Вы здесь

Пантелеймон Казаринов – энтузиаст сибиреведения

Из писем и воспоминаний близких
Файл: Иконка пакета 11_boiko_pk.zip (43.56 КБ)

Новосибирская государственная областная научная библиотека в 2014 г. отпраздновала 85-летие. А 22 августа текущего года коллектив библиотеки отметит 130-летие со дня рождения ее первого директора Пантелеймона Константиновича Казаринова. Следует отметить, что у истоков становления библиотек в нашей области, как правило, стояли неординарные люди. Пантелеймон Константинович выделялся и среди них: дипломированный юрист, ученый-краевед, известный библиограф… Во многом благодаря продуктивной деятельности Пантелеймона Константиновича на первом этапе становления библиотеки она стала авторитетным книгохранилищем, одним из крупнейших в Сибири.

Штат библиотеки в период ее основания был невелик, поэтому многое директору приходилось делать своими руками: вымерять помещение, создавать чертежи столов для читателей, размещать книги. Энергично занимался П. К. Казаринов комплектованием фондов. По его запросам крупнейшие библиотеки страны присылали тысячи книг из своих обменных фондов.

Но главное место в его творчестве занимали вопросы краеведческой библиографии. «Сибирская библиография – мать сибирского краеведения», – писал он. В 1932 г. под его руководством началась подготовка ежегодника «Литература о Западной Сибири». Эта работа имела огромное значение для становления справочного аппарата библиотеки.

Сегодня без преувеличения можно сказать, что П. К. Казаринов заложил фундамент современной Новосибирской областной научной библиотеки.

В данную работу мы включили краткую биографическую справку П. К. Казаринова, отрывки из архивных документов и воспоминаний родственников и близко знавших его людей.

 

 

Страницы биографии П. К. Казаринова

Пантелеймон Константинович Казаринов родился в Иркутске 22 августа 1885 г. Его отец, потомственный сибирский купец Константин Дмитриевич Казаринов (1840 – 1911), и мать Саламатова Варвара Фёдоровна (1848 – 1930) имели шестнадцать детей, одиннадцать из них умерли в детстве, брат Василий и сестра Евфалия погибли в годы Великой Отечественной войны. Сестра Елена сроднила две семьи исследователей и краеведов, выйдя замуж за Николая Фёдоровича Турунова. Умерла Елена в 1965 г. в возрасте 99 лет.

Пантелеймон Константинович учился в духовной семинарии, но за участие в революционном движении 1905 г. был из нее исключен. Через год поступил на юридический факультет Казанского университета, затем перевелся в Петербургский университет. После его окончания в 1910 г. П. К. Казаринов вернулся на родину, служил в канцелярии губернского суда, некоторое время исполнял обязанности мирового судьи в с. Усолье.

С 1916 г. Пантелеймон Константинович начал работать в области краеведения, библиотечного дела и библиографии. После Октябрьской революции он – юрисконсульт союза кооператоров Бурят-Монгольской автономной области.

С 1918 г. читал курсы и лекции о библиотечном деле и библиографии, правовой охране книги, основных задачах сибиреведения в различных организациях Иркутска, участвовал в обследовании сибирских архивов, изучал обычное право коренного населения Забайкалья. В эти же годы он преподавал книговедение, библиотековедение и библиографию в Иркутском университете, руководил кружком «Друзья книги» при педагогическом факультете, где выступал с докладами и обзорами книговедческой литературы.

Осенью 1920 г. Пантелеймон Константинович был назначен заведующим библиотечной секцией Иркутского губоно. Состоял членом совета Иркутской публичной библиотеки, был избран членом центрального бюро краеведения при Наркомпросе. П. К. Казаринов участвовал с докладами в работе 1-го Восточно-Сибирского краеведческого съезда (Иркутск, 1925) и 1-го Сибирского краеведческого научно-исследовательского съезда (Новосибирск, 1926).

Многообразная деятельность П. К. Казаринова была тесно связана с Восточно-Сибирским отделом Русского географического общества (ВСОРГО) – старейшей научной ассоциацией Сибири, с середины XIX в. систематически занимавшейся изучением края. Первая мировая война, революция прервали деятельность организации. В этой сложной обстановке в 1922 г. Пантелеймон Константинович возглавил ВСОРГО. За пять лет пребывания его на посту председателя было осуществлено коренное преобразование отдела: преодолена разобщенность, бесплановость, академическая узость исследований, научные поиски увязывались с экономическими и культурными потребностями края. Возобновилась и приобрела широкий размах издательская деятельность отдела: с 1922 г. выходил «Этнографический бюллетень», с 1923 г. – журнал «Сибирская живая старина»; в 1924 г. началось издание непериодической «Библиотеки собирателя» и др. К концу 20-х годов ВСОРГО превратился в научно-исследовательское объединение, занимавшее видное место в ряду других краеведческих организаций страны.

Когда руководящие органы Сибирского края приняли решение о подготовке Сибирской советской энциклопедии, П. К. Казаринов был приглашен ученым секретарем ее редакции. В начале 1927 г. он переехал в Новосибирск. Здесь он стал представителем ВСОРГО в центральном бюро краеведения при АН СССР. В апреле 1927 г. Казаринов был утвержден в должности ученого секретаря редакции Сибирской советской энциклопедии. В 1927–1933 гг. он являлся основным организатором редакторской работы и внутреннего механизма функционирования редколлегии ССЭ. При его участии решались важные теоретические и практические вопросы: разрабатывалась методика составления словников и проект инструкции для их авторов, подбирался авторский коллектив и т. д.

Коллектив ученых-краеведов трудился самоотверженно. И через два с половиной года, 14 сентября 1929 г., вышли пробные экземпляры первого тома. В марте 1931 г. вышел второй том энциклопедии, а в апреле 1933 г. – третий.

Пантелеймон Константинович написал для энциклопедии большое количество статей. «До последних дней своей работы в редакции П. К. Казаринов, талантливый библиограф и этнограф, был душою дела и вынес все превратности редакционной работы», – писал книговед С. Г. Лифшиц.

Результат самоотверженного труда многих ученых-краеведов, Сибирская советская энциклопедия явилась показателем зрелости сибиреведения, стала фундаментальным справочником, сохраняющим свое значение и в наши дни. К сожалению, увидеть третий том этой работы П. К. Казаринову уже не удалось.

В 1924–1930 гг. в Новосибирске активно действовало Общество изучения Сибири и ее производительных сил. П. К. Казаринов играл в его жизни заметную роль, состоял членом совета. Вместе с ученым секретарем Общества, директором Сибирской книжной палаты Н. А. Ауэрбахом он подготовил систематический указатель «Местная печать Сибирского края в 1927 г.».

В 1929 г. Пантелеймон Константинович был назначен директором краевой научной библиотеки, созданной на базе библиотеки Общества изучения Сибири. Став директором библиотеки, Казаринов получил реальную возможность приступить к осуществлению программы развития краеведческой библиографии. В 1932 г. под его руководством началась подготовка ежегодника «Литература о Западной Сибири».

21 января 1933 г. П. К. Казаринов был арестован по ложному обвинению в «подготовке к отторжению Сибири». Больше шести месяцев шло «следствие», и все это время Казаринов находился во внутренней тюрьме ОГПУ на Коммунистической улице. 5 августа 1933 г. коллегия ОГПУ вынесла ему приговор по ст. 58-2 УК РСФСР: лишить свободы на 10 лет и заключить в исправительно-трудовой лагерь, после чего он был отправлен на Соловки. В 1933 г. его детей – Владимира и Евгения – отчислили из Томского индустриального института, где они учились. Основание – социальное происхождение. Вернувшись домой, отца они уже не застали.

Как только семья Казариновых узнала о местонахождении Пантелеймона Константиновича, его жена Анна Фоминична начала хлопоты о получении разрешения на свидание с мужем. Она приехала в Москву к А. Н. Турунову1, который посоветовал ей обратиться к жене М. Горького Е. П. Пешковой (она была в то время председателем общества помощи политическим заключенным). Встреча состоялась. Пешкова посодействовала в получении пропуска на Соловки и разрешения на личное свидание на 10 дней.

С 22 сентября по 2 октября 1934 г. Анна Фоминична прожила на Поповом острове. Муж рассказал ей, как он живет и работает в Соловецкой библиотеке. Это было счастьем, что он по слабости здоровья попал туда. В библиотеке имелись интересные старинные книги по всем отраслям знаний, современная литература, газеты и журналы. В ней Казаринов проработал два года и два месяца. Остальное время был сторожем, подсобным рабочим, дворником.

На Соловках Казаринов работал над переводом на русский язык карело-финского эпоса «Калевала». 15 мая 1935 г. он сообщал в письме к семье, что закончил работу и передал ее в монастырский музей. Он составил также большой путеводитель по Соловецкому архипелагу, которым и в настоящее время пользуются ученые. Иногда ему удавалось рисовать, это было большой радостью – отдаться на досуге любимому занятию. Соловецкой библиотеке он оставил несколько рисунков карандашом.

В редких письмах к родным Пантелеймон Константинович просил присылать ему фотографии, которые согревали его душу в тяжелом одиночестве.

«Милые мои! К майским праздникам Вы сделали мне бесценный подарок – прислали фотокарточку. Бесконечно вам благодарен за нее… На меня взглянули мои родные лица, мои возмужалые дети… Нюта плохо выглядит, по обыкновению полна забот».

Последнее 36-е письмо было от 8 ноября 1936 г. Переписка оборвалась.

Долгие годы семья ничего не знала о нем. И только в августе 1958 г., после многочисленных прошений Анны Фоминичны в различные правительственные инстанции, была получена справка Военной коллегии Верховного суда Союза ССР, в которой сообщалось: «Дело по обвинению Казаринова Пантелеймона Константиновича, работавшего до ареста (21 января 1933 г.) научным сотрудником института краеведения и ученым секретарем Сиб. энциклопедии в г. Новосибирске, пересмотрено коллегией Верховного суда СССР 29 июля 1958 г. Постановление от 5 августа 1933 г. в отношении Казаринова П. К. отменено, и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Казаринов П. К. по данному делу реабилитирован».

А в конце 1958 г. было получено свидетельство о смерти № 079938 из Ленинского отдела ЗАГСа г. Ленинграда, в котором указано, что Казаринов П. К. умер 27 октября 1939 г. в возрасте 54 лет.

Анна Фоминична умерла в 1958 году, уверовав в правдивость документа. В этом же убеждении скончались позднее и ее сыновья Владимир и Евгений.

В дальнейшем Виктору Владимировичу Казаринову удалось получить новые данные о судьбе деда. В документах архива Архангельского КГБ обнаружено Постановление особой тройки УНКВД от 9 октября 1937 г., по которому он приговорен к расстрелу. Документ этот находится в Соловецком музее, копию его А. Л. Мельник, зав. сектором архитектуры и искусства Соловецкого музея, прислала Варваре Пантелеймоновне Казариновой в марте 1990 г.

В числе 1100 заключенных П. К. Казаринов был вывезен на барже. Ее планировалось затопить вместе с заключенными. Но по неизвестной причине план этот не был осуществлен, и П. К. Казаринов был расстрелян 27 октября 1937 г. в урочище Сандромах Медвежьегорского района Карельской АССР. В какой из общих могил находится его тело, мы теперь уже не узнаем.

Так трагично закончилась судьба научного и общественного деятеля Пантелеймона Константиновича Казаринова, связанного со становлением Новосибирской областной (в то время Сибирской краевой) библиотеки и развитием библиографии Сибири.

У П. К. Казаринова было трое детей: дочь Варвара и два сына, Владимир и Евгений.

 

 

Письмо П. К. Казаринова с о. Соловки к домашним
(сразу после отъезда А. Ф. Казариновой с о. Соловки)

6.10.1934 г.

Мои любимые.

Пишу вам на третий день по возвращении на остров со свидания. Воображаю, как вы удивитесь, получив телеграмму Нюты об ее выезде ко мне.

2.10.34 утром мы расстались. День я провел в известной Нюте комнатушке, дул ветер, на море шторм. По случаю шторма, ушедший при Нюте пароход вернулся с дороги и вернулся тот молодой человек, который имел свидание на 7 часов.

Выехал я пароходом утром 2-го и со мной ехал снова этот же молодой человек. В 12 часов дня я был на месте.

Сразу же я возвратился на работу в библиотеке. Желание включиться в эту работу заставило меня отказаться от необходимости в данное время продолжать лазаретное лечение. Эти дни я снова в шуме и сутолоке библиотечной работы. Сразу же хотелось по слову, данному Нюте, написать Вам, но не было до этой минуты ни малейшей возможности.

Сейчас вечером мне сказали, что на мое имя есть письмо от кого-то из вас, но получить было уже поздно. Отвечу на него следующим письмом.

Нюту я нашел до предела допустимого исхудавшей. Очень этим я расстроился и опечален. Порадовало меня в то же время то обстоятельство, что в ней такая масса энергии и настойчивости, которая не соответствует ее физическому состоянию.

Это меня очень ободрило и я уехал со свидания со значительной разрядкой. Морально она на меня очень хорошо подействовала.

Приехав, я сразу же получил посылку, присланную из Москвы. В ней оказалось все перечисленное во вложенном списке. Все сохранилось. Калачик колбасы сверху заплесневел, но, удалив кожуру, я его употребил в пищу. Я очень просил Нюту отказаться от намерения продолжать снабжать меня посылками, но она и слушать не хотела. Я бессильно заплакал. Воздействуйте на нее вы. Сынки и Варюша: совершенно излишне слать провизию. Здесь в Соловках далеко лучше чем на материке в обстановке нашего свидания. Прислать я попрошу только очки и вышлю на них рецепт.

Книгу получил тогда же и привез ее с собой.

Мама расскажет все вам – и Варе, и сынкам и Танюше – о том, как мне было дорого и приятно услышать из ее уст о вашей жизни, и о том, что вы любите и ждете меня.

Пока кончаю. Скоро напишу вам опять письмо.

Мой крепкий поцелуй передайте Фале и Толе.

Ваш.

 

Из письма Анны Фоминичны к сыну Владимиру
о ее свидании с мужем на о. Соловки

Ровно через год (взят он был в 1933 году), в 1934 году 22 сентября я имела свидание. Ты тогда жил в Томске. И конечно, я поехала на твои деньги. Хлопотала долго, с мая месяца, и мне все говорили, что ничего не выйдет, что на Соловки свидания никому не дают, да еще через год.

Но у меня, сыночек, в то время было много энергии, силы и желания, во что бы то ни стало, поехать.

Я поехала в Москву и стала хлопотать, и куда только не обращалась.

И вот Толя (Анатолий Николаевич Турунов. – Прим. Н. В. Казариновой) направил меня к Пешковой Е. П., жене Горького. Она была председателем о-ва помощи политзаключенным (Кузнецкий мост, № забыла). У Толи в канцелярии были знакомые девушки. Они помогли мне получить личное свидание с ней.

Я в то время была настолько худая, одна кожа да кости, и когда нужно было войти к ней, я сильно плакала, глаза были как у коровы. Я была очень страшная. Ей, очевидно, жаль меня стало, а у них тогда только что умер сын и она сама была очень больна нервами. Она сразу меня усадила и все почему-то гладила мне руку.

Я говорила ей, что Поня там очень много и хорошо работает, что имеет благодарности и т. д. Она помню, улыбнулась и сказала: «Они, милая, все там имеют благодарности». Она долго говорила со мной, и я стала ждать, что она мне скажет.

Но она мне сказала: «Я ничем не могу помочь Вам, туда свиданий не дают, они считаются «запретниками».

У меня сдавило горло, я встала и хотела идти, но вдруг она меня остановила – «Подождите, идите и напишите заявление о разрешении свидания. Может быть, что-нибудь сделаем».

Я выбежала в канцелярию, а барышни эти меня уже ждали. Они очень обрадовались, стали мне говорить, что теперь будет все хорошо. Приходите дня через два. Пришла. Мне дали бумажку за подписью Пешковой, что мне разрешено свидание с мужем, личное, на 10 дней.

Мы с Толей от радости плясали в комнате. Я пошла с этой бумажкой в бюро пропусков, как мне сказали. Подала. Из окошечка высунулось лицо, злое, с большими глазами и рявкнуло: «Вы что с неба слетели. Кто Вам сказал, что Вам дадут свидание? Возьмите Вашу бумажку и больше сюда не ходите».

Я помню в ужасном состоянии, пошла обратно в отдел, он тут же, рядом. И вот рассказала все, девушки удивились.

Дождалась я Пешкову. Рассказала, она милая такая – «Ничего. Ничего, они еще не получили извещения и удивлены, кто мог дать это разрешение». А она делала все через Горького. «Вот через два дня пойдете туда».

Я кое-как дождалась. Пошла опять. И вот опять это лицо и уже с таким криком: «Я Вам сказал, чтобы Вы не смели больше ходить сюда. Я Вас арестую. Мы туда свиданий не давали, и не будем давать».

Пошла снова в отдел. Пешкова была там, взяла бумажку и уже написала так: «Ввиду исключения дано свидание на 10 дней». Девушки говорят мне: «Вы уже пойдите туда дня через три». Жду. Им дала телефон Мани (родная сестра Анны Фоминичны. – Прим. Н. В. Казариновой), у Толи тогда телефона не было.

И вот сижу, жду звонка. Через два дня звонок, чтоб немедля пришла в отдел, что мое дело хорошо и чтобы я не волновалась.

Я скорей поехала и вот получила эту бумажку. Боюсь подходить к окну, а он высунулся и очень любезно говорит: «А, Казаринова! Ну, вот Вам разрешено свидание на 10 дней, личное. Вот поедете сейчас в Медвежью гору, там Вас встретит муж».

Толя поехал меня провожать, и мы чуть не опоздали к поезду. Толя остановил грузовую машину, взвалил мои вещи и когда мы подъехали, был уже 2-ой звонок. Я вскочила, а Толя бегом потащил мои вещи и бросил их мне в окно. Милый, дорогой Толя.

Я поехала в тяжелый неизвестный мне путь. Денег у меня было мало, одежда была плохая, даже на ногах были легкие тапочки. А был уже сентябрь.

Я везла много продуктов Поне. Толя с Таней (Татьяна Осиповна – жена Толи. – Прим. Н. В. Казариновой) много посылали всего, всего.

Я все это берегла, боялась, чтоб при переноске что-нибудь не вытащили.

Приехала я в Медвежью Гору, маленький вокзал, кругом военные. Я с грузом не знаю куда приткнуться. Смотрю по сторонам, ищу Поню. Но конечно, это был обман. Его не было. Нужно было сдать все вещи на хранение. Сама я пошла искать, где мне побыть. Меня там продержали 5 дней, пока наводили справки в Москве. Я жила на частной квартире у карелов. Они очень хорошо ко мне относились и не взяли с меня денег. Обедала я в столовой. Мне дали туда талоны. Там же обедали все заключенные. Эта была столовая лагерей.

Помню один случай: один молодой парень, видя, что у меня ничего нет, принес чашку глиняную щей и две ложки, кусок хлеба и предложил с ним поесть.

Так мне не хотелось есть, но отказать ему было нельзя, и я ела с ним. С каким сердечием все там относились ко мне, когда узнали, что я из Сибири приехала на свидание с мужем. Каждый старался чем-нибудь помочь мне, и я сама чувствовала к ним что-то родное.

В Медвежьей горе было много приключений, неприятностей, но было много хорошего среди всех этих, в то время близких мне людей.

Так я прожила в Медвежьей Горе 5 дней, пока наводили справки в Москве, думали, что я авантюристка, настолько невероятно было получить туда свидание.

Наконец я двинулась дальше, в г. Кемь на берегу Белого моря. Этот город был построен при Петре I. Я приехала туда в 6 утра. Опять остановка, сдала вещи на хранение, а сама пошла в город, версты полторы по широкому шоссе. Погода была чудесная. Я спросила, как мне найти управление. Называлось оно сокращенно УРУ и мне сказали, а там только один каменный дом – это управление, Вы в него прямо и упретесь. И действительно я его еще издали увидела. Было мне рано, и я села на крыльце ждать, когда можно будет войти. Напротив как раз старенькая церковь. Ступеньки заросли мхом. И вот вижу, идет монах, старый-старый, весь согнулся. Волосы белые, несколько прядок, лицо желтое, как скелет. И вот он дошел и стал молиться. Это старый Соловецкий монах.

Потом открылись двери, стали собираться служащие, все заключенные, вешали номерки.

Я очень долго сидела, поесть-то ничего не взяла. Ну, потом пришел начальник, долго меня не звал, такой толстый. Потом, наконец, позвали, я еле уже держалась на ногах, ночь-то всю не спала.

Опять начался допрос, как да что. Они уже переговорили с Медвежьей Горой. Продержали меня сутки. Спать не пришлось, так как меня поместили в сторожку к сторожу. И вот, наконец, на другой день к вечеру, я уехала по ветке на Попов остров, это всего минут 15–20 езды. Это конечный пункт. Тут мне сказали, что меня встретит муж.

Взяли мои вещи и потащили в какую-то избушку. «Экзекуция». Отсюда один из них стал звонить по телефону кому-то: «Слушай, тут приехала женка Казаринова с Соловков на свидание. Ну, у ней тут барахла много, пусть он выйдет ее встретить». Ему там что-то ответили. Он говорит: «А вот что… Ну, ладно мы дотащим до комендатуры». И говорят мне: «Так он у тебя за проволокой, идти-то ему нельзя». Я еще ничего не поняла, да как за проволокой? Что это значит?

«Да сидит он в изоляторе за проволокой, вот когда приедешь, его приведут».

Ну, вот дотащились мы до комендатуры, это было уже 11 часов вечера. Села я, обложилась вещами и сижу: ни жива, ни мертва. А комендант подходит ко мне и говорит: «Вы берегите вещи, как бы урки чего не утащили». Я думала, что это зверьки какие и еще больше испугалась, а это урками зовут уголовных.

Комната, где мы прожили 10 дней, представляла собой тюремную камеру с решеткой в окне, с земляным полом и одной нарой. До нас в этой комнате жили цыганские жены, так же приехавшие на свидание с мужьями. Их выселили и нас поместили на их место.

Когда эти цыганки вышли, то накинулись на меня, всячески ругая и грозя кулаками. Пришедший комендант взял мои вещи и провел меня в отведенную нам комнату, где мы и встретились с Поней.

Поня долго целовал мне руки, лицо. Оба мы плакали, и первое, что он спросил – живы ли мы все?

Наша камера была загорожена тонкими досками со щелями в палец, и за стеной помещалась комендатура, так что каждое слово было слышно. Нас, конечно, нарочно тут поместили. Они все были очень вежливы со мной, никаких грубостей я не слышала. Но из заключенных были очень подлые и старались со мной быть грубыми.

Поня имел право выхода только в пределах изолятора, а я, когда хотела – по всему острову. Но такая тоскливая, скучная картина этого острова, что и идти не хотелось, да и от Пони, хотя бы на четверть часа не хотелось отлучаться.

О чем, о чем мы только не переговорили: Поня дал мне наказ, что я должна была говорить верховному прокурору, если получу с ним свидание, на что мы мало надеялись.

Но в то время, Володенька, я была вся полна такой громадной энергии, что решила, что получу свидание. И вот я учила наизусть все, что говорил Поня, а потом записала все на бумажку, которую положила за лифчик. Но когда меня обыскивали перед отъездом, то взяли ее, ни слова мне не сказав.

И хотя там были самые невинные вопросы, но я мучилась всю дорогу – не будет ли Поне чего за это. Все эти 10 дней я с замиранием сердца ждала дня, когда придется расплачиваться. Это было 2.10.1934 г.

Утром рано, в 6 часов, еще не совсем рассвело, я завязала свои вещи в узел (чемодан я оставила Поне) и один из заключенных пошел меня провожать и понес мой узел. Я много раз возвращалась и опять целовала Поню, а он стоял такой скучный и смотрел мне в след.

Провожатый был из подлых и всю дорогу стращал меня, что Поню оставят на Поповом острове, а Поня этого очень боялся. И вот когда я с 6 утра и до вечера просидела в грязной тесной комнатушке вокзала, пришел поезд, на котором я должна была ехать дальше в Кемь.

И вот я увидела начальника лагерей. Я сразу бросилась к нему и вся в слезах стала его просить отправить Поню обратно в Соловки, не оставляя его на острове и отдать ему книгу, которую он у меня отобрал. И он обещал, что как только приедет пароход, он сразу же отправит его на Соловки и отдаст ему книгу. И действительно Поня уехал в тот же день вечером, и он отдал ему книгу. Так мне потом писал Поня.

По приезде в Москву я оказалась уже совсем без денег. Не на что было выехать домой. И вдруг приезжает Карл Мефодьевич (муж племянницы по линии Пантелеймона Константиновича. – Прим. Н. В. Казариновой) и дает мне 100 рублей.

В Москве я сразу стала хлопотать свидания с верховным прокурором Акуловым, а Вышинский тогда был его заместителем. Ходила я целый месяц и, наконец, добилась свидания.

Я все ему сказала, что наказывал Поня, и он попросил принести его дело. И сказал мне, что все, что будет возможно, сделает для меня. Это было 22 ноября, а 1 декабря убили Кирова и всему конец.

 

 

Из воспоминаний сына
Владимира Пантелеймоновича

Мой отец Пантелеймон Константинович Казаринов родился в 1885 г. в г. Иркутске. Он очень сильно походил на свою мать.

Учился папа в духовной семинарии. Революционное брожение 1904–1905 гг. проникло и в среду семинаристов. Читали запрещенную литературу, и даже некоторые семинаристы решили жить вместе, организовав нечто вроде коммуны. Очевидно, с целью оторваться от «мелкобуржуазной среды». К ним примкнул и папа.

Помню, например, рассказ папы о гастролях в иркутском театре знаменитых в то время драматических артистов братьев Одельгейм. Идет «Вильгельм Телль». Там есть такое место:

Отец, лишенный зренья,

Ты не увидишь дня освобожденья,

Но ты услышишь,

как с вершин нагорных

Поднимутся сигнальные огни,

Как ниц падет твердыня гордых,

Настанут нам свободы вечной дни!

Эти стихи сменили крики, несшиеся с галерки: «Долой самодержавие!» Полицейские очистили галерку. Но этим дело не кончилось: отца исключили из семинарии за политическую неблагонадежность. Естественно, что эту участь с папой разделили и многие другие. После исключения из семинарии папа пошел служить в Общество потребителей.

Здесь он познакомился с молодой служащей (Нюта). Знакомство вскоре привело к взаимной симпатии. Нюте приходилось читать «Капитал» Маркса, «Эрфуртскую программу» и прочие мудреные книжки, которыми ее усиленно снабжал новый знакомый. В этих книжках она ничего не понимала. Папина энергия в те времена, очевидно, расходовалась не только на «политзанятия» со своей барышней. Во всяком случае, им начала интересоваться полиция. Папа был вынужден какое-то время находиться на нелегальном положении, и, преследуемый, был вынужден покинуть родной город, чтобы… поступить в Казанский университет!

Он благополучно окончил первый курс Казанского университета и в июне 1907 г. вручил Его Превосходительству господину ректору императорского С.-Петербургского университета прошение, чтобы его перевели из Казанского в Петербургский университет на 2 курс. И его, противника существующего строя, перевели в главный университет империи!

Вот его фотография. Студенческий мундир со стоячим воротником и блестящими пуговицами, одухотворенное лицо – высокий лоб, усики, очки, пышные, зачесанные назад волосы. Красивым парнем он был.

Окончив университет, папа вернулся в родной Иркутск в качестве новоиспеченного юриста. Он поступил на судебную должность в канцелярию прокурора Немандера, с жалованием 16 рублей в месяц.

Он был уже женат и имел дочь – Варвару. Жалованье не позволяло жить самостоятельно и независимо. И поэтому семья в материальном отношении была сильно зависима от матери Пантелеймона Константиновича, Варвары Федоровны.

В декабре 1911 г. папу уволили с работы за старые революционные грешки. Был донос – обычный способ, которым пользуется враждебная судьба на нашей бескрайней Руси! Мама в ужасе, не сказав дома ни слова, бросилась к сенатору, председателю судебной палаты, и вручила ему «обстоятельно обоснованное» письмо. Основным аргументом этого письма был я, уже существующий, но еще не появившийся на свет. Ответа ждали долго. Только в июне, когда ожидание стало казаться уже безнадежным, вдруг на Трапезниковскую улицу пожаловал сам председатель палаты – прямо как в сказке – добрый волшебник! Он даже изволил принять от растерявшейся бабушки угощение. Папа был назначен мировым судьей в с. Усолье (ныне Усолье-Сибирское). Пяти месяцев от роду, я в лоне семьи предпринял свое первое путешествие! Начался следующий, почти шестилетний, перегон жизненного пути. Папин мир изменился. Ни о какой запрещенной литературе и речи не могло быть. Идеи о переустройстве общества на основе свержения самодержавия были с вооружения сняты. Теперь он сам стал звеном государственной цепи.

И вот в семье уже трое детей – старшая Варвара, затем Владимир и младший сын – Евгений.

Служба, семья, быт. Но были и элементы запомнившиеся, наложившие отпечаток на всю жизнь подрастающих детей.

Довольно часто в детстве я бывал в церкви. Бабушка, строго выполняя предписания религии, постоянно ходила в церковь, соблюдала посты. Я не помню, чтобы в церковь ходила мама, а папа бывал редко, и, по-моему, особого рвения в этом вопросе не проявлял. Водила нас большей частью бабушка.

Рождество – это совсем особое событие, которое, благодаря стараниям и искусству папы, остается одним из наиболее ярких воспоминаний моего детства. Папа немало вечеров и ночей тратил на подготовку елки. Он хорошо рисовал и сам изготавливал для нас большинство подарков. Они завертывались в хлопушки, порой большущих размеров. Или особо разукрашенные пакеты. Хлопушки и пакеты размещались на елке, а один раз, в год особо сильной разрухи, когда елок не было, на ломберном столике. В течение недели, пока продолжалось рождество, мы, ходя вокруг елки, сгорали от любопытства. Как-то мы с Женей получили военное снаряжение средневекового типа – мечи, шлемы, щиты. Но особенно памятным явился подарок игрушечного театра. Он положил начало увлекательной игре. Театр, который сделал папа и который я получил в подарок, представлял собой коробку с открытым верхом. Стенки скреплялись веревочками. Передняя, более высокая стенка была разрисована: вверху треугольник, опирающийся по бокам на колонны. Посередине находился выдвижной занавес. Кроме того, я получил выстриженную панораму – поляки и Иван Сусанин в лесу (типографского изготовления). Панорама устанавливалась в театре, и затем перед зрителем поднимали занавес. Меня обуревала гордость, когда я перед дворовыми ребятишками поднимал занавес своего театра.

Мы ходили и в настоящий театр. Слушали «Демона». Я был восхищен, потрясен, взволнован. Не понравился лишь оркестр, который мешал слушать, так что некоторые слова до меня не доходили. Ряд арий «Демона» я знал и до того – их любил напевать папа.

Юридическая стезя привела папу в прокурорские апартаменты колчаковского суда. Здесь она оборвалась, оставив горький осадок на всю остальную жизнь. В одном из писем Толе Турунову папа писал: «Уйма лет ушла на юриспруденцию, которая не дала ничего, кроме неприятных воспоминаний и с которой я, кажется, порвал навсегда с пагубным запозданием. Как мне хочется, чтобы мои дети не выбрали этот непроизводительный путь шныряния по кривым закоулкам жизни»… И далее: «Я промахнулся весьма во многом».

Должно быть, где-то в 1921–1922 годах папу избирают председателем ВСОРГО. На этом посту на протяжении последующих пяти лет он расходует, надо полагать, без остатка все свои душевные силы. Если вечером папа не уходил во ВСОРГО, то деятели этого общества собирались у нас. Не хуже, чем тогдашних артистов драмы и оперетты, я знал папиных сослуживцев по неоплачиваемому служению науке – А. Н. Топорнин, Л. П. Хороших, В. И. Подгорбунский, М. К. Азадовский, Н. Н. Козьмин, И. Ф. Молодых и многие другие. Я их как живых вижу, закрыв глаза, и сейчас. Они громко спорили, жестикулировали, курили. В нашей семье при папе многие годы жила шутка: если кто-либо уходил вечером, то на вопрос: «Куда идешь?» – с улыбкой отвечал: «По делам географического общества!»

ВСОРГО занимало часть красивого, специально построенного здания в конце Большой улицы, близ набережной р. Ангары. Остальная часть здания принадлежала музею, и между совладельцами шли какие-то распри. Я, например, как и папа, враждебно относился к музейному лидеру – Яшке Ходукину! Я, как и папа, радовался успехам ученого секретаря общества А. Н. Топорнина, когда тот, например, сумел за хорошую плату сдать датчанам под теннисную площадку часть обширного дворика, примыкавшего к зданию. Датская компания строила в то время телеграфную линию через Сибирь и хорошо всем платила. Эта операция дала обществу возможность издать какие-то исследования и провести какие-то поездки. Бюджет ВСОРГО складывался из пожертвований и взносов различных учреждений и еще каких-то мелких сумм. Он был очень невелик. Но все же общество ухитрялось вести экспедиционные исследования. Все держалось на энтузиазме его членов.

29 декабря 1926 г. ВСОРГО праздновало свой 75-летний юбилей. В городском театре состоялось торжественное заседание. Некоторые общественники остались недовольны папиным докладом о деятельности общества из-за того, что он «был мало посолен декларациями», как выразился папа в письме к Толе. Этот юбилейный доклад – «Три четверти века» – вышел отдельной книжкой. Да, там действительно не было не только «деклараций», но и вообще упоминания о Советской власти. Конечно, с таким докладом даже в то, еще относительно благодатное время рассчитывать на успех не приходилось. Это была явная неудача, которая, конечно, не могла принести пользы «обществу». И папа, и окружавшие его люди, которые, несомненно, были осведомлены о содержании доклада, проявили непростительную близорукость.

Мы с Женей в первый раз в жизни сидели в десятом ряду партера, имея законные права на занимаемые кресла. С гордостью мы следили, как папа произносил приветственную речь, открывая заседание, и как потом делал доклад. Мне очень хотелось уведомить соседей, что на трибуне не кто иной, как мой папа. На нем был фрак. Мы хорошо знали его историю. Этот фрак «нанес зияющую брешь», как сказал бабушке мой родитель, его «бюджету». Мы ходили с юбиляром к портному мерить фрак, присутствовали при выборе подклада в магазине, где приобретались крахмальная манишка и манжеты. Теперь-то ясно, что фрак, кажется, единственный в том зале, был вообще нафталинно неуместен, что он-то и является причиной отсутствия в докладе крайне необходимых для дела политических абзацев.

Папе, очевидно, казалось, что он является восприемником прежних непреклонных деятелей Восточно-Сибирского отдела Географического общества – Потанина, Щапова, Обручева и других знаменитых ученых. Он слышал их шепот, требующих, как он полагал, и наличия фрака, и полной аполитичности.

Не порадовало и общее собрание членов общества. Папин доклад «Работа ВСОРГО за последние 5 лет» упал на каменистую почву. Послушали, помолчали. А ведь за 5 лет, восклицает папа, издано 190 печатных листов! Около 40 листов в год. Ездили по командировкам.

На другой день открылась выставка ВСОРГО. Материалы о деятельности общества демонстрировались на
17 стендах и включали много документов. Например, рукописи Щапова, Потанина, Ядринцева и других. Выставку за неделю посетило 1000 человек. Все свободное время папа проводил здесь, давая объяснения посетителям и любовно трогая экспонаты.

Потом был банкет, на котором присутствовала научная и другая «аристократия» города и гости. В письме к Толе папа писал, что не мог подавить чопорной натянутости и скуки, а вино приводило лишь к вспышкам беззастенчивого подхалимства.

Я не знаю, когда и где появились первые ростки творческого начала. Согласно списку, составленному московским библиографом В. А. Николаевым, П. К. Казаринов начал публиковаться в 1921 г. Следовательно, на творческий путь он встал много раньше. Во всяком случае, в 1922–1925 гг. его служба юрисконсультом в «Бурсоюзе» обеспечивала лишь минимальную материальную базу для вдохновенного, безвозмездного труда в Восточно-Сибирском отделении Русского географического общества. Работа здесь составила в жизни папы целую эпоху, наверное, самую пламенную. Она продолжалась до 1927 г. По вопросам библиографии опубликовано – 9 статей, краеведения – 9, книговедения и библиотечного дела – 5, этнографии – 2 статьи.

На лето родители выезжали на дачу. На другой стороне Ангары, в сосновом бору на речке Кае располагалась деревушка Медведевка. Здесь мы несколько раз снимали комнату. Жили с мамой. Иногда, в воскресные дни, появлялся папа. В один из его приездов мы посетили профессора М. М. Тетяева, возвращавшегося домой в Ленинград. Папа тогда был председателем ВСОРГО и договаривался с Михаилом Михайловичем то ли о его докладе, то ли о выполнении какой-то работы. Помню, как Тетяев рассказывал о том, что Ангара прежде текла в другую сторону и впадала в Байкал. Это он угадывал по форме островов и галечников, по характеру строения долины. Все это взволновало и поразило мой детский ум. Его мысли не раз волновали меня потом, на протяжении моего долгого геологического пути.

В 1927 г. дела отца в Иркутске сложились так, что он вынужден был принять приглашение на работу в г. Новосибирск – энергично развивающийся центр Сибири. Любимое детище – Восточно-Сибирское отделение РГО, над которым он дрожал день и ночь, пришлось отдать в чужие руки. А в Новосибирске прокладывали неизведанные для Сибири пути – затевали издание «Сибирской Советской Энциклопедии». Решение неизбежно сформировалось, и отец навсегда простился с родным городом. Правда, потом он еще вернется сюда на несколько дней, к постели умирающей матери.

Вскоре папа затребовал семейство в Новосибирск. Папа встретил нас на вокзале. Он показался мне необычайно молодым, красивым и оживленным. Два извозчика отвезли семейство, корзины, узлы на ул. Потанинскую, 43, в небольшой трехкомнатный флигель, арендованный папой за 50 р. в месяц. Он водил нас по комнатам, показывал ванну для стирки белья, кастрюли, чашки и еще что-то, приобретенное им для новой жизни. Ему, должно быть, очень хотелось, чтобы все это нам понравилось.

Дела «Сибирской Энциклопедии» целиком поглотили папу; мама едва справлялась с домашним хозяйством, которое постоянно задыхалось в безденежье. Мы с осени пошли в школу. На новом месте семейное колесо закрутилось с привычным для нас стуком и скрипом.

С внешней стороны жизнь отца текла с поразительным однообразием. Рано утром он уходил на работу. Перед этим происходило торопливое чаепитие, сопровождаемое маминой суетой. Приходя со службы, папа обедал и ложился часа на полтора спать. Часов в семь-восемь он садился к письменному столу. В два часа ночи он шел спать. И так без перемен.

История возникновения «Советской Сибирской Энциклопедии» такова. В 1926 г. заведующий книжным магазином в Томске Михельсон предложил Сибкрайиздату заключить с ним договор на составление однотомного справочника по Сибири. Это предложение чрезвычайно понравилось тогдашнему заведующему Сибирским издательством М. М. Басову, хлопотами которого дело и приобрело постепенно размах Сибирской энциклопедии. В Новосибирске организовался аппарат редакции, который возглавил папа, приглашенный на должность ученого секретаря. Издательская группа возникла в Москве, где техническим и выпускающим редактором стал А. Н. Турунов. Начался долгий путь по совершенно неизвестной дороге. Лишь через два с половиной года вышел первый том ССЭ. Пробные экземпляры вышли 14 сентября 1929 года. Книга вызвала много положительных откликов в столичной и провинциальной печати. Папа писал тогда Толе: «До сего дня у нас был один единственный экземпляр тома. Он не лежал ни минуты, ни вечера без движения. Его носил каждый из нас (в очередь!!!) домой, обносили по городу, давали на просмотр, показывали и издали. Им усмиряли врывавшихся подписчиков. Плохого и даже сдержанного отзыва я пока не слышал. А. А. Ансон передавал том на вечер тов. Кисис, секретарю крайкома (заместителю Эйхе), он вернул с одобрением без единого замечания. Говорит: “Поподробнее бы. Не так сжато. А какое, черт побери, обилие материала!”»

Домой папа пришел сияющий. Как икону, осторожно и трепетно достал и показал нам увесистый, торжественный том ССЭ. Именно этот сигнальный экземпляр стоит теперь в моем книжном шкафу. Я по праву как старший сын его унаследовал! От папы я унаследовал и чувство удовлетворенности, когда держал в руках книги, написанные мной или с моим участием. Я понимал и тогда, что одно сознание сделанного примиряет его и с прошлым, и с будущим.

Отец, конечно, понимал, что изданием ССЭ в истории cибирской культуры сказано такое слово, которое из песни не выкинешь. Однако это его чувство не было самолюбованием. Окончив парадную часть письма, папа продолжает: «Но ведь никто, в сущности говоря, еще тома не читал. Пока перелистывают. В массу том не вошел, до рецензентских рук не добрался, до копания специалистов не достиг… А промахов много. На Диксоне горы в 64 км… Эта наша ошибка, даже автор не виноват. Тяжелейший случай! И т. д. Я знаю, что Вы там, в Москве тискали, выправляли, полосовали наши, иногда плохо просмотренные тексты. А видел бы ты, с каким ужасным, вонючим, заскорузлым сырьем мы имеем здесь дело. Буквально ни одного текста нельзя давать в его первозданном виде. И сейчас сидим – и колотим, и мнем букву “К”, освобождаем предыдущие буквы. Эта кожевенная мастерская стала мне в тягость… Я чужд упадническому настроению, но что же делать – сотрудники наши везут непосильный груз. Когда я побывал в БСЭ – я понял, какую тяжесть мы проворачиваем своими до смешного маленькими силами. И не удивительно, что есть и, страшно сказать, будут ошибки. Редакторы наши или мифические лица, или живут в прекрасном далеко, или же “летучие голландцы”. И все сплошняком не имеют понятия о редакторской работе. Надо бы освежить и увеличить аппарат. Мы надрываемся под непосильной тяжестью. Митропольский собирается сбежать. Шнейдер раскис. Его выселяют с квартиры, и от этого страдает дело. Хорошо еще, что Ансон существенно активизировался. И заработки наши малы. Шнейдер – 150. Митропольский – 100. А тут семьи, дороговизна и пр. Каждый нагружается приработками. Вот и я на днях принимаю по совместительству библиотеку общества изучения Сибири. Она перешла на краевой бюджет.

Итак, первый том свален! Как я рад, что ты работаешь в ССЭ. Даже веселее на сердце!».

В организации принимаемой папой библиотеки я активно участвовал. Она размещалась в полуподвальном этаже здания, где теперь находится партийная школа. Я вымерял метром помещение, трудился над чертежами столов для читальной комнаты, полок и прочей библиотечной утвари. Бегал с папиными поручениями. Таскал привозимые книги. Теперь папа через день с раннего утра и до двух часов дня сидел у стола, приютившегося за полками в книгохранилище библиотеки, а потом шел в редакцию ССЭ, помещавшуюся в здании областного музея. Частенько и вечерами он отправлялся в библиотеку. Черт его знает, когда же он находил время для работы в подпольном правительстве?!

О том, что папу вызывали в ОГПУ, мы узнали от мамы много позже. Ему предлагали, а он отказался вступить в число осведомителей. На это ему сказали, что он еще пожалеет. Не знаю, сожалел ли папа, оказались ли хоть в этом правы деятели, вершившие людские судьбы?

А воз ССЭ, скрипя, катился себе и катился. Второй том начал печататься в июне 1930 г. В марте 1931 г. он вышел в свет. Первые листы третьего тома были подписаны к печати в марте 1932 г.; 2 апреля 1933 г. он вышел в свет. Посмотреть его папе не удалось.

Издательство захлебнулось на четвертом томе (от О до С). Начались цензурно-политические трудности. Такие статьи, как «Партизанское движение», «Сельское хозяйство», «Сибирская кооперация», «Совхозы», «Сибирская организация ВКП (б)» и др. неоднократно переделывались и все же в том включены не были. Их решили дать в приложении к пятому тому. К маю 1937 г. было отпечатано семнадцать пробных экземпляров четвертого тома, а 17 мая Западно-Сибирский крайком ВКП (б), по докладу редактора А. А. Ансона, принял решение о прекращении издания ССЭ. В Москве 27 июня 1937 г. приступили к разборке всего текста четвертого тома. Типографии за эту работу заплатили 16600 рублей. Общий сводный словник пятого тома составил А. Н. Турунов лишь в 1945 г. Вдова покойного переслала его мне.

Бедный папа, он пережил еще одну жизненную катастрофу – вслед за ВСОРГО рухнула ССЭ. Печальной оказалась и судьба других создателей этого горемычного издания. В начале марта 1937 г. Михаила Михайловича Басова сняли с работы (в г. Иркутске). А затем арестовали. Чуть позже эта же участь постигла сменившего его на посту начальника Сибкрайиздата старого большевика из латышей Александра Антоновича Ансона. Они оба погибли.

Несколько слов нужно сказать и об обществе изучения Сибири. Без этого предтюремная характеристика папиной жизни будет не полной. ОИС размещалось, так же, как и ССЭ, в здании музея. Как на грех, в составе этого общества большую, если не главную роль играли люди, как тогда говорили, «из бывших»! Г. И. Черемных – с каким-то очень сомнительным украинским наследством, генерал В. Г. Болдырев, эсер, исколесивший при царизме сибирскую каторгу, М. А. Кравков, колчаковский министр финансов Г. А. Краснов, колчаковский прокурор П. К. Казаринов. Рядом с ними пребывали А. Р. Шнейдер, Н. К. Ауэрбах и многие другие из интеллигенции, которые хотя и не имели тяжелого наследства, но, увы, не могли партийными билетами или конъюнктурной деятельностью изменить общий весьма сомнительный колорит всего «заведения»!

Вернувшись из Томска, мы папу дома не застали.

Утром 21 января 1933 года П. К. Казаринов был определен в подвал одного из домов ОГПУ по Коммунистической улице в Новосибирске. Аресту предшествовал обыск. Его с восьми вечера до семи утра проводили четверо оперативных работников ЧК. В середине ночи трое из них сменились. Папин стол, конторка и шкаф, плотно заполненные бумагами и книгами, отняли уйму времени. На прощупывание подушек, матрасов, просмотр кухонной посуды и прочего хозяйственного реквизита из-за его скудности времени потребовалось сравнительно мало. Папа, мама и жившая тогда у нас Фаля всю ночь просидели на черном венском диванчике. В одиннадцатом часу вечера к диванчику приставила стул Варя. У другой стороны кабинета на стульях сидели понятые – Григорий Николаевич Соловьев, инженер, занимавший комнату, сдаваемую родителями с целью пополнения скудной семейной казны, и домохозяева – отец и сын Феоктистовы. Они, не привычные к ночным бодрствованиям, напряженно боролись со сном.

Когда первые лучи солнца осветили наш флигелек, понятые и трое охранителей государственной безопасности, переступая через груды сваленных книг и обходя сдвинутую мебель, покидали наш дом. Лишь один из чекистов, удобно усевшись у входной двери, явно не имел намерения откланиваться. Мама, решившая, очевидно, его задобрить и этим отвести грозу, нависшую над семьей, заявила, что сейчас поставит самовар – его и всех остальных напоит чаем. Однако чаепития не состоялось! Вскоре вернулись гепеушники. Папе показали ордер на арест. Эта бумажка, как и понятые, символизировала мнимую законность всего происходящего, некий фиговый листок, заимствованный из проклятого прошлого.

Папа подошел к столу, расчистил себе место и написал доверенность на полумесячную зарплату. Это все, что мог оставить кормилец, покидая семью. Мама, до сих пор молча стоявшая у двери, ухватившись за «знаменитую» бордовую драпри с желтыми лилиями, вдруг поползла вниз. Драпри лопнула, а на упавшую маму рухнул карниз. Обморок вскоре прошел, и мама поднялась.

Прощаясь, папа просил родных не унижаться, не бегать по разным инстанциям, хлопоча о нем. Однако абстрактность этих советов была, очевидно, ясна и ему. Проводить папу разрешили только до ворот. На углу, на фоне кладбищенского сада, виднелась зловещая машина с решеткой в маленьком окне, называемая в народе «черный ворон». К ней потащили туго связанные пачки с папиными рукописями. Туда, не оглядываясь, пошел и папа с охраной.

В эту ночь арестовали не только отца. Были схвачены В. Г. Болдырев, Г. И. Черемных, Г. А. Краснов и другие представители старой интеллигенции. Они, как «выяснилось», создали подпольное правительство и готовили вооруженный переворот. Год, пока шло «следствие», папа провел в подвале на Коммунистической улице. Затем его отправили в лагерь на Соловецкий остров в Белом море, в бывший монастырь, основанный в 1436 г. Соловки – это страшное слово было пугалом для многих папиных современников из интеллигенции. Уже позже «слава» этого лагеря была затемнена неимоверным размахом Ухты, Магадана, Норильска и многих других гигантских лагерей смерти. При строительстве Соловецкого монастыря в толстых стенах его Кремля были устроены ниши для хранения пороха и снарядов. В сталинское время их стали использовать как карцеры. Да и счет пошел не на сотню-другую, как до революции, а на многие десятки, а может быть, и сотни тысяч.

В тюремном вагоне папу повезли на Соловки. У нас из его вещей остались лишь сильно поношенные серый костюм и демисезонное пальто, заплатанное и полинявшее от времени белье и видавшие виды туфли. Из тюрьмы он потом переслал еще карманные часы. Перекочевал к нам из камеры еще и папин портрет. Его на листе красноватой оберточной бумаги карандашом нарисовал художник А. В. Вощакин, видный импрессионист, один из организаторов общества художников «Новая Сибирь». Он оканчивал свой жизненный путь в той же подвальной камере.

Через общий колорит, на осунувшемся лице отца читаются и надежда вернуться, и страх перед будущим, и стыд за насилие, над ним учиненное. Его не раз били. Он прошел пытки бессонницей, и жаждой, и светом и, очевидно, многое другое, о чем рассказывали люди, побывавшие в застенках МВД и затем чудом вернувшиеся. Отец даже матери при свидании о пытках говорил лишь очень глухо. Нам она передавала, что когда их разговор касался этой стороны дела, папа умолкал, ссылаясь на еще не прошедшую остроту слишком тяжелых впечатлений. Да и запрещалось говорить о «внутренних делах» министерства внутренних дел. Возможно, он стыдился перед близкими, особенно перед детьми, за унижения, через которые ему пришлось пройти.

Глядя на папин портрет, я не раз окидывал взглядом его жизненный путь. Он, этот путь, резко делится на две части – судейскую и творческую. Движущей пружиной первой являлся, очевидно, карьеризм, недуг, свойственный почти всем, но особенно пышно расцветающий там, где нет или слишком мало творческих начал. Настоящие творческие искания не нуждаются ни в чинах, ни в других человеческих выдумках. Эти искания дают людям нечто большее, чем власть или мнимый почет.

Несомненно, что голос прессы зародил у стратегов ОГПУ мысль – «создать контрреволюционный заговор» на базе ОИС. Зверь-то ведь сам шел в западню! Думаю, что, не будь ОИС, многие, и в том числе папа, возможно, дотянули бы до 1937 г. Но, конечно, не дольше.

1937 г. был девятым, но далеко не последним валом сталинской эпохи. Тогда счет шел на миллионы. Одна из предыдущих волн в 1933 г. вместе со многими смыла и папу. Но и эта волна была далеко не первой. Папа не раз рассказывал дома то об одном, то о другом старом знакомом, получившем «срок». Как-то папу разыскал его старый товарищ, сначала по семинарии, а потом по юридическому поприщу. Его звали Фортунатом Михайловичем Суровцевым. Он отбывал в Новосибирске принудительные работы – таскал камни, копал землю и имел право иногда свободно ходить по городу. Ведь это был еще, как говорится, «сопливый» 1930 или 1931 г. И вот, к нам на Потанинскую явился в арестантской дерюге, в обмотках и каких-то огромных ботинках смуглый человек, широкоскулый и узкоглазый, вроде бурята, скромный и поразительно молчаливый. Он умывался. Потом его кормили обедом. Потом он приходил еще раз и просил разрешения встретиться у нас с женой, которая должна была приехать из Иркутска на свидание с ним. Вечером мама говорила, что Фортунат, за которым, несомненно, следят, навлечет на папу подозрения. Пантелеймон тяжело молчал.

Как-то вскоре, вернувшись домой и сходу влетев в папину комнату, я увидел там Фортуната Михайловича. С ним была женщина. Они сидели друг против друга на стульях, как дети, взявшись за руки, и молчали. Я до сих пор не могу забыть выражения счастья на их светлых лицах.

А круг все сужался, росли подозрительность и страх. Дома порой обсуждались слухи и факты. Вот папа рассказывает, что сегодня партиец Г. В. Круссер позвал его завтракать в столовую, сказав: «Пойдем отведаем конницы Буденного!» А может быть, он умышленно провоцировал папу говорить обо все растущей голодухе, хотел выяснить его антисоветские настроения. Я, конечно, высказываюсь с присущим мне оптимизмом. Откуда мне было знать, что всякий разговор о растущей нехватке хлеба и мяса, мыла и одежды, всякое малейшее недовольство окружающим расценивались как антисоветские настроения и с все возрастающим ожесточением искоренялись. Я был вполне доволен жизнью!

Какие-то пустяковые неполадки в сердечной деятельности у отца начались еще в Иркутске. Они усилились в Новосибирске. Болезнь избавила папу от общих работ в лагере, и он был определен в библиотеку. В его редких письмах, количество которых строго лимитировалось, порой появляются старые мотивы: «…я в сутолоке и шуме библиотечной работы». Потом начинается труд над эпосом «Калевала». 15 мая 1935 г. он сообщает, что закончил эту работу, и она сдана в Музей.

Затем следует сообщение, что с 1 октября 1936 г. он снят с работы в библиотеке, где пробыл два года и два месяца. Последующая врачебная экспертиза признала его не пригодным к физическому труду, его назначили ночным сторожем. Последнее письмо за № 36 (папа нумеровал письма) датировано 8 ноября 1936 г. Нарастающее ухудшение режима, прежде всего, оборвало переписку. До нас доходили только смутные слухи, что на острове якобы был «бунт» и что папа за участие в нем подвергся репрессиям и получил еще десять лет.

Только в августе 1958 г., после многочисленных маминых прошений и заявлений, мы получили известие об отце. Зам. председателя Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР генерал-майор юстиции А. Лихачев сообщил, что «дело по обвинению Казаринова Пантелеймона Константиновича… пересмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР 29 июля 1958 г. Постановление от 5 августа 1933 г. в отношении Казаринова П. К. отменено и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Казаринов П. К. по данному делу реабилитирован». Эта бумага завершила огромную эпоху в нашей жизни. Мы радовались, хотя я никак не мог уразуметь, почему дело папы, сугубо штатского человека, рассматривала Военная коллегия. У мамы даже зародилась надежда, что Поня жив. Однако, в конце ноября того же 1958 г., за две недели до маминой кончины, нам принесли свидетельство о смерти, где сообщается, что гр. Казаринов П. К. умер 27 октября 1939 г. в возрасте 54 лет. Причина и место смерти не указаны. Регистрация смерти произведена в Ленинском отделении ЗАГСа г. Ленинграда.

 

 

Из воспоминаний дочери
Варвары Пантелеймоновны

 

Отец категорически отказывался от продуктовых посылок, а также от носильных вещей, ссылаясь на то, что у него все есть. Конечно, он понимал, как нам трудно жить материально. Это его мучило. Угнетало и сознание того, что мы, его дети, сорваны с учебы, что у нас нет специальности, что за нами везде следует анкетная характеристика – дети «врага народа». Отличительной чертой всех писем отца, которыми я располагаю, является стойкий оптимизм. Несмотря на суровые условия жизни, безнадежность и тоску, он всячески успокаивал нас, особенно подробно описывал работу в Соловецкой библиотеке, природу острова.

 

 

Из книги Ю. И. Чиркова «А было все так…»
(М.: Политиздат, 1991)

 

Библиотеки-передвижки, посылаемые в другие лагпункты Соловецкого архипелага, а также в СИЗО № 2 и № 3, комплектовал Пантелеймон Константинович Казаринов – президент Сибирского отделения Географического общества, профессор Иркутского университета. У него также было десять лет за подготовку к вооруженному восстанию, вредительство и т. п. Это очень деликатный, кроткий человек лет пятидесяти, с хорошей улыбкой на тонком румяном лице, что при густой седоватой шевелюре выглядело весьма оптимистично.

Пантелеймон Константинович Казаринов вписывал в инвентарный журнал данные о каждой книге и наносил на нее шифр и номер.

Работали не спеша. Пантелеймон Константинович обсуждал почти каждую книгу. Особенно его обрадовала монография Лиддел Гарта о мировой войне, на которую, конечно, будет большая очередь. Я попросил меня тоже записать в эту очередь. Пантелеймон Константинович рассмеялся и протянул мне нарядно изданный «Остров сокровищ» Стивенсона:

Это вам будет интереснее.

Я обиделся и сказал, что прочитаю и ту и другую.

Пантелеймон Константинович отодвинул книги и стал меня экзаменовать по истории мировой войны.

Кстати сказать, общего стола они (библиотекари) не образуют. Каждый ест свое. Иногда Казаринов печет на керосинке оладьи и угощает всех. Каждому по оладушке.

Как-то Казаринов и я подбирали передвижку для СИЗО № 2, когда ввалился огромный костлявый мужик в полувоенной одежде с большим тяжелым мешком за спиной. Не здороваясь, он буркнул: «Принимайте» – и стал вынимать из мешка стопки книг. Я догадался – это палач Климкин.

После ухода палача Пантелеймон Константинович стал вычеркивать из журнала принесенные книги, а я их расставлял и одновременно допытывался о числе читателей в СИЗО № 2 и кто это может быть. Пантелеймон Константинович односложно отвечал нараспев: «Любопытной Варваре нос оторвали».

 

При подготовке материала использованы фонды областного архива и документы из семейного архива Виктора Владимировича и Натальи Владимировны Казариновых. Авторские орфография и пунктуация сохранены.

 

1Анатолий Николаевич Турунов — историк, краевед, искусствовед.

100-летие «Сибирских огней»