Вы здесь

Понтифик из ГУЛАГа

Главы из романа
Файл: Иконка пакета 01_alekseev_pig.zip (160.25 КБ)

1.

 

Привыкший бороться с насилием, Патриарх не терял охоты к сопротивлению, даже когда притомился от бесконечной дороги и в какой-то момент ощутил полное равнодушие ко всему, что с ним происходит, в том числе и к своим похитителям. Если взяли, чтобы банально расправиться, убить, то это маловероятно. Кончить его могли сорок раз, но всегда берегли как зеницу ока, кто бы ни подступался. А похитители выглядели вовсе не отморозками и хулиганами, скорее профессионалами, исполняющими заказ. Ничего не требовали, не спрашивали и вели себя вполне миролюбиво.

Пока везли с открытыми глазами и пока была ночь, Патриарх считывал названия темных, призрачных деревень на простреленных дробью указателях и старался хотя бы понять, в какую сторону едут, по какому направлению от столицы. Однако ничего знакомого не попадалось, все больше какая-то нелепица вроде населенного пункта Шары или Шоры, где они крутились часа два, вероятно заплутав на многочисленных перекрестках и распутьях. Да и везли хоть и быстро, но все какими-то верткими, кривыми путями или вовсе долго и нудно трясучими проселками, объезжая посты ГАИ и крупные населенные пункты.

Он ни на минуту не смирился со своим положением, по сути, плененного, однако внешне и не противился: даже в столь критический час все еще ликовала душа — успел, свалил с себя бремя, некогда помимо воли на него возложенное! Успел избавиться от ноши, которая неотвратимой обузой лежала на плечах лет семьдесят и уже приросла к плоти, давно стала частью его существа, однако, как все нежелательное, вызывающее чувство несвободы и отвращения, отделилась легко и безболезненно. Патриарх физически ощутил, как не по-старчески распрямилась спина, расправились плечи и сама собой вскинулась голова. Теперь его ничто не связывало с прошлым, с юностью и молодостью — ни грехи, ни заслуги, и он испытывал одно непроходящее, окрыляющее состояние — чувство исполненного долга.

Оно, это чувство, распирало его изнутри, придавало такую невероятную подъемную силу, что он вспомнил о незаконченной симфонии «Звон храмовых чаш» и ощутил желание ее завершить. Он будто скинул с себя вяжущие движения оковы, и произошло это в тот момент, когда к нему явился долгожданный человек, преемник, которому он завещал все свое прошлое состояние, и, избавившись от груза наследства, наконец-то почуял волю. Теперь ничто не могло поколебать его утвердившегося равновесия в пространстве, даже вот это похищение неизвестными людьми. Дело всей жизни было сделано, сыграно до последней ноты, а теперь пусть происходит все что угодно, можно и смерть встретить достойно, с открытым лицом и душой. Однако не за грош жизнь отдать, а побороться с незримым противником, испытать его силу и одновременно извлечь из этой ситуации что-то полезное.

Полезного же получалось даже очень много! Завтра помощницы хватятся, установят, что его похитили, и поднимут такую волну — всем тошно станет. Телеканалы и газеты взорвутся от негодования, его имя опять поднимут как знамя борьбы с насилием и бесправием в государстве. А то что-то успокоились, обвыклись, стали забывать, благодаря кому полностью изменился облик власти и отношение к человеку как к личности.

Если бы не случилось этого похищения, его надо было придумать, инсценировать!

Позже, с рассветом, похитители завязали глаза шарфом и вздумали еще сверху натянуть плотный шерстяной чулок, но заспорили между собой, кому это сделать сподручней. Обоих что-то смущало, один и вовсе советовал оставить только шарф, мол, все равно проверять не станут, как везли, но второй настоял и сам принялся надевать ему на голову этот злосчастный черный чулок. Он оказался настолько тесным, что сразу перехватило дыхание, и Патриарх инстинктивно стал отпихивать руки, вертеть головой, однако похититель бесцеремонно натянул чулок ему до самого горла.

Ну и как тебе дышится, старче? — еще и спросил заботливо, незлобливо, но со скрытой издевкой.

От чулка пахло женским потом, одеколоном и детской тальковой присыпкой — редким сочетанием запахов, которые он помнил всю жизнь, узнавал и сейчас встревожился, ибо вспомнил двоюродную племянницу Гутю. Эта смесь запахов показалась ему мерзкой, признаком чужой грязи и нечистоплотности. Тем паче всякая участливость похитителей раздражала его, и пренебрежительное молчание тоже стало бы сопротивлением, но в какой-то момент его прорвало. Скорее от мерзкого запаха и удушья.

Вы сволочи и подонки! — заругался он. — Кто вам позволил так обращаться с пожилым человеком? Со старцем? Я ровесник двадцатого века!..

И поймал себя на том, что ругается по-польски, на языке, почти забытом. Да еще как-то нелепо, невыразительно, без крепких слов и оборотов. Похитители не вняли, но перекинулись несколькими фразами:

Это он на каком говорит?

Вроде чешский, что ли…

Нет, кажется, хохляцкий.

Давай спросим?.. Эй, ты что там сказал?

Патриарх оттянул липучую ткань от лица, подавил рвотный позыв и ответом их не удостоил.

Все происходящее сначала воспринималось как розыгрыш или дурной сон, несовместимый с реальностью, хотя чего-то подобного он всю жизнь ждал и допускал, что его могут даже похитить. И все из-за этого наследства, обузы, от которой он успел избавиться. Как у человека, пережившего на свете несколько эпох, у него было довольно врагов, но все они остались в далеком прошлом. Даже самые злейшие давно сгинули, иные и вовсе выпали из памяти. По прошествии многих лет вспоминались имена, и вместо чувства неприятия — ностальгия, тоскливое тепло по сердцу. Да это же разве враги?!

Патриарх был в том положении и возрасте, когда отпадают хлопоты о чести и славе, порождающие вражду и сеющие ненависть. Когда все, что с тобой ни происходит, только на пользу, все во благо — и добро, и творимое тебе зло. В последние десятилетия он стремительно обрастал друзьями, и окружающие, молодые и старые люди, простые и высокопоставленные, непременно желали только дружбы, отчего в глаза и за глаза называли Патриархом, иногда добавляя слова «светский» или «культурный». Это звучало не как прозвище — как почетное звание для уважаемого старейшины, в силу собственного несгибаемого характера не заслужившего иных, официальных, чинов и регалий.

Правда, ему впопыхах пожаловали несколько лауреатских званий и даже Госпремию дали за вклад в культуру, но это уже не соответствовало его истинному положению в пространстве лет. Он сам отлично понимал формальную ценность государевых наград, не обольщался и принимал их как публичные извинения или даже как предмет покаяния власти. Остающиеся в живых близкие друзья в ответ на запоздалое движение системы поворчали, выразили неудовольствие и настойчиво советовали не принимать почестей или, еще лучше, демонстративно отвергнуть их. Особенно настаивали черные вдовы со своим вечно юным максимализмом. Но это бы выглядело дешевым позерством, ко всему прочему Патриарх считал, что нельзя бесконечно играть на протестных нервах, мордовать власть, не принимать ее жертв и покаяний, если они приносятся искренне. В общем, получился даже не спор и не разногласие, а скорее обмен мнениями, принципиальными точками зрения. В любом случае зависти ни у кого не было точно, даже у юных тщеславных друзей, и это уж никак не могло стать причиной хорошо спланированного, с иезуитским душком, похищения: можно сказать, открытым текстом предупредили, прежде чем выманить из квартиры. И в машину сел сам!

Личной охраны у Патриарха не было, хотя при желании она бы появилась, безусловно, однако жил он на площадке с одним из вице-премьеров, и стража стояла в подъезде соответствующая. Однако вечером позвонили из Комиссии по помилованиям, попросили спуститься на минуту и подписать ходатайство. Вызывали его таким образом довольно часто, и в основном по делам неотложным или щепетильным, когда требуется уединенный разговор без чужих ушей. А тут час был поздний, выходить в знобкий, дождливый вечер желания не наблюдалось, и он попросил вкратце изложить суть дела.

Здесь и прозвучало скрытое предупреждение, от которого он даже не насторожился, хотя сказали чуть ли не открытым текстом: дескать, произошло похищение человека, за что добропорядочный гражданин теперь мотает срок. И фабулу изложили, мол, некий родитель отчаялся заполучить свою дочь законным образом, выманил куклой из дома, увез и спрятал. Тогда еще редко похищали людей вообще, тем паче из меркантильных соображений — париться на нарах за своего ребенка было несправедливо. По телефону слишком навязчиво торопили, завтра, мол, заседание Комиссии и — на подпись, а к черным вдовам обращаться по такому делу бессмысленно, они примут сторону обиженной матери. Выходит, светский Патриарх — последняя, решающая инстанция, авторитетная для главы государства. И еще ему хотелось своей подписью подразнить двух строптивых и непокорных бабок Ёжек. Приехать завтра в офис и сказать, дескать, а я вчера мужика освободил из тюрьмы…

Черными вдовами называли ближайших его подруг и помощниц, в прошлом убежденных феминисток или, проще говоря, двух одиноких и несчастных старух, которых он в шутку и ласково именовал бабками Ёжками.

И вот везли его всю ночь в неизвестном направлении, потом еще часа полтора уже с завязанными глазами и с вонючим чулком на лице. Дорога виляла в незримом пространстве, проезжали какие-то деревни, поскольку мычали коровы и визжали свиньи, затем дружно, разом, заголосили петухи, и все остановилось, смолкло. Патриарха поспешно вывели и положили на обочину сельской дороги с глубокими колеями.

Лежи тут и жди!

Может, привязать к дереву? — стали советоваться между собой. — Шустрый еще старикан! Думал, живым не довезем!..

Куда денется? Поехали отсюда! Что-то не по себе…

Хоть руки-ноги спутать? Старая закалка, такие из гроба встают!..

Не наше дело. Сказано, оставить здесь. Поехали!

Лежи смирно, — последовал приказ над самым ухом. — И повязку не снимай, ослепнешь без привычки.

Вы куда меня привезли? — впервые за всю дорогу спросил Патриарх.

На тот свет! — уже на ходу хмыкнул похититель. — Сейчас за тобой прилетят. Ангелы с херувимами!..

И торопливо унеслись в незримое пространство.

Мысль бежать, как только выпадет возможность, тряслась в голове всю дорогу, вместе с жаждой противления насилию, а тут вспыхнула ярко — вот он, случай! Патриарх тотчас сорвал с лица чулок, сдернул шарф и зажмурился от яркого, вышибающего слезу света. Солнца не было, а перед глазами плыли режущие красные пятна, черные мушки и длинные, яркие искры, словно от выстрелов во тьме. Повязка, в общем-то, была не черная, не глухая, так чтобы успел за несколько часов отвыкнуть, серенький сумрак все же пробивался, а тут резануло, словно на полуденное солнце посмотрел или на электросварку в темноте. Он вспомнил, когда в последний раз видел свет такой силы и нестерпимой яркости — в двадцатых годах, когда учился в консерватории и когда после мрачных, пасмурных дней в Москве по секретной директиве Троцкого на три дня разрешили звонить во все колокола.

Он так же стоял у окна и плакал от яркого света.

Но это оказалось лишь началом: следом за слезами в три ручья хлынула огненная, нестерпимая боль, которой он не испытывал тогда, в вибрирующей от колоколов Москве. Несколько минут Патриарх стоял на коленях, едва сдерживаясь от крика, и только стонал, уткнувшись головой в землю. Давление на глазные яблоки было настолько сильным, что чудилось — глаза сейчас выкатятся на траву. Мерцающие болезненные вспышки колотились в черепной коробке, отдаваясь в уши и, как ни странно, в корни несуществующих зубов: у него давно стояли вкрученные стальные штифты, на которых крепились фарфоровые коронки. Патриарх стиснул их так, что услышал стеклянный хруст, однако это внезапно помогло, пламя боли мигнуло в последний раз и погасло.

Не отнимая рук от лица, он опустился на живот, сунулся лицом в траву и расслабился. Остатки недавней боли курились дымком и бесследно таяли где-то над головой. И пока кряхтел и катался, привыкал, промаргивался, чтоб осмотреться, услышал рядом дребезжащий, неприятный скрип, затем фыркнул конь, лязгая удилами.

Вот и наш пострел, — определил натуженный, сиплый голос. — Глянь, похож — нет?

Да вроде, — согласился другой, с булькающим низким баритоном. — Твоя фамилия товарищ Станкевич?

Говорить не хочет. — При этом щелкнул кнут. — Гордый, должно быть, товарищ…

Чего молчишь? Открой лицо-то!.. Станкевич или нет?

В последнее время Патриарх редко слышал свою фамилию и относился к ней как к собственной истории, однако же кем-то написанной и потому очужевшей.

Похоже, ослеп, — было заключение булькающего. — Ишь, молчит и только глаза трет… Для него наш свет не мил.

Ослеп, да ведь не оглох, — просипел другой. — Эй, дед, как фамилия? Тебя спрашивают!

Лесничего подождем. Тот лично знает товарища Станкевича.

Тот всех знает в лицо…

А что делать станем? Давай в карты сыграем?

Булькающий был куда серьезнее.

Мы пока костерок разведем, заклепки погреем.

От их неторопливого разговора повеяло чем-то зловещим и неотвратимым, даже глаза перестало резать и сквозь щелки пальцев пробился вполне терпимый свет.

Еще ночью, когда он был в руках похитителей, Патриарха озаряла мысль, что насилие это творится как расплата за прошлое, но тогда подобное озарение почудилось вздором. Или, скорее, было затушевано сиянием чувства исполненного долга, в котором он пребывал и которое физически ощущал, что бы с ним ни происходило. Это чувство будто навсегда и безвозвратно отрезало все прошлое, и соединить его с настоящим было невозможно.

Как человек, переживший несколько режимов, взлетов и падений, с ними связанных, он понимал, что нынешнее патриаршество не бесконечно. Он чуял, как власть уже устает от перманентного пересмотра истории, уничижения прошлых героев и возвеличивания новых, незаслуженно забытых, не признанных в свое время. Власти когда-то потребовалась доза свежей, горячей, бодрящей крови, влитой в ее жилы. И вот переливание закончилось, подпитка состоялась, власть перестала нуждаться в донорстве, необходимом в период становления, утверждения, декларации намерений. Теперь подходит срок, когда прежние, питающие своей кровью личности становятся лишними. Власти требуются другие доноры, с молодой, живительной кровью; власти все время необходимо обновление, омоложение, дабы выглядеть привлекательной. Если вскормившие ее старцы уходят в мир иной сами, то им и место на Новодевичьем, и воинские почести, и слава на века. А если как он, еще бодрый, энергичный и не помышляющий о смерти? Если как он, заполучив вечный титул Патриарха, продолжает давать советы, как строить новое общество, и при этом подписывает декларации и проекты законов, от которых власть уже коробит или вовсе тошнит? Даже стали поговаривать, мол, Патриарх нынче выглядит как Григорий Распутин при царском дворе: если такая личность появилась в высших эшелонах власти, значит, ей скоро конец. Мол, старец всюду сует нос, да еще тянет за собой въедливых и ненасытных черных вдов, вечно жаждущих крови власть имущих…

Правда, не вяжется тут символизм в организации похищения, как-то нелепо выглядит скрытое предупреждение, хотя при всем том иезуитский почерк узнаваем…

Так он думал, пока не очутился на обочине проселка и пока не явились эти двое на скрипучей телеге. И опять пробило: месть за прошлое! С какой бы стати его назвали не просто по фамилии, а с приложением слова «товарищ», от которого он напрочь отвык еще более полувека назад? А еще более четверти именовался не иначе как гражданин?

Когда нерасторопные балагуры сбросили с телеги какое-то железо и развели большой костер прямо на дороге, Патриарх все же приоткрыл глаза и сквозь расплывчатую слезную пелену различил двух совершенно незнакомых, монашеского вида, мужиков: вроде в серых подрясниках, и шапчонки на головах тряпичные. Один сиплый пегобородый, с рыжиной, у второго черная бородища, залысины проглядывают и кузнечный инструмент в руках.

Дак чего? — спросил этот сиплый. — Заклепки разогрели. Станем железа накладывать?

Может, лесничего подождем? — пробулькал черный густым неторопким басом. — Вдруг не того привезли, как в прошлый раз….

Все одно, того, не того. Отсюда назад не отпустят. А велено всякого в железа.

Они подтащили цепи с прикованной чуркой, приготовили увесистую кувалду вместо наковальни и молоток. Патриарх взирал на все это сквозь слезы и чуял, как привычное желание противиться насилию исчезает вместе с глазной болью. И стремительно угасает яркий, режущий свет.

Давай, товарищ, подставляй ноги сам, — посоветовал булькающий. — Противиться нам — себе дороже. В кандалы приказано обрядить.

Патриарх протянул ноги волосатому мучителю, словно принимая брошенный вызов:

Сделай милость, раб божий! Забей меня в кандалы!

Забивают в колодки, — поправил его палач. — А железа налагают.

Это тебе лучше знать!

Послушник недоверчиво глянул, но завернул штанины и пощупал щиколотки.

А ноги у товарища-то совсем тоненькие! — изумился он. — И стопа сухая. Выскочит ведь.

Надо было размер снять заранее, — съязвил Патриарх.

Твой размер знаем, — серьезно и как-то угрожающе пробулькал палач. — Должно, усох ты за эти годы. Пешим не ходил, панствовал… Чего делать-то станем, Михайло?

Может, так везти, без железа? — предложил тот. — Если не по размеру?

Велено заковать!

Тогда думай сам! Ты мастер кузнечных дел.

Что тут думать? — отозвался булькающий, верно и в самом деле знакомый с кузнечным ремеслом. — Разогреем да сомнем поуже. По панским ножкам и будет.

Они и в самом деле сунули в огонь кольца кандалов, нагрели их и, удерживая клещами, придали овальную форму. Потом остудили в луже, примерили к щиколоткам, снять попробовали.

Годится!

Чтоб сковать ноги, у них ушло минуты три: в отверстия оков вставляли разогретые малиновые заклепки — по две на каждую ногу, легко плющили их и тут же поливали водой. И еще спрашивали участливо:

Не жжет?

Ручные железа оказались впору, только вот дырок насверлили не того диаметра, пришлось слегка раскатывать заклепки и забивать их как гвозди, зато уже намертво.

Не жмут? — все еще ехидно интересовался сиплый. — Ты если чего, так скажи, пока не забили. А то ведь тебе сидеть в этих железах придется вечно.

Кандалы оказались прикованными к ножным, и все вместе — к дубовой чурке с врезанными обручами, весом пуда в полтора. Послушники помогли ее донести и погрузить в телегу.

Поехали! Глядишь, и лесничего встретим.

Новая роль, в которой оказался Патриарх, ему, безусловно, нравилась, открывала совершенно неожиданные возможности: о похищении, точнее, исчезновении его уже известно черным вдовам и всем, кому надо. Сегодня рано утром Екатерина обнаружит его отсутствие в квартире — сначала по телефону, затем самолично и уже к девяти будет у Генерального прокурора. А к полудню бабы Яги съедутся и поднимут штормовую волну, которая захлестнет вялотекущую придворную жизнь. Пропал не бомж и даже не банкир или олигарх — светский Патриарх, известный деятель искусств и президент Фонда защиты прав человека. Только бы у вдов хватило ума не привлекать могущественную Жабу! Нашли бы способ обойтись без ее пробивной силы…

В узких и самых широких кругах одновременно Жабой звали известную правозащитницу, предки которой выжили благодаря тому, что оказались дальними родичами Ленина, потом безбедно жили в период советской власти. И сама Жаба в юности этим же козыряла, верховодя в комсомоле, говорят, красавица была писаная, все секретари засматривались. Они тогда были подругами с черной вдовой Еленой, работали в одном отделе ЦК ВЛКСМ. Однако строптивая родственница вождя или кому-то нужному не отдалась, или вовремя переориентировалась, а возможно, и в самом деле заболела — история темная. В общем, очутилась в психушке, говорили, умышленно, чтобы переродиться в борца с системой и наследием своего родича. Говорят, перепрограммировали психику в психбольницах, с помощью каких-то экспериментальных препаратов. Власть думала, что прячет инакомыслящих в больницы и лечит их, а на самом деле оказалось — плодит!

Жаба и впрямь вышла другим человеком, полным антагонистом, ярой антисоветчицей и без каких-либо признаков женственности. Говорят, препарат был несовершенен, и красота шла в обмен на идейную убежденность. Патриарх сторонился таких соратников и заклинал своих бабок Ёжек не привлекать ее ни в каких случаях, ибо она одним только своим видом низводит до земноводности самые высокие, эфирные замыслы.

Конечно, если власть причастна, то ко всему этому готова, сделает вид, будто лихорадочно ведет розыск, устанавливает виновных и громче всех кричит «держи вора!» Даже если везут в самый захудалый и неприметный монастырь, о нем уже к вечеру станет известно черным вдовам и сюда хлынет поток сподвижников, друзей и прессы — такую дорогу набьют в глухомань! Процесс станет неуправляемым, как и все стихийное в этой стране, где любая перелицованная истина становится культом. Жабу даже привлекать не нужно, сама выползет на экраны, ибо чует, где густо насекомых, комаров да мошек.

Разумеется, его найдут в цепях, и разразится неслыханный скандал…

Между тем скрипучая древняя телега, запряженная горячим гнедым жеребцом, катила лесным виляющим проселком как-то уж очень мягко, словно рессорная коляска. Совсем не трясло, не тарахтело на колдобинах, только цепи на руках бархатно позванивали и слышалось пение птиц в трепещущей листве.

В прошлом Патриарх был музыкантом и до сей поры в отвлеченном состоянии сознания начинал мыслить звуками и по ним выстраивать грядущий финал. Кажется, сейчас он испытывал состояние аллегро, и музыка окружающей природы вторила ему. Зрение окончательно привыкло к свету, хотя глаза еще слезились и изредка проносились радужные сполохи, но при этом Патриарх успевал все замечать. В том числе и некоторые странные предметы у дороги — старые, обветшалые столбики с деревянными фонарями, сквозь мутные стекла которых мерцали горящие свечи. Где-то он уже видел подобные маячки и испытывал то же чувство недоумения, как сейчас: кто ходит и зажигает свечи вдоль всей дороги?..

На одном таком фонаре оказался дорожный указатель, полугнилая доска с надписью «Замараево». Название почудилось знакомым, впрочем, и сама полузаброшенная деревня на лесной поляне что-то напоминала, словно уже бывал здесь, но очень давно. По улицам паслись коровы и лошади, отчего гнедой в телеге приветливо заржал, сделал попытку свернуть с дороги и получил кнутом от сиплого.

Прямо! Домой!

Через пару километров встретился еще один застарелый, ржавый знак, и теперь уж точно знакомый: надпись «Гречнево» была грубовато, мальчишеской рукой, исправлена на «Грешное». Именно так называлась тогда деревня в Костромской области, где ему в стычке с местными бандитствующими сектантами прострелили ногу! Старая рана тут же и отозвалась, заныло выше колена, там, где пуля выщипнула кость и откуда до сей поры время от времени, прорывая давно зажившую ткань, выходят мелкие, как песок, ее осколки…

«Если следующая деревня Мухма, — загадал Патриарх, ощущая жар оков, — значит, костромские выползни…» Развивать эту мысль и вспоминать он сразу даже не решился. Выползнями называли секту, опознавательным знаком у которых была змеиная шкурка, зашитая в кожу и носимая на шее как обережный знак, вместо креста. И это была единственно известная и зримая о них информация — все остальное, как и чему они молятся, во что веруют, оставалось тайной либо было известно на уровне сплетен и баек. Пойманных с подобными амулетами допрашивали, пытали и, ничего не добившись, сажали на пять лет с последующей пожизненной ссылкой в Нарым. Конечно, если не доказывали, что арестованный принадлежит к секте выползней. Таких под серьезной охраной переправляли в Москву, где их дальнейший след терялся.

В окрестных деревнях змеиная шкурка стала проклятьем, от нее шарахались, если случайно находили в лесу, а иные мстительные хитрованы подбрасывали выползки своим врагам, а потом доносили. Скоро даже сплетен и бывальщин стало не услышать, люди боялись не то что вольно болтать о выползнях, даже вспоминать, думать о них опасались, особенно к ночи — мол, тут и явятся. Поэтому на расспросы отвечали, будто слухи о них — вымысел и таких сектантов вовсе не существует…

Следующей деревни не оказалось, ибо послушники свернули с зарастающего проселка на старую, едва приметную дорогу, почти затянутую мелким ельником, и горячий, срывающийся в галоп гнедой как-то сразу присмирел. Патриарха посадили спиной к ходу движения, поэтому он все время смотрел назад и тут стал замечать, что ни телега с виляющими колесами, ни копыта лошади не оставляют следов. Мшистая земля, казалось, покрыта упругой, несминаемой гуттаперчей, в том числе неестественно выглядели и мелкие елки, мгновенно встающие после того, как по ним проехали железными ободьями. И не было уже ни столбиков с фонарями, ни каких-то особых или знакомых примет: он еще машинально пытался запомнить дорогу, хотя понимал ненужность и никчемность своих потуг. Необъяснимость, по воле кого и в чьи руки он попал, вышибала непоколебимую уверенность в формуле, которой он следовал всю жизнь: все, что ни происходит, нужно перевоплощать во благо. Извлекать его даже из самой лютой нужды, несправедливости и смертельной обиды. Единственное, из чего не получалось добывать благо — из собственных ошибок и заблуждений…

На этой дороге и явился лесничий, поджидавший повозку за деревом. Внезапно запрыгнул на задок телеги, однако эффекта особого не произвел, ибо оказался совершенно незнакомым, однако же колоритным. Несмотря на лето, в овчинном полушубке нараспашку, топор за опояской, такой же волосатый, бородатый, да еще и косоглазый — сразу не поймешь, куда глядит. А возрастом лет сорок с небольшим.

Здорово, дед! — признал и будто бы обрадовался. — Ишь ты, ничуть не изменился. А сколько лет прошло!.. Или тебя лучше звать товарищ Станкевич, как раньше?

Мы шибко сомневались, — не оборачиваясь, отозвался сиплый. — Того привезли, не того…

Не в пример послушникам, лесничий почему-то совсем не загорел на солнце, был какой-то бледный, белокожий и изрядно поеденный гнусом, которого, кажется, боялся панически. Он то и дело отмахивался от слепней, шлепал комаров и постоянно чесал укушенные места. Сквозь прореху на его пропотевшей рубахе Патриарх заметил гайтан — кожаный шнурок на шее. Только вот что на нем подвешено, не рассмотреть…

Взматерел, но фигура узнаваемая, — продолжал он, разглядывая Патриарха. — Даже седины немного и все зубы целы! Где-то еще отметина должна быть. На левой ноге, повыше колена…

Точно, он ведь стреляный! — спохватился булькающий. — Мы и не догадались посмотреть…

Да не гляди на меня так, не признаешь, — доверительно посоветовал лесничий, отбиваясь от насекомых. — Когда ты тут озоровал, меня и на свете не было.

Прореха на груди у него растянулась, и на гайтане оказался ключ — самый обыкновенный, от старого висячего замка. Косоглазость не мешала ему видеть все, а возможно, гораздо больше — перехватил взгляд и усмехнулся:

От лабаза ключ… Помнишь, амбары такие, на столбах? Ты еще там мою бабку заживо спалил… Посидишь пока в лабазе.

Это чтобы до суда дожил, — отозвался сиплый. — А то народ у нас лихой, никакого порядка не признает. Учинят самосуд…

Бабку-то мою помнишь? Василисой звали, Анкудина Ворожея дочка?..

Взгляд его наконец-то выровнялся, зеницы заняли одно положение, и от его прямого взора вновь потекли слезы…

2.

Первой его хватилась вдовствующая императрица Екатерина — так частенько называли помощницу Патриарха, вдову почившего несколько лет назад физика-ядерщика. Сам академик никаких прозвищ не имел, императором его не называли; он вообще был человеком очень скромным, даже застенчивым, как все гении. Однако жена его в пору моды на поиски высокородных корней заказала себе исследование родословной, и оказалось, что по линии матери она связана с французскими императорами, по линии отца — с испанскими королями. Все это просочилось в прессу, и только бы гордиться прошлым, но красные и желтые газеты опубликовали другое древо, корни которого уходили в местечко Коши близ Львова. Мол, все предки были очень хорошими портными, вроде даже кто-то придворными белошвейками, откуда и родилась версия о принадлежности к высокородным корням. Однако прозвище уже пристало намертво, да и видом Екатерина ему соответствовала. В юности она тоже начинала с портняжьего ремесла и освоила весьма хлебное дело — перелицовывать пальто. Сукно обычно было двухсторонним: поносил на одной, затаскал, затер, но распорол швы, перевернул наизнанку — и опять как с иголочки. Если же новое купить не на что, то можно повторить процесс, поскольку ставшее изнаночным сукно тем временем отдыхало, само приводилось в порядок и опять выглядело прилично.

Выйдя замуж за ученого из секретной лаборатории, она оставила свое занятие, но, когда он оказался не у дел, да еще в ссылке за вольнодумство, снова стала брать заказы. И это далеко не императорское занятие помогло не то что выжить, а утвердиться в новой ипостаси. Принцип перелицовывания одежды годился на все случаи жизни: преобразовать таким образом можно было что угодно, от жилья — посредством перестановки мебели — до политической системы в государстве.

Потом скоропостижно скончался муж, и к негласному светскому прозвищу добавилось слово «вдовствующая».

С давних, еще ссыльных пор она завела змейскую привычку будить Патриарха рано утром, чтоб закрыл за ней дверь. Сама вставала чуть свет — ходила на рынок за теплым, парным молоком к завтраку своего мужа-академика, которому требовалось биологическое тепло животного. Станкевич тогда жил у них на правах квартиранта и позволял помыкать собой как ей, Екатерине, вздумается. И еще тогда он тихо невзлюбил будущую черную вдову, но терпел, добывая из этого благо: его существование в доме физика обеспечивало не только близкую дружбу с ним, но видимую безопасность и даже неприкосновенность. Надзирательные органы неожиданно благодушно позволили ссыльному Станкевичу жить у таких же ссыльнопоселенцев, дабы легче было отслеживать сразу всех. Они прекрасно знали о неусыпном наблюдении и прослушке, соблюдали жесткие правила конспирации, иногда допуская умышленные утечки, дабы запустить дезинформацию. Мастером в этом деле считалась жена здравствующего академика; сам он, как и все ученые, был немного не от мира сего, забывчив и в быту рассеян, да и напуган ссылкой, внезапным поворотом судьбы, лишением всех наград, званий и все еще не мог отойти от стресса. Жизнь в их доме, вольные разговоры, обсуждения политических вопросов и встречи проводились исключительно под ее покровительством и руководством.

Ссылка и давление надзирательных органов давно закончились, академик не излечился биологическим теплом и умер, но привычки у черной вдовы сохранились прежние: каждый день в половине шестого она звонила Патриарху. Только теперь обращалась уже не как с бесправным, пригретым квартирантом, а как с хозяином, авторитарным шефом — желала доброго утра и напоминала о планах на день. И при этом умоляла, чтоб ни в коем случае не отключал телефон, ссылаясь на безопасность при любом, даже самом благоприятном, режиме.

Она и позвонила в половине шестого, а в половине седьмого уже открывала своим ключом дверь его квартиры в элитном доме, причем в присутствии охраны подъезда, начальника милиции и вице-премьера, живущего на одной площадке.

Вторая черная вдова, Елена, носила «домашнее», сказочное прозвище Прекрасная и была ровесницей Патриарха. Однако вдовой на самом деле не являлась, поскольку никогда не выходила замуж и прозывалась так за компанию с первой. Впрочем, о ее жизни было известно все и ничего, знали, что еще при сталинском режиме она отбывала срок за хулиганство на Красной площади — разделась догола в праздник 8 Марта, будто в знак протеста против ущемления женского достоинства в СССР. По крайней мере, так заявляла советская пропаганда, что было на самом деле, знал только адвокат Генрих. Выйдя на волю, Елена Прекрасная стала бороться со сталинизмом и считалась самым старым, заслуженным и опытным борцом с вождем народов. Потом несколько лет содержалась в психиатричке, откуда вышла по ходатайству врачей-психиатров, организованному ссыльным академиком и тогда еще неизвестным адвокатом Генрихом. Вышла и стала ведущим специалистом в области борьбы с узурпаторами власти. Последние пару лет она пыталась учредить соответствующую государственную награду, высшая степень которой была бы равнозначной ордену Мужества.

Несмотря на возраст, Елена выглядела моложе, отличалась бойкостью, старым еще комсомольским задором, хотя страдала бессонницей, однако на квартиру к шефу приехала с небольшим опозданием. Зато уже с информацией, совершенно для всех неожиданной: вчера около полуночи ей позвонил невесть откуда взявшийся внук Патриарха, некий Левченко, и попросил помощи — отыскать деда. Мол, в Москве он проездом, встретиться хотели по важным делам, но по телефонам дед не отвечает. И будто еще раньше предупредил, дескать, в таком случае обращайся к помощницам, они всегда знают, где он, и свяжут.

Примерно этого я и ждала, — в ответ на сообщение Елены сказала вдовствующая императрица.

Что ты ждала? Внука? — попыталась уточнить та, но Екатерина ушла от темы: в первые часы после столь значимого происшествия у них все было рваное, в том числе мысли, чувства и разговоры.

Обе черные вдовы знали о Патриархе почти все, но про внука слыхали впервые. Елена Прекрасная самозванцу не поверила, заподозрила подвох и стала наводить справки, кто такой и кем доводится Станкевичу. Ей бы сразу позвонить старцу — и пропажа обнаружилась бы еще ночью, но, невзирая на свои убеждения и ненависть к мужчинам, она очень трепетно относилась к Патриарху и беспокоить в поздний час не посмела. Отложила звонок на утро, а сама тем часом привлекла друзей с Лубянки и устроила срочную и глубокую проверку внука. Личность Левченко установили, есть такой человек, уроженец Ярославской области, но живет в Гомеле, гражданин Белоруссии и родственных отношений со Станкевичем не имеет ни по линии отца, ни по линии матери. Друзья с Лубянки вздумали познакомиться с ним воочию, черная вдова назначила встречу на сегодняшнее утро, рядом со своим домом на Гоголевском, однако самозванец не явился и на звонки больше не отвечал. Засада до сих пор остается на бульваре, возле памятника Гоголю, но уже понятно — внук не придет.

По пути в прокуратуру Елена Прекрасная вернулась к неоконченному разговору.

Так что ты ждала? — спросила она с чисто женским любопытством. — Что-то уже слышала о внуке?

О внуке не слышала, — призналась Екатерина. — Но в последнее время заставала Патриарха сияющим.

То есть как — сияющим? Он даже улыбаться не умеет.

Это в нашем присутствии не умеет. А когда входишь без стука, у него рот до ушей.

Елену покоробили вульгарные слова соратницы, однако надо было знать вдовствующую императрицу: в порыве страсти она могла перейти и на жаргон.

Я никогда не входила к нему без стука…

Екатерина ее не слушала, погрузившись в воспоминания.

А дней десять назад он случайно проговорил странную фразу: «Теперь я живу с чувством исполненного долга». Какой долг он мог исполнить? И чтобы мы не знали? Перед кем?

У меня мороз по коже. — Елена съежилась. — Мистика… Ты не знаешь, кто такой Переплетчик?

Переплетчик? Это что, фамилия или профессия?

Больше похоже на прозвище… Никогда про него не слышала?

От Патриарха не слышала, — призналась Екатерина. — А ты?

И еще скажи, а у него есть брат? Или был?

Он единственный ребенок в семье, — твердо заявила вдовствующая. — Я биографию знаю… Ну говори, говори!

Елена Прекрасная заговорила виновато:

Однажды я подслушала разговор Патриарха. Случайно!..

Продолжай! С кем?

С самим собой… Нет, не хочу ничего сказать о его здоровье! Может, это были мысли вслух… Или он медитировал…

Он никогда не медитировал!

В общем, вел диалог с неким Переплетчиком, — сдавленно сообщила Елена. — И называл его братом.

Екатерине хотелось услышать суть:

О чем говорили? Конкретно?

О какой-то посуде… Я не совсем поняла. Патриарх спрашивал, почему брат не сказал ему о чаше.

Ну, у него есть неоконченная симфония! — вспомнила вдовствующая императрица. — Называется «Звон храмовых чаш». Слышала? В его исполнении?

Это я слышала. Только речь шла не о музыке. Патриарх вроде бы предъявлял претензии. Почему он ничего не знает о некой чаше. За которой придут.

Кто придет?

Не знаю.

Екатерину осенило:

Слушай!.. А что, если он дописал симфонию? Тайно от нас? И потому ходил сияющий? Хотел сделать сюрприз!

Я об этом не подумала, — призналась Елена, стряхивая озноб. — И верно, Патриарх музыкант по природе. А у них бывают… разговоры с самим собой.

В десятом часу обе вдовы были в кабинете Генерального прокурора, который уже знал об исчезновении светского Патриарха и принимал экстренные меры к установлению всех обстоятельств, взяв дело под личный контроль. Он и продемонстрировал помощницам небольшой видеоролик охранной системы, где отчетливо видно, как Станкевич сам, добровольно, садится в машину, судя по номерам, принадлежащую Комиссии по помилованиям. Обстоятельства проверили: автомобиль из гаража ночью не выезжал, у водителя алиби, здесь все чисто. Злоумышленники отлично знали, с кем имеют дело, четко спланировали похищение и оставили два ложных следа: второй, считала прокуратура, внезапно объявившийся и исчезнувший внук.

Бабки Ёжки вышли от Генерального в необычном для них глубоком шоке, поскольку обе были уверены, что похищение организовал и провел именно самозваный внук! Но законники его явно покрывают, списывая на ложный след, а это может означать единственное: инициатор преступления — власть. А кто с ней сейчас может схватиться на равных, так это один адвокат Генрих. Таково было мнение Елены Прекрасной, которая порывалась немедленно звонить ему и привлекать к раскрытию преступления.

Вдовствующая императрица интуитивно опасалась Генриха, зная его неумолимую, танковую силу напора, неуемную страсть все грести под себя и одновременно болезненную склонность к мистификациям. Он мог выполнить любую задачу, достать кого угодно даже с того света, например вынуждая прокуратуру делать эксгумацию трупов и доказывая убийство или, напротив, естественную смерть — в зависимости от того, кто и сколько заплатит. Однако при этом был известен в кругах благотворителей, кому-то помогал бескорыстно, с кого-то драл три шкуры, по слухам, состоял в некой ложе, к масонству отношения не имеющей, дружил с эзотериками и оккультистами. В нем совершенно невероятным образом сочетались два крайних направления — мистиков и оптимистов. Его невозможно было нанять как адвоката никому и никогда; кого следует защищать, он выбирал сам, неизвестно какими целями руководствуясь. Случалось, брал самые бесперспективные дела и каким-то чудесным образом выигрывал жесткие сражения со стороной обвинения.

Обе черные вдовы женским чутьем чувствовали стремительное приближение конца их времени. Нет, сам Патриарх еще много значил и мог, но, чтобы его свергнуть, уже давно подтачивали опоры, давили его верных помощниц, не выпуская уже в прямой эфир. И напротив, часто выставляли бывшую попутчицу по прозвищу Жаба, которая упрямо норовила быть причастной к команде, везде об этом заявляла и тянула одеяло на себя. Власть стремилась выйти на знак равенства — величины светского Патриарха и этой полублаженной внучатой племянницы Ильича, откровенно презираемой народом. И делала это, как всегда, аляповато, неосмотрительно, без намека на убедительное изящество. Патриарху докладывали об этом не раз, но тот проявлял степенство и благородство, считая, что все неестественное отомрет по законам природы, эволюционным путем. А Жаба просто несчастная женщина.

И дождался…

В двенадцатом часу черные вдовы собрали первую пресс-конференцию у себя в офисе, однако журналистские заявки сыпались лавиной, а к обеду проснулись представители иностранных СМИ. Громких, обвиняющих власть заявлений пока не делали, обсуждали между собой, ибо сами еще не вышли из шокового состояния. Елена Прекрасная была убеждена: случилось событие знаковое, поворотное, историческое, и страна притихла в ожидании, что же будет.

Знаешь, у меня такое же чувство, как в день смерти Сталина, — призналась она. — Народ замер, не стало личности, которая олицетворяла власть.

Ну ты скажешь! — стряхнув с себя ее навязчивый испуг, отозвалась Екатерина. — Нашла с чем сравнивать!

Наступает новая эпоха, я это чувствую!

И перестань хоронить Патриарха! Он нас переживет.

Почему молчит страна?

Она всегда молчит, эта страна! — начинала злиться и негодовать вдовствующая императрица, чувствуя прилив женского, старушечьего бессилия и противясь ему. — Мы не должны молчать!

Как-то странно ведут себя журналисты…

На Екатерину нападала грубая, надменная язвительность — первая защитная реакция.

Они всегда ведут себя странно, когда паленым пахнет. Они боятся, что рот им заткнут! У нас пресса свободная, когда надо кого-нибудь прессовать с позволения власти.

Как и следовало ожидать, прокуратура в течение дня аккуратно отмахивалась от назойливых черных вдов, умоляла не вмешиваться в подробности дела и не комментировать события хотя бы одни сутки. Все, что вдовы сумели придумать, — организовать пикет из своих сторонников возле Генеральной, куда в обед собралось человек двести с наскоро написанными плакатами и воззваниями. А еще заехать к знакомому экстрасенсу, которая более напоминала тучную, располневшую ведьму, но киношную, обвешанную амулетами, украшениями и с тяжелым из-за обилия черной краски взглядом. Она мельком глянула на снимок Патриарха и сразу прихлопнула ладонью.

Он мертв! Его нет среди живых на нашем свете.

Его что, убили?!

Задушили женским чулком.

Зачем?! Почему? За что?!

Это пока не известно. — Ведьма наложила на фото тяжелую каменную плиту. — Пусть проявится. Завтра скажу.

Однако на втором собрании журналистов вдохновленную вдовствующую императрицу внезапно прорвало, и она выдала то, о чем пока что говорили между собой, в кулуарах. Екатерина открытым текстом заявила, что власть причастна к исчезновению светского Патриарха. Сказано это было со старушечьим надрывом и не совсем здоровым видом отчаявшегося пенсионера. Главный козырь был выброшен почти впустую: не здесь, не сейчас и не так должны были прозвучать роковые слова! Благодаря покойному мужу-физику, ее личный авторитет еще сохранялся, имя было на слуху, однако даже оголтелые журналюги заметно оторопели и примолкли. По крайней мере, в вечерних новостях этого не показали, зато выпустили Жабу, которая почти дословно повторила слова вдовы, присвоила их и тем самым как бы размыла актуальность и серьезность заявления. Ведущий подтвердил это, мягко и сострадательно сославшись на женскую эмоциональность близких друзей пропавшего старца. А на самом деле прозвучало, мол, не обращайте внимания, граждане телезрители, это бабская истерика, отчаяние озабоченных и скорбящих.

Первый день без Патриарха получился как первый блин, и этот ком, словно застряв в каждом горле, не позволил никому сказать что-либо стоящее и вразумительное. Правда, Екатерине позвонил адвокат Генрих, сообщил, что отслеживает ситуацию и в определенный момент может подключиться к процессу. Это значило, что он держит руку на пульсе, дело это ему интересно и он непременно захочет поучаствовать, независимо от желания помощниц Патриарха. И неизвестно, из каких соображений, меркантильных, благотворительных, мистических либо каких-то иных, поэтому надо было успеть сделать все самим и не допускать стороннего вмешательства.

Вечер принес новость потрясающую, и опять через Елену Прекрасную: вновь объявился внук! Позвонил и виновато сообщил, что забыл дома зарядное устройство, а батарея села, автоматы же в Москве попросту не работают. И он, шокированный известием об исчезновении деда, целый день метался по городу, пытаясь встретиться с помощницами, однако его никуда не пускали, тем паче к черным вдовам, милиция и охрана нервные, а возле прокуратуры вообще чуть не поколотили древками плакатов, приняв за провокатора.

На сей раз вдовы не стали обращаться даже к надежным друзьям с Лубянки, уже окончательно убедившись, что власть сливает Патриарха. Они договорились с самозванцем о нелегальной встрече в уединенном месте Кусковского парка, где мастер конспирации Екатерина проводила самые ответственные переговоры. В парк поехали из разных районов города на тщательно подобранных частных извозчиках. После заявления вдовствующей императрицы они не поссорились, когда-то еще давно договорившись принимать друг друга такими, какие есть, уважать сиюминутные порывы, которые, возможно, несут проявление истинных чувств и мыслей.

Самозванец оказался не таким растерянным простаком, как почудилось в телефонном разговоре. Он смотрел телевизор, черных вдов знал в лицо и, прежде чем подойти, сделал несколько кругов, отслеживая, нет ли наблюдения. Однако опытным глазом вдовствующей императрицы был вычислен, и когда подошел, внука успели рассмотреть и оценить. На вид ему было немного за сорок, не мачо, но с модной недельной небритостью, породистый, благородный профиль, цепкий, сильный взгляд, спортивная фигура и одет соответственно. При этом обе черные вдовы, прошедшие скрытое оперативное наблюдение, лагеря, психушки и ссылки, одинаково отметили два главных качества: самозванец не походил на опера, но зато в его облике и стати было так много от Патриарха! Если вспомнить старые фото — почти одно и то же лицо, особенно сверкающие эмалью, совершенно белые, безукоризненные зубы и открытая улыбка, которую видела и помнила Екатерина.

И этот вывод их сильно обескуражил, поколебал уверенность. Когда Левченко подсел на скамеечку с вежливым «здравствуйте», вдовы не успели собраться с мыслями и чувствами.

Дед ожидал подобных событий, — сразу же заявил он. — В нашу последнюю встречу высказывал опасения относительно своего будущего. Поэтому заметно спешил…

Послушайте, любезнейший, — наконец-то совладала с собой вдовствующая Екатерина. — Откуда вы вообще взялись? У Станислава Юзефовича никогда не было семьи!

Официально — да, — мгновенно согласился Левченко. — Для меня родство с Патриархом стало открытием.

Кто же ваша бабушка? — язвительно вцепилась та.

Самозванец услышал все — недоверчивый тон, холодность и неприятие, но виду не подал.

Я сам узнал о ней совсем недавно, от деда, — не сразу признался он. — Считалось, бабушка погибла в войну. Так говорили родители. Будто ее угнали в Германию. А дед тем временем партизанил в белорусских лесах…

Станислав Юзефович никогда не партизанил!

Да, он сказал. Дед во время войны сидел в ГУЛАГе. Играл на виолончели в лагерном оркестре. У них был прославленный на весь ГУЛАГ квартет «Мосты». Этот лагерь строил мосты. Точнее, один его отряд. Он назывался «Московский». Там сидели одни инженеры-строители мостов…

Черные вдовы переглянулись, но более ничем не выдали своего удивления. Такие щепетильные подробности лагерной жизни, как игра в квартете, были известны лишь самым близким друзьям. Для всех остальных Патриарх забивал со льда деревянные сваи и наводил мосты, за что еще тогда получил прозвище Понтифик. Так что было от чего переглядываться. Мало того, Екатерина попыталась и это скрыть, излишне резко и как-то по-змеиному прошипев:

Вы не ответили, кто ваша бабушка.

Левченко печально улыбнулся, но глаза оставались пронзительными и напряженными, как у самого Патриарха.

Моя бабушка была колдунья. Точнее, даже ведьма. Не такая, как сейчас — настоящая… А так больше ничем не примечательная, сельская девушка.

Даже Елена Прекрасная тут не сдержалась от язвительности.

В белорусских лесах? В Полесье? А звали ее не Олеся?

Нет, не в белорусских, — серьезно поправил он. — В костромских. Я там никогда не был, только собирался съездить…

Хорошо, — перебила Екатерина. — Ведьма так ведьма… А когда Станислав Юзефович вас нашел?

Самозванец позагибал пальцы, считая что-то, и сказал точно:

Пять с половиной месяцев назад. В марте. Но не дед нашел — я сам разыскал деда.

Каким образом?

Не поверите — случайно! — искренне признался он. — Однажды на вахте ко мне подошел незнакомец. И сказал, чей я внук. У нас на вахте люди часто меняются… Деда как раз по телевизору показывали. В общем, я не поверил, но спросил у матери. Она всю жизнь молчала, а тут рассказала. И назвала имя бабушки — Василиса Ворожея.

Почему мы об этом ничего не знаем? — выдала себя Елена Прекрасная и по-старушечьи прихлопнула рот дрябленькой, но девичьей ладонью.

Это мне не известно. — У него на все был простенький ответ.

Зато нам известно все, чем занимался Патриарх! — отчеканила вдовствующая императрица. — Он посвящал нас во все свои дела без исключения. В том числе и личного характера. И мы ничего не слышали ни о вас, ни о вашей бабушке-ведьме.

Левченко пожал плечами, однако сказал убежденно:

У каждого человека есть сокровенные тайны, которыми он делится в последний час. Или уносит с собой в могилу. Дед не исключение. А у него есть что скрывать и таить…

Если он стал искать кровных родственников, — решила поправиться Елена, — значит, он знал о вашем существовании?

Он не искал! Это я его нашел!

Хорошо, пусть так. Но знал, что есть внук?

Не знал, но догадывался, — как по писаному выдал самозванец. — И не обо мне конкретно, а о своем ребенке. Сыне или дочери. Он не знал даже, кого родила моя бабушка.

Кого?!

Мою маму.

Черные вдовы пережили сотни допросов, поэтому допрашивать умели профессионально, зная, что напор — половина успеха.

Она жива?

К сожалению, нет… Умерла в прошлом году. Чуть не дожила, чтоб встретиться с отцом. Но очень хотела и передала мне наказ — найти деда.

Передала? Почему передала?

Я не присутствовал, когда умирала, — вздохнул Левченко. — Был далеко, в командировке. На похороны опоздал…

Зачем он вас искал?

Да он не искал!

Ему было неинтересно, есть ли у него дети?

Этого я не знаю. Думаю, всякому пожилому и одинокому человеку хочется узнать, есть ли у него наследники. Имею в виду нормальных людей.

Как вы встретились?

Приехал в Москву, — признался самозванец. — Нашел ваш офис. Подождал деда и объявился. Я же его по телевизору видел…

Как отнесся к этому Станислав Юзефович?

Обрадовался! Есть на свете корешок. Остается…

Он что, собирался умирать?

Самозванец опять пожал плечами.

Вроде бы нет. Даже напротив, сказал, теперь буду жить еще долго. С чувством исполненного долга.

Так и сказал?! — хором выкрикнули вдовы.

Так… А что особенного? Старик встретил родного внука, исполнил долг…

Когда так сказал? — вдовствующая императрица не давала опомниться. — Про чувство исполненного долга?

В мае…

Вы говорили — в марте!

В марте я деда нашел. А о жизни говорил в мае, когда мы встречались. — Левченко вдруг поник и отер небритость ладонями. — Только у меня чувство… Нет, ощущение. Что-то случилось такое… И дед погиб.

С какой стати?! — подпрыгнула Елена Прекрасная и настороженно осела, вспомнив заявление экстрасенса.

Он же внук ведьмы, — ехидно заметила Екатерина и потеряла сдержанность, как на пресс-конференции. — Или профессиональный жулик. Станислав Юзефович вам поверил на слово? Что именно вы — внук? Похожих внешне людей сколько угодно!

Не поверил, — признался тот. — И заставил сделать анализ ДНК. Вместе сдавали…

Черные вдовы теперь дернулись обе, однако лишь слегка вытянули фигуры.

И что?!

Левченко молча извлек из кармана куртки бумагу и отдал вдовам. Но сказал о каких-то своих догадках:

Я так и знал!.. Теперь начнется! Эх, дед, дед…

В заключении значилось, что ДНК совпадают на 99,8 процента, что говорит о прямом кровном родстве.

И где такие бумажки пишут? — не сдалась Екатерина. — В какой канцелярии? Администрация президента? Лубянка? Или в какой-нибудь сверхсекретной?

Там стоит печать, — невозмутимо пояснил внук. — Какая-то закрытая клиника, с улицы не пускают. Дед отвел, другим не доверял…

Очков они не носили, но тут обе выхватили их из сумочек и тщательно изучили бланк и печать.

Все равно весьма подозрительно… — начала было фразу Екатерина и осеклась.

У деда где-то дома должна быть точно такая же бумага, — пояснил Левченко. — Он так радовался… И просил прощения.

Прощения? За что?

Что заставил проверять ДНК…

А смысл? — подхватила Елена Прекрасная. — В чем смысл? Зачем? Цель? Наследство?

Наследство, — признался внук. — Точнее, и наследство тоже.

Квартира? Он отписал вам квартиру?

Левченко тоскливо посмотрел в обе стороны аллеи.

Не знаю, не читал завещания… Да теперь это и не важно.

Что, есть завещание? — уцепилась Екатерина. — Станислав Юзефович написал завещание?!

Разумеется, написал. Исполнил долг, передал наследство…

Ложь! Я видела сегодня обоих его адвокатов и нотариуса. Никаких завещаний он не оставлял!

Внук опять порылся в карманах, достал несколько визитных карточек, выбрал одну и подал вдовам.

Вот у этого адвоката хранится. В запечатанном пакете.

Они изучили визитку молниеносно.

Но это чужой адвокат! Совершенно неизвестный!

Я не знаю, еще не был у него, — помялся Левченко. — Носился по городу, искал вас… Забыть зарядное устройство!..

Так он отписал квартиру?

О квартире речи не было. — Похоже, въедливость вдов начала раздражать внука. — Дед же не собирался умирать, переезжать куда-то… Он хотел жить. С чувством исполненного долга. Сказал, начнется новый этап вольной жизни. Наследство его тяготило, опасался, попадет не в те руки…

А что же он завещал? — изумилась Елена Прекрасная. — У него, кроме квартиры, ничего нет! Единственное его приобретение после эмиграции. Все, что заработал книгами в Соединенных Штатах. Другой собственности нет! Так что можно завещать, если завещать нечего?

Ну откуда мне знать? — уже возмутился внук и уперся во вдов взором гневного колдуна. — Я и видел деда два раза! Вот приехал в третий… Какие-то ценности, что ли. Вроде художественные. Я не разбираюсь…

Где у Патриарха художественные ценности? — кого-то вопросила Екатерина. — В квартире голые стены! Разве что мебель, да и то… Уж не клад ли он закопал?!

И засмеялась над собственной злой шуткой.

Левченко отвернулся.

Он говорил, наследство в каком-то банке, вроде зарубежном. Я плохо слушал… Не каждый же день деды объявляются! Да еще такие… Может, в Штатах заработал, скопил и оставил? Помню только условие: на эти деньги построить мост. Так что мне придется уволиться с работы и строить мост.

Черные вдовы опять недоуменно переглянулись.

Мост?! Какой мост?

Вроде бы каменный, через реку. Я и запомнил-то, что условие необычное…

Через какую реку? — грубовато произнесла Екатерина. — Вы что несете?

Думаю, через Волгу. У нас через Волгу мостов маловато. Дед не сказал, через какую, я потом уточню… Уточнить хотел. Как вы считаете: его поэтому похитили? Кто-то еще узнал про завещание? Адвокаты продажные люди…

Сами подумайте! — возмутилась вдовствующая императрица. — Ну разве можно на книгах заработать? Чтобы на мост хватило? Еще и каменный! Даже в Штатах?! Все деньги ушли на покупку квартиры. Ему государство выделяло бесплатно, в дар — отверг. Чтоб быть независимым.

Тогда я не знаю природу ценностей, — подытожил внук. — Вскроем завещание — узнаем…

Когда вы собираетесь это сделать?

Хотел сегодня, — как-то вяло отозвался внук, при этом зорко озираясь. — Но уже не успеваю… Завтра с утра теперь.

Мне здесь не нравится. — Екатерина что-то почуяла и встала. — Вон там коляска другая, а мамаша та же… Расходимся!

И мне здесь не нравится, — поддержал ее Левченко. — Чую чьи-то взоры, глаза… За нами следят?

Не исключено. Расходимся!

А что со внуком? — спохватилась Елена Прекрасная. — Вы где остановились?

В аэропорту, — признался тот. — Я же проездом…

Поселитесь в квартире Елены, — заявила вдовствующая императрица. — Самое безопасное место. У нее совершенно чистая квартира, там можно вести любые разговоры и решать самые секретные задачи. Елена, вы не против, если у вас поживет мужчина?

Я не против, — покорно согласилась та. — Правда, у меня в доме мужчины не приживаются…

Екатерина и слушать ее не хотела, додавливая самозванца.

Надеюсь, вы же не уедете, пока ситуация не прояснится?.. С вашим дедом?

Я уже понял, — обреченно произнес Левченко. — Дед разрушил все планы… Как объяснюсь с начальством? Работаю на газодобыче полуострова Ямал. Завтра моя вахта начинается… А мне еще заявление писать на увольнение. Теперь уж точно придется строить мосты.

Утрясем, — пообещала Елена Прекрасная, тоже рассеянно озираясь. — Человек способен построить мост через Волгу, а заботится о какой-то вахте… Дурдом!

Лирика потом, — оборвала ее мастер по камуфляжу, натягивая рыжеватый парик. — Уходим по одному. Вы, наследный принц, идете за мной, держите в пределах видимости. Такси остановлю я, доставят по адресу на Гоголевский бульвар. И пожалуйста, из квартиры без ведома хозяйки ни шагу!..

Таким образом они миновали значительную часть парка, и уже на выходе к улице Михайлова новообретенный внук Патриарха внезапно исчез из поля зрения. Потом его спина дважды мелькнула меж деревьев и пропала в зелени парка. Обе черные вдовы заметили это одновременно, ибо не теряли видимой связи с ним, поэтому тотчас вернулись к месту, где он мелькал в последний раз, но, кроме мамаш с колясками, сосущих пиво и смолящих сигареты, никого более не обнаружили…

3.

Взрослым он никогда не плакал, излив все слезы и выметнув из кадыкастой гортани подлые, скверные для парня рыдания еще в юности, когда лишился родителей и остался, по сути, на попечении двоюродной тетки. Польский Белосток был под немцами, однако их семья не ощущала тогда ни голода, ни холода, ни прочих военных невзгод, поскольку отец владел складскими помещениями на железнодорожной станции, несколькими мясными лавками по городу и еще помогал родственникам, поселив в своем доме эту самую тетю Гутю, девицу на выданье. Он сам играл на духовых инструментах в любительском оркестре, мечтал вырастить из сына музыканта, поэтому Станиславу, а заодно и юной воспитаннице наняли учителя музыки, краснолицего и веснушчатого студента консерватории Вацлава. Три раза в неделю он приходил к ним в дом и занимался с каждым отдельно по два часа, причем с Гутей только на скрипке, а со Станиславом еще на альте и виолончели, ибо заметил его особую одаренность.

Такое ощущение, будто вы сами — смычок! — восхищенно говорил он. — Вы извлекаете из себя божественное звучание!

Война учебе не помешала, тем более у отца немцы сначала забрали склады под свои нужды, а потом назначили его управляющим и платили хорошее жалованье. А вот учитель музыки страдал, лицо у него выцвело, побледнело, нос от этого словно вырос вдвое, и яркие веснушки стерлись. Втайне от родителей они с теткой подкармливали Вацлава, давали с собой съестное и копили для него деньги. К тому же делать это было нетрудно, отец с матерью целыми днями пропадали в пакгаузах, а продуктов было достаточно, особенно немецкого шпика, консервов и муки. Студент быстро ожил, руки перестали дрожать, когда настраивал инструменты или канифолил смычки, и даже нос стал поменьше.

Обычно Вацлав давал задание Станиславу и сам уходил наверх, к тетке, которой никак не давалась даже простенькая скрипичная музыка, потому как учитель не мог поставить ей руку. Гутя родилась в деревне, закончила всего лишь сельскую школу для бедных, однако говорили, что она очень красивая и ее ждет удачное замужество и хорошее будущее в Белостоке. Станислав присматривался к своей тетушке, но никакой особой красоты не замечал: чопорная, горделивая и совсем не улыбчивая девица.

Обычно из ее комнаты на уроках музыки доносилась невразумительная какофония звуков, перемежаемая бубнящим голосом учителя, который потом исполнял небольшие пьески, заставляя их повторить. И еще горестные вздохи и стоны разочарования бедного и упорного студента. Ей следовало бы прекратить занятия, но отец настаивал, да и сама Августа страстно мечтала научиться играть в надежде, что выдадут замуж в богатую, образованную семью. Поэтому учитель терпеливо возился с ней часами и, даже будучи бледным, возвращался от нее красным, вспотевшим, но зато улыбался, когда слушал Станислава, и говорил:

Вы будете еще великим музыкантом! Запомните только одно: великое достигается великими поступками.

Это льстило, вселяло уверенность. Учитель потом смеялся и по секрету сообщал:

А вашей милой тетушке я до сих пор не могу поставить руку. Ей самое место в мясной лавке.

Беда на их семью обрушилась внезапно.

Сначала ее узрел один только Станислав, причем сквозь щелку приоткрытой двери. Тетка стояла почему-то согнувшись, с распущенными волосами, со скрипкой в руках и при этом была совершенно голой! Но водила смычком по струнам, стонала и улыбалась. И Вацлав тоже был голым! Он возвышался сзади, держал ее за талию и как-то торопливо, коротко дергался, зажмурившись, словно слушал чарующую музыку.

Станислав в первый миг даже не понял, что происходит, и чуть не вошел в комнату, однако неестественность их поз потрясла и оцепенила одновременно. В тринадцать лет он уже знал, что бывает между мужчинами и женщинами, но никак не мог предположить этого между чопорной, строгой на всяческие вольности тетей Августой и веснушчатым, полуголодным учителем. И когда он догадался, что происходит, испытал жгучее, навязчивое любопытство, отчего замер под дверью с открытым ртом и вмиг пересохшим горлом, поскольку представил себя на месте учителя.

Он не помнил, сколько так стоял, взирая на зрелище постыдное и будоражащее, погружаясь то в жар, то в холод. Тут он впервые и рассмотрел, что Гутя и в самом деле красивая и невероятно желанная! Так и хочется потрогать руками! Потом студент тихо завыл, застонал и словно спугнул Станислава. Он воровато спустился в свою комнату, схватил альт, но играть не смог: перед глазами все еще конвульсивно двигались обнаженные тела тетки и учителя.

В этот день он вообще не смог взять смычка, тряслись руки, словно у студента от голода, и от распирающего жара краснело в глазах. Так что пришлось соврать, что вчера долго гулял, простудился под дождем и у него жар, а может, воспаление и лихорадка: в общем, смущенный и подавленный, лепетал учителю что-то мутное, невразумительное и уже испытывал ненависть.

Мысль пойти к тетке возникла у него в тот же час, как ушел учитель, но раньше обычного вернулись чем-то сильно озабоченные родители. На следующий день музыкальный урок был назначен на утро, но Станислав запер входную дверь изнутри и поднялся в мансарду Августы.

Вчера я все видел, — сказал он, с неведомым ранее любопытством разглядывая тетушку, которая жила у них в доме уже четвертый год.

Что ты видел, мальчик? — засмеялась и насторожилась она.

Как вы занимались с Вацлавом! Музыкой!..

Гуте было тогда семнадцать, родители говорили о замужестве и будто бы подыскивали ей стоящего жениха из детей отцовских знакомых. Один такой даже часто приходил к ней в мясную лавку, где тетя работала три дня в неделю, но с утра и до вечера.

Она сразу же догадалась, что Станислав мог видеть, но ничуть не испугалась и даже не смутилась.

Занимались, ну и что? — с вызовом спросила. — Подглядывать низко и подло!

Я тоже хочу заниматься с тобой, — заявил он, раздираемый чувством стыда и желания.

Чем?

Музыкой, как Вацлав!

Тебе нельзя! — отрезала она, однако уже не так решительно. — Ты еще маленький.

Я не маленький, — чужим, грубовато-мужским голосом произнес он. — И хочу заниматься с тобой. Вацлаву можно, а мне нельзя?

За Вацлава я, может быть, замуж пойду!

Тебя не отдадут!

Почему?

Он нищий студент!

А ты женишься на мне? — Гутя смеялась и дрожала от страха.

Если бы ты не занималась с учителем — женился бы, — ревниво произнес он.

И стал как-то по-ребячьи ощупывать тетю, словно впервые видел. Оказывается, у нее была такая манящая грудь, которую бы он никогда не заметил, если бы не увидел вчера обнаженной. Гутя всегда носила застегнутые до горла платья, глухие жакеты и длинные юбки, поэтому и мысли не возникало, что у нее есть под одеждой. А сейчас была в деревенском льняном платье со шнуровкой на груди, под которым угадывались все прелести ее тела.

Стасик, ты с ума сошел? — спросила Гутя с дрожью и испугом, однако же не уходя от его рук. — Ты же мой родственник!

И тут голос оборвался, как басовая струна, в горле что-то лопнуло и заныл кадык. Каким-то детским, натуженным фальцетом Станислав выдавил:

Тогда я все скажу родителям!

Только посмей! — бессильно выкрикнула она. — Как тебе не стыдно?..

В этот момент в ней тоже что-то оторвалось. Тетя засмеялась и заплакала одновременно, потом встряхнула свои белесые сыпучие волосы и задышала в лицо.

Стасик, а ты сможешь? У тебя там… уже что-то есть?

И полезла руками в его брюки, торопливо расстегивая тугие пуговицы. Ладони у нее были ледяные, неприятные, но вмиг стали горячими и желанными, когда наткнулись на что-то и замерли.

Ладно, Стасик, — прошептала, щекоча волосами. — Давай попробуем… Если у тебя получится. Снимай брюки!

Она уже развязала шнурок на груди, спустила к ногам деревенское платье и легла на кровать совершенно голой. Тело у нее было округлым, мягким и трепещущим, казалось, даже на расстоянии излучает оно манящее тепло и затаенный, как ее полуулыбка, мерцающий свет. К нему хотелось прикасаться, оглаживать его и, погружаясь лицом, как в искристую солнечную воду, пить. Он больше никогда в жизни не испытывал подобных чувств к женщинам, даже самым обольстительным и опытным.

Станислав выпутался из брюк, но в этот миг пришел учитель и стал крутить звонок у входной двери. Сначала они оба замерли от этого звука, словно застигнутые врасплох воры, но Гутя быстро справилась с замешательством и потянулась к нему руками.

Пусть звонит… Иди ко мне, мальчик!

А он в тот же миг понял, что уже ничего не сможет. Прекрасная, пьянящая тетушка лежала перед ним, заманивая открытостью и доступностью, от которых качался пол и слезились глаза. Но жар, бывший всего мгновение назад, улетучился, оставив мокрый след на трусах. И тут еще учитель принялся стучать в дверь!

Ну вот! — разочарованно и почему-то счастливо засмеялась Гутя. — Ты еще ничего не можешь! Ты совсем маленький!

Хочу как учитель, — однако же мужским голосом заявил он. — Чтоб ты стояла.

Ах ты, мальчик мой! — Она вскочила. — Надо, чтобы ты стоял!..

Много лет он потом вспоминал это мгновение и всякий раз оставался с убеждением, будто в тот миг на его месте вдруг возник кто-то другой, сильный, беспощадный, жестокий. На секунду вошел, вселился и одним тяжелым ударом сбил тетю с ног, так что она укатилась в угол кровати. И осталась там лежать, голая, беззащитная, смертельно обиженная, но не уронившая ни единой слезы.

Так мне и надо! — мстительно произнесла Гутя. — Бей меня, мальчик! Бей, мой чистый ангел! Я этого заслужила!

А он изумился и испугался того, что натворил, что подглядывал вчера, что посмел бесстыдно ворваться к ней и требовать близости. Этот сильный и жестокий испарился так же быстро, как плотский жар, оставив мокрый след слез на лице. Они сначала навернулись, накопились в глазах и потом хлынули ручьем, Станислав упал на колени и стал просить прощения, умолять, целовать мягкие безвольные руки.

Прощаю, прощаю тебя, — уже как ребенка утешала она. — Ну что ты? Перестань, сама виновата… Иди к себе! Я никому не скажу. И ты теперь не скажешь. Только Вацлава не впускай!

Гутя больше всего боялась, что ее отошлют назад, в захудалую деревню, где она пропадет. Тогда он еще не знал, почему дальняя бедная родственница живет в их доме.

Станислав убегал к себе, но возвращался, видел разбитое лицо, багровый назревающий синяк и опять просил прощения, целуя руки. Тетя уверяла, что простила, что все забыто и никогда не вспомнится, что они снова будут дружить, как прежде, и учиться музыке. А родителям она скажет, будто упала с лестницы: ступени в мансарду и впрямь были крутые.

Но лучше бы она не говорила про учебу, потому как перед глазами вставал голый, стонущий и нависающий над ней Вацлав, который все еще бродил возле дома и стучал время от времени. Ненависть к учителю вспыхнула так ярко, что этот сильный и жестокий вновь вселился в него и потряс кулаками.

Я убью его!

Студент словно услышал угрозу, перестал стучать и исчез.

И еще убей своего папу! — зачем-то мстительно и горько вымолвила она.

Станислав убежал к себе, поскольку вот-вот должны были вернуться со станции родители, и, бегая по комнате, переживал все заново. Он плакал и все время насухо вытирал лицо, чтобы не заметили слез. И так натер, что оно загорело и сделалось красным, как у Вацлава. Потом лег, съежился, показавшись себе маленьким, несчастным, и внезапно заснул. И проснулся поздно вечером оттого, что Гутя сидела рядом и гладила его по волосам.

Родители не пришли, — сообщила она, отдернув руку. — Мне страшно…

Дома было холодно, потому что куда-то пропал и слуга — не принес угля из сарая и не затопил печи. Лицо у тети распухло, глаза заплыли и близость ее тела почему-то больше не вызывала обжигающей плотской страсти. Возможно, потому что было студеным, напряженным и на ощупь словно окостеневшим. Чувство вины все еще колючим комом топорщилось во всем его существе, но Станислав молчал и только гладил ее поникшие полуголые плечи. Они сначала сидели на кровати, прижавшись друг к другу от холода, потом, несмотря на опасность появления родителей, забрались под одеяло. Как-то незаметно оба согрелись, и в нем опять проснулась ревность, затмившая предощущение грядущей беды.

Зачем ты занимаешься с учителем? — спросил он ломким голосом. — Он же мерзкий, красный и веснушчатый!

Назло твоему папе! — мстительно призналась она.

И вдруг рассказала, почему отец приютил бедную родственницу в своем доме и всячески ее опекает. Оказывается, три раза в неделю, когда Гутя работает в мясной лавке, он приходит туда, запирает дверь и делает то же самое, что учитель музыки, но уже без всякой какофонии. И это продолжается четвертый год — все время, пока она живет в Белостоке.

В этот миг он возненавидел отца и мысленно поклялся каким-то образом отомстить ему. Он хотел этого так страстно, что молитва была услышана. До утра они с тетей так и не уснули, испытывая ненависть ко всему окружающему и друг к другу, а в седьмом часу в дверь застучали и по-немецки потребовали отворить. Сначала дом обыскали, перевернули все вверх дном, но ничего особенного не нашли, кроме продуктов с интендантских складов. Станислав с тетей уже принялись наводить порядок, однако немцы снова пришли и выгнали их на улицу, повесив на дверь свой замок. Они и сказали, что родители сидят в тюрьме, а дом преступников и все имущество, в том числе и мясные лавки, подлежат реквизиции в пользу армии.

Первую сиротскую ночь пришлось пережидать в угольном сарайчике, закутавшись в тряпье, но пришел интендант и велел убираться прочь. Их приютили соседи, предупредив, что на время, и сказали, чтобы искали себе жилье и работу, поскольку держать в доме родственников арестованных очень опасно. Оказывается, отец и мать Станислава были связаны с какими-то польскими бунтарями, выступающими против германской власти, и, пользуясь ее доверием, воровали со складов оружие и боеприпасы. Студента Вацлава сначала тоже арестовали, но потом выпустили, и он надолго куда-то исчез.

У соседей они прожили около двух недель, но однажды приехали немцы и увезли с собой Августу. После этого Станислав опять очутился на улице, ночуя где придется, чаще всего прокрадываясь во дворик своего пустующего и никем не охраняемого дома. Это и побудило его забраться внутрь через мансарду, чтоб взять теплую одежду и припрятанную на чердаке копилку, где было немного денег, которые они с тетей собирали для бедного учителя. Но, оказавшись в родных стенах, он в первую очередь взял виолончель и собирался не играть на ней, а продать, потому как знал, что она самая ценная из всех инструментов — остальное все было дешевое, ученическое. Одевшись потеплее, Станислав выбрался на улицу, в ту же ночь предусмотрительно ушел в другой район города, чтобы случайно не узнали. И утром решил сбыть дорогой инструмент. Он прекрасно знал, будучи сыном торговца, что товар следует показывать лицом, поэтому достал из футляра виолончель и стал играть. А прохожие, в том числе немцы и венгры, останавливались и бросали деньги: должно быть, от отчаяния он играл хорошо и проникновенно. Еще тогда ему пришла совершенно взрослая, зрелая мысль, что настоящий музыкант должен быть непременно гонимым, нищим и голодным.

И в тот же день он решил не расставаться со счастливым инструментом, поскольку денег хватило, чтобы поесть и переночевать в частной ночлежке. А цены даже на виолончели были такими низкими, что отдавать было жалко. И так Станислав играл больше месяца, быстро привыкая к новому состоянию уличного музыканта, и только спал плохо, поскольку каждую ночь ему снилась тетя, обнаженная и зовущая. И каждую ночь он смог бы сделать с ней все еще лучше, чем студент, и это пробуждало, заставляя плакать. Он тихо ревел в ватную ночлежную подушку, сам не зная, отчего так щемит душу и текут слезы.

Станислав бы окончательно привык и хватило бы денег снять жилье, но в день его рождения, как подарок, появилась Августа. Она бросилась к двоюродному племяннику как к брату, обцеловала, обласкала и тут же повела к себе. От нее пахло смесью женского пота, одеколона и почему-то детской тальковой присыпкой. Оказывается, немцы подержали ее совсем немного, отпустили, и она нашла себе работу, очень хорошую, и все это время ходила по городу, искала двоюродного племянника. Теперь они беззаботно заживут вместе, под одной крышей, без учителя музыки и ненавистного благодетеля, родителя Станислава. И сегодня они отметят его день рождения, а потом он, Станислав, будет учить ее музыке…

Это она нашептывала ему на ухо, пока шли переулками к дому, где тетя обустроилась на жительство. Комната оказалась просторной, чистой, неплохо обставленной, даже с водопроводом и ванной отгородкой. Две недели в дешевых ночлежках он не менял белья (не догадался прихватить из дому), зарос грязью, чесался и вонял. Гутя нагрела воды на примусе, сама раздела племянника и стала мыть, как-то по-матерински обходясь с его телом. А сны у Станислава были свежи, и он почуял прежнюю тягу к тете, стал ощупывать ее, будучи мокрым, взъерошенным и страстным, словно петушок под дождем. Она же как-то лениво и бесстрастно лишь отводила его руки и сладко увещевала:

Ну погоди. Дам, не бойся, мальчик. Ты получишь свой подарок на день рождения! Я же вижу, ты теперь сможешь, тебе исполнилось четырнадцать лет!..

От предчувствий у него заболела голова и поясница, но тут случилось непредвиденное: едва она закончила мытье и стала обтирать его полотенцем, как в дверь постучали. Гутя отлучилась на миг и, вернувшись, сообщила, что ее срочно вызывают на работу.

Вернусь, и получишь свой подарочек, — горячо прошептала она, схватила сумочку и унеслась.

В последний миг он заметил, что тетя сменила чопорный стиль, носит короткую юбку и туфли на высоком каблуке. Станислав уже довольно пожил бездомным, уличным, знал, как одеваются проститутки, и это заронило сомнение в благополучности жизни тети. Он отгонял мрачные, пугающие мысли, осматривался, бродя по жилью тети, и все сильнее убеждался в том, что старательно отвергал. Он не знал назначения многих женских предметов, например нижнего шелкового и фривольного белья, всевозможных бархатных подушечек, валиков на широченной кровати, затянутой белым газовым полотнищем. Ничего подобного он не видел в своем доме, но догадывался, что все это служит для удобства совершать то, что Гутя совершала в паре с его отцом, учителем музыки и обещала ему.

К полуночи он был почти убежден: тетя продает свое прекрасное тело, свою красоту и ласки! Продает, как еще недавно мясо в лавке, и почти этого не скрывает, иначе бы никогда не надела короткой, до колен, юбки и шелковых черных чулок на подвязках. И не говорила бы так вольно, беззастенчиво о своем подарке…

Наутро все подтвердилось: Гутя пришла с работы слегка пьяненькая, опустошенная и с совершенно отсутствующим взором. Станислав сделал вид, будто спит, а сам незаметно наблюдал за тетей. Сонно тыкаясь и роняя предметы, она согрела воды, стащила с себя одежды и, забравшись в ванную, принялась отмываться, словно после месячного житья в ночлежках.

Ты же не спишь, мальчик мой, — позвала между прочим. — Сейчас освежусь и приду… Только дай мне поспать часа два, ладно? Работы было очень много…

Легла и мгновенно уснула как-то по детски, засунув пальчик в рот. Станислав тихо встал, взял футляр с виолончелью и ушел, поклявшись себе никогда не возвращаться.

Он выбрал новое место, возле ратуши, куда проституток не допускали, и стал играть там, рискуя быть узнанным. Но, странное дело, люди не признавали его, даже хорошие знакомые отца, часто бывавшие в их доме. Они слушали, бросали мелочь и уходили — возможно, не признавая в уличном музыканте сына известного в городе богатого лавочника и оркестранта. А возможно, и не хотели признавать, дабы никто не заподозрил в связях с польскими бунтарями при германской власти.

И если так думали, то были недальновидными и глупыми. Оружие с немецких складов, украденное расстрелянными родителями, свою роль сыграло: в Варшаве оккупантов разоружили, к власти пришел Юзеф Пилсудский и германская власть была низвергнута. Польша праздновала освобождение, изумленные переворотом люди гуляли по площадям, платили щедрее, и проституток пустили к ратуше.

Здесь и нашла его Августа. Теперь она опять была в глухом жакете, в черной шляпке, клялась и божилась, что никогда не станет заниматься прежним ремеслом, что это немцы вынудили ее, угрожая расправой. И позвала Станислава к себе. Она и в самом деле жила уже в другом месте, устроилась приходящей домработницей в богатую семью, и жизнь на несколько месяцев вроде бы наладилась. О прошлом ничто не напоминало, пока внезапно не появился веснушчатый учитель музыки. Но теперь уже не с уроками, а как чиновник новой власти: оказывается, он принадлежал все-таки к бунтарям и заслужил должность у Пилсудского. Он стремился совершать великие поступки, верно, мечтая потом тоже стать великим музыкантом — ходил теперь в круглых очках, с папкой, был сытым и огнелицым. Станкевич несколько раз видел его издалека, узнавал, однако из застарелого неприятия ни разу не окликнул, напротив, стремился уйти в сторону и не попадаться на глаза.

Однако Вацлав сам услышал игру Станислава неподалеку от дворца Браницких и узнал его — не в лицо, а по манере исполнения.

Великий музыкант! Это говорю вам я!

И этим словно подкупил. Не следовало бы поддаваться на похвалу, но сработала зависимость ученика от учителя. Станислав сдуру рассказал ему о тетушке, не выдавая ее мрачного прошлого, о погибших от немцев родителях и только тут узнал, что они не могут считаться героями Польши, потому что крали оружие с немецких складов и продавали его бунтарям, причем за золото. Таким образом отец скопил целое состояние в драгоценностях и где-то его спрятал. Немцы не могли добиться где и казнили сначала мать на глазах отца, затем и его. Поэтому если он, Станислав, что-то об этом знает, то лучше признаться и выдать ценности новой власти.

Вместо злобы и ненависти к рыжему студенту Станислав почуял себя виноватым, стал оправдываться, что о золоте ничего от родителей не слышал. Вацлав будто бы поверил и ушел.

Встреча эта уже начала забываться, но однажды Станислав вернулся домой и сквозь дверь, как в былые времена, услышал знакомую какофонию, исполняемую тетушкой. Он ушам своим не поверил, приоткрыл дверь и вновь онемел, оцепенел, как в первый раз. Гутя пиликала на скрипке, а учитель музыки пыхтел, преподавая урок и закатив блаженные глаза под стеклами круглых очков. Станислав давно пережил мальчиковый возраст, врываться и творить расправу не стал, а притворил дверь, оставив футляр с инструментом, и ушел.

В этот же вечер он купил револьвер, опробовал его на пустыре и стал охотиться на краснорожего студента. Высмотреть его на улицах не составляло труда: власть в Белостоке располагалась во дворце Браницких, кроме того, студент ходил теперь в полувоенной форме и заметно выделялся в толпе. Станислав выследил, где он ночует: вчерашний голодный оборванец жил теперь в солидном доходном доме. Было желание ворваться к нему, но он предусмотрительно прослонялся по окрестным дворам до темного, промозглого зимнего утра и, когда Вацлав вышел, под свист дождя со снегом вогнал ему в спину три пули.

И, поражаясь своему хладнокровию, не убежал сразу, а сдернул очки с убитого и с удовольствием растоптал их на обледеневшей мостовой. Тот, сильный и жестокий, вселился в него не во время стрельбы, а потом, когда Станислав топтал очки. Вселился и уже никогда не покидал его существа.

Домой он пришел как ни в чем не бывало, хотя по пути, удовлетворенный совершенной местью, несколько прозрел и начал понимать, что ему будет за убийство чиновника. И чтобы снять с себя подозрения, рассчитывал взять инструмент и выйти ко дворцу играть, хотя зимой играл редко и только в теплую сухую погоду — берег виолончель. Проницательная тетушка что-то заметила, но себя никак не выдала и только сказала, что он стал совсем взрослый. И вот теперь она готова отдаться ему не из жалости, как раньше, и не в качестве подарка, а как сильному мужчине. Веснушчатый учитель, верно, пробудил в ней прежнюю страсть и воспоминания, однако о его новом уроке помалкивала.

Я отомстил за тебя, — признался Станислав. — Я его застрелил.

Гутя, словно уже знала об этом, сказала сдержанно:

Благодарю, пан… Что ты сейчас хочешь?

Мне ничего не нужно.

Даже благодарности и поощрения? — Она еще пыталась как-то соблазнить его, трогала, улыбалась и дышала в лицо. — Ты первый мужчина, не требующий награды.

Он тогда задал вопрос, который его мучил все последние годы:

Скажи, зачем ты пиликала на скрипке, когда учитель с тобой занимался?

Раньше он думал, тетушка делает вид, будто учится играть. Чтоб не было подозрений.

А он по-другому не мог, — почти весело рассмеялась она. — Пока играю я, играет он… Ты как хочешь? Может быть, тебя тоже нужно стимулировать? Скажи, для тебя все сделаю.

Мне нужно скрыться, — заявил он. — На время. Береги виолончель.

И ушел, не сказав куда.

Три месяца, до самого лета, он прятался у знакомого старика еврея, который раньше каждый день приходил к ратуше слушать музыку. Этот старик знал все новости в городе и приносил их постояльцу. Он и сказал, что полиция ищет его, каким-то образом вычислив причастность уличного музыканта к убийству чиновника. Потом старик с горечью сообщил, что Августа продала виолончель какому-то любителю инструментов из Варшавы, но он знает кому и есть возможность впоследствии ее выкупить.

Он так любил свой инструмент, что готов был немедля лететь к тетушке и устроить спрос, но жизнь опередила и наказала: у Гути оказался сифилис, и, не зная о том, она заразила богатого хозяина, в доме которого трудилась и считалась не домработницей, а содержанкой. По его доносу тетю арестовали и хотели судить, но скоро отпустили. Тогда вообще открыли все тюрьмы и каталажки, поскольку на Белосток уже наступала Красная армия и власть Пилсудского бежала из города.

Станислав тоже вышел из своего укрытия, как волк с вынужденной лежки — пустой, оборванный и с голодным блеском в яростных глазах…

4.

Лабаз оказался, действительно, сооружением знакомым и хитроумным, только вот о существовании таковых он забыл напрочь. На трех высоких столбах стоял невеликий, сажень на сажень, плотно рубленный амбарчик венцов в шесть, с крышей из толстенных плах и такой же дверью. По всем приметам, здесь был когда-то широченный двор богатой крестьянской усадьбы, теперь заросшей молодым лесом, кустарником и высокой травой. И сохранилось в целости всего два сооружения — тесовые ворота под крышей и этот лабаз, которым, вероятно, еще пользовались. Строили их чаще в лесных районах, где опасались не только проворного дикого зверя, мелких грызунов и моли, но скорее вороватых пришлых людей, дабы спрятать на видном месте самое ценное — добро, меховую зимнюю одежду, пушнину и провиант. Забраться без лестницы мудрено, тем паче проникнуть тайно: всякое движение видать за версту, а народ здесь и впрямь жил лихой, редко кто не возил с собой заряженную фроловку, а чаще трехлинейку или обрез. И вообще оружия у местного населения было несчетное количество из самых разных эпох. Только в бытность Станкевича его выгребали из разбойничьих закромов дважды, изымали все, вплоть до старинных фузей и мушкетов, а стволов ничуть не убывало. При этом на территории не было ни войн, ни бунтов, если не считать нашествия поляков и знаменитой истории с Сусаниным.

Так что подумаешь, откуда прилетит, прежде чем штурмовать эту крепостицу на трех высоченных столбах.

Но более, чем пули, и сами местные, и пришлые опасались заклятий и оберегов, поставленных на каждый лабаз. На иных даже лестницы были, приставные или в виде поперечных перекладин по одному из столбов, словно приглашающие к ограблению — забирайся, ищи поживу! И добро, если поднявшись до середины, ощущаешь, как охватывает безотчетный страх или начинает казаться, будто лабаз рушится на тебя. Чаще ни с того ни с сего смельчак срывался с последних ступеней, падал с высоты пяти — восьми метров и ломал себе спину, шею или от удара отрывалось сердце. Что его столкнуло, почему сорвался, уже и не спросишь.

Возле таких лабазов команда Станкевича потеряла трех человек, это не считая ранения его самого и увечья еще одного местного милиционера. И только после этого пришлось отдать приказание жечь лабазы, не делая попыток проникнуть внутрь: огонь был единственным бойцом, которого не держали человеческие заклятья. А прятали там оружие, ценности, подлежащие реквизиции, в основном награбленные на больших дорогах, и еще лиц, подлежащих аресту и препровождению в центр.

Бабушку лесничего, Василису Ворожею, он помнил точно так же, как свою тетю Августу. Обе эти женщины, а точнее, память о них преследовала его много лет, пока он не искупил вину, оказавшись в мостостроительном лагере ГУЛАГа, куда угодил за эту же девицу.

По крайней мере, там и Гутя и Василиса перестали сниться, а потом и вовсе будто бы убрались из его вольных и невольных воспоминаний.

Василиса хоть и была причастна к местным колдунам и чародеям, однако на допросе выяснилось, ничего зловредного не совершала, даже стыдилась своего родства с ними и, где-то наслушавшись агитации, мечтала вступить в комсомол, поехать на стройку или выучиться и потом учительствовать на Севере, у туземцев. Вести о новой жизни долетали и в такую глухомань, а в Замараеве открыли даже избу-читальню и провели радио. Исправлять что-либо в выданном центром ордере на арест ему было запрещено, однако в особых случаях Станкевич имел право поставить прочерк, означавший, что подозреваемый физически отсутствует в этом мире. Иными словами, погиб при попытке задержания, о чем писался рапорт. Он так бы и сделал, отписавшись, что означенная девица сама бросилась в реку и утонула, но среди бойцов его команды были доверенные люди Комиссии, писавшие свои секретные отчеты, и Станкевич знал, что его документы могут быть проверены. Поэтому пришлось договориться с Василисой, чтоб разыграть утопление.

А эта своенравная девица на глазах у бойцов и местных жителей прыгнула в омут с камнем на шее. И в самом деле утопилась! Односельчане выловили ее неводом через несколько часов, безропотно завернули в холстину и понесли родителю, Анкудину Ворожею, который в списках тогда не значился. Зловредный Анкудин чуть бунт не поднял. Пришлось команде стрелять поверх голов пришедших разбираться жителей. Утопленницу схоронили на кладбище, поскольку местные церковные обычаи не чтили, а священников тут не бывало полвека, шарахались с тех пор, как последний монашествующий поп расстригся, взял замуж местную ведьму и ушел в леса.

Станислав видел сам, как несли Василису на кладбище, уже распухшую от жары и смердящую, видел, как заколачивали гроб и опускали в могилу, а своим глазам он верил безоглядно. На похоронах он не присутствовал, чтобы не дразнить местное население, наблюдал издалека, незаметно, и если бы еще были слезы, то бы, наверное, плакал. А так лишь непроизвольно стискивал кулаки и гонял тяжелый царапающий кадык по горлу, который ему когда-то мешал играть на скрипке.

В эту же ночь она приснилась ему мертвая, сине-голубая, как русалка, и простоволосая.

Хочешь, приду к тебе живая? — спросила вкрадчиво голосом тетушки Гути. — Ты же меня хочешь? Я это видела, когда пытал. И когда сговаривал утопиться понарошку… Ты же влюбился в меня, товарищ Станкевич! Как в тетушку Гутю… Ну, хочешь или нет?

Не хочу! — крикнул Станкевич и проснулся, разбудив товарищей по команде.

Невзирая на специальный подбор бойцов, верных делу революции и психологически выдержанных, во сне многие кричали и разговаривали, так что на это никто внимания не обратил. Да и сам Станислав помнил сон до полудня, а потом в делах замотался и напрочь забыл. И вечером, когда Латуха, председатель комбеда, сказал, дескать, у него баня протоплена, не желает ли попариться, не вспомнил, согласился. У всех тут бани были по-черному, первобытные, дикие, даже заглядывать приходилось с опаской, чтоб сажей не перемазаться, а у Латухи по-белому и совсем новая. Отправился без задней мысли, в предбаннике разделся, взял керосиновый фонарь и вошел в парную. А Василиса сидит на полке, веником играет и говорит:

Ну иди ко мне, попарю!

Не такая, как во сне, — живая, розовая, уже разогретая жаром и улыбчивая. Станкевич не страдал набожностью и суеверием, но тут слегка оторопел в первый момент, больше от неожиданности. А девица засмеялась и говорит:

Да не бойся меня! Мы же уговорились понарошку в омут. Вот я и притворилась утопленницей. Не веришь, так пощупай.

Он и в самом деле приблизился, потрогал руками, даже понюхал — горячая, живая, пахнущая терпкими травами!

Тебе нужно не в комсомол, — сказал натянуто. — В театральную студию Станиславского.

Отблагодарить тебя хочу, — обняла его за шею и прижалась. — От смерти спас… Примешь от меня награду? Ты мне тоже приглянулся, товарищ Станкевич. Ты сильный!

И все это обволакивающим голосом тетушки Гути. А тут еще запахи в парной особенные, будоражащая трава запарена, вот Станислав и потерял контроль над собой и ситуацией.

Парились они так часа полтора, до изнеможения, и когда Станкевич повалился на пол, Василиса зачерпнула ковшом из кадки и поднесла к губам:

Пей!

Он подумал, холодная вода, напился и только тогда понял это самогон! Не поверил, сам зачерпнул из той же кадки, попробовал — натуральная горилка, которой хохлы торговали в Белостоке. Крепкая, бодрящая, хоть в пляс пускайся! Станислав плеснул на каменку — синее пламя взметнулось, и откуда силы взялись — еще целый час парились, а может, и больше: в хмельной голове все затуманилось, заволоклось паром.

Потом Станкевич вышел в предбанник, чтобы охолонуться, облился холодной водой, отдышался, заходит в парную, а там никого! Все говорит о том, что была Василиса: кругом еще не высохли следы ее мокрых босых ног на полу, отпечатки ягодиц на полке! Спрятаться негде, хотя он и за каменку заглянул, и даже в кадку с самогоном. Должно быть, мимо прошмыгнула, пока он водой обливался, или привиделась Василиса…

Ошеломленный, он даже попил из кадки — вода!

Тут у него и возникло подозрение, что наваждение это Латуха устроил, но впрямую не спросишь. Местный председатель комбеда считался единственным доверенным человеком, поддерживающим власть, милиции помогал. Но все они здесь были с причудами, а многие и вовсе приспособленцами, себе на уме. Станислав к Латухе в избу заглянул, за баню поблагодарить, а тот вроде стоит, улыбается, квасу ковш поднес и спрашивает, показалось, будто с намеком:

Как парок-то? И на каменку подбрасывать не пришлось? Баня у меня знатная, революционная. Натопишь раз, дак хоть сутки парься. Не то что у этих старорежимных балдуев! Как пожелаешь еще, так скажи. Я мигом спроворю!

Жителей местных деревень все остальные называли балдуями. Что это означало, никто толком не знал, прилипло прозвище и все. Только одна старуха по секрету сообщила, дескать, именовали так с незапамятных времен двенадцать белых чародеев, живших в местных лесах. Каждый из них сам по себе только лечить мог, но когда они собирались вместе, то могли творить чудеса, например мертвых оживлять, если тело человека не нарушено, бури останавливать, таежные пожары тушить, в засуху дожди навлекать. Дескать, истинные балдуи и доныне есть, только меньшим числом, потому-де, мол, давно не собирались. Старуха из ума выживала, не понимала, с кем говорит, поэтому и сказала:

Собрались бы, дак этой советской власти давно бы не было! Поганой метлой бы вымели лиходеев, всю державу очистили!

Арестовывать бабку Станкевич не стал, все равно до Москвы живой не довезут, отпустил с миром, но на ус себе намотал.

От председателя Станислав прямиком отправился на кладбище, могилу утопленницы посмотреть — на месте, крест стоит и никаких особых следов. Как мужики землю лопатами прихлопали на могильном холмике, так и есть. А в ушах до сих пор стоит шепот Василисы:

Знаю, тебя все еще тетушка мучает, не отпускает. Так я пробку эту вышибу. Теперь меня будешь помнить, искать по ночам. Я дева, как бражка, сладкая, долго хмелить буду!

На следующий день надо было собирать подводы по деревням и переезжать в Чурилки за семнадцать верст, в самый глухой куст деревень всей округи. По оперативной информации, там и собрался весь сброд, прячущийся от власти: местные разбойные люди, недобитые беляки, колдуны и ведьмы. Предстояло разыскать и арестовать шестнадцать человек, означенных в ордере Комиссии. Однако Станкевич перенес поездку, ибо наутро и вовсе сделался зачумленным. Проснулся оттого, что Василиса его окликнула, а потом почудилось, не дежурный по команде плошку с кашей ему ставит на стол, а она! Вокруг же не бойцы сидят и стучат ложками — будто их дети, и сколько — не сосчитать. Едят весело, жадно, с аппетитом и на него посматривают. Но сморгнул, и исчезло видение…

Пятый месяц команда рыскала по костромским лесам, исполняя поручение Особой комиссии, местным чекистам передали уже три партии арестованных, дабы препроводили в центр, и ничего подобного не случалось. Конечно, чувствовалась усталость, и у бойцов в том числе: форма поистрепалась в лесах, за внешним видом не следили, коней давно не перековывали, не чесали. Иные спали плохо, во сне маму звали, а самый бывалый и по годам старший, боец Эдгар Веберс, из латышских стрелков, после штурма очередного лабаза в Мухме вдруг замолчал и перестал есть. У Станислава на этот счет были особые инструкции, но он исполнять их не спешил, думал, пройдет, но соглядатаи, бывшие в команде, донесли, и пришла шифровка передать латышского стрелка в ведомство местного ОГПУ.

Ему было жалко расставаться с мудрым и обстоятельным Эдгаром, который был с ним вместе еще в Отряде особого назначения при ВЧК. И еще их сближало то, что оба плохо, с сильным акцентом говорили по-русски, хотя Станкевич все время пытался исправить свое произношение и благодаря тонкому музыкальному слуху довольно быстро овладел языком. Но для Веберса русский оказался непосильным, хотя он до революции еще изучал этот язык в рижской гимназии. Другие бойцы особым интеллектом и образованием не были отягощены, представляя собой бывших кавалеристов Первой конной, матросов и рабочих-железнодорожников.

Пришлось исполнить приказание, Веберса отвезли в Чухлому и передали, Станислав почуял одиночество и с тех пор стал таить все, что творится в голове и душе. Он быстро отыскал причину остаться еще на сутки, проверил в команде оружие, амуницию, лошадей, внешний вид и устроил разнос, приказал привести все в идеальный порядок, непременно всем постирать форму, а сам отправился к Анкудину Ворожею.

После попытки бунта они не виделись. У Станислава были особые инструкции на этот счет: в подобных ситуациях он имел право или передать местным чекистам бунтаря, или самому ликвидировать его, не привлекая к себе внимания то есть шлепнуть тихо и желательно самому, без свидетелей и из оружия, традиционного для местности. Например, выставить огнестрельный самострел в его угодьях, застрелить из лука или на худой случай грохнуть из маузера, а дом поджечь. Но у Анкудина не было врагов среди местных, тем паче расправляться с родителем Василисы он не собирался, зная при этом, что о его поведении непременно донесут Комиссии. На этот случай он отправил шифровку, что взял Ворожея в оперативную разработку с целью через него выйти на некую Памфилу, чуть ли не главную ведьму, значащуюся в ордере под номером один.

Анкудин в округе был известен тем, что считался самым удачливым охотником-промысловиком и держал у себя на цепи огромного старого медведя. Говорили, будто он имеет власть над дикими животными, а на звере по ночам катается, запрягая его в телегу. Станкевич подозревал, что он один из двенадцати настоящих балдуев, однако выяснилось, про него много брехали: ему не повиновался даже домашний медведь и кусал его, когда хозяин терял бдительность.

Родитель был в горе по утопившейся единственной дочери и встретил соответственно, никаких примет пребывания живой Василисы Станислав не заметил, всюду виделись знаки скорби. Она любила полевые цветы, и вот теперь отец нарвал и положил их всюду, чего касалась ее рука, в том числе даже на печной загнеток. У Анкудина, по слухам, и жена была, но будто бы еще давно ушла в лес и жила так, как местные ведьмы. Василиса была в ордерном списке на арест, но о ее принадлежности к миру нечистой силы отец мог и не знать, поскольку у балдуев все тайны колдовства передавались по женской линии. По мужской это было лишь в двенадцати родах настоящих балдуев, которые уже порядочно захирели, а то и вовсе свелись на нет. Но женщины продолжали передавать ведьмачество и строго его хранить. Иные мужья и отцы даже не подозревали, с кем живут и каких дочерей плодят. Поэтому в списке значились в большей степени женские имена и лишь несколько мужских. И то их чародейство было сомнительным: некоторые мужики, видя легкость, с которой можно облапошивать доверчивых односельчан и пришлых, объявляли себя знахарями и колдунами. Но по природе ничего делать не умели, разве что обладали стихийным прозренческим талантом, иногда точно могли предсказывать грядущие события за несколько лет вперед.

Вообще-то, балдуев можно было отнести к запретной секте и ликвидировать как класс, но сделать это как раз и не позволяло строгое деление между мужскими и женскими способностями. Из местных чародеев только мифические выползни считались сектой, поскольку у них оба пола творили чудеса, в том числе и зловредные: по убеждению местных, они травили скот, насылали проклятья и вызывали ураганы. Правда, как раз их-то сыскать в лесах оказалось сложно.

Станкевич уходил от родителя Василисы ни с чем и напоследок заглянул в угол двора, где за решеткой жил медведь. Мохнатый, линяющий зверюга сидел над большим чаном с водой и самозабвенно смотрел на свое отражение, не обратив никакого внимания на гостя. Но когда тот вплотную приблизился к клетке, дабы глянуть, что же так привлекает медведя, тот молниеносно схватил тележное колесо и метнул его в чан. Столб воды окатил Станислава с ног до головы, причем воды вонючей, застоялой и пахнущей человеческим дерьмом. Хоть снова в баню иди: он с детства был чистоплотен и брезглив.

Проситься к Латухе он не решился, пошел на речку, где бойцы купали лошадей и стирали гимнастерки, прополоскал свою форменную одежду и, когда стал отмываться с илом вместо мыла, вдруг узрел под водой Василису. Она выплыла из омута, как большая белая рыба, прямо перед ним и откинула назад волосы, более напоминающие водоросли.

Я везде с тобой, — промолвила и ушла на глубину.

Светлое пятно под водой померцало еще немного и растворилось.

В тот миг Станкевич убедился, что в бане Латухи случилось помутнение рассудка, наваждение, что психика его расстроена и требуется длительный отдых либо вообще увольнение со службы, ибо он по состоянию здоровья не может исполнять порученное ему дело. Он готов был написать рапорт и отправить его шифровкой в Комиссию, однако в тот же вечер к нему обратился боец команды, в прошлом балтийский матрос, и вызвал на доверительный разговор. Матрос этот был из нового, последнего набора, отличался хладнокровием и потому всегда входил в расстрельную группу, если приходилось ликвидировать арестованных белобандитов на месте. Вместе с тем Станислав подозревал, что он исполняет особое поручение Комиссии — негласно наблюдать и докладывать о поведении начальника команды на службе и в быту, следить за его моральным обликом.

Оказывается, утренний гнев перед строем, разнос за внешний вид, состояние оружия и коней возмутил и обидел команду. И особенно тем, что сам Станкевич позволяет себе всяческие буржуазные вольности, как-то парение в бане с местной девицей и нарушение сухого закона.

Услышав это, Станислав чуть не выдал тайных чувств и, чтобы скрыть их, набычился:

Ты что, сам видел, как я парился с девицей?

Видел!

Тебе померещилось!

Матрос неврастенией не страдал и воспринимал мир в его материалистической сущности.

И не один я — полкоманды! — мстительно добавил матрос. — И видели и слышали. Как ты парил, а она визжала. От удовольствия. А в бане целая кадка самогона стоит! Это моральное разложение и дурной пример подчиненным, товарищ Станкевич.

А он уже готов был признать себя сумасшедшим! Поэтому сдержал внутреннюю радость и спросил:

Что ты предлагаешь?

Про баню и девицу никто не узнает, — нагло заявил матрос. — А ты дай команде послабление. Мы из этой кадки успели ведро самогона зачерпнуть. Пока ты с ней в обнимку спал на полке.

Я спал? — непроизвольно вырвалось у Станислава.

Беспробудно! Ты же с утопленницей целые сутки парился! Мы уж потеряли командира… Кстати, Василиса в ордере значится, а на свободе гуляет, с тобой спит… Нам бы тоже не мешало слегка разнуздаться, самогон выдыхается. Душа уже не терпит, раскрепостить требуется.

Покуда был латышский стрелок Эдгар, ничего подобного не могло произойти в принципе. Веберс как-то умел наводить и держать внутренний достойный порядок в команде, возможно, своим авторитетом, опытом и возрастом: все остальные были еще мальчишки комсомольского возраста, в том числе и сам Станкевич. В костромской операции уже существовал строгий сухой закон, за нарушение коего материалы передавались в Ревтрибунал. У Станислава были огромные полномочия, означенные в мандате, выданном Особой комиссией, вплоть до личного решения карать и миловать подчиненных.

Станислав никогда бы не допустил вольности в команде и обнаглевшего матроса арестовал бы и расстрелял перед строем, будь рядом латышский стрелок. Но тут, чтобы спасти свое собственное положение, пришлось закрыть глаза и ударить по рукам.

И вместе с тем в груди вдруг защемила радостная мысль: Василиса была жива! И, вероятно, где-то скрывалась, выжидая, когда команда уйдет из местных лесов. Не могла же она воскреснуть на глазах чужаков! Верно, в самом деле крепко спали в бане, коль даже она не слышала, как входили бойцы и самогон из кадки черпали…

Получив разрешение, личный состав раскрепостил душу, но то ли не одно ведро зачерпнули, то ли самогон был такой, но двое суток у бойцов по месту расквартирования дым стоял коромыслом. Станислав в загуле участия не принимал, а ночами бродил по селу и окрестностям, искал Василису и даже звал ее у могилы, на речке, возле дома Анкудина Ворожея. Она же опять явилась внезапно, когда он сидел на деревянном мосту и с тоской смотрел в воду. Василиса вынырнула перед ним, заставив встрепенуться от неожиданности, и вышла из реки.

Что же ты не веселишься, товарищ Станкевич? — засмеялась она. — По мне сохнешь?

Искал тебя! — с жаром признался он. — Вторую ночь хожу… Ты где прячешься?

Хотел обнять ее, но Василиса отстранилась.

Я теперь всегда с тобой. Наклони голову!

Станислав послушался, наклонил, а она вроде бы только вскинула руки, но на шее у него оказался гайтан с кожаной подвеской.

Это тебе в благодарность за семя!

Он сначала и не подумал, что ему повесили на шею, ибо в тот миг словно захмелел.

Пойдем к твоему отцу! Я посватаюсь! Возьму тебя замуж!

Возьмешь, — пообещала она. — Попробовал бы не взять… А сейчас сам ступай в Чурилки и людей своих уводи.

И убежала по мосту, другой конец которого заволокло утренним густым туманом. Он погнался, закричал и тут же ее потерял, как тогда, в бане.

Там же, на мосту, Станислав наконец-то обнаружил на себе гайтан с амулетом, пощупал его и сразу же определил: зашита змеиная шкурка! Не догадался, а сразу же поверил, что Василиса и ее отец — выползни, те самые, неуловимые, призрачные, которых так настойчиво ищет Переплетчик. Но доказательств в руках, кроме амулета, никаких: арестуй их, отправь — сами не признаются, получат по пять лет ссылки и все. Пусть уж лучше здесь останутся, может, проявят себя…

Это он так себя убеждал, уговаривал, заглушая непригодный для службы трепет чувств. И, чтобы удержаться от искушения переступить черту, взять Анкудина и потом Василису, наутро поднял похмельных бойцов и увел в Чурилки. Он был уверен, что Василиса останется где-то близ своей деревни или вовсе дома, поэтому ехал с облегчением, что оставляет свои тайны, замыслы и грезы в этом колдовском месте.

В Чурилках оказалось все не просто. Слух об особой команде ОГПУ бежал впереди нее, однако никто не знал, кого ищут и арестовывают, на всякий случай прятались все, кто чуял за собой грех, а кто и вовсе без вины, от страха. Команда исполняла свою секретную миссию под прикрытием, будто изымает оружие и ведет розыск рассеянных и засевших в лесах белобандитов, офицеров и просто разбойников, кто поживился на горе Гражданской войны. Поэтому населению отводили глаза: задерживали и трепали на допросах сначала мужиков и массово разоружали. Лишь потом, после глубокой разведки, сохраняя секретность и осторожность, подбирались к женщинам. Деревень в чурилковском кусту было много и неучтенного народу достаточно, всяких беглых, пришлых и вообще бродяг, странников, нищих, бездомных погорельцев и прочих, кто нашел приют и покой в далеких от власти местах.

Станкевич думал, Василиса не пойдет за ним в чужие Чурилки, но, когда случилась первая стычка с местными и его ранили в ногу, она вдруг возникла из ничего, из травы и воздуха соткалась и оказалась рядом.

Зачем ты снял шкурку? — только и успела спросить. — Эх ты, товарищ Станкевич… Сейчас достану пулю!

И достала бы, своими колдовскими чарами затянула рану, однако прибежали бойцы и спугнули колдунью.

Ранение сначала показалось не опасным, и можно было отлежаться, залечить на месте, но, похоже, пуля оказалась грязной, началось гниение, и Станислав получил шифровку немедленно свернуть операцию и в полном составе покинуть район действий для последующего лечения и отдыха.

Он рассчитывал вернуться через месяц-другой, однако наступила осень, потом зима, а к весне, тщательно изучив отчеты, Комиссия расформировала команду и приказала набрать новый состав. Станкевич потребовал вернуть Эдгара и принимать на службу только хладнокровных и дисциплинированных бойцов из числа латышских стрелков. Сначала ему сказали, что Веберс уволился со службы по состоянию здоровья и уехал на родину, потом случайно выяснилось: он арестован и находится в тюрьме. Все попытки разыскать и вызволить его, наконец, обернулись известием, что Эдгар расстрелян по приговору Ревтрибунала за предательство и измену. Решающим стало слово и подпись самого товарища Переплетчика…

Первый раз за все время службы Станислав вздрогнул всей кожей, как вздрагивают лошади, облепленные гнусом. Он хотел в тот же час попросить встречи с ним: до сих пор, будучи много младше, Станкевич называл его на ты и товарищем Переплетчиком или просто братом. Однако к лету, когда команда была сформирована, он сам позвал Станислава и сразу же заговорил на польском.

На тебя написали много доносов, — сообщил он. — Но я верю тебе. Сейчас ты должен действовать решительнее и жестче. Надо раз и навсегда вытоптать злые дикие побеги у этого народа. Растереть их в пыль. Оправдай мое доверие.

Станислав знал, что брат тайно ненавидит все русское в русских и считает их дикарями.

Оправдаю, — заверил он, но в этот миг вспомнил Василису и задал спонтанный, не плановый вопрос. — А что происходит с теми… кого я арестовал?

Проводим специальные мероприятия, работу, — уклонился товарищ Переплетчик. — Не волнуйся, крови на твоих руках нет. Тебя же это смущает? Они живы и здоровы, если страдают, то от насморка. В Москве погода гнилая… И вообще, брат, не бойся вражеской крови. Она укрепляет, делает сильными борцов с нечистью.

Слушая его, Станкевич даже забыл спросить, почему расстрелян Эдгар, и ушел неожиданно вдохновленным, готовым к возвращению в костромские дремучие леса, куда сбежалась, утекла из центральных районов вся сволочь, не приемлющая революции.

Новая экспедиция, а теперь это так назвалось по легенде, началась со старых, уже зачищенных от контры мест. В новом же ордере Комиссии Василиса Ворожея не значилась, однако укрылась на лабазе, поставила заклятье и затаилась как мышь. Станкевич велел бойцу подняться, проверить, что внутри, но тот хоть и из нового набора, но опытный, умеющий снимать всяческие колдовские обереги, добрался к самым дверям и оттуда вдруг сиганул в траву. Сначала сказал, дескать, скорее всего, ступенька была подпилена, вот и сорвался, ногу сломал и руку в двух местах, чуть локоть не вылетел. Но спустя какое-то время признался: ощутил мощнейший толчок в грудь, словно торцом бревна ударили, а ничего нет! Воздух!

Рисковать больше не стали, бросили бутылку с керосином и зажигательным патроном пальнули. Причем, пока строение полыхало, Василиса звука не издала, потом уже обнаружили, когда головни рухнули наземь. Скорее всего, задохнулась сразу и потеряла сознание. Но как-то странно, почти не обгорела, хотя одежда сотлела в прах, а у нее ни единого ожога, волосы целые и только кисти рук красные.

Станкевич увидел ее и сразу поверил, что оживет, поскольку настоящие ведьмы в воде не тонут и в огне не горят. Местные жители зароптали, но разгребли головешки, достали тело и унесли к себе в деревню, хоронить уже во второй раз.

Возможно, Василиса и на сей раз ожила, но никогда более наяву к нему не приходила…

 

Патриарх не чувствовал своей вины за ее гибель, поэтому косоглазого внука не удостоил ни разъяснениями, ни оправданиями. Тогда на месте происшествия находился сам Анкудин Ворожей, как раз и арестованный по новому ордеру — как принадлежащий к таинственной секте выползней. Мог бы крикнуть, как-то сообщить через конвойных, но тоже промолчал, хотя наверняка знал, где дочь скрывается.

Даже зарастающая дорога вскоре вообще потерялась, и скрипучая телега покатилась лесом, совершая выкрутасы меж старых деревьев. О том, что здесь когда-то жили люди, свидетельствовали только редкие столбы, сохранившиеся ворота под навесами, бессмысленно торчащие среди взматеревшего леса, да рухнувшие и вросшие в мох поскотины. И еще, то ли казалось, то ли фантазировал музыкальный слух, изредка доносились некие отраженные, как эхо, человеческие голоса, крик, гогот, кудахтанье домашней птицы и далекий коровий рев.

Среди этого давнего запустения, среди исчезающих, допревающих следов жилья вдруг и оказались целенькие скрипучие ворота и крепкий еще, далеко не новый лабаз, торчащий над березовым мелколесьем. Сосновые, кремневые столбы закалились на солнце, покрылись медно-красной патиной, и сам темный амбар наверху излучал ощущение крепости и неприступности.

Гнедой конь остановился перед воротами, хотя их можно было объехать с любой стороны, сиплый соскочил с телеги, открыл створки и впустил повозку. Конь подвернул к лабазу и встал, замотав головой от гнуса.

Вот тебе временное жилье, — сообщил лесничий, спрыгивая с телеги. — Поживешь покуда здесь, между небом и землей. Подсобите ему, хлопцы.

Послушники подхватили оковы, помогли спуститься с телеги, но посадили тут же, на землю. Лесничий достал дорожную сумку из передка, вынул сначала фотоаппарат «полароид» и устроил фотосессию.

Всю жизнь мечтал сняться в обнимку с Патриархом! — хвастливо заявил он и подал камеру сиплому послушнику. — Ну-ка, Михайло, сделай нам фото на память! Да так, чтоб кандалов не было видно!

Цепи и чурку искусно спрятали в траву, рукава куртки натянули так, чтобы скрылись оковы. Несколько снимков лесничий забраковал, но три получились так, словно Патриарх был на свободе, даже улыбку вымучили дурацкой шуткой, мол, птичка вылетит. Затем лесничий достал увесистую кожаную папку с бумагами, чернильную авторучку, положил все перед пленником и сам стал переодеваться.

Патриарх посмотрел на письменные принадлежности:

Ну а это что значит?

Будем писать, — отозвался тот, выползая из лесного рванья, словно змея из шкуры. — Много всяких бумаг. Сначала завещание. По прилагаемому образцу, собственноручно. Смотри там, в папке… На имя своего внука, дедушка. Потом рекомендательные письма, заявления и прочую шелуху.

Но я уже написал завещание! И внук у меня есть! Сам нашел!

Не знаю, кто тебя нашел, — между прочим проговорил лесничий. — Но твой единственный внук — я! Ворожей Дмитрий Ульянович меня зовут, дедушка. Так что будем знакомы. Там, в папочке, мой паспорт, посмотри…

Мне нечего завещать! — слабо возмутился Патриарх. — У меня только квартира… Но я готов, если вернете меня!..

Твоя квартира мне не нужна! — отрезал лесничий.

Что же вы хотите получить? Вы же похитили, чтобы потребовать выкуп?

Дед, ты служил в ООНе? — вдруг спросил лесничий, натягивая на себя цивильные брюки. — Перед тем, как нагрянуть в наши края? Поделись с внуком своими подвигами. Чтоб я испытал чувство гордости.

Должно быть, вам известно, я получил двадцать девять лет лагерей. Потом была ссылка, эмиграция… Кто же меня допустит в ООН?

Да ты не понял, дед! — засмеялся тот. — Или хитришь. Не в Организации Объединенных Наций — в Отряде особого назначения при ВЧК. Служил? Служил… Так что верни мою посуду!

Он вывел оба глаза на одну орбиту и уставился на Патриарха. В этот миг Станкевич вспомнил давний, полузабытый случай, когда, еще будучи телохранителем, отразил покушение на Переплетчика в городе Харькове.

Серые послушники, как ангелы, нависли над плечами, и сиплый поиграл кнутовищем.

Надо с него мерку снять. А то опять не подойдет.

И принялся замерять плетеным, змеистым кнутом рост и ширину плеч…

5.

Внук словно растворился в вечереющем воздухе парка. Если его выследили и взяли люди с Лубянки, то опытный глаз Екатерины это бы не упустил, да и не умели современные опера работать так, как прежние, кагэбэшные. И тогда вдовы решили: Левченко исчез сам, по своей воле, а значит, не все сказал, что-то еще замыслил и унес с собой.

Они разъехались по домам, и вот утром вдовствующей императрице на свежую голову пришла мысль, что наследство, если оно имеется в самом деле, не следует упускать и строить на него мосты. Пусть переправами через свои реки занимается государство. А скопленное Патриархом, ярым подвижником и борцом за права человека, должно служить этому благородному делу. Святые, выстраданные деньги!

Личных притязаний на наследство у черных вдов не было, государство щедро расплатилось и продолжало расплачиваться с ними за репрессии — тюрьмы, ссылки и психбольницы. Однако еще покойным академиком был создан Фонд защиты прав человека, который требовал уйму денег, а сознательные граждане, бизнесмены и виноватое государство стремительно и массово теряли сознательность. Фонд давно существовал за счет зарубежных пожертвований, и это настораживало еще больше, чем проявление равнодушия власти. Патриарх еще как-то умудрялся расшевелить известных олигархов, и те передавали наличными крупные суммы отступных, но теперь этот источник резко иссяк. К тому же телевидению надоела вечная тема ущемления прав в России, да и западные коллеги все больше жаловались на кризис, какие-то хитромудрые законы Европейского союза и намекали, мол, пора бы урезать аппетиты, у вас на самом деле свободы больше, чем у нас. Русских вообще не зануздать ни в один закон!

Странное исчезновение Патриарха должно было всколыхнуть общество, пробудить полузабытые защитные мотивы и это бы стимулировало поступления в бюджет Фонда. Именно об этом черные вдовы и говорили весь вечер, повиснув на телефонах, прослушка коих была исключена.

С утра же вдохновленная этой мыслью Екатерина поехала к адвокату, у которого, по свидетельству Левченко, хранилось завещание. Звонить своей подруге не стала, напротив, отключила телефон: надо было во всем брать инициативу в свои руки, а Елена Прекрасная и ее заморочки сейчас мешали свежести и трезвости мысли.

Адвокат, уже не молодой, но не известный широкому кругу человек, был чем-то сильно смущен, возможно, никак не ожидал увидеть у себя в офисе знаменитую на весь мир правозащитницу. Хотя, имея дело с Патриархом, мог бы уже обвыкнуться в общении со столь знатными особами. Закралось подозрение, что никакого завещания нет, с чего бы он суетился и прогибался? Поэтому Екатерина скромно села на стул и начала издалека, спросив, знаком ли он лично с Патриархом. Адвокат согласно и подобострастно закивал, однако при этом разочарованно развел руками:

Безусловно… Безусловно, знаком! Станислав Юзефович был у меня совсем недавно!

И оставил завещание? — утверждающе, но скрывая изумление, спросила она.

Так точно! Мы встречались с ним дважды. Проработали детали, сделали уточнения… И он написал, собственноручно. Вот этой ручкой! Буду хранить, как реликвию… Подписал, сам опечатал сургучными печатями! И сказал еще, мол, теперь можно жить с чувством исполненного долга.

Вы проверяли его на дееспособность?

Лично удостоверился, — без энтузиазма проговорил адвокат. — Я знаю инструкции… Стороннее насилие полностью отсутствовало. Он приезжал ко мне один! Был весел, шутил. Облегченно вздыхал, словно сбросил с себя ношу. Даже похвастался, внук у него нашелся!..

Надо было говорить как-то лаконичнее и в приказном порядке, но в тот миг что-то затуманило голову, возможно, само существование завещания и тайные дела Патриарха. Поэтому к зубам и языку, как жвачка, липла косная речь:

Я знаю законы и понимаю ваш… служебный и гражданский долг, — заговорила Екатерина. — Сохранение тайны и все прочее… Но существует государственная необходимость вскрыть завещание и ознакомиться. Вы слышали, Станкевич пропал при невыясненных обстоятельствах. Потребуется виза Генерального прокурора — она будет. Если суда — будет судебное решение.

С судом еще можно было решить вопрос, а вот с Генеральным вдова хватила через край, поскольку была не уверена, получит ли его добро, но слово вылетело.

Да я бы и без визы позволил ознакомиться. — Адвоката поколачивало. — Вы лицо известное… Простите. Но буквально час назад я уничтожил завещание в присутствии трех свидетелей. Не вскрывая пакета. Вот протокол…

И положил какую-то бумагу.

Как — уничтожили? — не зная, то ли пугаться, то ли радоваться, спросила Екатерина. — По какому праву?

Утром я получил письмо от господина Станкевича, — обреченно и обиженно признался адвокат. — Заверенное нотариусом ходатайство… Дезавуировать завещание с немедленным уничтожением. Все законно, оформлено подобающим образом… И это право завещателя!

Вдовствующая императрица все же решила радоваться, поэтому вернулось присутствие духа.

От кого получили письмо? Лично от Станислава Юзефовича?

Нет, через нотариальную контору. Доставил нарочный… Рука, подпись — все удостоверено мной лично. Зрительно и со специальной компьютерной программой.

Причина какая-нибудь указывалась?

Без указания причин! Уничтожить, не вскрывая пакета…

И вы не вскрывали?

Не вскрывал!

Даже из человеческого любопытства?

Как можно?! Завещание такого лица?.. У нас инструкции, закон! В завещаниях могут быть государственные секреты.

Сквозь нарочитый испуг и естественную растерянность она узрела, что адвокат вскрывал пакет. И читал, возможно, сделал копию для истории, которую потом можно напечатать или загнать за крупную сумму.

Ну хорошо, благодарю, — вдовствующая протянула руку. — Вы честный человек и юрист. В случае чего, буду знать, к кому обращаться.

Всегда рад! — залепетал тот. — Но не по рангу, так сказать. Вам открыт доступ к самому Генриху! Меня поразило, что Станислав Юзефович пришел ко мне! Он же чистый клиент Генриха!..

На улице она завернула во дворы, нашла уединенное место, чтоб рассказать о новости Елене Прекрасной. Однако, как только включила телефон, раздался ее звонок.

Внук объявился! — кричала она шепотом. — Пришел сегодня, часа полтора назад… Но это совсем другой внук!

Как другой?!

Другой человек, мужчина!

И назвался внуком?

Назвался! Привез письмо от Патриарха. И собственноручно написанное завещание!

Задержи его у себя! — последовал приказ вдовствующей императрицы. — Под любым предлогом!

Он и не собирается никуда уходить, — шепотом заявила Елена. — Напротив, попросился пожить несколько дней у меня, на Гоголевском. Пока не уладим дело.

Попросился жить?!

Да, я сказала, что у меня чистая квартира, — объяснила Елена. — Проверена на предмет прослушки и видеозаписи. Можно обсуждать любые темы. Он и согласился.

Екатерина собралась с мыслями.

Где он сейчас?

А сейчас залез в ванную комнату и там плескается. Никогда не видел джакузи… Я посмотрела у него в карманах и сумке. Некто Ворожей Дмитрий Ульянович. Старший лесничий Замараевской лесной дачи.

Что еще?

Холост. То есть разведен.

Я не про это! — Вдовствующая императрица и сама не знала, о чем спрашивает и что хочет услышать. — Откуда он взялся?!

Из Замараевской лесной дачи! — тупо объяснила, видимо, шокированная вдова. — Так в удостоверении…

Так он дачник, что ли? — погружаясь в зыбкую пучину растерянности, спросила Екатерина.

О лесоустройстве она не имела никакого представления.

Не знаю! — в отчаянии почти выкрикнула черная вдова. — Похож на дачника, загорелый, искусанный…

Кем искусанный?

Комарами и мошками! Знаешь, такие насекомые, на дачах…

А что в письме?!

Короткая записка! Патриарх просит нас с тобой принять внука и посодействовать ему.

В чем?!

Наверное, в получении наследства!

Сейчас приеду! Только не сообщай своим друзьям с Лубянки!

С тщательностью опытного конспиратора она отловила частника на улице, однако на Гоголевский поехала окольными путями и еще дважды меняла машины за Садовым кольцом.

Косяк внуков был явлением, в общем-то, ожидаемым и предсказуемым, это стало понятно после первого. Но скорое появление второго, да еще с завещанием, собственноручно написанным, могло говорить лишь о том, что черные вдовы ничего не знали о тайной, двойной жизни Патриарха. И еще о том, что кроме квартиры за ним числится нечто более ценное, если Левченко говорил о строительстве моста через какую-то реку.

Второй внук, точнее пока что для вдов неустановленный самозванец, преспокойно спал в квартире Елены, смыв пыль в джакузи после долгой дороги. Или был неимоверно глуп, или, напротив, расчетлив и умен, если ничуть не опасался заявиться к помощнице исчезнувшего Патриарха с завещанием, написанным вчера. То есть все указывало на его злодеяние — организацию похищения с целью заполучить это самое завещание!
А он почивал себе в просторной гостевой комнате, растворив настежь окно, так как привык жить на вольном воздухе.

Вдовы уединились в самом изолированном месте — в ванной и еще включили воду. И все равно говорили полушепотом, с оглядкой. Сначала они читали записку Патриарха и анализировали каждое слово и букву, но ничего особенного не обнаружили; напротив, такие сопроводительные записки он и в прошлом писал много раз, когда не хотел светиться по телефону. Это была не просто записка — отмычка, ключ и охранная грамота для самозваного внука!

Было бы интересно взглянуть на завещание, но оказалось, Елена Прекрасная видела его лишь как факт, чтобы определить почерк. Читать его псевдовнук не давал, зрительно выхватила и запомнила лишь несколько слов и выражений, например «в здравом уме», «Дойче банк», «две тысячи восемьсот карат» и почему-то «виртуальные сосуды». Заметила еще строчки каких-то цифр вперемешку с латинскими буквами и отдельно — ни с чем не сравнимую, оригинальную подпись Патриарха, в которую был искусно вписан скрипичный ключ. И дату составления документа — вчера!

То есть похититель и в самом деле находился у них в руках, но мог в любой момент исчезнуть, заподозрив малейшую опасность. Елена Прекрасная предлагала все же обратиться к Генриху или друзьям с Лубянки, а пока на всякий случай достать из сейфа наградной пистолет, держать наготове и в случае чего — стрелять. А лучше, пока спит, прострелить ему колено, наложить жгут и ждать подмоги. Так делают бандиты в кино. Иначе он разметает, размажет их по стенам, поскольку мужчина еще молодой, здоровый, мускулистый и, кажется, весьма решительный. Единственный недостаток — косоглазый, причем на оба сразу, оба гуляют, как хотят, и не поймешь, куда он смотрит.

Екатерине такой план не понравился категорически, ибо она имела свой — относительно наследства. Вдовы согласились, что поведение Патриарха нелогично — назначает встречу с одним внуком, а уезжает к другому и пишет второе завещание, а старое дезавуирует и уничтожает. Это либо насилие, либо… И тут обе они спотыкались, не в силах произнести вслух медицинский диагноз.

То есть в любом случае действовать придется самим, без посторонней помощи, а это значит, придется или договариваться с внуком № 2, прежде установив его истинное родство, или пускаться на женские хитрости. Тем более записка патриарха к этому обязывает. Например, прикинуться овечками и истинными поклонницами Патриарха, понудить его, чтобы проявил инициативу и сам попросил их помощи в получении ценностей из банка. На вид и по должности он человек лесной, сельский и вряд ли соображает в банковских хитростях, тем паче в получении наследства по завещанию. Можно выманить у него такую доверенность, что он вообще останется с носом! Но сначала потребовать генетической экспертизы и провести ее под надзором черных вдов!

Сон у внука оказался богатырским: был бы мелким мошенником — нервничал бы, дергался, психовал. Так самоуверенно мог спать только человек с чистой совестью либо полный кретин! Вдовы успели перебрать и обсудить несколько вариантов действий, но первый план показался самым приемлемым и надежным.

Тем временем лесничий выспался и, потому как имел письмо от Патриарха и статус гостя, сразу был приглашен на чай. Несмотря на опыт, вдовствующая императрица с ходу не сумела определить его характер и психологию: сильно смущала косоглазость, делавшая его простаком, мудрецом и одновременно существом, напоминающим пришельца. Причем каждый самостоятельно блуждающий глаз производил свое собственное впечатление. Например, один был злой, нелюдимый, другой в это же время добрый и благодушный. Кроме того, такой физический недостаток отчего-то навевал чувство непонятной давящей тоски, словно ледяным дождем орошающей сознание.

Это неожиданное обстоятельство как раз и не позволяло начать четкий и решительный диалог, сидели как дачники на веранде, какие-то расслабленные, уставшие от хлопот, и пили чай с вишневым вареньем.

Здесь можно вести любые разговоры, — напомнила Елена Прекрасная, чтобы понудить гостя к откровению. — Квартира чище любого освященного храма.

Да, я это чувствую, — согласился внук и никакой инициативы не проявил. — Но окропить бы не мешало. Суховато у вас, глаза сохнут.

Наконец вдовствующая кое-как отвлеклась от блуждающих глаз внука и, глядя в сторону, спросила:

Нам придется пройти неприятную процедуру. Вы готовы сдать анализ на ДНК?

Это еще что за анализ? — простецки поинтересовался внук.

Установление родства, генетические коды…

А, знаю! ДНК-дактилоскопия?.. Вам этого не достаточно?

Тут внук вогнал глаза на одну орбиту и глянул прямо. Елена Прекрасная пролила варенье на скатерть.

Перед ними сидел живой Патриарх, только моложе на полвека! Преображение было настолько стремительным, что скрыть изумление черные вдовы не смогли и согласно, дружно и как-то испуганно закивали. В следующий момент глаза у него разъехались, на бритом лице появилась благодушная улыбка и образ растворился.

Деду этого хватило. А вчера я еще с бородой был.

Но так… в обычной жизни, — залепетала Елена Прекрасная, — вы почти не похожи…

Человек перед фотоаппаратом напрягается, — вдруг объяснил внук. — Особенно если знает, что его снимают. Это инстинкт — выглядеть особью, сообразной со своей породой. А в быту мимика весьма подвижна, положение мышц лица ежесекундно меняется. Если человек говорит, смеется, пьет чай… Вы же знаете молодого деда по фотографиям?

Столь глубокие знания лесничего поколебали уверенность Екатерины.

Хотелось бы увидеть… или услышать. Дополнительные свидетельства, — борясь со своим вдруг возникшим косноязычием, вымолвила она. — Что Станислав Юзефович жив. И здоров.

А что с ним станет? — Внук поблуждал глазами, словно заглядывая куда-то за край пространства комнаты. — Он приехал добровольно, к родному внуку. Жить станет в полной безопасности, на воздухе, на свежем, парном молочке.

Вдруг все же что-то высмотрел на потолке, сосредоточился в одной точке, однако фотографии достал из кармана пиджака и положил перед черными вдовами.

Кстати, вы любите парное? — с намеком спросил у вдовствующей императрицы. — Биологическое тепло очень полезно для организма. Выводит радионуклиды. Не так ли?

Вдовы не обратили на его речь никакого внимания, вцепились в карточки, потянули к себе очки.

Он какой-то здесь не такой! — воскликнула Елена Прекрасная. — Лицо неестественное! Это что за гримаса? Никогда не видела таким.

Он просто улыбается, — объяснил внук, хрустя баранкой.

Улыбается? — вскинулась Екатерина. — Но он никогда не улыбался!

Да, не улыбался! — подхватила другая вдова. — Он серьезный человек! Музыкант, писатель!..

А теперь серьезный человек радуется!

Чему?

Отыскал родного внука!

Он сам вас отыскал?!

Не совсем так… Можно сказать, мы всю жизнь шли друг к другу. И когда я перед ним явился, он сразу признал внука!

Черные вдовы переглянулись.

Все равно придется пройти процедуру, — совладала с собой Екатерина. — Чистая формальность… У вас потребуют акт экспертизы при оформлении наследства. Таковы правила.

Да сколько угодно, — отмахнулся он. — А у вас есть база данных деда? Ну, его образцы крови, волос, зубов? Или даже слюна годится. База данных, оформленная в законном порядке?

У нас все это есть, — заверила вдовствующая. — Официально отобранные образцы… Мы как чувствовали!..

Неправда, сударыни! — засмеялся он. — Образцов зубной ткани у вас нет. Потому что он потерял все зубы, когда сплавлял лес в Коми АССР.

В американском посольстве есть, — нашлась Екатерина. — Ему же корни дергали в Соединенных Штатах! И протезы там же вставляли.

Корни — да, — согласился внук. — Зубная ткань самая устойчивая…

Так вы готовы?

Внук глазом не моргнул.

Когда едем? Сегодня, завтра?

Сегодня, — обретала уверенность Екатерина. — И еще, хотелось бы взглянуть на завещание.

Не вопрос, барышни, — широким жестом выхватил папку из своей сумки. — Можете даже ознакомиться. И снять на телефон. Говорят, сейчас такие телефоны появились, что фотографируют! А я купил себе «полароид» и радуюсь, дурак…

И положил перед каждой по аккуратной пачечке листов, сшитых степлером. Они впаялись глазами в убористый рукописный текст, забыв обо всем на свете, и на четверть часа впали в состояние, сходное с полным наркозом — можно было резать по живому. Обе отметили, что Елена Прекрасная ошиблась: в завещании вместо «виртуальные сосуды» было написано правильно — «ритуальные». А все остальное сходилось: и «в здравом уме», и «Дойче банк», и общее указание веса золота до сотых грамма и веса драгоценных камней до карата. Только в копиях были вымараны черным номера единиц хранения, банковские ячейки и еще что-то, возможно коды и шифры.

Косоглазый внук свел свои очи и улыбался.

Но это же копии! — прочитав, спохватилась вдовствующая императрица. — Где оригинал?

Вы же понимаете ценность такого документа, — ухмыльнулся тот. — Кто же носит с собой состояние? Ну, или, например, мост? Каменный?

Да, здесь указано: условие использования наследства — построить мост!

Внук обреченно развел руками:

Воля завещающего — закон.

И вы станете строить мост?

Безусловно.

Но здесь не указано, через какую реку!

Я знаю, через какую. Дед назвал реку, не волнуйтесь. Это будет грандиозный разъединяющий мост! Не разводной, как в Питере, а именно разъединяющий.

Черные вдовы опять не обратили внимания на детали его речи.

Здесь означена общая сумма наследства. — Голос Елены Прекрасной подрагивал. — Семьсот десять миллионов евро… Это же фантастическая сумма!

Сумма по состоянию на восемьдесят девятый год, — спокойно объяснил внук. — И в пересчете на европейскую валюту. Сейчас цифра заметно увеличилась. Я еще не связывался с банком, не заказывал переоценку по курсу. Но, полагаю, более миллиарда.

Какой же это будет мост?! — охнула вдовствующая императрица и замолкла.

Самый прекрасный в мире. — И вычертил косым взором что-то вроде арки под самый потолок. — На зависть всем буржуям. И прошу отметить, это будет не простой мост, по которому можно шастать туда-сюда!.. А вы знаете лагерное прозвище деда?

Знаем, — хором подтвердили черные вдовы.

Отсюда и взялась тема моста… Хотя он никогда их не строил, играл на виолончели. Старику захотелось реализовать себя через наследство. Благородная мысль! И вернуть себе лагерное прозвище. Понтифик ему больше подходит, он же по семейной традиции католик.

Екатерина вдруг закачалась на стуле, словно маятник, что говорило о ее крайнем нервном напряжении с одновременным поиском спасительной мысли. Она ничего не нашла, поскольку спросила с зубной болью:

Кто вы, молодой человек? Ангел или черт? Бог или дьявол?

Внук своего деда и бабушки, — опять ухмыльнулся, но погрустнел тот. — Унаследовал всего помаленьку. Но вот бабка моя — ведьма. Истинная! И матушка тоже. У нас все по женской линии… Но по мужской тоже кое-что передается. Говорят, мой прадед, Анкудин Ворожей, был истинный ведьмак. Вернее, чародей из рода балдуев, выползней. Вы про таких даже не слыхали. Не зря он в ордер к товарищу Станкевичу угодил. Но не в первый, а уже во второй ордер. В первом-то как раз и была моя бабушка Василиса. Хорошо, успела мою матушку родить и своей бабке оставить на воспитание. Дед потом ее заживо спалил в лабазе.

Какой дед? — опешили вдовы.

Мой дед, товарищ Станкевич.

Это не укладывалось в их представление о Патриархе, обе отрицательно помотали головами:

Такого не может быть! Вы что такое говорите?!

Может! — с интересом стал рассказывать внук. — А вы и не знали? Он сначала бабку в воде утопил — вышла сухая! А вот в огне сгорела, бедная. Так любила моего деда!..

Они не желали этого слушать и опровергать что-либо не могли, это было выше их сил и представлений. Поэтому Екатерина перевела разговор на более приемлемый.

Кто же ваши родители?

Сиротой рос. Матушка тоже не пожила…

А что так? — участливо поинтересовалась Елена Прекрасная.

Судьба! Устроилась монтажником-электриком по комсомольскому призыву. ЛЭП-500 тянули. Помните, барышни, песню в школе пели: «Повернув выключатель в комнате, вы о нашей зимовке вспомните… ЛЭП-500 не простая линия…» Я спал в корзине, вместо детской кроватки. Матушка повесит корзину на крюк изолятора, а сама провода крутит. Было же время!.. Ее спалили на проводах.

Кого спалили?!

Матушку мою. Говорят, случайно врубили напряжение, а она заделывала скрутки… Мне хоть бы что в корзине, поскольку на изоляторе висела. Она же полтора часа горела, снять не могли. А на землю упала — как живая. Ведьма.

Отец? — словно выныривая из услышанного ужаса, наседала Екатерина голосом следователя. — Кто ваш отец?

Прохиндей, коих свет не видывал, — как-то легкомысленно произнес внук. — Звали только серьезно — Ульян Макарыч. Начальник участка восточных электросетей. Красавец, бабник и шалопут. Но ведьмы таких сильных любят… Матушка и нагуляла с ним. Потому фамилия моя родовая — Ворожей.

Странную историю вы рассказываете, — усомнилась вдовствующая императрица. — Ее очень сложно проверить. Есть ощущение надуманности…

Что делать, если ведьмы замуж почти не выходят? — Внук развел руками. — Им нужны мужчины соответствующие, как мой дед. Или как ваш муж — покойный академик.

Мой?! — изумилась Екатерина.

Ваш, физик-ядерщик. Мужчина такой, чтоб до самых ядер достал! А таких мало. Ведьминская любовь прет фонтаном! Не каждый такую выдержит. Вот они и бесятся на площадях. Вон голыми скачут! Феминистское движение… И остаются черными вдовами.

Вы что хотите этим сказать? — вдруг напряглась Елена Прекрасная, и даже голосок зазвенел.

Ничего. Вы спросили — я рассказываю. А вам удалось учредить награду «За борьбу со сталинизмом»? Сообщение слышал…

Пока не удалось…

Как удастся — я первый претендент! — вдруг заявил он. — Всю жизнь борюсь со сталинскими законами по отводу леса. Ну что такое — местному жителю палки не взять? Хворостины не утащишь! Ветровал гниет лежит, а не тронь!

Он или отвлекал, или хотел втереться в доверие к Елене, известному борцу со сталинизмом.

Мы слегка ушли от темы, — заметила она.

Да! — подхватился внук. — Нам пора сдавать анализ на ДНК! Вы же хотели удостовериться? Или необходимость отпала?

Не отпала, — подхватилась Екатерина. — Сейчас поедем! Еще один вопрос. Вы единственный внук?

Единственный, — уверенно заявил косоглазый. — У ведьм их много не бывает. Это простые люди плодятся быстро. А высокоорганизованная высшая сущность формируется и созревает долго. И рождается редко.

Он обезоруживал своими внезапными глубокомысленными речами, но Екатерину даже этим невозможно было сбить с курса.

Буквально вчера мы встречались уже с одним внуком, — заявила она. — И завещание у него есть. Как вы это объясните?

Провели деда на мякине! — засмеялся лесничий. — Клон! Натуральный клон. В Америке у деда удаляли корни зубов и взяли клетки. Потом в Англии клонировали, англичане. Надеюсь, вы знаете, что в секретных лабораториях давно уже клонируют. Дед так возмущался, так крыльями хлопал! Левченко фамилия?

Левченко…

Но клон получился удачный. Этот Левченко — славный малый. Он хоть и клон, но получается мне как брат. Точнее, даже не брат, если от дедовского корня зуба. А получается — отец! Или дядька на худой случай. Пожалуй, возьму его помощником к себе, лесные делянки отводить. Ну, или мост строить.

Вы рассказываете какие-то… — смешалась Екатерина. — Фантастические истории… А как же оставленное ему завещание?

Внук выставил свои зеницы на одну орбиту и поочередно взглянул на черных вдов.

Все правильно. Но завещания уже нет, сегодня уничтожили. И вам об этом известно! — Он остановил взгляд на вдовствующей. — Вы же недавно от адвоката приехали?

Клонировали — понятно, — чтобы снять его вопрос, заговорила Елена Прекрасная. — Но откуда он у нас появился? Как? Если его сделали в Англии…

Передали по дипканалам в младенческом возрасте, — мгновенно ответил внук. — Как вы думаете, о чем говорят президенты, когда встречаются с глазу на глаз? Во-от! Договариваются о тайных, секретных политических и экономических действиях. Грубо говоря, торгуются, как на базаре. Вот этого клона и выторговали.

А потом? Как потом?

Хотите, расскажу?

Любопытно послушать, — скованно отозвалась Екатерина. — Вашу версию…

Это не версия. Насколько мне известно, самозванец исчез? Верно? А исчез, потому что провалил возложенную на него задачу. С треском! Вы же ему не поверили? Хотя он показал вам заключение экспертизы ДНК и вообще говорил убедительно.

Не совсем еще поверили, — поправила Елена Прекрасная.

Потому что у вас женская интуиция. Вы чуете клонированных людей. Все вроде верно, точные факты называет, события, а конкретики нет. Неубедительно. А потом вокруг подозрительные люди завертелись… Так?

Откуда вам все это известно? — уже со скрытой истерикой спросила вдовствующая императрица.

Да я и сам не знаю! — искренне признался он и отпустил глаза на волю. — Ну вот, например, гляжу на вас, сударыня, и думаю: ну зачем вам растранжиривать наследство моего деда? Пускать его на распыл в вашем Фонде? Прав у человека от этого не добавится ни на йоту. Расфугуете все на встречи, презентации, приемы, поездки за океан. А тут будет стоять каменный мост! Веками соединять и разъединять два берега! Люди наконец-то разойдутся всяк на свою сторону. Будут жить и вспоминать деда…

Он выдержал долгую паузу и окончательно пришпилил вдовствующую императрицу:

И зачем вам, барышня, связываться с драгоценностями, природу которых вы не знаете? А если на этом золоте и каменьях кровь? Человеческая? Многих людей? Права которых вы защищаете?.. И хуже того, если в золотых сосудах хранили ритуальную кровь! Вы бы хоть сперва узнали, откуда у деда завелась эта банковская закладка! А то с бухты-барахты… Грести к себе чужое, темное… Узнайте! Или у меня спросите!

 

6.

Он бродил по городу, наводненному красноармейцами, как голодный, одичавший волк, сжимая в кармане рукоятку револьвера. С неожиданной завистью смотрел, как скачут всадники в островерхих шлемах с синими звездами — тогда их еще не называли буденовками, и с ненавистью, когда видел картины грабежа лавок и богатых домов горожан. Палец сам ложился на спусковой крючок, и удерживало только малое количество патронов в барабане: револьвер был крупнокалиберный, но пятизарядный, и после мести за тетушку оставалось всего два. А случая разжиться никак не подворачивалось, хотя он вертелся и возле красноармейских обозов, и возле уличных бивуаков, где солдаты жгли костры на брусчатке, варили в котлах кашу и тут же ели, не особенно-то заботясь о сохранности боеприпасов. Но попадались все винтовочные, маузерные, английские пулеметные, но к револьверу «Гассер» не было. Он воровал другие патроны и уже пробовал вставлять, но они или не лезли в каморы, или оказывались длиннее барабана.

В то время он еще плохо разбирался в оружии и спустя годы, размышляя о своей судьбе, с замиранием сердца думал, как тонка грань между ее поворотами. Вот найди он тогда патроны, непременно бы открыл огонь по грабителям, когда застал их возле своего дома. Солдаты вытаскивали вещи, мебель, грузили все на телеги, и час был подходящий, вечерний, исчезнуть можно в два счета. Во временном безвластии, суете множества вооруженных людей и постоянных перестрелок его бы даже никто догонять не стал, а искать виновника среди гражданских и вовсе. Тогда бы он превратился в мстителя, и пусть нечестно стрелять из-за угла и в спину, однако когда ты один противостоишь целой русской армии, то подобное допустимо.

Старик еврей, у которого он скрывался после мести учителю музыки, был по профессии переплетчиком, и у него в доме скопилось великое множество книг, которые ему снесли еще в мирное время для ремонта или переплета, но не забрали. Горожанам оказалось нечем заплатить, да и теперь стало не до книг. И вот среди этих завалов Станиславу попалась запрещенная имперской цензурой рукопись о борьбе польского народа за свободу и независимость. Все три месяца он читал только эту неизданную, но переплетенную книгу и словно огнем напитывался желанием постоять за свою страну или вовсе отдать за нее жизнь. Виноватой во всех несчастьях великого и просвещенного народа Польши была Россия и русские варвары, что приходили с востока, дабы терзать его родину.

Пришедшая в Белосток Красная армия вызывала у него противоречивые чувства ненависти и трепета перед силой одновременно. При первом столкновении с ней выяснилось, что грабили его дом не русские, а как раз латышские стрелки, которых он в то же мгновение возненавидел. Но не вытерпел, когда увидел, как выносят музыкальные инструменты, среди коих оказался его альт. И попросил на польском, виновато, слезно, сдерживая рвущуюся злобу. Наверное, получилось убедительно: невозмутимые латыши посовещались между собой, кто-то понял, что хочет оборванец, и отдали ему футляр.

В футляре почему-то не было смычка, и его тоже оказалось негде достать, как и нужных патронов…

Красные власти отдали Белосток на разграбление: несколько дней не только солдаты, но и какие-то бандиты тащили все, вплоть до мучных мешков и уличных фонарей. Потом вошел какой-то серьезный отряд в островерхих шлемах, случилась стрельба возле ратуши и дворца Браницких, после чего грабеж прекратился, дворники стали мести улицы.

Станислав все еще бродил с альтом под мышкой, не в силах ни заработать, ни украсть, и за несколько дней поел один раз — каши из солдатского котла. Просить милостыню он не мог принципиально, да и таким, как он, не подавали: выглядел еще не парнем, но уже и не подростком, тем паче от природы был крепок, широкоплеч и руки на вид далеко не музыкальные. Даже если бы и был смычок, музыку в Белостоке никто слушать не хотел в эти дни, впрочем, как и читать книги. Только раз сыграл военный оркестр красных возле ратуши, но артиллеристы Пилсудского дали откуда-то залп по городу. Народ разбежался, и всякая культурная жизнь в городе надолго замерла. Люди выходили разве что на стихийные рынки и базарчики, куда крестьяне привозили съестное, чтобы обменять добро на продукты: деньги никто не брал.

Станислав и вертелся на таких торжищах, не примыкая ни к каким подростковым стаям и бродяжьим артелям, которые добывали себе пропитание часто с боем, нападая на крестьянские повозки. А еще возле ратуши стоял пункт, где записывали в революционные солдаты будущей советской Польши: в Красной армии тогда еще служили по найму, за деньги, и, чтобы привлечь желающих, агитировали мало, но кормили дармовой кашей с салом и давали хлеба. Вот там Станислав и поел один раз, однако, чтобы подойти и попросить еще, надо было выслушать лекцию о революции и получить разовую карточку на полевую кухню. Записавшихся тут же, напоказ редкой толпе, переодевали в новенькое солдатское обмундирование, давали островерхий шлем со звездой, котомку с хлебом и немецкими консервами, которые все еще хранились в отцовских пакгаузах и бдительно охранялись.

И у Станислава созрела мысль будто бы согласиться, получить солдатский паек, обмундирование и сбежать, поскольку наемников самостоятельно отправляли на сборный пункт, часто без всякого сопровождения. Он бы воплотил замысел, но вдруг услышал за спиной гнусавый, хриплый голос:

Мальчик мой!.. Ты жив, ревнивый Отелло! Как я рада…

Он обернулся и не узнал тетушку. На лице были розовые струпья, нос замотан тряпицей, и знакомыми оставались лишь глаза да черная шляпка с потрепанной вуалью. Она дернулась было обнять его, но сама и отстранилась.

А я заболела… Но это не опасно, не бойся! Я лечусь французским лекарством.

Слышал, — признался он. — Ты заболела сифилисом.

Станислав смотрел на нее с ужасом и тоскливым, полузабытым ощущением радости от прошлого, как будто бы они вместе когда-то жили в раю, но были оттуда исторгнуты. И вот эта память о прежней благодатной жизни их связывала, но никак не оживала и не могла ожить. Гутя пообещала накормить его и даже переодеть, потому что, когда солдаты грабили магазины, случайно нашла целый большой узел с мужской одеждой и обувью. Она повела к себе в жилище — заброшенный цех, где когда-то обжаривали семечки и давили подсолнечное масло. Там можно было топить огромную чугунную печь, возле нее жить и даже питаться. На складе лежало много мешков с плесневелым подсолнечником, среди которых находились еще не порченные.

Он был брезгливым с детства и в другой раз есть бы кашу из семечек не стал, тем паче из рук больной, однако голод пересилил. Да и Гутя увещевала, что сифилис через еду и посуду не передается, а только одним путем, о котором он догадывается. И даже с удовольствием рассказала, как отомстила хозяину дома, где работала, некоторым его родственникам, кто облизывался, глядя на домработницу. Потом мстила солдатам Пилсудского, однажды затащившим ее в казарму, а теперь пытается отомстить красным. Беда только в том, что болезнь вылезла на лицо, сразу бросается в глаза, и красные даже бесплатно не хотят…

Августа накормила его и уложила спать, постелив тряпье на подсолнечную шелуху с другой стороны печи. Утром она обещала сводить его к озерцу, чтоб выкупался, отмылся и лишь после того надел чистую одежду. Разморенному и сытому Станиславу не хотелось двигаться, и он сразу же уснул. Причем так крепко, что не услышал, как к нему под дерюжку забралась тетя. Точнее, услышал и почувствовал, однако принял это за сон из прошлой райской жизни. И так хотелось его продлить!

Станислава спасло то, что от семечек и подсолнечного масла у него случился понос и в самый решающий момент, когда надо было и можно было овладеть тетушкой, его пронесло.

И сон превратился в явь!

Возьми меня, — гнусавила она над ухом. — Возьми, и мы вместе унесемся на небеса! Я не оставлю тебя здесь, мой мальчик! Ты не должен жить в этом мире. В раю ты станешь ублажать своей божественной музыкой только ангелов. Люди недостойны ее слушать…

Самое ужасное было в том, что он наконец не сломался в решающее мгновение и мог бы сотворить с ней все, без дурацкой какофонии, как Вацлав. Но в этот миг его и пронесло. А тетушка хрипло засмеялась.

Ты как всегда, мальчик мой! Ну кто же так делает?..

В его руке оказалась твердая рукоять револьвера. Он не помнил, как нажимал гашетку, и выстрелов не слышал под тяжелой дерюгой. Только сквозь вездесущий запах прогорклого масла почуял пороховой дым и еще как вытянулось и обмякло тело самой страстной из женщин, получившей наконец-то полное удовлетворение.

Станислав выполз из тряпья и в темноте еще не понял, что сотворил. Откинул дверцу печи и в свете от красных угольев увидел умиротворенное лицо тетушки и ее разбросанные волосы. Показалось, струпья в тот же миг исчезли с ее кожи и выправился, заострился отгнивающий нос. В полубезумии он даже попытался разбудить ее, содрал дерюгу и увидел лужу крови. И в тот же миг почуял мерзкую поносную гадость у себя в штанах!

Сначала он хотел застрелиться, однако револьвер, прижатый к груди, щелкал курком и не стрелял: в барабане остались пустые гильзы. Потом он пытался повеситься на потолочной балке цеха, сплел петлю из тряпья, надел на шею и прыгнул вниз. Веревка оборвалась, даже не защемив горла, и он упал на каменный пол, сильно ударившись лицом.

И только ползая на коленях, унимая хлещущую носом кровь, догадался, что это все спасительные совпадения: и понос, и отсутствие патронов, и веревка. Не было ему смерти! Не пришел его час! Значит, это знаки, что он должен остаться на этом свете, жить и не уходить туда, куда звала его Августа.

Он долго сидел над ее телом, думая о том, как и где ее схоронить, но не нашел лопаты, а земля во дворе маслозавода была утоптанной, как бетон, и руками даже не царапалась. Тогда он обсыпал топящуюся печь и подстилки вокруг нее сухой шелухой, а тело тетушки обложил заготовленными дровами, которых в цехе было с избытком. Он ничего не поджигал, загорелось само, пока Станислав отмывался в болотном озерце с донным илом и стирал одежду. Пропитанное маслом дерево пылало страстно и ярко, скоро пламя разбушевалось так, что близко не подойти, а ему хотелось посмотреть, как станет гореть тетя. В сплошном высоченном костре ничего не было видно, однако воображение рисовало ее пылающее обнаженное тело, и поэтому так велик был огонь. Одежда высохла на нем в течение часа — успевал только поворачиваться. Затлел даже покрытый сафьяном футляр, и чуть не сгорел сам альт.

Пожар на брошенном маслозаводе видели из города, но никто не приехал тушить, прибежали лишь несколько беспризорников, и то из любопытства или погреться: август был холодным и дождливым.

Утром по Белостоку бродил уже совсем другой Станислав — не страдающий оборванец музыкант, а словно очищенный водой и огнем матерый муж. Он не испытывал такого возвышенного состояния даже после мести учителю музыки; он был уверен, что не убивал Августу, а помог перебраться ей из этого грязного мира в другой, чистый и светлый, которого она достойна. И весь ее путь соответствовал желанию уйти в него, и он, двоюродный племянник, исполнил этот завет.

Теперь тетушка Гутя ему благодарна…

Так он думал, бесцельно плутая по улицам, и все более приходил к мысли, что следует остановиться возле костела святого Роха и попроситься в монастырь. Наконец остановился и увидел десятки людей, которые ломились в храм, а их не пускали. Как выяснилось, голодные и обездоленные горожане были готовы принять иноческий сан и просились направить их в ближайшую обитель. Но там уже было полно таких, кто желал скрыться от невзгод, а не молиться Богу и посвятить свою жизнь служению.

Он тоже хотел скрыться от невзгод, поэтому ушел в парк дворца Браницких, где когда-то играл на виолончели, и сел на землю в излюбленном месте с альтом в руках, но без смычка.

Тут и подошел к нему Переплетчик, имени которого он тогда еще не знал.

Как тебя зовут, музыкант? — спросил он, вдруг остановившись перед ним, и красноармейцы в шлемах предусмотрительно замерли за его спиной. Спросил по-польски, угадав в нем поляка.

Станислав, пан.

У меня был брат Станислав, — опечалился незнакомец. — Он умер…

Сожалею, пан…

Не называй меня паном.

А как тебя называть?

Просто брат. Все люди братья. Или товарищ Переплетчик.

Ты тоже переплетчик? Но сейчас не читают книг…

Я переплетаю не книги — рукопись нового мира. Ты же знаешь, от переплета зависит жизнь книги. Если он прочный, листы ее не разлетятся. Поэтому приходится использовать шило, иглу и суровую нить. Правда, французы придумали дырокол и скоросшиватель. Механизировали процесс, поэтому у них в каждом городе стоит гильотина…

Которой обрезают поля после переплета? Я видел… Жил у одного переплетчика-еврея…

Я поляк! — с гордостью заявил тот. — Гильотина, которой отрубают головы.

Станислав не уловил тогда связи, не узрел смысла и пожал плечами:

Я тоже поляк…

Тогда сыграй мне что-нибудь.

Не могу…

Почему? Может, ты играть не умеешь? А скрипку украл?

Это альт — не скрипка.

Мне все равно. Сыграй на альте.

Нет смычка, товарищ Переплетчик, — признался Станислав.

Принесите смычок музыканту, — тихо потребовал он у своих сопровождающих.

Смычок и в самом деле принесли! Причем очень хороший, наканифоленный и совсем свежий. Станислав примерился, однако струн не тронул.

Играй! — жестко потребовал названный брат. — Музыка должна звучать!

Сегодня не могу, — заявил Станислав и внезапно признался незнакомцу — сделал то, что рассчитывал сделать в монастыре: — Сегодня я застрелил свою тетю.

Высокая фигура товарища Переплетчика повисела над ним минуту и вдруг опустилась рядом на траву.

Зачем ты мне в этом признался?

Ты похож на ксендза, брат. Ты не похож на красного поляка.

Он помедлил.

Да, у тебя редкостное зрение. Ты много видишь! И это мне нравится… В юности я мечтал получить этот священнический сан. И хотел научиться играть на органе. У меня неплохо получалось… Ты провидец?

Я музыкант, но застрелил тетушку. Теперь у меня не поднимается рука со смычком.

Солдаты в шлемах предусмотрительно отошли подальше, чтобы не слушать.

За что? — спросил товарищ Переплетчик. — Была причина?

И тут Станислава прорвало. Путано, перескакивая от события к событию, он поведал о своей страсти к приживалке Гуте, об их отношениях с отцом и учителем музыки. И о прошлой ночи, включая пожар на маслобойке.

Похожий на ксендза товарищ задумчиво, с каменным лицом, выслушал и вдруг признался:

А я застрелил свою сестру. Ее звали Ванда. Я тоже любил ее. И у нас все получалось… Но я застал сестру со старшим братом, Станиславом. Это все равно что с отцом… И убил. Поэтому не стал ксендзом.

Кем ты стал? — спросил Станислав. — Ты не похож на простого переплетчика книг.

Стал теперь самым главным в Польше, которую мы скоро освободим от капиталистов. И вернем тебе виолончель. Как только возьмем Варшаву.

Я не стану больше играть, — клятвенно заявил он. — Игра будет напоминать мне Гутю…

Ты еще будешь играть, — не поверил товарищ Переплетчик. — Только другую музыку. И на других инструментах.

Он встал и ушел не прощаясь, но Станиславу стало легче. Подбежавшие красные солдаты в шлемах выдали ему карточку на питание в полевой кухне и сразу позвали во дворец Браницких, чтобы определить на ночлег, однако он отказался и с облегчением побрел вон из парка.

Это случилось в первых числах августа, а уже к середине Станислав почти освободился от тягостного бремени воспоминаний. На нем, как на молодом волке, раны заживали быстро, и способствовала этому чудодейственная карточка, полученная от товарища Переплетчика. Кроме просяной каши выдавали кусок мяса, двойную норму хлеба с немецким сыром или шпиком. И что бы там ни говорили, но пища примиряла его с окружающим пространством и людьми, им владеющими. Он часто ходил в парк усадьбы Браницких, надеясь встретить там названного брата, но ни разу больше не увидел высокой фигуры в простой солдатской шинели и фуражке.

Эта встреча запала ему в душу, как первое осознанное покаяние, хотя он не раз был в костеле на исповеди. И первое прочувствованное просветление, первые сытые дни и первое осознанное и скрываемое разочарование в самом себе: он понимал, что его прикормили, как звереныша, причем не только солдатской кашей, и от этого делалось тошно. Однако он уже прочувствовал разницу, когда тошнит нищего оборванца от голода и когда сытого от пищи.

Станислав в самом деле снова заиграл, и в месте, совсем не подходящем, чтобы заработать: возле дворца Браницких стоял караул и посторонних не пропускали даже в парк. Но его и тут спасала чудодейственная карточка. Он заиграл, когда в революционном польском штабе поднялась суматоха, на подводы грузили ящики, похожие на гробы, и как-то похоронно суетились. Низковатое звучание альта вписывалось в общую канву событий: он уже знал, что Красная армия потерпела поражение под Варшавой, виолончель осталась у нового хозяина и армия Пилсудского наступает на Белосток.

Заиграл и был услышан. Товарищ Переплетчик вышел из дворца, хотел сесть в автомобиль, но резко изменил направление и остановился возле альтиста. Послушал минуту и сказал:

Хочешь играть другую музыку?

Хочу, — признался Станислав, понимая, что сейчас названный брат уедет и все закончится. И снова будет голод. Польская гордость трепыхнулась в последний раз и умерла бы, но перед ним был тоже поляк, уже связанный единой, очень похожей судьбой, которому можно говорить все, как на исповеди.

Поедешь со мной! — приказал товарищ Переплетчик. — Садись в автомобиль.

На железнодорожной станции их уже ждал готовый к отправке эшелон и мягкий командирский вагон под охраной молчаливых латышских стрелков. Когда поезд тронулся, стрелки отвели его в отсек с ванной, бесцеремонно раздели и заставили вымыться. Даже принесли ведро горячей воды и духовитое французское мыло. Затем остригли наголо, поскольку он завшивел, намазали голову вонючей жидкостью, дали русское белье и немецкую офицерскую форму, взятую наверняка с отцовских складов, запах которых он еще помнил. Френч оказался впору, но галифе великоваты, и один из стрелков по имени Эдгар взялся их ушить. Так Станислав познакомился с Веберсом, который тогда служил в личной охране товарища Переплетчика. Эшелон пропускали без задержек, подавая свежие заправленные паровозы, колеса отбивали железнодорожный ритм, а он стоял в русских подштанниках, играл на альте музыку польских композиторов Огинского и Эльснера, взирая, как латышский стрелок подгоняет ему суконные галифе немецкого кавалериста.

Тем временем товарищ Переплетчик задумчиво играл его пустым австрийским револьвером «Гассер», после чего встал, открыл окно и выбросил его на железнодорожную насыпь.

Придет время, и ты будешь учиться в консерватории, — пообещал он и вдруг, отняв альт, швырнул вслед за револьвером. — И будешь играть другую музыку. Я верну тебе виолончель из Варшавы. А пока вот твой семиструнный инструмент.

Достал из ящика семизарядный наган русского производства и сунул в руки.

 

Почти полтора года Станислав служил в личной охране товарища Переплетчика, сопровождая его всюду, куда бы он ни направлялся сшивать в один корешок рассыпавшиеся листы книги под названием Российская империя. У него и в самом деле открылось некое зрение. Он научился видеть руками, ногами, спиной и затылком, готовый в любой момент застрелить всякого нападающего или прикрыть брата своим телом. Однако Переплетчик был заговоренным, незримые ангелы висели у него над плечами и устрашали всякого, кто тешил мысль с ним расправиться. Обезоруживала сама его зловещая фигура, безбоязненно стоящая над толпами народа, среди которого укрывались злодеи; эта фигура приводила их в трепет и оцепенение, заставляя отказаться даже от попытки в его присутствии вынуть оружие. Но брат все равно таскал с собой Станислава всюду, словно поджидая тот случай, когда его чары не сработают или окажутся слишком слабыми, чтоб защитить жизнь. Вероятно, он чуял эту ахиллесову пяту и прикрывал ее музыкантом, полагаясь не на опыт, разум и зрение — на стихийное начало всякого творчества.

И дождался рокового момента. В Харькове Станислав затылком почуял женщину с пистолетом в муфте и, резко развернувшись, глянул ей в глаза. Террористка дрогнула, выстрелила в упор и промахнулась, пороховым зарядом опалило немецкий френч на плече и щеку. Пуля должна была попасть в висок товарища Переплетчика и уж точно в голову Станиславу, но ушла по неведомой траектории. Зато его ответный выстрел был точно в цель.

Брат склонился над телом террористки, посмотрел в лицо.

Ее и ждал… — проговорил отстраненно и многозначительно. — Только не знал, когда и где.

Кто она? — спросил Станкевич.

Посланница, — ушел от ответа.

Сразу же после нападения товарищ Переплетчик должен был бы наградить телохранителя, как награждал других, именным оружием, однако он отстранил Станислава от службы и самолично запер в тесном отсеке бронепоезда. Отнял оружие и сказал по-польски, словно приговор зачитал:

Остынь. Ты сделал свое дело.

А Станкевича и в самом деле распаляло внутреннее пламя так, что он представлялся себе огнедышащим драконом. Он горел, как брошенный маслозавод с телом Августы, бушевал, пожирая мертвечину, как пламя крематория. Примерно через сутки извержение этого вулкана начало спадать, и когда погасло вовсе, превратившись в осязаемый теменем дымок, товарищ Переплетчик отворил бронированную дверь и выпустил на волю.

Ты исполнил свою миссию, — заявил он. — Получишь новое назначение.

Я готов служить в охране! — клятвенно заверил Станислав. — Или я сделал что-то не так?

Ты сделал, что должен был сделать, — был ответ. — Ты должен был узреть эту посланницу. И больше ничем мне не поможешь, будучи рядом. Я назначаю тебя начальником ООНа. А пока отдыхай. Приступишь через полгода.

В России тогда было много аббревиатур, однако о такой службе Станкевич не слышал. И никто тогда не слышал, даже латышский стрелок, знавший все явные и тайные структуры ВЧК, не так давно переименованной в ОГПУ.

Потому что еще не настало время и ООНа еще не существовало…

7.

Через полгода Станкевич получил новый мандат и секретную директиву создать Отряд особого назначения. Пока что без определенной задачи, но с требованием, в котором была подсказка: подбирать людей исключительно преданных делу революции, ярых безбожников, имеющих образование не ниже пятого класса гимназии и желательно прошедших школу нелегальной работы. Особое предпочтение рекомендовалось отдавать бойцам, знакомым с ювелирным делом, например некогда служившим в ломбардах либо на фабриках по производству украшений, кто на глаз мог отличить драгоценности от подделок и дешевой бижутерии.

Но все это при обязательном условии, чтобы подобранный кадр был какой угодно национальности, но только не еврей. И весьма ограниченно брать на службу чекистов из числа латышских стрелков. Следить за этим щепетильным условием следовало весьма строго, хранить его в строжайшей тайне, поскольку такая избирательность противоречила интернационализму и революционному братству народов. Особенно беречь этот секрет нужно было от всемогущего товарища Троцкого, который может испортить замышляемую операцию или вообще отнять ее у ВЧК и провести только собственными силами.

Еще будучи охранником своего брата, Станкевич замечал почти не видимые глазу трения, происходившие между Переплетчиком и председателем Реввоенсовета, но, временно отставленный от всяких дел, не увидел, что от их взаимоотношений уже валит дым и вот-вот вспыхнет огонь. Да и по молодости лет он не стремился вникать в такие подробности бытия высшей власти и принялся исполнять директиву.

Станислав без всяких условий и по рекомендации названного брата взял с собой латышского стрелка Веберса и уехал с ним на конспиративную квартиру, выделенную специально для штаба ООНа. Набрать требуемых людей в отряд оказалось не так-то просто, в ОГПУ тогда кроме латышских стрелков, возглавляемых Петерсом, служили бывшие лихие рубаки-красноармейцы, в обилии петроградская матросня, недоученные гимназисты крестьянского корня и необразованные, но преданные подмастерья из бывших расклейщиков листовок и прокламаций. Интеллигентных и ученых было в обилии, особенно в столичной и Петроградской ЧК, и связанных с ювелирным производством тоже. Попадались даже эксперты по драгоценным камням и благородным металлам, специалисты-оценщики, но все до единого не годились как раз из-за своей еврейской национальности. Переплетчик, скорее всего, прекрасно об этом знал и поставил невыполнимую задачу, к тому же еще запретив брать в ООН людей с улицы, тем паче классово чуждых.

Станкевич перетряс огромную картотеку чекистов и с трудом выловил одного немца — бывшего студента Политехнического, который изучал ювелирное производство и носил музыкальную фамилию Шуберт. Потом в картотеках губернских ОГПУ отыскал татарина Абашева, потомственного казанского ювелира, Ли Суя, командира китайских наемников и в прошлом мастера по огранке алмазов. А из милиционеров подобрал своего львовского земляка Ежи Мазуревича, начальника угрозыска из Нижнего. Это был командный состав ООНа, по штатному расписанию — руководители троек. Товарищ Переплетчик список проверил, утвердил, и теперь предстояло каждому командиру найти по паре подчиненных. Здесь условия были попроще, но только касаемо образования и знаний, все остальное требовалось соблюдать строго. Станислав сутками сидел над картотеками и списками личного состава, как цыганка, ворожил над карточками, потом вел долгие опросные беседы с кандидатами, выявляя личные качества, и, прямо сказать, от такой работы осатанел. Самое главное, будущее никак не грело, поскольку он до сих пор не знал конечной задачи ООНа, порой терялся в догадках, но мудрый латышский стрелок и тут преуспел, однажды заявив, что отряду предстоит изымать драгоценности из московских и питерских храмов и монастырей, для того чтобы спасти голодающих Поволжья. Причем внезапно, в кратчайший срок и далеко не в самых богатых церквях — буквально за сутки! И не из-за опасности, что попы спохватятся и начнут прятать сокровища — надо было опередить людей Троцкого, коему поручена вся операция по реквизиции ценностей и который формирует свои команды.

То есть с таким трудом собираемый отряд должен был выполнить единственную, точечную задачу и потом уйти в небытие, ибо подлежал немедленному расформированию.

Откуда об этом узнал Веберс, особой тайны не было: Эдгар всегда был молчалив и себе на уме, но Станкевич знал, что он дружен с Петерсом. Назначенный командиром тройки, он давно, по собственному выбору, нашел себе подчиненных, латышских стрелков, таким образом, исчерпав весь отпущенный лимит на соотечественников, и ждал сигнала к действию. Но вот откуда узнали про засекреченный ООН желающие в нем послужить чекисты еврейской национальности, было загадкой. А они пошли косяком, негласно перехватывая его в самых неожиданных местах. Однажды поймали в туалете, когда он сидел в кабинке и разговаривал с кандидатом, как с ксендзом на исповеди, через перегородку. Причем местечковый, грассирующий голос невидимого чекиста так и остался без ответа: выдавать себя не следовало даже в таких случаях.

Станислав относился к евреям с состраданием, поскольку видел погромы: сначала немцы, потом пришедшие к власти бузотеры Пилсудского, да и красные конники в Белостоке не прочь были пощипать их лавчонки. Отец дружил с еврейскими семьями, поскольку поставлял им кошерное мясо и вел какие-то совместные дела. К тому же Станкевич несколько месяцев скрывался у переплетчика с ветхозаветными взглядами на жизнь, вполне справедливыми, простыми и понятными. Поэтому тогда еще не понимал, отчего поляки, особенно родовитые, испытывают к ним крайнее пренебрежение.

Товарищ Переплетчик поторапливал, штат наконец-то был собран, и все получилось так, как предсказывал Эдгар Веберс. За несколько дней до событий ООН перевели на другую конспиративную квартиру на казарменное положение. Штаб теперь помещался в старой дворянской усадьбе деревни Ростокино, где были надежные каменные подвалы и такой же забор вокруг. Еще пригнали шесть отремонтированных автомобилей с крытыми кузовами марки «Руссо-Балт», один броневик при полном пулеметном вооружении, всех переодели в кожаные полупальто, выдали маузеры и мандаты. Перед операцией все нужные объекты взяли под негласное наблюдение ОГПУ, и ООН начал действовать на сутки раньше, чем люди Троцкого.

Шесть летучих отрядов, получившие специальные инструкции, разъехались по монастырям и храмам, согласно заранее составленному списку, в Москве, Петрограде и Нижнем Новгороде. Вышли на исходные рубежи и в назначенный час вскрыли пакеты, где конкретно указывалось, что и как производить, какие ценности изымать, и одновременно приступили к операции. Никакого сопротивления они не встречали, ибо застали священнослужителей и местные власти врасплох. Реквизировали не только золотые и серебряные изделия; был приказ, например, изымать все имеющиеся ритуальные чаши и сосуды, в том числе бронзовые, медные и даже оловянные. Это не считая прочей церковной утвари, окладов икон и книг, имеющих историческую и художественную ценность.

Перепуганные насмерть, поднятые из постелей старосты и дьяконы, не понимая еще, что происходит, сами выдавали требуемое, а если кто упрямился, применяли допрос с пристрастием. Однако в некоторых храмах уже была милицейская охрана, выставленная по приказу Троцкого. Она тоже ничего не понимала, пропуская чекистов с мандатами, и только в Нижнем случилась перестрелка, поскольку милиционеры приняли тройку ООНа за грабителей, но потом разобрались. За ночь и последующий день отряд успел снять сливки в трех крупных городах и незаметно исчезнуть по заранее намеченным маршрутам вместе с реквизированными драгоценностями.

Отряды Троцкого начали операцию на сутки позже, и не сказать, что пришли к шапочному разбору. Церкви накопили огромное количество драгоценных предметов, стоимость которых исчислялась в миллиардах золотых рублей, поэтому изъятие продолжалось несколько месяцев по всей стране. А параллельно с ним — массовое закрытие храмов, монастырей и аресты священников, которые пытались поднять прихожан на бунт либо прятали сокровища.

Троцкий получил головную боль и ореол кровавого палача во всех церквях, поскольку изъятие производилось не только в православных храмах, но и в костелах, мечетях и синагогах. Говорят, председатель Реввоенсовета рвал и метал, узнав, что Переплетчик его опередил всего на сутки и собрал будто бы самое ценное, однако сделать уже ничего не мог, даже пожаловаться Ленину, поскольку ОГПУ было задействовано в операции на законных основаниях. Только вот о существовании подготовленного и правильно сориентированного ООНа Троцкий узнал много позже, самоуверенно полагая, что он держит конкурентов под контролем.

Отряд, как и предсказывал Эдгар, тотчас же расформировали, как только реквизированные ценности доставили в Ростокино и поместили в специальное хранилище. В штабе остались Станкевич, Веберс и два латышских стрелка, исполнявшие обязанности охраны, а еще автомобиль и броневик, ощерившийся пулеметами у входа в подвалы усадьбы. Переплетчик все же опасался нападения и в течение полутора месяцев напряженного ожидания дважды менял дислокацию штаба и хранилища. Оставшиеся ооновцы сами грузили ценности в машину и броневик, после чего под покровом ночи окольными путями переезжали к новому месту дислокации. Последним пристанищем остатков отряда и его добычи стал бронированный железнодорожный вагон, стоящий в тупике подмосковной товарной станции.

И опять Станкевич сатанел от тупости существования и своей службы, оставаясь в неведении, что же будет дальше. Он составлял подробную опись изъятого, рассматривал церковные сосуды, оклады и книги, оставаясь совершенно равнодушным к сокровищам. Уж лучше бы люди Троцкого напали на вагон и была возможность активного действия! Был приказ не подпускать никого на выстрел и держать оборону до подхода подкрепления, кто бы ни напал. Кроме телефонной связи придумали даже систему оповещения о нападении: в навершии отопительной трубы вагона закрепили гранату, которую можно было взорвать и тем самым подать сигнал неким дежурным, находящимся в отдалении.

Говорили, Троцкий лихорадочно ищет изъятые ООНом сокровища, его агенты переворачивают столицу и пригороды, но перехитрить мудрого Переплетчика еще никому не удавалось. Нападений не случилось, и единственной отрадой оставалась конфискованная где-то виолончель, доставленная ему в вагон специальным порученцем. Тогда он от великого безделья и начал сочинять музыку. Первая неоконченная симфония у него называлась по тем временам выспренно, однако соответствовала реальности звуков, которые он слышал в последнее время — «Звон храмовых чаш».

Наконец через спецнарочного его вызвал к себе Переплетчик, обязав захватить с собой опись. Показалось, он давно уже забыл об операции, которая столько времени готовилась, а теперь спохватился и делал все походя. Тут же, у себя в кабинете, читая опись изъятого, разделил сокровища на три части — две малых, по четверти, и одну большую, половинную, в которой оказалась вся церковная посуда и кое-какая утварь. Обязал Станкевича одну малую завтра же официально сдать в Гохран, остальное передать ему лично и повторил фразы, которые уже произносил однажды:

Ты исполнил свою миссию, брат. Больше вряд ли чем поможешь… Поэтому пойдешь учиться в консерваторию!

Удалился в комнату отдыха и вынес виолончель — ту самую, дорогую, что была продана Августой варшавскому музыканту! Переплетчик умел делать подарки и награждать тоже умел. Станислав даже не стал спрашивать, каким образом удалось выручить инструмент из плена, и тут же, подстроив его, проиграл отрывок из собственной неоконченной симфонии. Брат почти его не слушал, куда-то спешил, однако при этом уловил суть, поскольку, прощаясь, сказал:

Так звучат золотые чаши. — И, вдруг засмеявшись, добавил: — А может, вовсе и не золотые. На пиру у Сатаны!

Станкевич вернулся в вагон, чтобы исполнить поручение Переплетчика, и обнаружил в бронированном хранилище лишь ту часть сокровищ, которая была отпущена Гохрану. Всего остального уже не было, и он, обрадованный, что службе конец и впереди музыкальное будущее, даже допытываться у Эдгара не стал, куда вывезли все остальное. Да и вряд ли приехавшие за ценностями люди Переплетчика об этом Веберсу сказали.

Станислав распрощался с латышским стрелком, сдал в Гохран ценности и с облегченной, крылатой душой отправился в консерваторию, где его уже ждали и устроили чисто формальный экзамен. Однако профессор, выслушав его игру, всерьез заинтересовался Станкевичем и, как некогда расстрелянный учитель Вацлав, пообещал ему великое музыкальное будущее. Станислав был почти счастлив и хотел поделиться с братом, но выяснилось, что Переплетчик выехал за рубеж и там пропал на целых два месяца — будто бы находился со своей семьей, которая жила за границей.

Тогда он не придал этому значения, ибо снова увлекся музыкой и наконец-то зримо увидел конечную цель. Еще будучи в охране Переплетчика, Станислав получил отдельную квартиру на Поварской, которая все это время стояла пустой, а он мотался по конспиративным. И вот принес туда возвращенный инструмент и обжил чужие стены, напитав их музыкой. Вольноотпущенный, порвать с ОГПУ он при всем желании не мог, поскольку был на содержании Политуправления и Эдгар строго раз в месяц привозил ему деньги и даже продукты — пайку комсостава: в Москве все еще было голодно. И, всезнающий, попутно рассказывал последние новости.

А спустя несколько месяцев к нему среди ночи заглянул сам Переплетчик, переодетый в гражданское и почти неузнаваемый. И заявил Станкевичу, что отныне он секретный хранитель ценной закладки, которая находится в одном из самых надежных банков Германии, что все действия по ее применению он будет получать от людей-инструкторов, которые его в нужный момент сами найдут и вручат соответствующий пакет с подробными инструкциями либо передадут их устно. При этом предупредил, что могут пройти годы, прежде чем эти люди объявятся, и что они могут быть самого неожиданного вида: иностранцы, священнослужители, артисты или вовсе невзрачные на вид бродяги. Однако в экстренных случаях он может сам обратиться к инструкторам, назвав пароль, и получить руководство к действию.

Столь мудреная конспирация вызвала у него тогда приступ несколько грустной веселости: увлеченный учебой в консерватории, он относился к прошлому, как остепенившийся, отягощенный семейными заботами бывший уличный хулиган. Память о службе в ОГПУ как-то стремительно отмирала, отторгаемая творчеством, и все, что было прежде, уже, казалось, было не с ним. Однако при этом каждый месяц прошлое напоминало о своем существовании и присылало латышского стрелка с нескончаемым выходным пособием, которое позволяло ему безбедно жить и учиться.

Первый сигнал возможной опасности он получил от Эдгара, когда тот между прочим сообщил, что погиб бывший командир тройки Шуберт. Чекист без всякой видимой причины покончил жизнь самоубийством, причем не застрелившись, как это делают люди с оружием и характером, а бросившись с моста в реку, будто бы на глазах у прохожих.

Станкевич слишком хорошо знал жизнерадостного недоученного студента, чтобы поверить в такую версию гибели. Шуберт мечтал не о музыке — о геологических экспедициях в Якутию, где он предполагал несметное количество ископаемого золота, начитавшись какой-то литературы по теории происхождения драгметаллов. Он искренне хотел своими открытиями осчастливить молодую советскую республику.

Вторым сигналом стала смерть еще одного ооновца — татарина Абашева, который, будучи в крымской командировке, угнал где-то мотобот и попытался уйти в Турцию. Будто бы следствие установило, что он раскаивался за службу в каком-то отряде, сослуживцы заметили, начал тайно молиться своему богу и якобы хотел в Турции поступить учиться в мусульманское духовное училище. Но не доплыл и был убит в перестрелке с морской погранслужбой. Станкевич тогда еще сомневался, однако в случайность уже не верил. И когда Эдгар сообщил, что китайский товарищ Ли Суй, отправленный в Туркестан, погиб от ножа в драке со своими же солдатами, стало понятно, что ООН истребляют, дабы не оставлять свидетелей.

У Станислава была индульгенция — обязанность секретного хранителя банковской закладки, но в тот момент и она показалась защитой хлипкой, если ОГПУ чистит свои ряды не само, а кто-то другой, со стороны. Кто-то вырывает еще не прошитые, не переплетенные листы книги, дабы скрыть подлинную историю. Например, Троцкий либо даже Петерс, поскольку Эдгар живет и служит совершенно безбоязненно и бесстрастно, как и прежде, и однажды сообщил, что третья малая доля от реквизированных ценностей передана его покровителю.

После гибели китайца Станкевич явился со своими соображениями к товарищу Переплетчику, как всегда открыто их изложив. И тут услышал то, что никак не ожидал услышать от своего брата.

Никакой чистки не производится, — заявил он как-то самоуглубленно, словно решал для себя сложную внутреннюю задачу. — Такое ощущение, будто на командиров и бойцов ООНа наложили проклятье. Порчу навели. Или наказание божье.

И рассказал то, чего не знал даже латышский стрелок. Оказывается, их соотечественник Ежи Мазуревич, вернувшись в свой Нижний, запил горькую, после чего сбежал в Великий Устюг, там принял православие, сразу же монашеское пострижение и обет молчания. Отправленные же в Туркестан вместе с Петерсом рядовые бойцы отряда почти все погибли от рук бандитов, причем не от пуль — смертью лютой, как будто басмачи знали, с кем имеют дело. Кому-то отрезали голову, кому-то вспороли брюхо и оставили умирать в пустыне, а кого-то закопали живьем в песок.

Перед роспуском ООНа все бойцы были тщательно проинструктированы, получили легенды прикрытия, где служили и чем занимались, особо предупреждены о соблюдении собственной безопасности, однако жили словно зачарованные. Беззаботно гуляли по ночам в кишлаках, сидели в чайханах с местным населением и даже участвовали в агитационной театральной самодеятельности: все погибшие в Туркестане ооновцы были похищены и потом умерщвлены.

Переплетчик тем самым не настращал — еще раз предупредил об осторожности и посоветовал забыть об отряде вообще. Не вспоминать ни событий, ни людей, ни даже мест дислокации, дабы освободить память от навязчивых мыслей. Убедить себя, что никакого отряда не было и реквизиции ценностей в храмах тоже. Все это проделал Троцкий, и вся ответственность, в том числе и перед Богом, лежит на нем.

О существовании Бога Станкевич услышал от Переплетчика впервые и вспомнил, кем он мечтал стать в юности. Слова несостоявшегося ксендза утихомирили разгулявшуюся было фантазию о тайной чистке, поскольку невозможно укрыться от своих. Но от прочих сил уберечься было можно, последовав советам брата. Сейчас бы это назвали аутотренингом, а тогда он просто твердил себе, что ООН не существовало, предавался полностью учебе и музыке, которая напрочь лишала его действительности. Он даже на Эдгара стал смотреть как на чужого, не сразу вспоминая, кто пришел и что принес. Однако вместе с тем со Станиславом начали происходить вещи странные, которые сначала заметил профессор, послушав однажды его игру на виолончели.

Вам следует заменить инструмент, — после долгого молчания вынес он приговор. — Неужели не слышите, у него пропал голос, звучание! Вы что, уронили его? Намочили в воде?

Не ронял и не мочил, — ошеломленно произнес студент.

Но играете как скоморох на стиральной доске!

А ему чудилось, будто драгоценная, вырученная из плена виолончель играет превосходно! Он даже готов был поспорить, доказать обратное, и стал играть неоконченную симфонию собственного сочинения «Звон храмовых чаш». Профессор выслушал сам, затем пригласил коллег и заставил играть еще. Станиславу показалось, он привел людей, чтобы погордиться успехами ученика, возможно, похвастаться, однако консилиум после исполнения так же надолго замолчал.

Что с вами случилось, юноша? — заботливо спросили консерваторские мэтры, помня его прежнюю игру.

Один же взял виолончель, произвел несколько движений смычком, извлекая звуки, и поставил диагноз:

Ваш инструмент умер. Это немудрено, молодой человек. В мире, где вместе обитают живые и мертвые, умирает все.

Вчера опять на Сущевском валу видели покойников, — вдруг встрял другой. — Стрельцов с алебардами. У всех отрубленные головы под мышками. Вероятно, жертвы Петра…

Профессор брезгливо замахал руками:

Полно! Вы опять о мертвецах! Давайте говорить о жизни!

Как говорить о жизни, если все мертвеет? Причем на наших глазах!

Станкевич тогда ничего не понял и рассказу о мертвых стрельцах не внял, ибо взирал на свою виолончель как на покойника.

Если он вам дорог, юноша, повесьте на стену, — посоветовали мэтры. — Или поставьте в угол. И вечная ему память… А нет — снесите на толкучку. За старого поляка можно получить немного денег. Но не показывайте товар лицом. Сошлитесь на неумение…

Тут же принесли другой инструмент и предложили сыграть на нем. Станислав сыграл, храмовые чаши зазвенели и сорвали аплодисменты.

Виолончель он продавать не понес, поставил в угол, где стоял прикрытый тряпкой, заряженный и всегда готовый к бою ручной пулемет, выданный ему для собственной защиты. Однако эти два предмета вместе стали напоминать ему об ООНе, и пришлось их разъединить, расставив в разные углы.

Жалованья от ОГПУ ему хватило, чтобы приобрести другую виолончель: музыкальные инструменты тогда тащили на толкучки в избытке, за малую цену купить можно было все что угодно, на любой вкус и любого мастера. Молодая советская республика тогда не особенно-то нуждалась в старорежимной музыке, и казалось, ей вообще приходит конец. Люди пытались избавиться от громоздких бесполезных вещей, захламляющих тесные, уплотненные квартирки. Он долго выбирал, пробуя голоса, и взял отреставрированный инструмент Антонио Страдивари, для тех времен вовсе не диковину: вместе с виолончелью продавали еще и скрипку с набором родных смычков, но не хватило денег.

Новый инструмент радовал его и слух профессуры около месяца, но на сей раз что-то стало происходить с руками, точнее ладонями. Было полное ощущение, что ему ночью, во время сна, забивают гвозди. Сначала вколачивали маленькие, колкие, словно иглы, и он даже слышал стук молотка, но приглушенный. Так на складах мясных лавок приколачивают деревянными гвоздями куски мяса, чтобы остудить, выдержать до мясной зрелости. Эти гвозди были железными и становились все крупнее, пока не превратились в железнодорожные костыли, не позволяющие пальцам держать смычок и струны. Точнее, держать можно — играть нельзя, мешают.

Через месяц этих странных ощущений во сне профессор послушал игру Станкевича, вероятно, не поверил своим ушам, сел к виолончели и сыграл сам — инструмент звучал безукоризненно.

Может быть, вам следует купить новые руки? — уже сердито спросил он. — Или уши?

Он вел себя так вольно лишь потому, что не знал ничего из прошлого Станислава: ОГПУ в консерватории боялись как огня. Вероятно, профессор уловил взор пламенного чекиста и слегка поправился:

Помилуйте, молодой человек! Надо заниматься больше музыкой. Играть днем и ночью не с девицами, не в карты и кости, а на инструменте! Год назад вы играли лучше, чем сейчас! Вы живой или покойник?

Станкевич ничего не мог сказать о гвоздях в ладонях, о том, что он живет с ощущением распятого на кресте, не может от этого избавиться и сказать вслух не может, отчего это происходит. Его положение становилось тупиковым, безвыходным: можно было легко переубедить себя, что ООНа не существовало в природе, но поделать что-либо с физическим недостатком рук, с приключившейся болезнью оказалось невозможно! Если раньше раны от гвоздей ощущались, когда он подходил к инструменту и брал смычок, то теперь они ныли круглыми сутками. Все жалованье он тратил на платных лекарей, дорогие лекарства от подагры, мази, примочки, но лишь усугублял страдания.

А внешне на ладонях не было даже признаков болезни!

Станислав потерял сон, лежал с открытыми глазами, бродил по квартире, пробовал играть и спал иногда только в полусидячем положении, разбросав руки по спинке дивана: так боль раздвигалась и ныла каждая рука по отдельности, а это казалось терпимым.

И вот однажды, в утренней усталой полудреме, он подсмотрел, кто их вколачивает! Едва он полузакрыл тяжелые веки, как услышал шорох в углу, где стояла умершая виолончель, покрытая сверху серым, пропылившимся саваном. Постоянная жизнь в напряженном ожидании возможного покушения отслоила от общего сознания и держала в уединении мысль о защите. Автономная и почти неуправляемая, мысль эта потянулась в другой угол, за пулеметом, но рука за ней не поспела.

Край савана отвернулся, и на свет вышла Гутя в деревенском холстяном платье, но с молотком и двумя самоковными гвоздями: один она, как плотник, держала в зубах, другой в руке. Глаза ее были закрыты, из проваленного носа торчал пучок шерсти, и двигалась тетя, как лунатик по карнизу крыши, щупая пространство ногами. Она подкралась к дивану и в тот миг, когда Станислав хотел крикнуть и схватить ее, вдруг вскинула веки. И он обомлел, обмер! Голос замерз сосулькой и застрял, едва высунувшись изо рта, а мышцы ослабли, и тело потеряло чувствительность. Не сводя с него глаз, Августа мастерски вколотила ему гвозди в ладони, пришпилив таким образом к дивану.

Теперь играть буду я, а ты слушай!

А сама выволокла труп виолончели на середину комнаты, села и принялась издавать жуткую какофонию! Какой-то обвал отвратительных скрипучих, шаркающих и скоблящих звуков, как если бы чистили сковороду, огромный жестяной противень или выдирали ржавые гвозди. У Станислава от такой игры выворачивало душу, хотелось зажать уши, спрятаться, убежать, но руки прибиты намертво!

Хватит! — беспомощно попросил он. — Перестань играть…

Слушай! — засмеялась Августа. — Это твоя неоконченная симфония «Звон храмовых чаш». Хотел узнать, кто забивает гвозди, подглядел за мной сквозь щель — слушай!

И тут условно зазвонил ручной звонок двери: пришел единственный человек, который приходил к нему регулярно и рано утром, пока в доме все спят, — Эдгар. Значит, начинался «день чекиста», когда приносили жалованье. Гутя услышала, вырвала гвозди из ладоней и исчезла в углу, откуда появилась, но на полу остался ее молоток и инструмент посередине комнаты! А еще нестерпимая боль в ладонях. Станислав, однако же, облегченно открыл дверь и вместо латыша увидел немца Зигмунда Шуберта! Смутился от неожиданности, забыл о его самоубийстве, поэтому разочарованно спросил, где стрелок Веберс.

Уехал в командировку! — радостно сообщил тот, вручая деньги и продуктовый набор в честь Первого мая. — Теперь я буду приносить жалованье.

Зигмунд всегда говорил с акцентом, а тут и вовсе коверкал слова. Энергичный и подвижный не в пример латышу, он как всегда спешил и забыл дать ведомость, чтобы расписаться в получении. Посыльный замешкался, охлопал карманы и засмеялся:

Вспомнил! Теперь расписываться не надо, — и вынул жестяную табличку, которые обычно крепят к могильным тумбам, но без надписи. — Оставь отпечаток указательного пальца.

Отпечаток? — слабо удивился Станкевич.

Дактилоскопический оттиск, — поправился Зигмунд. — Новые порядки для тех, кого перевели в секретные сотрудники…

Станислав приложил палец к жестянке, Шуберт спрятал ее в карман и уже взялся за ручку двери, занес ногу на порог, но что-то почуял или заметил.

У тебя все хорошо? — спросил настороженно и глянул на молоток возле дивана.

Да, все в порядке, — отмахнулся Станкевич и выдал то, что первое пришло в голову: — Занимаюсь ремонтом, заколачиваю гвозди.

А мне показалось, ты играл на виолончели. Я услышал божественную музыку, через дверь. И даже остановился…

Тебе показалось…

Да я что, глухой? Ты же играл неоконченную симфонию «Звон храмовых чаш».

Об этой симфонии он знать не должен был, но отреагировать Станкевич не успел.

Давно не проветривал квартиру. — Зигмунд потянул носом. — Покойником пахнет! Говорят, по Москве днем и ночью теперь ходят покойники.

Погоди! — опомнился Станислав. — Ты ведь тоже покойник…

Шуберт жизнерадостно рассмеялся:

Как видишь, жив и здоров! Перевели в другую службу, сочинили легенду. Меня зовут теперь… Впрочем, мое имя тебе знать не обязательно.

И ушел.

Все это видение можно было бы отнести к бреду воспаленного бессонницей сознания. Мертвый инструмент он мог вытащить сам, но как объяснить появление молотка?! Даже появление Шуберта можно понять: чекистов изредка переводили в разведку, сочиняли легенду, даже демонстративно хоронили и за пустой могилой ухаживали. А он природный немец из Лотарингии, занесенный в Россию ветром революции, могли отправить назад под новым именем. Там провалился, вернули, и вот теперь вместо латыша разносит жалованье и продуктовые пайки, раз не выдержал испытания нелегала.

Но молоток?! В квартире, кроме музыкальных, не было вообще никаких инструментов, и если приходилось заколачивать гвозди, то он делал это чугунной гранатой, предварительно выкрутив запал.

Виолончель он вернул в свой угол, но саваном покрывать не стал, чтоб там невозможно было спрятаться. А к молотку долго не мог прикоснуться и рассматривал его на полу, двигая ногой: обыкновенный, побывавший в работе, с серой, захватанной рукоятью и изрядно побитым клювом…

Тут ему впервые пришла мысль попросить товарища Переплетчика, чтобы дал путевку в санаторий ОГПУ, где сотрудники отдыхали и лечили нервы. Причем решил сделать это не откладывая, задвинул молоток под диван и стал собираться.

Но в это время в дверь опять условно позвонили, и Станкевич определил: Переплетчик явился сам…

9.

В течение двух дней внуку сделали две экспертизы ДНК. Одну в закрытой клинике, где любое вмешательство извне было исключено, другую по договоренности Екатерины в американском посольстве, где в банке данных хранились образцы ДНК бывшего эмигранта. И обе почти на сто процентов подтвердили кровное родство Ворожея и Станкевича. Черных вдов это не разочаровало, напротив, вдохновило: они как-то сразу поверили, что первый внук, Левченко, и в самом деле подослан спецслужбами, где могут состряпать любую бумагу, в том числе экспертизу, и ввести в заблуждение даже такого опытного человека, как Патриарх. Это было нетрудно — сказывался возраст и пошатнувшееся в последнее время положение. Поэтому на появление внука сразу откликнулся, поверил и начал с ним тайно встречаться.

Теперь надо было разработать линию поведения. Решить, каким образом дело обставить так, чтобы видящий на три метра под землю внук ведьмы Ворожей не сам занялся оформлением прав на завещанное наследство, а доверил черным вдовам. Несмотря на свою лесную жизнь и внешнюю простоватость, он оказался цепким на все новое, схватывал на лету принцип любого, юридически тонкого и сложного мероприятия и уже был готов отправиться во Франкфурт-на-Майне, чтобы предъявить свои права на банковскую закладку. А согласно завещанию, сделать это он мог в любой момент, предъявив доказательства в виде кодов и мудреных шифров, вымаранных в копиях. Стать полноправным распорядителем и под залог ценностей брать любые кредиты либо вынуть какую-то часть закладки, преспокойно продать с аукциона и получить еще больше. Однако он и сам еще толком не знал, какие конкретно драгоценные предметы хранятся в банковских ячейках и сколько все это стоит. Но, войдя в права, мог легко потребовать полный отчет банка по каждой единице хранения.

Сейчас пока он мог даже не ездить в Германию, а обратиться в московский филиал Дойче банка, получить все необходимые справки и завтра же приступить к оформлению правонаследия. Отпускать его из своих объятий и оставлять без призора не следовало даже на несколько часов: мало ли что взбредет в его темную и одновременно ясновидящую голову? Узрит подвох — и поминай как звали!

Вдовы решили дежурить возле него по очереди, отвлекать, забавлять разговорами и лихорадочно искали подходы. Лесничий Ворожей между прочим как-то сам обронил, что приворовывал государственный лес, продавая лесобилеты на порубку за литр водки. Однако спиртного на дух не переносил и, когда между экспертизами зашли пообедать в ресторанчик и вдовы заказали себе вина, прочитал целую лекцию о вреде алкоголя и пользе здорового образа жизни. Посмотришь — совок совком, конченый халдей, а рот откроет — профессор. А еще хуже, когда косить перестанет и смотрит на тебя прямо, в упор: лучше тогда все свои мысли спрятать, затушевать их, вымарать, как номера банковских ячеек в завещании. К женщинам он тоже относился скептически, и подсунуть ему какую-нибудь офисную кралю, чтоб отвлекла на несколько дней, тоже было почти невозможно.

Случись это полвека назад, Елена Прекрасная сама бы обольстила лесничего и таких чар навела, что проснулся бы через полгода без штанов, но время ушло. Внук и на молодых красавиц-то смотрел как на мыльные пузыри и все больше не наглел, а хамел: сначала попросил позволения называть черных вдов бабушками, дескать, по возрасту подходите, а мне по-деревенски привычнее, и, не получив позволения, все равно стал звать уже не ласково бабушками — бабками. Потом и вовсе засмеялся, хлопнул себя по лбу:

Ба! Вспомнил! Вас же дед звал бабами Ягами? Ну а я стану кликать бабками Ёжками. Вы уж не обижайтесь, но вы такие забавные, честное слово! Прямо сказочные! Вам еще платки с рогами на головы да в пыльные драные юбки обрядить — хоть в кино снимай!

Высокие государственные чины перед ними прогибались и заискивали, дабы заслужить доверие, дабы во влиятельных западных кругах политиков за них замолвили слово; известные на весь мир журналисты в очереди стояли на интервью, готовые писать целые толкования к их коротким фразам. А тут явился хрен моржовый из лесу и помыкает правозащитницами, как хочет! И они вынуждены терпеть такое хамство! Поскольку лихорадочно искали средство, чтобы укротить дикий нрав лесничего, и пока не находили.

Он же чуял эту свою незримую власть над ними и еще сильнее хамел.

Когда с анализами и экспертизами было покончено и сомнений не оставалось, что перед ними истинный внук Патриарха, он вдруг содрал с себя непривычный галстук и пиджак. Шмякнул все на пол и достал из сумки тощую пачечку мелких денег.

А не отметить ли нам это событие? Я ведь тоже сомневался, вдруг не внук, только похож? Вдруг люди наврали и зря обнадежили?.. Цыган я люблю! В них есть еще стихия духа, хотя они прохиндеи и наркодельцы. Травят, суки, народ. Но вот люблю! Особенно цыганок. Эх, какие они горячие! Кино «Табор уходит в небо» смотрели? Вот! Там, правда, молдаванка снимается, но здорово!.. Где снять кабак с цыганами?

Черные вдовы не знали, где снимают кабаки с цыганами, но быстренько навели справки и нашли нужных людей. А к его пачечке денег тайно добавили еще сорок раз по столько: внук вообще не разбирался в столичных ценах. Затем по требованию внука наняли «кадиллак», который обычно свадьбы возит, и отправились по Ленинградскому шоссе в ближнее Подмосковье. Там свои люди обставили встречу как надо, с рюмкой и песнями «К нам приехал, к нам приехал…», потом «Пей до дна!», чтобы взять его на короткий поводок. Внук сделал вид, что выпил, многие будто видели возле его рта фужер с водкой, однако в последний момент, скорее всего, схитрил, выплеснул содержимое за свое плечо. Елена Прекрасная стояла позади, и на нее попали брызги, причем в накрашенные глаза — даже защипало. Возможно, выпил не все, только пригубил, но главное было начало положить, потом сам запросит.

В общем, приложился слегка и пошел танцевать с цыганками! Что только не выделывал: у матерых цыган из ансамбля «Ромалы» глаза на лоб лезли. Змей-искуситель в пляске, а не лесничий! Обе черные вдовы, чтобы еще пуще раззадорить, тоже в круг выходили, испытывая невероятный позор, но скоро притомились, годы не те, да и не пристало им танцевать пошлую цыганщину. Вышли-то, чтоб раззадорить внука, и запыхались, ноги подкашивались, перед глазами яркими шалями круги заплясали.

Среди танцовщиц и певуний цыганок как таковых не было, все больше хохлуши, молдаванки и еврейки, однако все предупреждены были: на которую глаз положит, не отказывать, исполнить всякую его волю. Главное, задержать его в загульном состоянии хотя бы на двое-трое суток, за каждый день сверх нормы — отдельная плата. Черным вдовам требовалось время на консультации, возможное привлечение нужных людей, подготовку адвокатами доверенности, которую можно подсунуть ему на подпись. В присутствии всевидящего внука ничего этого не сделать! Но и глаз спускать нельзя, чтобы не проявлял излишней инициативы.

Пока внук плясал с цыганками, вдовы посовещались и решили: лесничий — излеченный алкоголик! По манере поведения все точно: нравоучения, лекции, здоровый образ жизни, а чуть попадет за воротник — не удержишь. С такими уже встречались…

На одну цыганку внук сразу глаз положил, натанцевался в кругу, напелся их песен и, несмотря на ранний час, поволок в заранее приготовленный домик на отшибе у кабацкой усадьбы. Бабки Ёжки лишний раз убедились в своей догадке — алкоголик в прошлом и бабник еще! А избушка хоть и была на курьих ножках в прямом смысле, но доверху заряженная едой и напитками — месяц любой бы москвич оттуда не выходил. Черные вдовы первый раз с боязливым облегчением вздохнули: орел сидел в клетке! И надо было начинать действовать.

Вызвали в срочном порядке своих адвокатов, офисных служащих, сняли номер в кабацком отеле и принялись составлять текст доверенности. Мозги себе к вечеру вывернули — не получается такой, чтобы позволяла все и со всеми последствиями. А Дойче банк — организация серьезная, малейший прокол — и документ даже к рассмотрению не примет. Колебались долго и все же вечером сняли с судебного процесса и вызвали к себе Генриха, адвоката, одно имя коего навевало страх на самых принципиальных судей. Где Генрих, знали они, там истина, там воля или, наоборот, неволя государства. Иначе пойдет отраженная волна цунами и всех сомневающихся в истинности адвокатских суждений поднимет в обратном порядке, как поднимается вода в забитом унитазе.

Перед приездом Генриха послали одну цыганку, то бишь хохлушу, в разведку, спросить, не надо ли чего. А заодно посмотреть на состояние Ворожея и его избранницы, дабы определить, когда можно нести доверенность на подпись. Вдовствующая императрица сама проинструктировала прелестную танцовщицу и пустила, как опытные кинологи пускают собаку по следу. Девица приблизилась к избушке, постучала и, не дождавшись ответа, вошла. Вошла и канула бесследно, даже не подав знака, и Елена Прекрасная сразу поняла: внук в ударе и оставил разведчицу себе, ибо в этом случае у конченых развратников третий не лишний, третий — запасной.

Так ясновидящий Ворожей попался на том, на чем попадались все мужчины без исключения. Генрих приехал с опозданием, быстро вошел в курс дела и сочинил доверенность, которую примет любой банк Европы. Если бы назвали ему истинную сумму вопроса, он бы выкупил кабак и не уехал никогда, но черные вдовы подготовились к приезду и озвучили цифру, в миллион раз меньшую. И то он что-то почуял, завертел носом, но, более ничего не вынюхав, исполнил свои обязанности, получил наличными и раскланялся с многозначительными пожеланиями успеха, чем заставил вдов насторожиться.

Поздно ночью Елена Прекрасная сама вызвалась узнать, что происходит в избушке, но, соразмерив возможности, отказалась от затеи, поскольку оттуда обрывками доносились визжащие женские голоса, стоны и звон битой посуды. Выпивший и развратный внук мог вполне оставить у себя и черную вдову — для разнообразия ощущений. Извращенцы непредсказуемы, их маниакальные фантазии не имеют границ. Жалели, что избушка не оборудована видеоаппаратурой, но теперь ее уже не поставишь.

Черные вдовы переночевали в гостиничных номерах кабака, позавтракали, дали возможность двум засланным цыганкам развеселить внука и ближе к обеду послали третью, дабы уточнить сроки подачи доверенности на подпись. Жительница из города Бельцы постучалась, вошла и скоро вышла, почему-то призывно и даже панически размахивая руками. А по условиям должна была лишь спустить с плеч кашемировую шаль, чтобы знак подать.

Прибежавшие черные вдовы обнаружили голых цыганок, спящих друг у друга в объятьях. Внука не было и следов пьяного разгула тоже: ничего не съедено, не выпито, не разбито, но девицы в изнеможении и не могут проснуться. Когда их добудились и потребовали объяснений, цыганки ничего толком сказать не могли и ужасно стыдились своего вида и состояния, поскольку, имея правильную ориентацию, никогда не были замечены в лесбиянстве. Кое-как удалось допытаться, что внук исчез еще вчера и с первой цыганкой только пил кофе и читал наизусть «Челкаша» Максима Горького. Когда пришла вторая цыганка, он как-то странно посмотрел на них, свел глаза и словно лишил девушек разума и сознания. Гастарбайтерш тут же уволили из ансамбля, после чего гордые цыгане «Ромалы» сели в микроавтобус и уехали.

Дабы привязать внука к своей квартире, Елена Прекрасная отдала ему запасной комплект ключей, поэтому черные вдовы застали его дома, в окружении сразу трех служащих Дойче банка, о чем свидетельствовали золотые вышивки на офисных пиджаках и манеры поведения. Внук при появлении черных вдов не изронил ни слова о делах, мгновенно свернул совещание, и служащие удалились. Сказал только, что проводил консультации с банком, и тут же спохватился и всплеснул руками:

Что же вы так рано приехали? Погуляли бы еще, порезвились, бабки Ёжки! Для вас же старался, чтоб отдохнули. И так от дел отвлекаю… Но ничего, с завтрашнего дня открываю офисное помещение возле Дойче банка. Там вывеску должны поставить и деревянные двери заменить на сейфовые, только из бронированного стекла. Туда и переберусь, сниму обузу с вас…

Черные вдовы не знали, что и ответить. Но на удивление скоро нашлась Елена Прекрасная:

Вы можете жить у меня сколько угодно!

Ну нет, обременять вас, — скромно замялся внук. — Ко мне станут ходить люди, много людей. А как и где стану хранить ценности и документы? Нет, под офис взял отдельный особнячок, поставлю надежную охрану…

Отпускать его было нельзя!

Тогда в квартире Патриарха! — осенило Екатерину. — То есть вашего деда! У меня есть ключи, а дверь не опечатана… Там будет удобно! Как-то мы сразу не догадались… Жить в офисе очень неудобно!

Да мне везде удобно! Меня каждый кустик ночевать пустит.

Нет, вы обязаны поселиться у родного деда! — заявила вдовствующая. — Это весьма символично и справедливо!

И у деда не могу, — заупрямился тот. — Это будет квартира-музей. Станут водить экскурсии. У меня весьма заслуженный дед. Он даже в ООНе служил… Разве можно жить в музее?

Черным вдовам предложить было нечего, а Ворожей устало потянулся, зевнул, хотя солнце только клонилось к закату.

Сутки на ногах, спать пора! Пристал я, бабки. Делянки в лесу отводить легче. Наследство — такая канитель… Кто-нибудь из вас умеет делать массаж шеи? Легкий, ненавязчивый?

Ошалевшие черные вдовы все еще таращили глаза. Внук стащил с себя деловой пиджак.

Чему вас только учили? В университетах... Эх, потерянное поколение!

И уплелся в гостевую комнату отдыхать.

Внук, будто уж, ускользал из рук, и надо было принимать кардинальные меры! Паники у черных вдов еще не было, но и готового, приемлемого решения не находилось. Требовались срочные консультации с сильными мира сего, причем говорить уже надо было открытым текстом, жертвуя частью наследства Патриарха. Черные вдовы посовещались в ванной комнате и остановились на том, чтобы с утра вдовствующей императрице ехать к Генеральному прокурору. И сначала надавить на него, что слабо ведется розыск похищенного старца, пригрозить прессой и в зависимости от реакции действовать дальше. Или в открытую помощи попросить, чтоб посодействовал Фонду, или только рассказать про внука, наследство, завещание и обсудить возможные выходы из положения.

Первую газету с собственными фотографиями Екатерина увидела у водителя-частника. Обе черные вдовы танцевали с цыганками! Причем все крупным планом, с деталями и наводящим вопросом — куда уходят деньги Фонда защиты прав человека? На отдельном снимке — фотокопия ресторанного счета в долларах с четырьмя нулями…

Ведь предупреждали своих людей, чтоб позаботились о безопасности, чтоб никаких журналистов и папарацци близко не подпускали! Хорошо, бомбила попался невнимательный, не узнал и довез до Генеральной без лишних вопросов. Вторую газету вдовствующая увидела в киоске, на самом видном месте: опять фоторепортаж, танцы с цыганками, и хоть бы на одном снимке попался внук. Будто его и не было в кабаке! Рядом с черными вдовами, наряженными в белые костюмы, плясал сам руководитель ансамбля «Ромалы» — то ли грек, то ли гагауз. А на месте, где в то время отбивал подошвы лесничий, цыганская шаль.

И тогда голову Екатерины ожгла зловещая мысль, которую она произнесла вслух:

Это война.

Кто-то узнал о замыслах черных вдов относительно наследства Патриарха и теперь старательно топит Фонд. Пресса была желтой, но это еще хуже, поскольку сумасшедший народ давно был сбит с толку, больше читал цветных, красочных газет, думая, что это газеты, как некогда была «Правда». Ноги вдовствующей не подкосились, не дрогнули — напротив, обрели жесткую поступь, когда она шла коридорами к Генеральному. Тот уже посмотрел газеты и даже не спрятал их, оставив у себя на столе.

Мои эксперты проверили, — сразу пояснил он. — Это не фотомонтаж. Снимки натуральные. И как вы так могли подставиться, многоуважаемая?.. Что делать? Свобода слова и печати, за которые вы ратовали.

Было чувство, что он беседует сам с собой, точнее, проговаривает речь, готовясь к встрече с вдовствующей. И ничуть ее не боится!

Ну ладно выйти плясать в театре, — продолжал размышлять Генеральный. — Даже на площади, с народом… А то в кабаке, с цыганами! За которыми дурная слава… Так что ничем помочь не могу! Вы же пришли за помощью?

Нет! — отрубила Екатерина. — Я пришла потребовать от вас конкретных действий. В розыске Станислава Юзефовича!

А его розыск прекращен, — вдруг заявил Генеральный. — Как выяснилось, Патриарха никто не похищал.

То есть как прекращен?! На каком основании?

На основании его личного заявления.

Перед Екатериной очутилась бумага, причем оригинал заявления, заверенного нотариально и написанного собственноручно Патриархом. Станислав Юзефович требовал прекратить всяческие его розыски в связи с тем, что он добровольно уехал на жительство в деревню Замараево Костромской области и просит его не беспокоить хотя бы месяц. А все текущие дела решать с его уполномоченным, внуком Ворожеем Дмитрием Ульяновичем, в Москве либо с главой сельского поселения Замараево Христофоровым, которые ответят на любые вопросы.

Я решил, вы в курсе дел, — пожал плечами прокурор. — Коль не скорбите, а веселитесь с цыганами…

Это прозвучало как издевка.

Вы послали туда человека?! — вскинулась вдовствующая императрица. — В это Замараево?

Еще позавчера, — преспокойно отозвался Генеральный. — Пока вы танцевали… Вчера он вернулся и все подтвердил.

Что подтвердил?!

Что Патриарх находится на заимке близ Замараева и жизнью на природе вполне доволен.

А внука?.. Ворожея допросили?

На каком основании?.. Вы же знакомы с Уголовно-процессуальным кодексом. Я позвонил ему по телефону и получил исчерпывающий ответ.

Раскрывать перед ним замыслы относительно наследства и Фонда, переходить на открытый текст не имело смысла: вероятно, внук успел убедить даже Генерального прокурора, и эти его вскрывающиеся способности удава цепенили и обездвиживали сознание.

Уставшая уже с утра вдовствующая императрица вызвала к прокуратуре служебную машину — скрывать свои разъезды и адреса теперь не имело смысла, — и отправилась к Елене Прекрасной на квартиру, почти готовая выбросить белый флаг. Но по пути позвонила экстрасенс и попросила срочно заехать, поскольку, мол, есть потрясающая информация. У этой ведьмы все было потрясающее, и сама она, растолстевшая до безобразия, тоже тряслась, как студень, и вызывала отвращение. Однако офис гадалки был по пути, и Екатерина все же завернула к ней, не питая никаких надежд.

И застала там всемогущего Генриха! Адвокат, словно медиум, сидел в кресле, прикрыв глаза, и нюхал дымок сжигаемой индийской соломины.

Ваш Патриарх находится между небом и землей, — заявила колдунья и выложила перед вдовствующей каменную плиту. — Читайте сами: он между жизнью и смертью. Такое бывает в состоянии сомати. За свою практику я это вижу в первый раз…

Руки, голова, грудь и необъятная задница экстрасенса — все тряслось, причем каждый член самостоятельно и в своем ритме. Екатерина глянула на отшлифованный камень и узрела там некое водянистое изображение, отдаленно напоминающее Большой Каменный мост.

И что это значит? — тупо спросила вдовствующая императрица.

Это значит, что Станислава Юзефовича необходимо спасать, — заявил Генрих, все еще нюхая дым. — И в срочном порядке. Он между двумя мирами.

Они оба с ведьмой сейчас напоминали пациентов психиатрички, ибо искренне верили в то, о чем говорили. Их бред был навязчивым и лип не к разуму — к телу, как наэлектризованная юбка. Еще бы минута, и Екатерина поверила бы во все — в местонахождение Патриарха, состояние сомати и параллельные миры, презрев убеждения и долгую жизнь с физиком. Но пробудил и вернул в реальность голос Генриха:

Я работаю за пятьдесят процентов от суммы вопроса. И готов вернуть его в наш мир. Сколько там означено в евро? По курсу на восемьдесят девятый год?

У колдуньи на лице затряслась улыбка…

10.

Переплетчик никогда не приходил к нему открыто, а тут явился, словно забыв все предосторожности, коим учил: фигура заметная, могли узнать встречные соседи на лестнице. И проследить, к кому это наведался зловещий человек в длинной шинели. После несостоявшегося покушения в Харькове он вообще страх потерял и ездил без личной охраны. Вид у названного брата был сердитый и задумчивый, будто обидел кто, и после веселого Шуберта в квартиру внеслась облаком тихая, разъедающая, как кислота, печаль. В таких случаях сразу задают вопрос — что случилось? Станкевич ничего спрашивать не стал, отступил в сторону и запер дверь. Во второй раз он видел Переплетчика нерешительным, даже сломленным: в первый раз это было в парке дворца Браницких, когда он подошел, попросил поиграть на альте и тем самым решил его судьбу.

Переплетчик молча подал ледяную руку мертвеца и, не снимая фуражки, присел на стул — туда, где недавно еще сидела Гутя.

И у тебя этот же запах…

Какой? — насторожился Станислав.

Хвойный, как от похоронных венков. Кто у тебя был?

Вываливать на его печальную голову новость о визите убитой им тетушки Станкевич не решился: сразу примет за психа и вместо санатория запрет в дурдом. И он выбрал для начала малое зло, одновременно думая проверить свою версию, поэтому обронил мимоходом:

Шуберт. Он сейчас под псевдонимом…

Все ясно, — неопределенно, без эмоции отозвался Переплетчик и глянул на часы. — Уже время, а колокола не звонят. Не договорился Троцкий. Хотел у тебя посидеть и послушать. Когда мы перенесли столицу из Петрограда, к заутрене вся Москва звенела… Как ты думаешь, почему?

Не знаю. — Станислав запнул молоток подальше. — Я не прислушивался. Внимания не обращал…

Чекист обязан на все обращать внимание, — назидательно проговорил Переплетчик. — Даже на незначительные мелочи. А звон колоколов далеко не мелочь. Вот и шастают Шуберты…

Станкевич присел на край дивана, поглаживая ноющие руки.

Что-то я не понимаю тебя, брат…

Переплетчик резко встал, отошел к окну, заслонив распахнутой шинелью половину света, и, раскрыв створки, стал усиленно дышать, словно вынырнул из воды.

Отдышался и сказал обреченно:

Нет, не звонят. И, видно, не будут…

Свежий воздух из окна слегка взбодрил Станислава, по крайней мере, кислотная печаль вроде бы выветрилась. Он редко встречал гостей, да их и не было, если не считать латышского стрелка. Спохватился и предложил чаю, хотя знал, что в доме нет заварки и тем более сахара: давно уже сидел без денег, потратившись на лекарства. Но теперь в кармане лежало месячное жалованье, а в праздничном наборе мог быть и чай, и сахар. Станкевич хотел вскрыть бумажный пакет, но был остановлен непривычным голосом гостя. Переплетчик вдруг заговорил резко, со звоном и легким польским акцентом, который вырывался во время сильного волнения.

Ты что, не понимаешь? Мертвецы по Москве ходят! Вот и Шуберт из могилы встал…

Огненная боль в ладонях мгновенно погасла.

Он разве… не живой?

Будто ты не помнишь! Шуберт прыгнул с моста! Его зарыли… Он встал, вылез! Вся нечисть повылазила из своих нор! И бродит.

Станислав сунул руку в карман, нащупал и потом осторожно достал деньги. И только сейчас увидел, что они не советские, а керенки, выпущенные еще Временным правительством и туго свернутые в несколько раз. Теперь просто ненужный мусор, фантики. Тогда он кинулся к пакету из крафтовой бумаги, перекрученной шпагатом: вместо продуктовой пайки к Первому мая там оказалась обыкновенная земля, скорее всего с могилы, потому как в ней оказались листья и лепестки бумажных цветов…

Переплетчик ничего этого видеть не мог, ибо стоял спиной, однако усмехнулся и сказал:

Убедился?.. Сначала я подумал, у меня затмение, помрачение ума. Ванда стала являться, сестра моя… Думал, это мне знак, проклятье. Или перетрудился на службе. Надо в санаторий или за границу… А потом пошли доклады, доносы самых разных людей. Покойники разгуливают по улицам Москвы. Многие видят чертей, леших, русалок. Ходят какие-то уроды, двухголовые, многорукие. В общем, нечисть… Сначала по ночам, редко. Теперь и днем, после третьих петухов… Ну что скажешь? Я сумасшедший?

Он так же резко развернулся и вообще заслонил окно.

Ко мне сегодня приходила Гутя, тетка моя, — признался Станкевич. — Которую я…

Переплетчик не дослушал:

Что делала?

Играла… Что-то скверное, ужасное…

А Ванда поет псалмы. — Он ушел со света и снова сел. — Благозвучные, как песни Лорелеи… Думаешь, мы только двое таких? Дежурные части ОГПУ завалены доносами и свидетельствами. Милиция отлавливает, задерживает трупы! Мы пока секретим… И все потому, что перестали звонить колокола! Неприкаянные мертвецы встают из могил. Нечисть хлынула из лесов и болот в Москву. А в Питере что творится!..

Хотел попросить у тебя путевку в санаторий, — вспомнил Станкевич. — Надо лечить нервы… Нам обоим надо лечиться. Это болезнь. Давай поедем вместе?

Переплетчик словно не услышал:

Сокольников ходил по ночам купаться в Александровский сад. Русалки чуть не утопили. Хорошо, охранники заметили, отобрали. Все тело в синяках… Одну поймали, заперли в Комендантской башне. Наутро лужа осталась, в середине что-то вроде гриба или медузы… Ему тоже надо лечиться? От Прошьяна каждую ночь покойную бабушку выносят, у Гуковского в квартире мертвецы в карты играют… Знаешь, почему Ленин все время в Горках? Врачи доложили, что-то вроде раздвоения личности. Но это так, отговорка. Вселилась какая-то сущность и мучает… Это что мы знаем. Многие сидят, как ты, и мечтают подлечиться. Троцкому по ночам кто-то косички плетет, мелкие — он молчит. На заседание однажды так и пришел нечесаный. Мне стало известно, о чем он молчит. В его голове родился план, как избавить Европу от капиталистов, как двинуть в ее просторы мировую революцию. Ее понесут на штыках миллионы убитых солдат. Легионы покойников двинутся к Ла-Маншу, а потом в Англию. Там сядут на захваченные корабли и отправятся в Северо-Американские Штаты… Легионы уже убитых, поэтому неубиваемых солдат! Сейчас Лев Давидович проводит эксперименты с управлением мертвецами. Колокольные звоны в Москве — часть его грандиозного опыта. Боюсь, что найдет способ. Потому молчит и не расчесывает волосы… Только Кобу ничто не берет. Молится он, что ли?..

Все сошли с ума! — стряхнул липкое очарование Станислав. — Просто все мы тут сумасшедшие!

Церкви закрыли, колокольни опечатали, — подытожил Переплетчик. — А что теперь хотели? И это ведь все Лев Давидович, в душу его!..

Но продолжать обвинять своего извечного конкурента не стал.

Мы тоже руку приложили, — вставил Станкевич.

Хотели разрушить старый мир, а разрушили мироустройство, — не услышав его, заявил Переплетчик. — Все перемешали!.. Мы не можем разобраться, где теперь мир живых. Покойники тоже запутались, не найдут своего мира. Вот и бродят… А раньше в колокола звонили! И все знали: где звонят, там живые. Звоны — это мосты между мирами. Мосты и одновременно границы. Рубежи!.. Теперь мосты разрушены, живые и мертвые перемешались, а тут еще звонить перестали. Колокола-то ведь не церковники придумали. В каждой крепости на башнях висели медные била. И не только чтобы народ собирать. При них часовщиков держали, отбивать час дневной и ночной. Как ты думаешь, для чего? Попов тогда и в помине не было!.. Троцкий быстрее всех догадался. К нему профессор приходил, в прошлом духовного звания. Должно быть, надоумил… Притомился по утрам косички расплетать. Сегодня ночью звонарей собирал по всей Москве, договаривался, чтоб заутреню звонить. Звонари почуяли, в чем дело, и взбунтовались. Не желают исполнять «Интернационал». Да и не умеют… И сейчас еще сидят, думают, какую музыку играть. К вечерне, поди, договорятся, опыт проведут. Трое суток по всей Москве звонить станут, как в прошлые времена. Если поможет, оставят звоны…

Он встал, закрыл окно и запахнул шинель, собираясь уходить. Станкевич тоже вскочил, встряхнулся.

Погоди, брат!.. А мне что делать? Я больше не вытерплю! Если она снова придет? — Станислав потряс руками. — И будет вколачивать гвозди?! Я не выдержу! Я уже играть не могу! Раны на руках! Каждый день распинать меня и уродовать слух!..

Тебе и в самом деле в санаторий бы, — посетовал и посоветовал Переплетчик. — Но сейчас некогда. Сиди дома, слушай звоны и наблюдай. Ты музыкант, ты чуткий, ты с глазами и ушами, не то что другие. Можешь видеть и слышать сразу оба мира! Ты всегда стоишь на умозрительном мосту… А я по тебе стану определять, помогают колокола или… Это тебе задание такое!

И ушел так же, не скрываясь и не соблюдая конспирации.

Спустя час наконец-то явился латышский стрелок с жалованьем и продуктовым набором. Пришел, как всегда, невозмутимый и бесстрастный: наверное, Эдгара тоже ничего не брало, как Сталина. Станислав принял деньги, расписался в ведомости и получил паек.

Ты ничего особенного на улицах не замечаешь? — будто между прочим спросил Станкевич. — Что-нибудь необычное?

Суета и шум, — проронил Веберс, но отвел глаза. — Трамваи эти гремят, звук и скрежет — душу выворачивает. Особенно на поворотах… Хочу на свой хутор. Или как ты, сидеть дома.

Он что-то замечал! Но, как всегда, скрывал свои чувства.

Чекист должен замечать все, — передразнивая Переплетчика, сказал Станислав. — И быть внимательным.

Вероятно, Троцкий не уговорил звонарей и к вечеру, потому что колокола молчали до сумерек. Все это время Станкевич стоял у раскрытого окна и прислушивался к затаенному шуму вечернего города. Вместе с темнотой у него опять заныли ладони, не помогли даже поздно загоревшиеся электрические фонари, тогда еще редкие в Москве — экономили электричество. В предчувствии грядущей ночи он все больше испытывал беспокойство и, разумеется, спать не собирался, а хотел, как вчера, притвориться спящим и, когда явится Августа, не дать ей забивать гвозди. Поэтому он заранее достал из-под дивана молоток и, выбрав момент, когда на тротуаре никого не было, выбросил в окно. Однако не прошло и четверти часа, как в дверь позвонили, судя по всему чужие. Станислав не хотел открывать, но пришедший гость проявлял настойчивость, и пришлось отворить. За порогом стоял незнакомый мужик с кнутом за поясом, вероятно извозчик.

Из вашего окна выпало, — и протянул молоток. — Прямо моему коню меж ушей. Конь понес, разбил коляску. Прошу заплатить.

Можно было бы вытолкать его взашей, но от извозчика разило покойником! И прикасаться к нему было выше всех сил. Станислав вынул принесенные латышом деньги и протянул гостю с того света. Тот отсчитал какую-то сумму и лишнее вернул.

Нам чужого не надо. Мы берем свое.

И удалился.

Станкевич слегка отодрал фанеру, которой была заколочена смежная дверь с чужой соседской квартирой — доходный дом после революции перекроили, засунул туда возвращенный молоток и снова забил гвозди, теперь уже незаряженной гранатой.

Ровно в полночь, когда он уже изготовился к встрече с Августой, раскинув руки по спинке дивана, вдруг ударили колокола и тягучий, басовитый звон влился в растворенное окно. То ли почудилось, то ли внезапный звук как-то отрезонировал в корпусе виолончели, но она слегка загудела, потом взвизгнула, словно от ожога, и умолкла. Станкевич еще подумал, что надо встать к окну, чтобы услышать, как это звучит на улице, и посмотреть, что там творится, однако, несколько ночей не смыкавший глаз, внезапно провалился в сон, безбоязненно оставив руки на спинке дивана.

Проснулся так же внезапно, утром, опять же от колокольного звона. И понял, что Гутя не посмела явиться, не вколачивала гвозди: руки не болели! В квартире все оставалось как есть, только умершую виолончель кто-то трогал: развернул ее поперек, словно хотел вынести и не успел. Шпиль оказался загнут, одна струна оторвалась и свернулась в пружинку, а другая, басовая, завязана в узел, хотя конец ее оставался на колке. Станислав хотел вернуть инструмент на место, но едва прикоснулся, как почуял тошнотворный запах гниения, исходящий из резонатора. Он заглянул сквозь струны, попробовал на вес — внутри что-то было и смердило оттуда!

Стараясь не трясти, он вытащил виолончель на середину комнаты, за неимением топора взял пулемет и разнес прикладом сначала переднюю деку. Резонатор оказался пустым, освобожденные от натяжения струны извивались, как живые. Потом перевернул инструмент и добил его, искрошил в щепки. Ни грибов, ни медуз не нашел, даже мокрого места не осталось, но оборванная струна вдруг сама снялась с привязи, выпрямилась, дернувшись к окну, улететь хотела! Однако там скрутилась от колокольного звона в пружину, укатилась к порогу и, нащупав рваным концом замочную скважину, медленно выцедилась и утекла за дверь.

Останки виолончели он сложил в мешок, смел мусор и, только когда понес на помойку, узрел, что Москва просветлела. Так все пасмурно было, а тут ярчайший, до рези в глазах, солнечный свет. Он вернулся домой в слезах, в этот же день попытался испытать руки и поиграть на инструменте Страдивари, но едва занес смычок, как ударили полуденные колокола.

Он и в самом деле раньше не обращал внимания, когда и сколько они бьют — это пока не закрыли церкви: звон никак не ложился на его музыкальный слух, не вдохновлял, но и не раздражал. Прежде он существовал как фон общего городского шума, как скрежет и лязг трамвая, дребезг тележных колес по мостовым, басовитое карканье ворон. Колокольный звон относился к природным звукам, коим ухо тогда еще не внимало, ориентированное на звучание инструментальной музыки, скрипичных струн или даже оркестровых барабанов. И теперь он вдруг оценил, точнее, определил место колокольному звону: и в самом деле нечто пограничное, серединное, существующее между музыкой и природными шумами как между мирами.

Весь день он простоял у окна, вытирая слезы: солнечный свет теперь резал глаза даже в квартире, хотя попадал отраженным, рассеянным: мешали дома напротив. Но почему-то испытывал счастье и облегчение.

Вечером он даже не думал играть, а дождался вечернего звона и долго его слушал, отыскивая доказательства своему предположению. Звон в вечерних сумерках словно тоже пригас и напоминал ему звучание органа в кафедральном соборе Белостока. И тогда он поставил вместе — колокола и орган, окончательно вычеркнув их из перечня музыкальных инструментов.

Переплетчик неожиданно оказался прав: тот и другой существовали не для того, чтобы ублажать душу и ласкать слух. Оба они служили для обозначения границы миров, дабы разделять живое и мертвое.

Тогда в течение трех суток над Москвой, а говорят, и многими другими городами, как в добрые старые времена, раздавались колокольные звоны. Массового бега вставших из могил и заплутавших в пространстве покойников никто не наблюдал, рассказывали отдельные эпизоды, но заметили: в столице и Питере заметно поубавилось чиновников и милиционеров. Будто восставшие из праха облюбовали себе эти виды занятий, успели поступить на службу и с началом опыта со звонарями бесследно исчезли. Однако в донесениях сотрудников ОГПУ, которых обязали отслеживать, что происходит, отмечалось, что на окраинных улицах Москвы и на вытекающих из города реках, речках и даже в канализациях по ночам наблюдалось заметное оживление, звуки торопливых шагов, стук копыт, странные всплески, напоминающие удары бобровых хвостов и бурлящий шум весел невидимых лодок.

Через три дня по директиве Троцкого количество звонарей сократили вдвое и звонили еще сутки — обстановка не изменилась. Разве что небо задернуло перистыми облаками, и, соответственно, увернулся наполовину солнечный фитиль, и глаза пообвыклись, присмотрелись к свету. Тогда закрыли и опечатали еще половину звонниц и таким образом нашли грань, которая была заметна и живым и мертвым. Только было непонятно, удался ли эксперимент Троцкого, нашел ли он способ управления легионами покойников, чтобы засылать в Европу.

Колокола теперь стали едва слышны, и Станкевич начал играть, думая на днях поехать в консерваторию, чтобы поставить профессора перед фактом приобретения новых рук и ушей. И так уже было пропущено более месяца, впрочем, в те мрачные дни посещений особо и не требовали. Переплетчик не появлялся: должно быть, и без свидетельства музыканта, слышащего миры, стало понятно, что покойники оставили Москву. А условия, что Станислав сам придет на доклад, не было.

В это время к нему в дверь и позвонила Лиза, точнее, ее домработница, приведшая девицу.

Мы все время слышим музыку из вашей квартиры, — скромно призналась Лиза, глядя почему-то на свою сопровождающую со скрипичным футляром. — Между нашими квартирами есть заколоченная дверь, и через нее очень хорошо слышно. Не смогли бы вы давать мне уроки?

Она была в модной тогда, красной косынке, но подвязанной не обычным шалашиком, а плотно охватывающей головку, и только на нежную шейку спускался треугольный шлейфик. Приталенная кофточка отрисовывала изящную и по-юношески еще незрелую фигурку. Лиза не походила ни на одну девицу тогдашней Москвы, набирающей комсомольский задор и открытость; она словно выплыла и соткалась из того яркого света, что пылал над столицей все три дня колокольного боя.

И он неожиданно для себя согласился: это была первая живая гостья, переступившая порог его квартиры. Тогда он просто ей любовался и не помышлял ни о каких отношениях, тем паче на уроки она приходила с домработницей. И однажды в паузе между занятиями, тая свой болезненный еще интерес к нашумевшей теме о гуляющих покойниках, Станкевич спросил, что Лиза думает об этом. Она была наслышана о мрачных событиях, но имела свой взгляд.

Все, что мы видим и чувствуем, все живет в нас и все исходит из нас, — неожиданно по-взрослому мудро произнесла она. — Наше сознание рождает и прекрасное и чудовищ. Это как скрипка, из которой можно извлечь божественную музыку и безобразную лавину звуков.

И сказано это было так просто, что он запомнил каждое ее слово, думая потом повторить все Переплетчику, когда тот потребует отчета по заданию.

Да люди просто с ума сошли! — не согласилась простоватая домработница. — Вот и чудятся им покойники! Я и ночью ходила — никого не видала…

Нет-нет, Матрёна, покойники были! — не согласилась Лиза, зазвенев колокольчиком. — Их было много!.. Люди начали думать о смерти. Днем и ночью только о смерти... И почти не думали о жизни. И выпустили из себя толпы мертвецов! А когда услышали звон, вспомнили и обрадовались. И покойники исчезли, ушли в свои могилы. Нужно все время думать о жизни, даже если ты умираешь.

А Станкевич слушал ее, смотрел и мысленно произносил слова, которых прежде и в голове не было, не то что на языке: «Она божественна! Она — оживший цветок!»

И даже тогда у него не возникло мысли как-то сблизиться с Лизой, завязать романтические отношения — смотрел, восхищался и ни разу не подумал, что сейчас оказывается в роли ненавистного красномордого Вацлава.

Уроки он давал через день, поскольку Лиза была дочерью ответственного советского служащего и исполняла обязанности его секретаря. И все это время жила в соседней квартире, через стену с замурованной в полкирпича и заколоченной фанерой дверью, которая когда-то соединяла комнаты и была забита при уплотнении жильцов. Их разделяло пространство в ширину ладони, и могли бы давным-давно встретиться — хотя бы случайно, на лестнице или во дворе. Нет, проскакивали мимо, не замечали друг друга или час встречи еще не пришел и он не рассмотрел ее? Потому что ему из конспиративных соображений запрещено заводить знакомство, а тем паче дружеские отношения с соседями. И давать уроки он согласился на свой страх и риск, нарушая инструкции. Но ведь должен был обратить внимание и запомнить необычно обтянутую косынкой головку!

Вероятно, Переплетчик был прав, укоряя его в невнимательности…

Это восхищение Лизой оживило и подвигло к походу в консерваторию, дабы сдаться на милость профессора.

Тот же с порога заметил его преображение и сразу простил пропуски занятий. Он сам был почти счастлив, и у Станкевича возникло подозрение, что учителя тоже изрядно помучили покойники. Но спрашивать ничего не стал, сел играть и его порадовал. А профессор вдруг спросил об умершем инструменте, дескать, неплохо бы достать его из почетного угла и опробовать вдруг ожил? Признаваться, что виолончель разбита в щепки и давно снесена на свалку, он не стал и ответил неопределенно, мол, попробую. Однако это напоминание о прошлом его покоробило и заставило вспомнить о сорвавшейся и улетевшей в замочную скважину струне. Только сейчас ему пришло в голову, что злоключения с покойной Августой не закончились и непременно еще как-то отразятся на его жизни. Не следовало отпускать на волю эту струну…

После нескольких уроков Лиза стала приходить без сопровождения. Он заранее становился возле своей двери и слушал, когда откроется соседская. И когда она открывалась, сердце стучало в горле, отбивая ее мелкие шажочки. Их было ровно семь — таково расстояние между дверями квартир. Станислав без ее звонка распахивал свою дверь, и она всякий раз тайно радовалась, что он ждал, и это вселяло надежды. Их нахождение вдвоем в одном пространстве как-то сразу сняло преграду, стоящую между ней и его чувствами. А желание пока было единственным — развязать косынку и посмотреть, какие у Лизы волосы. Из-под плотного и тугого покрова не выбивалось ни одной прядки и лишь чуть выглядывали нежные мочки ушей, к которым хотелось прикоснуться губами или даже осторожно прикусить. Сама же она косынки не снимала, и Станкевичу однажды приснилось, что головка ее украшена золотыми вьющимися локонами. Вероятно, она скрывала свою красоту, чтобы не выглядеть прекрасной, что совсем не приветствовалось среди комсомольской молодежи.

Желание он испытывал и на мочки ушек смотрел с вожделением, но всякий раз откладывал даже попытку дотронуться до ученицы, если не считать необходимых движений и прикосновений, когда он показывал, как пальчики должны лежать на грифе, смычке и как прижимать скрипку подбородком.

Станислав ждал Лизу на урок, когда в дверь позвонил латышский стрелок и официально вручил предписание немедля явиться к Переплетчику. При себе иметь штатное оружие, запасное белье, теплую одежду и запас продуктов на три дня.

Станкевич положил в футляр из-под виолончели пулемет, наградной маузер, боеприпасы и в сопровождении Эдгара поехал по указанному адресу. Тайно от него, нарушая инструкции, он написал записку Лизе, что вынужден срочно уехать на гастроли и что будет помнить ее каждую минуту, играть для нее самые нежные, тоскующие и пронзительные соло в симфоническом оркестре, ждать встречи и мгновения, когда она сама снимет косынку и явит ему свои золотые локоны. Написал, перечитал, отогнал мысль, что записка похожа на предсмертную, и втайне же от Веберса вложил в створ двери.

Латыш всю дорогу помалкивал, на расспросы лишь гримасничал и дергал плечами, ибо сам пребывал в неведении относительно задания. Они приехали на конспиративную квартиру в Лужниках, и сразу стало ясно, что скоро отсюда не вырваться: повсюду лежали старые, явно добытые в патриархии, книги, брошюры и листовки, общий смысл которых сводился к борьбе с ересями, раскольничеством и сектантством. На конспиративных квартирах никогда не хранили чего-нибудь случайного, если и были библиотечки, то их заряжали соответственно, для выполнения предстоящего задания.

Переплетчик в этот день на встречу и постановку задачи не пришел, поэтому Станислав выждал, когда латышский стрелок преспокойно заснет в одной из четырех комнат, послушал редкий бой полуночных колоколов и, прихватив маузер, отправился домой. На случай обнаружения отлучки он придумал легенду, будто впопыхах забыл в квартире наградное оружие, а это ведь талисман, оберег! И вот будто сбегал и забрал. Он даже в квартиру заходить не собирался; хотелось узнать единственное — как откликнулась на его пылкие речи Лиза, придя на урок? И оставила ли хотя бы несколько слов в ответ, которые станут греть его в долгой будущей командировке?

Его записка торчала в двери так, как он оставлял: специально заметку сделал, если вынимали будет видно. И все равно он достал бумажку — ни строчки, ни слова… И вдруг стало так обидно уходить ни с чем! Его пылкие слова прозвучали как глас вопиющего в пустыне!

Обидно и странно: могла же по каким-то причинам не прийти на урок, но записку не увидеть никак не могла! А на ней крупно написано: «Для Елизаветы!» В любом случае должна бы выдернуть и хотя бы прочесть… Прежде чем позвонить в соседскую дверь, Станкевич долго стоял на площадке и решился: в любом случае дверь откроет домработница, а не сама Лиза, и можно передать ей свои извинения, что не дал урока.

Несмотря на поздний час, дверь ему открыли — зевающий и уже знакомый мужик с кнутом за поясом, тот, что приносил молоток! Он никак не походил на ответственного совслужащего и даже на прислугу.

Чего тебе, кум? — спросил развязно.

Я ваш сосед, — признался Станислав.

Ну видал… Дальше что?

Передайте Елизавете мои извинения.

Какой Елизавете?

Лизе, которой даю уроки.

Мужик прищурился и зевать перестал.

Ты не мертвец? — и пощупал рукой предплечье.

Нет, я ваш сосед, и живой…

А чего спрашиваешь как покойник? Нету у нас никакой Лизы!

Как же нету? — обескуражился Станкевич. — Юная, в красной косынке. Берет у меня уроки…

Сказано, нету!

Где Матрёна, домработница? Позовите Матрёну!

И Матрёны нету. Ты что, мужик? Ты не из этих? Которые колокольного звуку боятся? Ну посмотри: откуда у меня домработница? Я сам ночным извозом промышляю!

И захлопнул дверь.

1 В полном объеме, отдельной книгой, роман готовится к выходу в свет в издательстве «Страга Севера».

 

100-летие «Сибирских огней»