Вы здесь

Под знаком соёмбо

Народные мемуары. Воспоминания советского специалиста
Файл: Иконка пакета 09_sav4enko_pzs.zip (60.11 КБ)

Так получилось

Командировка в Монголию у меня оказалась совершенно непредвиденной. Мы с женой после института отработали почти четыре года в Мариинске. Там располагался один из трех строительно-монтажных участков областного управления «Мелиоводстрой». Приехали в Кемерово в 1960 году как молодые специалисты. В областном центре с новым жильем было в то время очень туго. Начальник облводхоза Росин предложил:

Значит, ребятки, путь у вас один — в Мариинск. Там только что организовали новый участок. На нем молодой начальник. Будете начинать все практически с нуля. Тебя назначаем прорабом, а супругу — мастером. С жильем тоже устроитесь, это не Кемерово…

Самолет Ан-2 доставил нас на зеленую траву местного аэродрома. Жить у себя предложила разбитная тетя Клава, уборщица нашей конторы:

Мой-то все шастат да шастат по деревням… Валите ко мне, оно будет веселей…

Дом Мальковых стоял на улице Советской. Его хозяин дядя Паша работал в нашей организации разнорабочим в буровой бригаде и безвылазно сидел то в одном селе, то в другом — везде требовалась вода… У Мальковых апартаментов не было, в наличии оказались кухня и комната (зала). На кровати спала хозяйка, рядом стоял круглый стол. А за ним на полу был наш угол. Когда из Новокузнецка приехала моя теща — проведать молодоженов, то она сильно опечалилась. Посмотрела, как мы перебиваемся на чужом матрасе, и твердо заявила:

Так, детки, жить нельзя! Перебирайтесь-ка в Сталинск. У нас начинают строить новый металлургический завод. Будет называться Запсибом…

Но мы не поддались на уговоры. Не то было время. После института надо было отрабатывать положенные три года. Вскоре нам дали комнатушку на втором этаже бывшей конторы МТС, и мы занялись ее благоустройством. По моему эскизу сантехники нашего участка сварили небольшой котел, вмазали его в печь, протянули трубы и поставили батареи. Зимой в помещеньице было тепло и радостно, а за стеной щебетали воробьи. Однажды Долоресса ткнула пальцем в то место, где грелись птички, и он оказался на морозе в сорок градусов: между бревнами старого деревянного дома не было ни клочка пакли…

Стоит сказать, что жена имела необычное имя. В те времена еще кое-кто помнил революционерку и активную деятельницу коммунистического движения Испании Долорес Ибаррури. Мой тесть в конце тридцатых решил увековечить это имя в своей единственной дочери. Нынче оно звучит как реликт, но тогда имело особый оттенок. Сейчас Долорессу в быту часто называют просто Ларисой...

В районах северной части Кузбасса мы строили водопроводы, делали отопление, бурили скважины. На участке работало более ста человек. Чуть более десятка (я с женой, бухгалтер с кассиром и еще несколько ребят после училища) не имели криминального прошлого. Остальные кадры нам поставляла знаменитая мариинская тюрьма (в ней в разное время побывали К. Рокоссовский, Л. Русланова, Л. Гумилев, Н. Сац, Н. Клюев, З. Федорова и даже Спартак Мишулин) и в основном расформированные к шестидесятому году лагпункты Сиблага. Сразу же должен оговориться: люди у нас были всякие, но не помню случая, чтобы кто-то на работе проявлял себя явным уркаганом или бандюгой. Были в штате рецидивисты, бывшие воры, расхитители, хулиганы и тому подобное. Кто-то отсидел по десять, по пятнадцать лет. Часто в разговоре чувствовался специфический налет. Но дорвавшийся до свободы народ в основном хотел нормальной жизни — интересной работы, хорошей зарплаты, жилья и любимого человека рядом. Были, конечно, «моментики», когда на товарищеском суде разбирали неординарные вопросы. Но на то она и жизнь…

В совхозе «Чумайский» наши ребята пробурили скважину. Пошла ключевая вода, а директор совхоза по подсказке главного бухгалтера взбрыкнул — не пожелал подписывать «процентовку». Пришлось туда ехать мне. После долгих и муторных разговоров дело уладилось. Тут была еще одна большая загвоздка. Некоторые совхозы организовывались в тот период на базе бывших лагерных отделений. Штат комплектовался без особых фантазий. Начальник лагеря становился директором. Его зам по политработе — парторгом. Начальник режима шел в завхозы. Только бедные сидельцы оставались на своих местах — им давали звание рабочих, слесарей-сантехников, плотников, доярок и тому подобное. С теми, кто проныривал в руководящее звено разных предприятий, разговаривать всегда было трудно… Они вроде бы были на страже законов, а на самом деле только мешали делу.

Возвращался я вместе с бригадой на грузовике ГАЗ-63, в кузове, обтянутом брезентом. Рядом с водителем посадили бурильщика — простывшего, с почти сорокаградусной температурой. А я с пятью ребятами разместился на куче соломы, уложенной для дальней и комфортной поездки. Расстояние — почти сто километров. Конец января. За бортом минус тридцать с большим хвостиком. Все бы ничего, скоро Мариинск, но ровно перед Верх-Чебулой наш транспорт резко тормозит. Откидывается полог, на дороге стоят двое солдат с автоматами, один командует:

Сними шапку!

Это в мой адрес. Я неохотно стянул ушанку. Автоматчик машет рукой водителю:

Пошел дальше!

Небывалая злоба взбушевала во мне. Спрашиваю Володю Сигутова (ему чуть больше сорока, он тут самый старший по возрасту, весьма начитанный и отсидел на далеком севере в общей сложности восемнадцать лет):

За какие грехи они остановились на мне?

Тут такое дело, начальник. Кто-то из деловых ребят совершил побег… У ментуры переполох…

Видимо, оно так. В этих краях, я знал, еще работал на всю катушку Орлово-Розовский лагпункт, в нем было два отделения — мужское и женское.

А почему остановились на мне?

Видишь ли, — снова повернулся всезнающий Володя, — побег совершил не простой человек. Примета у него наверняка такая: бледное лицо, поскольку провел много времени в трюме (понимай: в карцере). И стриженный, естественно, наголо. У нас, начальник, физиономии обветренные, загорелые. Мы с ходу с подозрений отпали. А ты бледноват лицом, на солнце мало бываешь. Когда приподнял шапчонку, вертухаи узрели твою шевелюру. Вот и исчерпался их интерес…

Это меня еще больше взбесило. В голове еще не утихли споры с совхозным начальством, а тут это … Нет, надо отсюда бежать куда-то! И как можно быстрее.

В Мариинске тоже попал под раздачу. Оказывается, с утренним поездом прибыл с проверкой Крупник — начальник нашего областного управления. Когда я появился в конторе и поздоровался, он с иронией заметил:

Прохлаждаемся? Еще, значит, и с комфортиком… Хоть бы, товарищ прораб, солому с себя стряхнул…

Не буду передавать наш разговор. Особенно то, на каких тонах он велся. Но напоследок Крупник сказал твердо:

Увольнять тебя не за что. Но отделаться за твою строптивость сумею…

Так и получилось. Через полтора месяца пришло сообщение. Министерство мелиорации предлагало мне и Долорессе отправиться в зарубежную командировку. На выбор: в Турцию или в Монголию.

Старичок Давидович, опытнейший бурильщик из Ленинска-Кузнецкого, оказавшийся у нас в те дни в командировке, за рюмочкой водки все расставил по местам:

В Турции, Сань, вам делать нечего! Помнишь, что они с писателем Грибоедовым вытворили? — Еще раз наполнил себе рюмку и повторил: — Короче, нечего!

Я помнил о судьбе замечательного поэта и знал, что Грибоедов погиб в Персии…

Дуй-ка к монголам! Там, Сань, райское место. Дочь у меня с зятем два года в Улан-Баторе прожила. Понимаешь: магазины на ночь не запираются!

Посоветовались по телефону с родственниками и решили: Монголия. Вроде и заграница, опять же совсем недалеко.

К моему изумлению, Крупник подписал такую характеристику, будто собирался женить меня на заморской красавице. В горкоме КПСС тоже написали несколько лестных слов, хотя я не состоял в рядах партии…

Побывали с Долорессой в Москве, в Минводхозе выяснили, что у нас на руках ребенок, и предложили работу только мне одному. А ехать, мол, можно всей семьей. Это нас вполне устраивало.

Сдал я, как положено, в ЦК комсомола свой билет. По тогдашней традиции сфотографировались с женой на Красной площади и десятого мая отчалили на поезде к месту назначения. В Омске нас встретили мои родители, подсадили сына. А в Мариинске человек тридцать из наших бывших товарищей по работе окружили вагон поезда Москва — Пекин. Кто-то совал стакан с водкой и кусок колбасы, кто-то давал советы и наказы, другие наперебой лезли с горячими объятьями… Но вскоре поезд прогромыхал по мосту через реку Кию, и все осталось позади.

Улан-Батор встретил нас необыкновенной жарой. Но еще больше поразил всюду парящий кисломолочный «аромат». Он преследовал нас на перроне, внутри вокзала, в автобусе, который встречал прибывших из Союза специалистов, а потом в гостинице «Алтай». Только через несколько дней все развеялось и забылось. Вернее, мы к этой атмосфере привыкли, как к житейской неизбежности…

Самый главный из группы советских специалистов, куда я попал, оказался приветливым, очень доброжелательным человеком.

Петр Кипа! О вас мне все известно. А вы Долоресса Дмитриевна? — Он протянул ладонь в сторону моей жены.

Меня изумила осведомленность этого симпатичного человека лет сорока пяти со странной фамилией Кипа, который успел доложить, что его вырвали сюда с большой стройки в Краснодаре. Мне не надо было рассказывать о себе. Кипа, кажется, знал всю мою поднаготную. Коснулись работы, одновременно и жилья.

Конечно, хотел бы вас оставить в Улан-Баторе. Но в этом году необыкновенная напряженка с жильем. А у вас еще и ребенок. Очень советую Даланзадгад. Там с жильем намного проще. Причем предоставляется небывалая возможность — быть в Южной Гоби самым первым специалистом-гидротехником из Советского Союза…

Мне это, конечно польстило… Еще больше воодушевило Долорессу. Когда мы вышли из кабинета Кипы, она загадочно спросила:

Не напоминает ли тебе эта встреча наш разговор в Кемерове, когда мы там впервые появились?

Мне нечего было ответить. Согласие на Южную Гоби было уже дано.

Кто его знает…

Шел к концу май, когда мы улетали из Улан-Батора в Даланзадгад. На бетонном поле аэродрома хрустел утренний ледок. Руки мерзли на пронизывающем северном ветру. Если кто-то не знает, Улан-Батор считается одной из холоднейших столиц в мире. Здесь по утрам удивительное небо — необычного ярко-голубого цвета, совсем без облаков. В этом краю оказались также невероятно красивыми закаты, но в минуты нашего отлета они как-то позабывались… Морозец продирал нас в легкой одежде…

Еле-еле познакомившись с монгольской столицей, мы покидали ее, думая только о том, что ждет впереди. На берегу реки Толы запрокинуло голову в небо десятиэтажное здание гостиницы «Баянгол». А напротив, в нескольких сотнях метров от дороги, растеклись ряды приземистых юрт-близнецов. Только здесь, на монгольской земле, можно встретить одетую по последней европейской моде молоденькую девушку, которая осторожно ведет под руку престарелого родителя в одежде, не изменившейся со времен Чингисхана…

Когда через три часа лету самолет Ил-14 доставил нас на крошечное поле аэродрома самого южного города Монголии, мы поняли, как долго идти домой пешком, если бы нам это разрешили… Да, были в самом начале такие минуты. Но работа есть работа.

Сюда мы прибыли всей семьей — я, жена и четырехлетний сын Андрей. Здесь находился условный город Даланзадгад — пуповина пустыни Гоби, центр Южно-Гобийского аймака. Условный — потому что каменные строения и сооружения, привычные для любого города, здесь были наперечет, а вокруг так называемого центра лепились сотни однообразных юрт. Потом оказалось, что и весь аймак, самый большой по площади среди восемнадцати аймаков страны (165 квадратных километров), держится на таких же юртах…

Самолет пробежал по бетонированной полосе и остановился около так называемого аэровокзала — небольшого кирпичного строения, смахивающего на обычный торговый склад. Прибывшего народа было не густо, и он рассосался в считаные минуты. Мне показалось, что нас выбросили на необитаемый остров, потому что до ближайших строений было километра два-три, а белолицые людишки в составе трех человек (вся моя семья) с чемоданами и несколькими коробками и пакетами оказались одни в середине неимоверного пекла. И больше никого. Мы стояли под палящим пустынным солнцем, и на нас, поднимая серую песчаную пыль, напирала раскаленная стена воздуха…

Наконец заметили, что приближается зеленый газик. Вскоре машина круто развернулась около нашего скарба. Из нее почти одновременно выскочили двое: лысоватый симпатичный мужчина лет за сорок и смуглый до черноты паренек монгольского склада.

Мужчина широко раскинул руки:

Фу! Наконец-то… Третий день встречаем вас. Из Улан-Батора еще позавчера позвонили, что должен прилететь человек из Союза.

И, словно опомнившись, протянул большую ладонь:

Слава Черный. Почти абориген здешних мест. Живу здесь почти три года… А это наш главный гидротехник Сухэ.

Паренек улыбнулся и кивнул головой — вроде как согласился со всем, что изложил Слава.

Даланзадгад оказался сравнительно небольшим городком с населением около четырех тысяч человек. По-монгольски «даланзадгад» — семьдесят родников. Не знаю, сколько их на самом деле — больших и маленьких. Они, как люди, рождаются и со временем умирают. Появившись на свет, родники сливаются в единый поток, убегая подальше от гор…

Почти сто лет назад усталость и жара остановили здесь несколько русских специалистов. В спекшуюся землю был вбит невысокий колышек. Потом, через много лет, к месту памятного колышка стал завозиться строительный материал с севера. Сотни километров накручивали по разбитой грунтовке грузовики с досками, цементом, стеклом, жестью. Город строился тяжело и медленно. Для этого было много причин. Монголия первой в мире переходила от феодализма сразу к социализму. Материально-техническая база в республике была слабой, отсутствовали собственные специалисты-строители. Один показатель: в стране в 1928 году насчитывалось всего 300 рабочих!

Время шло. Сначала сооружались государственные здания: магазин, школа, больница, баня, гостиница, почта, клуб. Потом появились подсобные помещения. Жилье начали строить в самую последнюю очередь. До того времени оно состояло исключительно из юрт. Монголия долгие годы оставалась страной кочевого скотоводства. А в Южной Гоби ввиду специфики местных условий так и осталась старая форма пастбищного скотоводства.

 

С самого первого дня приходилось много ездить по аймаку, и я часто ловил себя на мысли: вот теперь к дому ближе на сто километров, а теперь — на целых двести… Аймак территориально большой, но состоял всего из пятнадцати сомонов (районов), хотя у большинства его собратьев их было под двадцать и более. Командировок вроде у меня было не так много, но они были весьма продолжительными… По неделе и больше. От восточной границы Манлай-сомона до границы с Гоби-Алтайским аймаком в сомоне Ноен надо было намотать по кривым дорогам больше тысячи километров…

Почти месяц пришлось ютиться в единственной гостинице города. Кирпичное одноэтажное здание, скорее похожее на воинскую казарму. Притирались к местному люду, к обычаям, привыкали к житейским трудностям и неудобствам. В первые дни почти вся наша жизнь была открытой, все на виду. Чужие люди знали, что мы едим, во что одеваемся утром и вечером. Даже — о чем говорим, так как простенки между номерами гостиницы были чуть толще книжной обложки.

Такое положение все чаще обескураживало. Выйдешь, бывало, в коридор, потянешься с утра, раскинув руки: «О-хо-хо!» И не понимаешь, почему отворачиваются дежурные девушки, пряча двусмысленные улыбки. Только потом узнал, что мои слова и ужимки у монголов означали «хочу женщину». Ну бывает же такое совпадение…

Единственный, кто воспринимал мир без всяких комплексов и раздумий, был маленький сын. Он быстро находил друзей. Точнее, друзья моментально находили его сами и уводили в места, где мы с женой никогда не бывали и наверняка уже не будем. Сынишку монголы звали просто «Андруша». И взрослые, и дети. Ну а мы с Долорессой привыкали к монгольским обычаям, втягивались в новый уклад жизни, учили отдельные слова, запоминали счет — первая необходимость в магазине, когда смотришь на ценник и не можешь выразить мысли подходящим словом. А в магазин надо ходить каждый день. Как говорится, с него начинается родина…

В городе находилось два магазина (по-монгольски «делгура»). Один общий, для простого населения. Во второй шли иностранные специалисты и некоторое аймачное начальство. У нас в СССР тоже тогда было что-то подобное в самых крупных городах — кто-то, наверно, помнит времена, когда функционировали советские «Березки». Но это в столичных и самых больших городах Советского Союза.

Признаться, два магазина почти ничем не отличались друг от друга. Только магазин класса VIP находился в настоящей землянке, у которой была одна входная дверь и ни единого оконца. Нутро освещала электрическая лампочка. Можно было подумать, что это бывший армейский блиндаж, оставшийся от каких-то военных учений. Зато здесь всегда стояла приятная прохлада. На полках лежали вьетнамские консервы — салаты с луком, свеклой, репой, огурцами и прочими овощами, вкус которых было трудно уловить — все перебивали национальные приправы. До обеда бывали хлеб и колбаса, но долго не залеживались. Выбор товаров почти никакой, а если мягче — весьма ограниченный. Зато можно было взять мясо и ливер по копеечным ценам. Единственное, чем привлекал этот магазин, — постоянное наличие свежего кумыса. Прославленный напиток был отменного качества, стоял в трех алюминиевых флягах. Как говорится, пей — не хочу или сколько унесешь…

Еще одной примечательностью была деревянная бочка в углу. Ее прикрывала клетчатая клеенка. Помню, хозяйка магазина по имени Дулма провела нас к ней, убрала клеенку. Более чем наполовину бочка оказалась заполнена кетовой икрой. Искристое оранжево-красное золото продавалось по смехотворной цене (житель Южной Гоби даже с голоду не возьмет в рот дары морей и рек), и я позарился сразу на целый килограмм этого лакомства…

Как правило, брали на день большую булку бледно-серого цвета, из зерновой смеси. Хлеб выпечен не по-нашему, не очень вкусный, но зато не крошился и быстро не черствел. В гостинице стоял холодильник, и мы в нем отыскали место для хранения икры. К нашему глубочайшему сожалению, она начала быстро сохнуть. Оказалось, что в условиях Гоби такое происходило и у моих новых коллег, которые проживали в Даланзадгаде уже более года. Чтобы дольше икра хранила свои качества, нам посоветовали добавлять в нее густой, крепкий чай. В какой-то мере совет оказался полезным…

Особенно любил наведываться в этот подземный мир наш «Андруша». На отдельных полках лежали китайские игрушки. Почти все они были из тонкого листового металла, ярко раскрашенные. Умные трактора, бегающие по столу и не падающие на пол, — они с помощью хитрого устройства замирали на самом краю столешницы и резко разворачивались назад. Обезьянки, прыгающие на руках. Взлетающие над полом самолетики с блестящим пропеллером. Хитроумные волчки с музыкой. И так далее, то есть все, что любит в любой стране мелкая пацанва…

Но вскоре все изменилось. В середине 1964 года межгосударственные отношения между Монголией и Китаем стали резко ухудшаться. И вместо китайских товаров в республику хлынули товары и продукты из стран СЭВ. Наступала новая эпоха в жизни монгольского народа, да и в нашей — тоже.

 

Мы быстро научились вставлять в свою речь монгольские слова, выдавая малопригодный, но все же понятный набор слов. Надо учесть, что почти половина монголов понимала русский язык, а многие сносно могли говорить по-русски. Кто-то учился и жил в СССР, кто-то тесно сотрудничал с советскими специалистами, да и в школе наш язык был главным иностранным языком.

Монгольский язык по-своему труден, но в чем-то и доступен.

Какое в Монголии население?

Метекуй.

Агван, что такое «метекуй»?

Метекуй.

Агван, скажи, как переводится это слово?

Не знаю.

Я долго бьюсь над новым словом «метекуй», и все говорят «не знаю, не знаю»… В конце концов выясняю, что монгольское «метекуй» — это и есть русское «не знаю». По прошествии многих лет понимаю, что подобная ситуация бывает почти с каждым новичком в чужой стране. Особенно когда он не знает азов местного языка.

На эту тему встретился даже анекдот, больше похожий на сермяжную правду.

Что такое по-английски «I do not know»?

Я не знаю…

Вот кого ни спрошу — никто не знает.

 

Как-то утром оказался свидетелем развеселого случая. Раннее майское утро выдалось не просто холодным, а, скорее всего, морозным. К тому же за ночь выпал снежок. Он лежит не сплошняком, а большими светлыми пятнами с розовым отливом. Недалеко от гостиницы белеет множество юрт. Над некоторыми вьется легкий сизоватый дымок.

Вдруг как по команде из юрт повыскакивало больше десятка ребятишек, дошколят. В лучшем случае учеников начальных классов. Пацаны поголовно босиком. Двое, правда, в тоненьких носках. На худеньких телах — легкие телогрейки, а то и вовсе лишь клетчатые байковые рубашки. У каждого в руках лыжи — у кого детские, у кого взрослые, а у самого маленького — обыкновенные самоделки из дощечек. Вся ребятня без палок.

Пацаны сунули ноги в полукруглые крепления, предназначенные для валенок, и с криком «йих, йих!» понеслись по разводам блескучего снега. Не прошло и десяти минут, как пробившееся сквозь сизую тучу солнце опалило бескрайний простор. Снег на глазах таял и водой уходил в песок. А мальчишки, убежавшие от дома метров за четыреста, уже возвращались назад, поддерживая на плечах свой спортивный инвентарь.

Дза (то есть «да»)! — улыбнулся немолодой монгол и по-русски добавил: — Теперь далеко до нового снега, больше полугода придется мальчишкам ждать…

Мимо с гиканьем пронеслась возвращающаяся ватага. У всех синие от холода ноги и красные носы на обветренных скуластых лицах.

Видно было, что мальчишки с большой радостью прокатились по последнему снегу. Точно уж: охота пуще неволи…

В плену цветов и символов

Соёмбо — это отличительный монгольский знак, символизирующий независимость. У нас раньше подобными знаками, обозначающими высшие общественные ценности, были, например, двуглавый орел, серп и молот, пятиконечная красная звезда.

Монгольское соёмбо — по сути пиктограмма, содержание которой зашифровано в традиционной народной символике. Соёмбо — относительно сложный по композиции и смысловому содержанию знак. Его ввели более трехсот лет назад, в условиях, когда население страны было поголовно безграмотным. Только язык жестов и орнаментальных мотивов в те далекие времена был более всего понятен.

Крестики, кружки, ромбики, прямоугольники, их сложные сочетания и преобразования были не просто украшением в жизни древнего народа, а приобрели магическое значение. Поэтому орнамент в Монголии можно встретить на каждом шагу. Он на всем — на одежде, на мебели, на упряжи лошадей, в книгах и журналах, на различной утвари, на курительных принадлежностях… И почти все это одинаково читается и понимается местным населением — как в Китае иероглиф.

Подходя к двери юрты, я не раз видел какие-то знаки, замысловатые переплетения фигур. Но только знающий человек понимал смысл. Например, сердечные пожелания: «Пусть никогда не угаснет огонь очага в этом доме» или «Счастье пусть будет неразлучно с обитателями этого жилища». Орнамент на фасаде одного дома означал доброе пожелание: «Пусть человек будет счастлив и спокоен». На другом иная вязь, и тоже только осведомленный человек может прочитать: «Да сопутствует вам уравновешенное, доброе настроение». И на третьем: «Пусть у вас каждый день будет много друзей».

 

Знак соёмбо во времена народной революции был включен в состав герба республики и потом всегда красовался на флагах и государственных наградах.

С самого начала, а это был конец XVII века, соёмбо стал передаваться последующим поколениям как символ независимости. В верхней части эмблема увенчана символическим знаком огня, который обозначает расцвет, возрождение и процветание нации.

Ниже знака огня расположены солнце и луна. В старинных монгольских сказаниях есть такие слова: «Наш отец — молодой месяц, а мать — золотое солнце». По бокам расположены два вертикальных прямоугольника, в середине — круг с вписанными в него стилизованными изображениями двух рыбок. И еще два треугольника, обозначающие наконечники копья или стрелы острием вниз, что обозначает победу над внешним и внутренним врагом. В изображении прямоугольника издревле подразумевалась идея справедливости и благородства. А в знаке рыб — существ, не смыкающих глаз, — заключен смысл: «Пусть все женщины и мужчины будут бдительны к проискам врагов Родины!»

Цвета в Монголии тоже имеют свои смыслы. Красный выражает мужество, величие, победу. Голубой — вечность, верность, спокойствие. В зеленом заключены благополучие и вечная молодость. Желтый — это бессмертие, власть. А белый (цвет молока и снежных вершин) подразумевает чистоту души, доброту, красоту и милосердие. И только черным цветом обозначается зло, коварство, несчастье. Поэтому в Монголии, особенно в быту, люди старались избегать этого цвета. На флаге Монголии было два цвета: красный и голубой…

Теперь каждый гражданин страны мог распоряжаться всеми цветами радуги. А совсем недавно на некоторые цвета существовала монополия господствующего класса и различных сословий. Например, исключительно хан или высокопоставленный чиновник мог жить в белом шатре. И только ламаистский храм имел право на желтый (золотистый) и оранжевый цвета…

Источники жизни

Гоби — место с самым резко континентальным климатом на нашей планете. Летняя жара в пятьдесят градусов зимой может смениться на сорокаградусный мороз. Гоби разнолика — в отличие от других пустынь мира. В простонародье различают Желтую, Красную и Черную Гоби. Узкие специалисты выделяют более тридцати ландшафтных зон. За одну поездку в двести километров можно пересечь более пятнадцати таких зон. То каменистая степь, то пески с барханами, то лысые взгорья, то прожженные солнцем саксауловые рощицы…

По-монгольски «Гоби» произносится как «Говь» и означает «безводное место». Действительно, Гоби — пустынная, бесплодная местность, существующая практически без воды. Но мне, занимающемуся вопросами водоснабжения, пришлось убедиться и в том, что из этого края земли вода ушла не вся.

Местами гидрогеологические условия таковы, что вода медленно скапливается в земле в виде небольших линз и даже крохотных озер. В этих местах люди издревле копали колодцы, пили сами, поили скот и выращивали растения. Со временем колодцы пересыхали, их затягивало песком, и они бесследно исчезали с лица земли. Другие колодцы жили веками. Встречаются колодцы, обложенные крупными камнями, которым по 200—300 лет. На камнях вертикальной старомонгольской вязью указана дата строительства такого колодца и имя человека, нашедшего здесь воду. Эти колодцы стали ритуальной ценностью монголов, их названия нанесены на географические карты, от их имени образованы названия многих поселений.

Колодец по-местному называется «худук». Гобийские монголы особо ценят воду. Не случайно среди них бытует пословица: «Мы не ценим воду, пока не высохнет источник».

На самом юге Монголии живет много китайцев, которые обосновались здесь еще в XIX веке. Люди нашли себе прибежище вблизи источников жизни. Теперь в основном остались одинокие старики и старухи, прозябающие в полуразрушенных фанзах и живущие за счет выращивания овощей: лука, чеснока, репы, моркови и фасоли. Покупают у них зелень в основном случайные путники. В последнее время стали наведываться сюда русские специалисты, которых в Даланзадгаде совсем немного. Человек двадцать с семьями, в основном водники и геологи, два строителя и зоотехник с ветеринаром. На этих островках-оазисах мне не раз приходилось покупать для себя и для друзей молодую капусту и другую зелень.

Старики, в большинстве из китайцев, были всегда рады нашему приезду, точнее, каждому живому тугрику, так как никакой пенсии никто из них не получает, а уехавшая когда-то в Китай молодежь сама кое-как сводит концы с концами.

На некоторых строящихся объектах (а это было в основном малое строительство и ремонт помещений для скота) работали китайцы — обычные гастарбайтеры. Они приезжали сюда сами по себе и зарабатывали на кусок хлеба, в отличие от специалистов из СССР, Чехословакии, Польши и ГДР, которые работали по контракту и за полноценную валюту. По крайней мере — за весомый тогда рубль…

Из Китая приезжали не только молодые парни, мужики, но и люди преклонного возраста. Помню, в одной китайской бригаде из шести человек работал длиннозубый старик за семьдесят лет. Он обычно был весел, что-то напевал себе под нос, иногда беззлобно покрикивал на остальных работяг. Но временами этот человек мрачнел, молчал, а на вопросы огрызался и говорил что-то злое.

Я спросил у молодого китайца, немного понимавшего русскую речь:

Что с ним?

Оказывается, то был наркоман, у которого закончился допинг, и он ждал с родины для себя подкормку. Видимо, вскоре кто-то доставлял китайцу нужное зелье. И старик снова начинал улыбаться, шутить, таскал, как молодой, тяжеленные бетонные плиты для обустройства полевых колодцев…

Туда нельзя, сюда нельзя…

Первое мое крещение в сельской местности состоялось, когда я отправился в поездку со Славой Черным. Он, как старший по возрасту и настоящий абориген здешних мест, решил ввести меня в монгольскую действительность. Уселись с ним на заднем сиденье, рядом с водителем расположился монгольский специалист из аймачного управления — гидротехник Сухэ.

Слава выкладывал одно за другим правила моего будущего поведения при знакомстве с хозяевами и в гостях у них, особенно в юрте.

Потом, намного позже, я понял, что мой добрый друг специально заострял углы, отвечая на мою полнейшую доверчивость к его словам лукавым взглядом.

А мне все больше казалось, что я скоро попаду в совершенно другой, вывернутый наизнанку мир.

Обращаться на «ты» к старшим здесь не принято. Если у кого-то в семье родились два близнеца, то тот, что родился на пять минут позже, старшего брата будет всю жизнь звать на «вы». К любому собеседнику, пусть он будет даже твоим другом, только на «вы»! Понял? Иначе всемирная обида!

Слава был хитрый жук и видел мою искреннюю готовность проглотить каждое его слово.

Без спроса входить в юрту нельзя. Ясно? Правда, у кочевников бытует и другое правило. Араты, уезжая надолго из дому, всегда оставляют пищу и даже деньги для случайного путника. Мы однажды наткнулись на такую юрту. Зашли, никого нет. Только возле кровати спит ребенок лет двух. Родители его привязали за ногу к железной ножке кровати, чтоб он не смог выбраться наружу — может случиться всякое: зверье шастает, пыльный ураган налетит или начнется ливень.

Рассказ Славы походил на красивую сказку. Но я и без него уже многое знал про то, как следует вести себя здесь русскому человеку.

Обрати внимание: в юрте нельзя самовольно садиться на северной стороне. Это у них особая почетная сторона. Поэтому твое место будет там, где укажет хозяин. Ну и, конечно, во время беседы нельзя пересаживаться на другое место, которое тебе вдруг понравится…

И почти шепотом добавил:

Перед посещением юрты нельзя ходить до ветру: если твой пассаж заметят хозяева, это будет считаться оскорблением и неуважением к ним. К тому же не вздумай облегчиться в сторону Полярной звезды. Северная сторона тут как у нас в избе красный угол… Один из главных монгольских орденов так и называется: «Полярная звезда». Понял? А если выйдешь подышать свежим воздухом и вскоре вернешься — обязательно, входя, подавай голос. Так принято, Саша. Не я эти правила придумал. Божусь, не я…

Слава на минуту замолчал. Потом снова продолжил бесплатную лекцию.

Тебя это не касается, но на всякий случай знай, что в юрту не заходят со своим грузом, с пустой посудой и землеройными орудиями — с лопатой или мотыгой. Все надо оставлять на улице. Такое поверье. В одном случае считается, что ты склонен к воровству, в другом — собираешься умыкнуть у хозяев счастье, а в третьем — дело может повернуть к покойнику… Еще нельзя входить с засученными рукавами. По местным обычаям люди засучивают рукава только на похоронах…

Еще минута молчания. И опять:

Гость не должен здороваться через порог. Принято обмениваться приветствиями, только войдя в юрту. Порог юрты считается символом благосостояния и спокойствия семьи. Короче, разговаривать через порог не принято. При входе нельзя наступать и садиться на него. Я спрашивал у многих монголов: почему? Отвечают: по кочану! Таковы древние обычаи, и весь ответ. А тот, кто их нарушает, поступает неучтиво по отношению к хозяину. Ты сам увидишь: монголы сначала в дверь просовывают голову, а затем переступают порожек и здороваются. Причем всегда заходят с правой ноги…

Я взял с собой в подарок несколько пиал. Наши, кузбасские. Как мне быть с ними?

Это другое дело. Только подарки дарят не все сразу, а поочередно в течение всей встречи. А если у тебя был бы главный подарок, то его не показывают до конца разговора, а вручают при расставании… Нельзя приходить в гости с пустой посудой. Нужно обязательно в нее что-нибудь положить, чтобы счастье из юрты не уходило...

Долоресса будто знала: в пиалы насовала московских конфет.

И ты ни в коем случае не должен отказываться от угощений хозяина или хозяйки. Надо по-любому попробовать все, что выставят на стол. На донышке пиалы нельзя оставлять остатки чая и бросать в чашку объедки. Недоеденная пища считается большим неуважением к человеку, который угощает. Люди же старались…

И Слава поднял вверх указательный палец — знак важности затронутой темы. Я уже был наслышан, что он слывет здесь великим гурманом и успел перепробовать десятки, а может быть, и сотни различных блюд…

Мой новый друг вроде задумался, замолк. Но тут же вновь зазвучал его поучающий голос:

Монголы считают, что, как мы подаем друг другу чай, у них так только собакам воду наливают. Здесь пиалу с чаем никогда не поставят на стол перед тобой. Ее обязательно передадут из рук в руки, причем подадут правой рукой. В Монголии обычай правой руки существует уже сотни лет. И любое подношение надо принимать только в правую руку или в крайнем случае двумя руками. И еще под занавес… — Тут Слава в каком-то сладостном предвкушении сглотнул слюну. — Нас наверняка угостят местной водочкой из молока — архушкой. Тост можешь говорить хоть как. Сидя, стоя или даже лежа. Но нельзя, запомни, стоя пить любой алкоголь. По правилам здешнего застолья — спиртное обязательно пьют сидя.

Последнюю выкладку Славы я запомнил очень хорошо и надолго. Наша ознакомительная поездка заканчивалась удачно. В юрте местного гидротехника мы просидели около двух часов. Нас было человек шесть. Все были по горло сыты. Я впервые попробовал настоящий сутэцай — солоноватый чай с молоком и разными приправами — с топленым жиром, жареным пшеном и чем-то еще. Сидел, ожидая отмашки нашего гидротехника Сухэ — мол, пора отчаливать. Но тот что-то шепнул хозяину юрты, и на свет божий появился трехлитровый бидон с молочной водкой.

Так принято на посошок, — склонил голову Слава с довольной улыбкой. Оказалось, что каждый из присутствующих должен отпить несколько глотков жидкости прямо из поданного сосуда и передать бидон соседу. Я видел, что каждый из гостей пытается схитрить. Все пили маленькими глотками и поскорее передавали посудину дальше. После третьего круга до меня дошло, что мы не вылезем из-за стола до середины ночи. Слава тоже уловил мою мысль.

Пей живее! Пока мы весь бидон не опростаем, отсюда не выберемся.

Вместо трех глотков пришлось делать пять и передавать бидон с кисло-горькой жидкостью ближайшему соседу. Слева сидел Сухэ. Он морщился и тоже глотал архушку через силу. Наш водитель, молодой крепкий парень, был соучастником пиршества. И, поскольку в этих местах никто отродясь не видел представителя автоинспекции, он пил наравне со всеми, а может, и побольше. За столом хозяин вел себя на равных, не отставая от других. Наконец после десятого или двенадцатого круга бидон полегчал. Слава, тайно морщась, передал почти пустой бидон мне:

Допивай. Осталось на пару глотков.

Так и получилось. Когда отъехали от сомона километра на два, Слава попросил водителя остановиться. Каждый бросился в свою сторону. Слава улыбчиво заметил мне:

Ну, ты настоящий монгол! Главное, метнулся прочь от Полярной звезды…

Диссидент

В первой командировке в Улан-Батор я снова оказался в компании со Славой Черным. Он пошел к коллегам по своим делам. Я направился в Министерство водного хозяйства. Здесь работал заместителем министра Чогдон, человек крутой и суровый. Оказалось, что он в начале войны учился в Омске в Сельскохозяйственном институте. Был знаком с Сергеем Залыгиным, будущим писателем, который тоже учился в этом учебном заведении. Через пятнадцать лет на первый курс гидрофака института поступил и я. Деканом у нас был Андрей Гинц, бывший сокурсник Чогдона. Так что ко мне заместитель министра отнесся по-дружески и даже с явной симпатией…

Дела я свои закончил с лету, подписал командировочное удостоверение. Попил министерского чая. Здесь практиковалась настоящая чайная церемония для руководства и иностранных специалистов. Симпатичные девушки дважды за рабочий день разносили стаканы и пиалы черного чая и чая с молоком…

Вскоре мы встретились со Славой у центрального универмага. Красивое высотное здание, построенное китайцами.

Шли без всякой цели по проспекту Мира. Кстати, это самая большая улица Монголии, ее длина почти двадцать километров.

Ты видишь того мужика в дэле1? — спросил Слава.

Да. А что?

Ты посмотри, внимательно посмотри…

Ничего необычного в сгорбившемся человеке я не увидел. Много людей ходит по улице с озабоченным выражением лица и с поникшей головой… Только у этого пожилого седовласого человека была заметно шаркающая походка и под шляпой подергивалась шея.

Ты знаешь, кто это? Это бывший министр иностранных дел МНР!

Меня не удивило большое сановное звание человека. Я уже знал: в этой небольшой стране очень много высоких чинов и рангов. Удивило то, как почти нищенски — в потертом дэле, в сбитых, покрывшихся серой пылью сапогах и в мятой до неприличия шляпе — выглядел бывший мининдел.

Спился, что ли? — спросил я.

В том то и дело, что нет. Просчитался человек. Не в ту сторону загнул в политике…

Это как?

Цеденбал2 как раз лечился в Москве. Перед этим здесь находился с визитом Суслов. Ехали они, значит, по городу. А на правительственную машину из-за угла выскочил грузовик. Нет, не покушение, не диверсия… Просто водитель привык на верблюде ездить. А тут его за баранку посадили — бедолага и жал до упора, думал, что улицы сделаны только для него…

Я к этому времени стал привыкать к монгольским правилам уличного движения. В Монголии, пожалуй, самые необычные ПДД. Точнее, они есть, но их здесь почти никто не соблюдает. Светофоры и разные знаки на дорогах имеются, но особого внимания на них никто обращает. Водители обгоняют друг друга и перестраиваются из ряда в ряд по настроению. Но вот странность: дорожные происшествия на этих дорогах очень редки…

Итак, Цеденбал пострадал. Повредил коленную чашечку. И лечился в Москве больше месяца.

И что?

А тут, значит, антипартийная группа почувствовала силу. В основном националисты и сторонники сближения с Китаем. Помнишь, как у Никиты Сергеевича начались осложнения с Мао… Нелады, напряженка… Вот этот товарищ и решил проявить норов. Дружков своих собрал, такие всегда чем-то недовольны и сидят по углам. Первым делом почтовые марки с портретом Чингисхана выпустили…

Я слышал о таких марках. Их вроде выпустили в обращение, но вскоре запретили к распространению. И официально они нигде не продавались. Но на встречах коллекционеров на Главпочтамте из-под полы можно было купить за сто тугриков серию из четырех марок. Я тоже, грешным делом, не удержался и заимел их для своей коллекции…

Чем мужик теперь пробавляется, где работает?

Ничем и нигде! Цеденбал вскоре вернулся. Хромал еще. Быстренько со своими хлопцами собрал пленум… Ну и поперли всех недовольных. Заодно и примкнувших к ним… Здесь это запросто. С работы уволили — и никуда не устроишься… Кто чем покормит — тем и живут. В тюрягу никого не засадили. Многие в чабаны подались, теперь по степям скот пасут… А этому в глушь нельзя, чем-то серьезным болеет.

Человек в коричневом дэле поздоровался со встречным мужчиной, попытался около него остановиться. Но, видимо, разговора не получилось. И он, туго натянув шляпу, пошагал дальше…

Странно для нашего глаза

С тех пор как я покинул этот загадочный край, прошло более полувека. Многое, конечно, там поменялось. Но немало и того, что осталось и по сей день… Особенности климатических и социальных условий Гоби накладывали и будут всегда накладывать отпечаток на поведение людей.

В монгольских семьях бывает много детей. Дети — бесценное богатство монгольского народа. Но их в степях кочевому народу воспитывать намного труднее, чем в городе. Основные тяготы в этом деле ложатся на женщин. И местное представление о женщине в Гоби несколько иное, чем в тепличных городских условиях. Важно еще и то, что в прежние времена количество живущих здесь мужчин было больше количества женщин. Поэтому женщина здесь обожествлялась, оказываясь в положении царицы...

Особое отношение сложилось к беременной женщине, которую в быту иногда метко называют «человеком с тяжелыми ногами», «с двойным телом» или «с четырьмя глазами»…

Монголы глубоко верят в приметы и стараются при помощи суеверий обезопасить женщину во время беременности и предопределить счастливую жизнь будущего малыша. Я слышал много примет и поверий, связанных с тем, что не должна делать беременная женщина, их, пожалуй, десятки. Не все они, конечно, соблюдаются. И в первую очередь самими женщинами. Например, водитель одного из наших газиков Дулумха, симпатичная женщина очень крупного телосложения, почти до рождения своего очередного (четвертого или пятого по счету) ребенка ни в какую не хотела уходить с рабочего места. Моталась по аймаку в любую погоду и в любое время суток. Ни в какие приметы и запреты не верила, слыла среди других работников аймачного управления примерным членом партии и настоящей атеисткой…

Иногда в выходные дни мы собирались в общежитии, где жили несколько советских специалистов — строителей шахтных колодцев. В выходные дни все мы любили занять себя игрой в карты — чаще всего это был простой «дурачок». Иногда в нашу компанию приходила молодая женщина, страстная картежница. Она работала на телефонной станции, неплохо говорила по-русски. Ее муж был ответственным работником аймачного комитета партии. Наша гостья оставляла своих трех ребятишек на попечении мужа и шла проводить свой досуг.

Однажды сказала, что заболел маленький ребенок.

А он с кем остался? — спросил я.

Как с кем? Мужу дали больничный…

И еще не раз приходилось убеждаться, насколько здесь велико значение женщины.

В одной из командировок нас поместили в свободной юрте типа нашего дома приезжих. Вечером водитель, с которым мы прибыли, начал куда-то собираться.

Далеко ли направил стопы?

К знакомой женщине…

Одинокая?

Нет, замужем. Я с ней раньше встречался. Сейчас замужем.

А как муж отнесется к твоему визиту, если узнает?

Пусть попробует. Она ему такой отворот устроит, что он больше никогда не перешагнет порог юрты…

Возможно, отношения между водителем и неизвестной дамой были покрыты особой тайной, но суть разговора была именно такой.

А вот еще одна странная сторона монгольского быта. Не раз приходилось видеть, как на небольшом совещании или на крупном собрании сидела женщина с младенцем на руках. Никто на это не обращал внимания. Женщине по ее статусу полагалось присутствовать здесь, а малыша не с кем оставить.

Иногда ребенок начинал плакать, причем ревел так громко, что выступающего нельзя было услышать. Присутствующие на это совершенно никак не реагировали. А женщина расстегивала, потом распахивала свой дэле и, не сходя с места, начинала кормить грудью ребенка. Все понимали: что поделать, если младенец захотел кушать?

 

В Гоби существует правило: нельзя без нужды рвать растения и цветы. Потому что местная флора здесь бедна, жизнь еле теплится. Однажды жена Славы Черного Валентина прилетела из отпуска и доставила в Даланзадгад красивый букет цветов. Цветы, помню, были необычные и дорогие. Предназначались они для супруги Агвандагвы, для одной из первых, так сказать, в городе леди, у которой был день рождения. Букет за время перелета отлично сохранился и был вручен в назначенный час.

К изумлению гостьи, хозяйка приняла презент без должного воодушевления. Она со скромной улыбкой отложила подарок в сторону, а Агвандагва после слов «их баярла», то есть «большое спасибо», добавил по-русски:

Утром увезу в сомон маме. Пусть наша коза попробует московскую травку.

Еще один нетипичный для нашего взора пример. Это, как говорится, немножко из другой оперы. Однажды в сомоне на границе с Китаем мы переходили от одного водопойного пункта к другому. В группе из семи человек были две женщины. Одного из наших попутчиков, как говорится, неожиданно «прихватило». А на открытом пространстве степи куда спрячешься? Бежать за горизонт? Товарищ спокойно отошел в сторону метров на десять и, не отворачиваясь, присел, прикрывшись своим роскошным дэле… Причем не упускал случая влезть в общий разговор. Вскоре он вернулся в нашу компанию, и никто из группы не повел даже ухом. Точнее, глазом. Все совершилось как бы само собой, между делом. Лишь у меня одного осталось легкое удивление…

 

Гобийские монголы — бесстрашный и в то же время опасливый народ. Этому их научила история и к этому их подтолкнули жизненные обстоятельства.

Помню, как мы остановились на ночлег у самого подножия горы. Выбрали сравнительно ровную площадку. Залезли в уютные спальные мешки.

Здесь, случайно, скорпионов нет? — спросил я.

Монгольский коллега уже засыпал, и мой вопрос выбил его из дремоты.

Спасибо, Саша, что напомнил! Эти места как раз славятся огромными скорпионами.

Он что-то спросил у нашего водителя. Тот коротко ответил и залез глубже в свой мешок.

Не беспокойся! Парень сделал свое дело. Всю нашу лежанку опоясал веревкой из конского волоса. Скорпион теперь не подойдет к ней и на выстрел. Лошадь у нас забивает копытами эту тварь насмерть. Поэтому скорпион не выносит конского запаха. А он навсегда сохраняется в волосяной веревке…

Я с легкой душой повернулся на другой бок. Вспомнил недавний разговор в кабинете Агвандагвы. Нас было трое.

Слава как бы мимоходом заметил:

Газеты пишут, что климат Гоби резко меняется. Скоро и здесь появятся комары.

Агвандагва резко встрепенулся:

Не может быть!

Почему не может быть? Уже, говорят, в Средне-Гобийском аймаке выловили несколько экземпляров.

Ты так не шути, Слава! Это же какая беда может быть.

Я уже слышал, что в Гоби комаров боятся больше, чем чумы. Люди не могут представить, как это меленькое гнусное насекомое может у них пить кровь.

Вовсе и не шучу я. Мне-то от этого какая прибыль? — сказал Слава и с хитрецой поглядел в мою сторону.

Агвандагва задумался не на шутку. Потом тряхнул большой головой и твердо проговорил:

Нет! Мы эту тварь к себе не допустим. Если надо будет, попросим вашу авиацию и взорвем в воздухе тысячу бочек бензина! Но в Гоби комара не будет!

Засыпая, видел, как по гребню дальнего склона в небо медленно поднималась огромная луна. Я не смог дождаться, когда она оторвется от земли, и сладко провалился в сон…

И под конец хочу упомянуть еще одну отличительную черту, которая присуща многим монголам — опаздывать. Куда угодно. К отходящему поезду, на совещание или к назначенной встрече. Непунктуальность здесь дело весьма распространенное, причем на самых разных уровнях. Зная эту слабинку наших друзей и хозяев, мы специально планировали разные встречи и мероприятия на некоторое время раньше, то есть оставляли для себя некоторый запас времени. Которого, к сожалению, почти всегда не хватало.

Монгольские друзья без всяких мотиваций зачастую откладывали какое-либо дело на завтра (по-местному маргаш). Это проявлялось не только в быту, но и в производственных отношениях. Да так, что одно время даже на государственном уровне проводилась кампания по борьбе с так называемым «маргашизмом».

Были случаи, когда мы решали сложные вопросы, и часть из них по разным причинам переносилась на завтра. А потом мои монгольские коллеги решительно все пересматривали, и мы долго с ними спорили. В большинстве случаев возвращались к первоначальному решению. Зато время было упущено. Но это, как принято говорить, совсем другая история.

Нечаянная находка

На этот раз свои дела с местным гидротехником я порешал вскоре после обеда. Стояло высокое солнце. Не хотелось вылезать из юрты на свет божий. Доржсурэн, мой коллега, был занят по горло, причем на ответственной работе — под навесом работал пункт искусственного осеменения овец.

Ты, Саша, сходи к развалинам монастыря. Может, корсака встретишь (это местная лиса). В машине моя винтовка.

Мелкашка у Доржсурэна была всегда под боком. Только никогда он ей не пользовался. Оружие меня вполне устраивало — хоть что-то веское в руке. Не столько для самозащиты, сколько для скрашивания одиночества.

Без большого желания побрел к глиняным развалинам, что виднелись в паре километров отсюда. А что? Может, и на самом деле спрятала хвост лиса где-нибудь в уютной прохладе…

Минут через двадцать был на месте. Оказалось, что монастырские глинобитные стены были давно порушены. Все деревянные конструкции исчезли. Так и должно быть — в Гоби каждая щепочка представляет особую ценность. Часть стен завалилась — их неоднократно обливал дождь и иссекал песчаный ветер.

Подошел к одному из углов бывшего сооружения, где стена оказалась разрушенной до самой земли. В этом месте оголилось более крепкое основание. Из потрескавшейся глины торчало несколько бронзовых сосудов в виде чашечек, рюмочек и миниатюрных пиал — в них в давности жгли благовония, а при строительстве монастыря, видимо, заложили в его основание. У нас таким образом в старину по углам сруба закладывали медные пятаки или серебряные рубли.

Я двинулся вдоль остатков внутренних стен. Никакая лиса тут, конечно, не ночевала. Зато посреди глиняных обломков наткнулся на любопытную книгу — деревянная коричневая обложка, а на желтых листах вертикальная старомонгольская вязь, выведенная черной тушью. Книга оказалась тяжелой, не меньше полутора килограммов. И сохранилась просто превосходно — страницы пропитаны воском, поэтому их не разрушила влага за многие годы.

Иду дальше вдоль той же стены. Изредка постукиваю по ее поверхности прикладом винтовки — вдруг здесь кто-то запрятал клад!.. И в какую-то секунду тональность звука резко меняется — там в стене должна быть пустота. Конечно, меня охватил азарт. На уровне груди вижу старые следы замазанного отверстия размером с футбольный мяч.

Ага, вот он, монастырский схрон! Минут десять осторожно ковыряю слежавшуюся и ссохшуюся за многие годы глину. Подвернувшийся сухой стебель не выдерживает, несколько раз трескается пополам и, наконец, становится непригодным.

Я совсем близко к сокровищу. Наконец прикладом винтовки выдавливаю последний кусок в стене. И тут обнаруживаю, что с этого места когда-то начинался дымоход от внутренней монастырской печи. Печку по какой-то причине снесли, а отверстие в стене замуровали. Внутри зияющей дыры была видна старая копоть, а в самом низу, в основании дымохода, лежали полуистлевшие кости и перья некрупных птиц.

Все понятно: давным-давно в дымоход проваливалась несчастная птаха — голубь, воробей, куропатка или еще кто-то… Бедняга оказалась в западне. Она летела несколько метров вниз до этого замурованного пространства. И здесь ее настигала смерть… Через какое-то время сверху проваливалось следующее пернатое существо…

Жара, усталость, разочарование сделали свое дело. Я взял с собой найденную книгу и несколько бронзовых чашечек и отправился к сомону.

Через год (это было уже в Улан-Баторе) с моим монгольским другом Майдаром мы пришли к известному в стране ученому и литературоведу Ринчену. Я показал найденный мной фолиант. Ринчен недолго рассматривал его, потом подытожил наш краткий разговор:

Эта книга — народное сказание. Музейной ценности сейчас нет, но со временем станет редчайшей.

Вскоре, не дожидаясь конца контракта, я улетел из Монголии в Омск — там тяжело заболел мой отец. В улан-баторской квартире на полу осталось кому-то на память около сотни различных книг. Среди них была и та, что я нашел в разрушенном монастыре в Гоби.

А несколько ритуальных сосудов, в которых когда-то монахи топили животный жир, я все-таки привез в Новокузнецк и подарил безумному любителю азиатской старины Валере Бехтереву.

В горах Гурван-Сайхан

Стоял тихий августовский вечер. Точнее, было начало вечера. Солнце шло на запад, жара уходила вместе с ним.

У нашего подъезда остановился газик, на котором обычно раскатывал по аймаку главный ветеринар Доржсурэн.

Саша, приглашаю тебя в горы. Наберем свежего кумыса.

Ну как же отказаться от приглашения хорошего человека?! Плюс ко всему благородная цель — попробовать свежайшего напитка. Я согласился без колебаний. Ведь надо было ехать в горы Гурван-Сайхан. Я давно хотел попасть туда, но никак не удавалось. А тут такая неожиданная и приятная возможность!

Это особые горы. Каким-то чудным образом они оказались внутри пустыни Гоби. Очевидно, не обошлось без мировых катаклизмов. Но теперь о той эпохе ничто не напоминало. Гурван-Сайхан — любовь каждого человека, который прожил здесь свой век, и того, кто случайно попал сюда хотя бы на один денек. Об этих горах знает с детства каждый монгол, как у нас в стране знают об Урале или Кавказе. Этим горам посвящены десятки стихов и песен, сотни картин.

От Даланзадгада на запад, в сторону гор, шла прямая накатанная дорога. У подножия мы были через полчаса. Солнце почти касалось дальних отрогов. Мы подъехали с восточной стороны. Здесь стоял легкий синеватый сумрак. Дорога, петляя, стала подниматься.

И вот мы уже в середине небольшого горного селения. Немедленно угощаемся кумысом, Доржсурэн ведет разговор о животных. Местные араты держат особый скот — яков. Между собой они называют их сарлыками. Животное, похожее на укороченного быка с бахромой по бокам из длинной отвислой шерсти. Попробовал я ячьего молока — гуще коровьих сливок и со слабым специфическим привкусом, который не могу ни с чем сравнить.

А на небе тем временем разыгрывалось ненастье. С юга, из центра горного массива, подул не просто холодный, а по-зимнему леденящий ветер. Почти над самой головой начали стягиваться сизые тучи.

Пожалуй, поедем домой, — предложил я Доржсурэну.

Видно было, что ему тоже хотелось побыстрее убраться отсюда. Но что-то мешало.

Сейчас мальчишку привезут, кишки у него заболели! — отозвался Доржсурэн.

Говорил он по-русски хорошо. Но монгольские обороты переводил дословно. Вместо нашего «заболел живот» сказал «заболели кишки». Так говорят монголы о хвори живота. И вообще слово «больной» у них переводится как «плохой» (по-монгольски муха). Всем все становится ясно, когда кто-то сказал «я сегодня плохой» («их муха байна»). Значит, человек заболел…

Пока привезли пацана, пока его осмотрел ветеринар (ну нет больше поблизости другого специалиста), пролетело еще минут двадцать. Доржсурэн был человек безотказный и весьма грамотный лекарь. Только жаль, что по части животного мира. Но и в данной ситуации, как мог, дал свои советы родителям. Короче, мальчонке требовалось всего лишь слабительное.

Болно (то есть «хватит»), — заявила наша водительница газика.

Это была передовая работница нашего управления. Симпатичная, крупного сложения женщина. Но тут имелся один нюанс: она находилась в положении. Причем в весьма серьезном. Правда, при ее тяжеловатой фигуре это не сразу бросалось в глаза. Но мы-то знали все о нашей Дулумхе…

Неожиданно повалил снежок, сначала хлопьями, потом перешел в мелкий, крупяной и колючий. Мы начали спускаться по еле видимой дороге. Так прошло минут десять.

Вдруг на нас обрушился шквальный боковой, практически горизонтальный ветер. Он, казалось, нес сплошной поток снега… Видимость стала нулевой. Темнотища необыкновенная. Тусклые фары уперлись в снежную стену, выдавливая из себя слабые желтоватые пятна. Машина остановилась.

Нет, мы так никуда не уедем, — проворчал Доржсурэн.

Меня начало знобить. Кузов газика продувало со всех сторон. А я красовался только в одной рубашечке с короткими рукавами — август же на дворе! Хорошо было лишь Дулумхе — она в дэле с широким поясом, в такой одежде можно перетерпеть и большой холод.

Доржсурэн вылез из машины, захотел посмотреть, где она, эта проклятая дорога, и куда дальше ехать. А то два неверных метра в сторону — и можно долго-долго лететь вниз… Прошло минуты три, хотя казалось, что время стоит на месте. Решил выйти наружу и я. При мутном свете фар прошел вперед метров пять-семь. И вдруг почувствовал, что мир куда-то провалился. Меня охватывала леденящая чернота. Я осознал, что не вижу света машины и, более того, не знаю, в какой стороне она находится. Мгновенно забыл про свой колотун, у меня мелькнула нехорошая мысль: будут завтра говорить: «Вот так нелепо в горах погибли люди». И тут на мгновение уловил вспышку фар. Это длилось доли секунды. Свет снова исчез. Но я знал теперь, где находится место моего спасения. Прошел в темноте около десятка шагов и наткнулся на капот газика. На ощупь нашел ручку дверцы. Дулумха навалилась головой на баранку руля.

Мне очень плохо! — со стоном произнесла женщина по-монгольски.

Я догадался, что когда она уперлась головой в руль, то машинально выключила свет фар. А когда расправляла свой платок, на мгновение задела ручку дальнего света…

Доржсурэн подошел сразу же после меня. Он намного лучше ориентировался в этих местах.

Скоро, Саша, будем на хорошей дороге. Давай, Дулумха, я сяду за руль.

Но воинственная хозяйка газика мотнула головой, не уступив своего водительского места. Она собралась с силами, включила движок машины. Доржсурэн, сгорбившись, передвигался впереди нас, а Дулумха на самой медленной скорости ехала вслед за ним.

Действительно, через какие-то четыре-пять минут нас словно прикрыл невидимый выступ скалистой горы. Ветер мгновенно стих. Снега здесь как не бывало. И даже повеяло настоящим теплом. Мы выбирались из сумерек. Неожиданно по скалам чиркнул отблеск далекого солнца. Здесь, в межгорье, стояла совершенно другая погода. Разливался ровный вечерний свет, и висела необыкновенная тишина. Дулумхе стало лучше. Она виновато улыбалась, хотя ни в чем ее вины не было. В долине быстро наступала гобийская ночь. Словно маленькие кенгуру, из-под самых колес машины прыгали в сторону тушканчики. Временами, трепеща крыльями, взлетали встревоженные птицы.

Когда я появился дома, Долоресса с Андрюхой уже ложились спать.

Тут у вас урагана не было? — спросил я жену — с надеждой, что она расскажет, как по городу прокатился холодный вал.

Ты что, кумысу перепил? — буркнула жена и недовольно отвернулась к стене.

Три министра

В правительствах и высочайших державных органах обычно сидят важные государственные фигуры. У них серьезная и ответственная работа. Так было и в Монголии. Но местным министрам, пожалуй, доставалось больше других. Здесь проводилась особая и традиционная кампания под названием «неделя трех министров».

Народ готовился к этой «неделе» долго и тщательно. Как-никак в дальние сомоны, то есть в малодоступную глухомань, заглядывало столичное начальство, а не простая местная сошка. Многие люди перед этим слышали фамилии больших начальников по радио да еще иногда видели их лица на газетных фотографиях. А тут великое чудо из чудес: они живьем стоят перед твоим взором!..

Сезонные мероприятия «недели трех министров» проводились под флагом проверки дел на местах. Как однажды сказал мой начальник Агвандагва: «Для поднятия духа, чтобы нюх не пропадал». Заодно происходило единение народных масс с партией. Точнее, партии с народом.

Три министра — это не лирический или символический образ, а факт, который ежегодно повторялся по твердому графику в каждом аймаке в конце лета… Когда после августовских дождей оживала немного земля и почти в каждой юрте в бурдюках зрел свежий гобийский кумыс, самый лучший в Монголии. Араты, поднося гостю пиалу с кумысом, часто уточняли: «Лучший в мире!»

Однажды я пришел с работы раньше обычного. Дверь распахнута настежь. У порога перед входом и в крошечном коридоре толпятся люди. В основном местное начальство — почетные и знатные дарги (то есть начальники). Многих я знал, кое с кем по-дружески здоровался в кабинетах и на улице.

Народ раздвинулся, меня пропустили в квартиру. Около Долорессы стояли трое представительных мужчин. Я догадался: высокие столичные гости. Каждый из них по очереди подал мне руку, назвал свою должность, имя.

Министр здравоохранения такой-то, — назвал себя старший по возрасту.

Министр образования…

Министр культуры… Беседуем с вашей супругой.

Говорили министры на чистейшем русском языке. Видать, много пожили в Союзе, и наверняка каждый отхватил себе русскую жену.

Какие-нибудь жалобы, предложения есть? — спросил один из министров.

Нет, жалоб нет. Все отлично. Условия жизни великолепные. У меня много монгольских друзей, а вот у сына, — показал я на Андрюху, прижавшегося к матери, — весь Даланзадгад как свой дом…

Это хорошо, — подытожил скорый разговор министр то ли культуры, то ли образования. — Очень было приятно познакомиться с вами и пожелать доброго здоровья!

Он внимательно оглядел фигуру Долорессы и как-то игриво добавил:

Главное, не болейте!.. И до будущей встречи!

Я догадался: министр здравоохранения.

Министры двое суток колесили по аймаку, посещали дальние сомоны и аилы, где в двух-трех юртах жили большие семейства. На местах, как к бою, все были готовы к посещению столичных посланцев.

Слава Черный всегда был в курсе последних событий. Однажды он рассказал, как в одной юрте министры обнаружили двух старых аратов — беззубого старика и старуху, у которой торчал последний зуб. Но дело не в этом. Министры отметили отличную гигиеническую и санитарную готовность старцев: у них на один бабкин зуб лежало две зубные щетки и не начатый тюбик пасты…

А перед отъездом в Улан-Батор по случаю завершения министерской программы состоялся банкет. Надо отдать должное: монгольские друзья всегда любили торжества, которые заканчивались банкетами.

Прием гостей состоялся в помещении местной школы. В большом коридоре в один длинный ряд составили столы, накрыли их рулоном импортной клеенки.

Пили за здравие столичных гостей, потом за здоровье местных руководителей. На столе высилась болгарская «Плиска» и наша «Столичная». Кое-где стояла «Архи» — водка монгольского розлива. Теснился разноплановый мясной закусон: вареное баранье мясо, колбаски с ливером, колбаски с рубленым фаршем и зеленью. Лежало много свежего хурута (брусочков сухого спрессованного творога), китайских конфет, к которым подавали черный чай (харцай) и чай с молоком (сутэцай).

Перед важными гостями в большой чаше затейливой горкой были выложены молочные продукты. Здесь и хурут, и сыр, и урюм (толстый слой сливок, снятый после длительного кипячения нескольких порций молока). А рядом — сладости в яркой обертке, печенье, кусочки сахара.

Казалось, что тостам не будет конца. Слава толкнул меня в бок, приподнялся над стулом:

А сейчас Саша провозгласит здравицу в честь нерушимой русско-монгольской дружбы!

Это был обязательный, программный тост на всех больших торжествах. И я уже попривык поднимать бокал после подобного предложения. Правда, вслед за мной кто-то из монгольских соседей обязательно поднимал бокал за монголо-советскую дружбу. Такие уж правила…

Сказал я не более пяти слов, как недалеко от меня возникла непонятная и шумливая возня. Прервавшись, увидел, как министр культуры схватил за волосы министра образования.

Двух петухов быстро разняли. Один из министров, участвовавших в схватке, очевидно, почувствовал себя поверженным, с обидой выскочил из-за стола.

Я закончил речь о нерушимом единстве под общую веселую бурю. А красивые девушки из местной гостиницы продолжали подносить к столу бутылки спиртного. Все красавицы были, как на подбор. В одеждах нежных расцветок. Ниспадающие до щиколоток розовые, зеленые и голубые дэле, туго подпоясанные разноцветными шелковыми кушаками, подчеркивающими тонкие и гибкие талии. К слову, женский кушак всегда должен иметь длину пять-шесть метров…

Чё было-то? — спросил я Славу.

Ай, у моей Вальки спроси.

Его жена Валентина, крепко сбитая украинка со страстными угольями в глазах, заулыбалась, кокетничая:

Оба захотели со мной танцевать. Ну а я пошла с одним. Божусь: не выбирала… А человек, видишь, разобиделся…

Не облезет… — заключил Слава. — А то губу раскатал…

Еще долго сидели мы за столом. Периодически включалась радиола, многие выходили танцевать. Но уже без всяких приключений. И министры уже пожимали друг другу руки, забыв о недавней размолвке. Мужская дружба превыше всего.

Дороги

Капитальных шоссеек, тем более автострад в Гоби никогда не бывало. Весь транспорт проходит по наезженным трассам. Местами дороги заносит мелким песком — точно так, как у нас в Сибири глубокой осенью легким снежком. Можно сказать, что здесь нет путей, а есть только направления…

Зато по обочинам условных дорог не валяются негодные автомобильные шины и бутылки от газировки. Только изредка далеко в стороне белеют выгоревшие под солнцем и пронзенные ветрами скелеты животных — жертв прошлых бескормиц — белого и черного дзуда.

Белый дзуд приходит с внезапными снегопадами и морозами, когда животные не в силах найти себе пропитание. Черный дзуд тоже связан с внезапными заморозками. Но он бывает, как правило, весной. Подтаявший снег неожиданно покрывается слоем льда, все лужицы перемерзают и покрываются ледяной коркой. Скот избивает в кровь губы, пытаясь добраться до прошлогодних стеблей и живительной влаги. Две сезонные напасти приносят большой ущерб животноводству. В большом количестве гибнут верблюды, овцы, козы… Эти животные, как правило, находятся на отдаленных выпасах, рассеяны на большом пространстве. Туда в срочном порядке не завезешь ни корм, ни воду, потому что этого в запасе просто нигде нет…

Приходилось не раз проезжать возле больших побелевших скелетов. Останки верблюдов. Здесь эту скотину разводят в большом количестве. В одном сельхозобъединении (вроде нашего колхоза) может быть несколько тысяч животных. Верблюды дают много шерсти, причем ее большая доля идет на экспорт. От них получают молоко и мясо. Они чрезвычайно сильны и выносливы. С кладью до трехсот килограммов верблюд без особой «заправки» может прошагать сотни километров. Но природная стихия за несколько суток способна уничтожить сотни этих животных.

В общем, такова незавидная судьба аратов Гобийской пустыни. Не случайно до наших дней докатилась выразительная народная пословица: «Лучше быть быком, чем человеком в Гоби».

Здесь дороги почти не петляют. За исключением тех мест, где проходит государственная граница с Китаем.

Однажды в таком месте нас застала ночь. Трасса только угадывалась. Но надо отдать должное монгольским водителям: в любую темень они по каким-то понятным только им ориентирам едут туда, куда надо…

Итак, ночь застала нас на самой границе. По существу, граница обозначена только на картах. А здесь в местах редкого проживания вплотную сосуществуют китайцы и монголы. Если стоят фанзы — значит, китайцы. Если юрты — то, пожалуйста, будь гостем монголов. Такое впечатление, что люди не знают, в какой стране они живут. Пограничников вблизи нет. Четкие разграничения между странами тоже отсутствуют. Китайский скот заходит на монгольскую территорию, а монгольский, наоборот, пасется на другой стороне. Скотоводы тут живут веками, знают давно друг друга и находят общий язык. Так что никаких международных недоразумений у местных жителей в этих краях не случается.

А наш газик стал часто менять курс. Едем то вправо, то влево. Наконец нашему водителю это надоело, и он, поднажав на газ, ринулся напрямик. Только иногда вполголоса пояснял:

Китай, Монголия, снова Китай, опять Монголия…

Мне стало, мягко говоря, некомфортно. Я знал случаи, когда в подобных обстоятельствах советские военные, проживавшие в Монголии, в азарте охоты за дзеренами (монгольскими антилопами) пересекали на машинах невидимую для них границу. Там их задерживали китайские пограничники. Начинались муторные разборки. Ведь это как раз был период, когда между СССР и Китаем стали резко ухудшаться отношения.

В итоге небольшая группа военных, что располагалась на окраине Даланзадгада, была переведена в другое место. От этого нам и коренному населению города стало даже скучно. Потому что все раньше знали: по вечерам советские ребята будут запускать большой гидрометеорологический зонд, который медленно и красиво поднимется в высокое небо и постепенно там потеряет свои очертания…

Дороги у нас — зашибись! Самые классные! — сказал весело водитель, молодой и не по-монгольски кучерявый парень, поведав давнюю историю.

Когда-то он со своим другом поспорил: мол, с завязанными глазами сможет проехать десять минут на самой большой скорости… И выиграл пари. Приятель завязал ему глаза и уселся возле хозяина машины.

Я только вначале прикинул направление, — уточнил неунывающий водила. — А потом понеслось. Из восьмидесяти не выходил, но десять минут продержался. Один раз только машину встряхнуло — небольшой камень попался… А так километров пятнадцать одни махом проскочили…

Короче, пока водитель нас веселил своим рассказом, мы наконец выбрались на прямую дорогу к Даланзадгаду.

Спаси и сохрани!

По книгам я знал, что прежде религией монголов был тибетский буддизм. Причем до революции 1921 года весьма распространенный. Но со временем тяга к нему у простого народа практически исчезла. Дело оказалось не в одних только революционных идеях.

Из 600 тысяч человек населения феодальной Монголии мужчины составляли около половины. Из этой половины в свою очередь почти половина была ламами! Тогда существовал строгий порядок: от каждой семьи один или несколько мальчиков должны отдаваться в монастыри. Там они прислуживали, становились монахами, молились, строили новые храмы, а простой народ платил налоги, обеспечивая им сравнительно безоблачную жизнь…

При мне в Гоби уже не было ни монастырей, ни лам. Но были живы люди, которых воспитал когда-то этот самый ламаизм. Открыто, конечно, никто не проявлял себя сторонником ушедшей религии. Но некоторые пережитки остались.

В поездках по югу страны я видел множество бывших святилищ. Это были обо (в быту чаще назывались они «ово») — культовые места монголов. В обычном виде обо представляют собой кучи из камней или деревья, украшенные различными ленточками и флажками. Как правило, располагались они возле дорог, караванных троп и пешеходных путей, на горных перевалах или на вершинах гор. Видел их и вблизи разрушенных до основания ламаистских храмов. Встречались одиночные обо и целые группы.

Как потом выяснил, это, по мнению многих, были особые места, святые пространства, где боги и духи-хозяева местности проявляют себя перед человеком. Именно здесь, в «контактной зоне» между мирами, сооружались с древних времен самые примитивные алтари из дерева, камней и даже глины. Каждый, кто попадал сюда, должен был принести свой камень или обветренный временем каменный окатыш. Во всяком случае, то, что найдет по дороге… Здесь совершались жертвоприношения и молитвы.

Человек большей частью — страдающее существо. Чтобы избавиться от телесных и духовных болячек, он готов идти на многое. В Монголии многие люди, как и везде в мире, старались избавиться от болезней и избежать несчастий. Многие пытались умаслить духов перед важной поездкой или ответственным делом. Поэтому при удобном случае человек старался задобрить бестелесных хозяев пустыни простейшим жертвоприношением в виде пищи, разбрызгивания вина, лоскутков материи, горсти риса, щепотки табака, сигарет, спичек, монет, значков, бумажных денег, пуговиц. Суть подношения заключалась не в стоимости и важности вещей, а в вере. И еще: это было почти всегда тайное, не афишируемое дело каждого человека…

В обо полагалось только что-то класть. Что-либо забирать из обо, то есть отнимать у духов, было категорически запрещено. У нас существует подобное неписаное правило: с кладбища нельзя ничего уносить домой…

Советские специалисты, работающие в Даланзадгаде, были предупреждены об этом. У кого-то, возможно, возникало желание прихватить с собой невиданную монетку или бронзового бурханчика (статуэтку Будды). Но не помню случая, чтоб кто-то из моих коллег это сделал. Среди самих монголов были своего роды атеисты. Они в быту представлялись ярыми безбожниками и обо считали чистейшей воды анахронизмом. Такие люди могли поковыряться среди кучи камней и прихватить с собой то, что они считали нужным или полезным.

Количество мелких жертвоприношений, матерчатых лент голубого и белого цвета на обо, как правило, увеличивалось летом. Знающие люди говорили, что именно в это время снисходит с неба владыка духов. Особым знаком схождения святых сил с небес мог быть, например, моросящий дождь, радуга или благоприятные сны, то есть то, что бывает не каждый день…

И еще об обо. Интересна легенда возникновения большой груды камней, созданной по указанию самого Тамерлана. Когда предводитель вел свои несчетные войска на завоевание новых земель, он приказал в начале похода каждому воину, проходящему мимо шатра владыки, положить по камню в общую кучу. Это было на одном из перевалов по пути в Среднюю Азию. В течение трех дней был сложен гигантский холм, число камней в котором соответствовало числу воинов, отправлявшихся в дальний поход. На обратном пути воины, оставшиеся в живых, брали из кучи по одному камню. На месте остались только камни убитых. После этого Тамерлан определил, сколько его воинов полегло в жестоких сражениях. Так появилось на свет самое легендарное обо, которое считается священным и в наши дни.

В Монголии нередко можно наблюдать такую картину. Вокруг некоторых обо монголы, не вылезая из машин, совершают троекратный объезд и едут дальше по своим делам. Иногда водитель, проезжая мимо, отдает дань уважения духу места просто троекратным нажатием на звуковой сигнал автомобиля. И беззаботно катит по своим делам дальше.

Монеты с дыркой

До этого я был далек от нумизматики. У меня даже не было этого слова в лексиконе. Когда-то в Мариинске на нашем участке работал токарь Александр Бородин. Все знали, что он с ума сходит от стародавних монет, собирает их давно и успешно — благо рядом старинный край, в земле которого до сих пор хранятся пуды медных и серебряных денег. Несколько раз я привозил ему из командировок разные монеты, увитые вензелями русских царей…

И только когда мне пришлось оказаться среди настоящего потока незнакомых мне монет, пришел к мысли: сохранить из них наиболее привлекательные.

Но, как всегда бывает, то, что дается легко, мало и ценится. На старинные монеты Востока можно было наткнуться среди разного хлама почти в каждой юрте. Особенно много было монгольских монет, которые чеканились в Советском Союзе в начале двадцатых годов. А серебряную мелочь в виде двадцатников и десятничков часто давали на сдачу в сельских магазинах. Но почти все это быстро уплывало — чаще всего в руки друзей, к русским коллегам в Даланзадгаде и гостям из Улан-Батора. Помню, как по-барски высыпал на стол полтаза меди и серебра — тут было несколько сот старинных монгольских, китайских, японских, корейских и прочих монет. С драконами и флагами, маленьких и больших, целых и часто с квадратными отверстиями.

Так что, чтобы наткнуться на незнакомую монету, не надо было ходить по пустынной земле и всматриваться в то, что периодически выметает из верхних слоев почвы ветер…

Хотя был особый случай. От скуки и безделья после празднования Надома, который на этот раз проводился в окрестностях сомона Ханхонгор, я бесцельно шел по пустынному пространству. Была первая половина июля. Унылый пейзаж с редкой растительностью не вызывал бодрящих эмоций.

Неожиданно под ногами увидел коричневый кружок. Догадался, что это монета. На песчаном грунте она лежала словно на ладони. Четкое ребро, отполированные стороны, едва схваченные патиной.

Потом я привез ее в Новокузнецк и выменял на какую-то экзотику вроде монеты Сейшельских или Мальдивских островов — все это теперь стало рядовым материалом, который можно найти у любого начинающего нумизмата, но тогда доставлялось в страну окольными путями моряками дальнего плавания и иностранными студентами, приезжавшими к нам на учебу.

Попала та старая монета в руки страстного охотника за «старым Китаем». Он определил по справочникам, что это китайская монета достоинством пять шу и относится она к 118 году до нашей эры… Пережила, выходит, сотни человеческих поколений.

Только с той монетой связана драматическая история. Итак, монета оказалась в надежных руках. Но какой-то гад утащил ее через балкон из квартиры на пятом этаже, где жил мой приятель. Утащил вместе со всей коллекцией. Прекрасный человек, влюбленный в свое хобби, директор школы, не смог пережить такую потерю. Это и другие неурядицы жизни вскоре свели его на тот свет.

А у меня в Гоби сложился особый доступ к старым монетам. Я привозил их пригоршнями из каждой поездки по аймаку. Не надо было ходить с металлоискателем вблизи старых построек (обычно это были уничтоженные во время монгольской революции монастыри). Да и не было у нас тогда понятия о металлоискателях, которые сегодня продаются в магазинах…

Бывало, мы ехали по бескрайней пустынной местности. Вдруг кто-нибудь их моих монгольских коллег — Агван, Доржсурэн или еще кто-то, знавший про мое новое увлечение, командовал водителю:

Давай свернем вон туда.

В конце концов мы останавливались возле одинокой юрты или небольшой фанзы. Поблизости чаще всего находился небольшой колодец. Рядом виднелись обработанные грядки с капустой, луком, репой и даже с арбузами. В дверном проеме, как правило, появлялась высохшая фигура одинокого монгола или китайца. В таком возрасте трудно определить национальность и число прожитых лет.

Здоровались. Долго не задерживались. Правда, иногда не могли отказаться от простенького угощенья. Зеленый чай с пампушкой и с кусочками рафинада.

Мои коллеги показывали хозяину на меня:

Русский человек повредил обувь. Есть ли у вас какой-нибудь запас металлических поделок?

Дедок доставал откуда-то металлическую, деревянную или картонную коробочку, иногда просто небольшой самодельный мешочек или серый чехол от японского противогаза. Высыпал содержимое на столик. Обычно это был накопившийся за многие десятилетия металлический хлам: армейские пуговицы разных времен и стран, истертые подковки для сапог, ржавые гвозди и шурупы, испорченные механизмы часов и прочая редкость, которая так просто в пустыне не валяется. И всегда среди этих «драгоценностей» мы находили несколько монет, которые тут же реквизировались не только с полного согласия хозяина, но и при его явном удовольствии и даже умилении…

Особенно интересными и разнообразными были китайские монеты прошлых веков. Их отливали из бронзы, но иногда попадались и железные. Тогда я просто не предполагал, что почти через шестьдесят лет любители старины во всем мире будут гоняться именно за такими монетами. До последнего дня жизни в Монголии я расставался с ними с большим удовольствием — ну не хранить или, еще хуже, не возить же с собой кучу металлолома. Чаще всего раздавал монеты в качестве сувениров. Из нескольких тугриков первых лет МНР все оказались при деле — в коллекциях знакомых и коллег… И сам нумизматикой больше не занимаюсь. Стал увлекаться фалеристикой. Тема собираемых значков самая простая: «Поэты и писатели мира». А монеты, когда-то побывавшие в моих руках, остались солнечным воспоминанием.

 

(Окончание следует.)

 

 

1 Дэле (дэли) — традиционная монгольская одежда, халат или кафтан, доходящий до колен, со стоячим воротом. — Ред.

2 Цеденбал Юмжагийн (1916—1991) — глава Монгольской народной революционной партии (1940—1984).

 

100-летие «Сибирских огней»