился якобы повидаться, а в действительности — изгнанный очередной женой из дому. В кудрявой дурной голове дяди Миши возник план: вернуться в Хабаровск с подкреплением в виде родственников, на людях пасть жене в ноги и умолить принять его обратно. Он был уверен в успехе предприятия.

Отец сначала ответил на этот план категорическим отказом. Сам набедокурил — сам отвечай.

Но дядя Миша — безработный и бездомный — продолжил осаду. Он ныл, страдал, жаловался и никуда не уезжал. И ежедневно расписывал, какой замечательный город Хабаровск, как прекрасно там будет жить большой дружной семье — то есть ему с женой и всем нам. А что в Чите? В Чите плохо. Отец работает на Черновских копях — ездить далеко, труд опасный, перспектив нет. Домишко худой, холодный. Засыпной — между досок зола да опилки. Это я любил наш дом всей душой, а дядя Миша сразу углядел и щели в полу, и заклеенные клейстером двойные рамы, между которыми на зиму бабушка укладывала слоями вату и посыпала для красоты осколками елочных игрушек. И давил на слабое бабушкино место: мол, что это за огородишко — куцый хвост, а земля — сплошной суглинок, то ли дело в Хабаровске — огороды громадные, почва — чистый чернозем. И Амур рядом — богатая река, не то что убогая Читинка.

И уговорил, черт языкастый. Сначала бабушку с мамой, потом и отца. Отец проявил временную слабость. Шахтерское дело, все знают, тяжелое. Карьера хоть какого-то начальника отцу не светила, он кричать на людей не любил, не хотел. Трудился обычным шахтером. Выполнял норму, в меру выпивал, ценил друзей, таких же рядовых, простых работяг, и никогда не помышлял вступить в такую-сякую партию. Отец, как и все в нашей большой семье, имел доверчивое сердце. Излишняя доверчивость — беда многих русских людей. Помани, обмани — и готово. Доверчивость легко рождает желание обмануть. А трудолюбие одних рождает стремление к эксплуатации у других. И еще терпение. Конечно, рабочий русский человек терпит до конца. Ему обещают коммунизм и горы золотые — он верит, трудится и терпит.

Отцу начал сниться в мечтах теплый белый дом на берегу Амура. Слишком дорого нашей семье обошлись его сны! И он протрезвел, но поздно.

Короче, продали родители дорогую моему сердцу избу на улице Аянской и собрались всей оравой в далекий чужой город Хабаровск. Я плакал. Горячий язык Шарика слизывал холодные слезы с моих щек. С благодарным упреком глядел он на меня. Собачку и уток оставили новым хозяевам. На берегу Читинки я набрал в карман цветных камушков — на память о речке моего детства. Однако камушки эти я высыпал по пути на вокзал. У взросляков это называется «сжечь мосты». Домашний скарб увязали в мешки, упрятали в коробки, сложили их в будку грузовика вроде тех, что хлеб возили, и поехали. В той будке хватило места и братьям, и бабушке, и маме, и змею языкастому дяде Мише. Отец по-командирски занял сидушку в кабине.

Прибыли в Хабаровск и всей ватагой — восемь человек — явились под крыльцо бывшей сожительницы дяди Миши. Грязные, измученные, с узлами в руках, словно погорельцы, глядели мы с надеждой на высокие окна чужого жилища. В дом женщина нас не пустила. Даже детям не позволила умыться. Вышла на резное крыльцо, глянула сверху на «родственничков» и обложила всех отборным матом — и дядю Мишу, и бабушку, и маму, и отца. Ее визгливая брань хорошо разносилась в тихом вечернем воздухе. Вдали раздавались редкие гудки паровозов. Отец повернулся и молча побрел назад — к вокзалу. Следом поплелись и мы. Последним, свесив голову, черпая носками сапог неприветную землю, волочился дядя Миша.

На вокзале семья провела в общих размышлениях пару суток. Мы, братишки, подолгу рассматривали грандиозный памятник Ерофею Хабарову на привокзальной площади. Бронзовый казак стоял на высоком постаменте, со свитком в руке, и смотрел куда-то в дальнюю даль. Помню, родители сделали попытку найти подходящее жилье и как-то устроиться на новом месте. Я был вместе с ними на берегу Амура. Другой берег колоссальной реки действительно терялся в тумане. Вода казалась серой, безжизненной. Нам указали на белый, словно игрушечный, домик, который продавался. Отец пошел торговаться один. Вернулся с зеленым лицом. Губы его прыгали. Он зло заругался на дядю Мишу. Сон рассыпался, раскололся на мелкие кусочки, как фарфоровая чашка. Оказалось, что с нашими деньгами ничего подходящего в Хабаровске мы купить не сможем. Отцу это объяснили понятно, на чистом русском языке. Наш домик на улице Аянской родители продали раз в десять дешевле, чем такой же стоил бы в Хабаровске. К тому же шел 1961 год — люди еще не привыкли к новым деньгам, в головах путались старые и новые цены; возможно, и по этой причине родители сильно продешевили.

Сидя на горе домашнего скарба в углу тесного, еще старого железнодорожного вокзала Хабаровска, в окружении бабушки, смурных родителей, унылых братьев и кудрявого черта языкастого дяди Миши, я понял, что детство мое закончилось. Семья — вот она, однако ехать нам было некуда, да и не на что, и ни одна живая душа в целом свете нигде нас не ждала и не радовалась бы нашему приезду.

100-летие «Сибирских огней»