Вы здесь

Потому что люблю

Неназидательные рассказы
Файл: Иконка пакета 02_berezovsky_pchl.zip (48.35 КБ)
Николай БЕРЕЗОВСКИЙ
Николай БЕРЕЗОВСКИЙ


ПОТОМУ ЧТО ЛЮБЛЮ
Неназидательные рассказы


ПРО ПОЛИНУ ВАСИЛЬЕВНУ
Старики, пожилые, да и люди среднего возраста, воспитанные и выросшие при Советской власти, продолжают верить печатному слову, как верили когда-то в светлое будущее. Раньше ведь, если напечатают в газете, что цена на хлеб или проезда в такси за километр такая-то, то так оно и есть, в какой магазин ни загляни, в какое такси, от Калининграда до Камчатки, ни сядь. Государственная монополия на все и вся воспринималась как высшая справедливость, а средства массовой информации были ее рупором и пропагандистом. Потому-то резкая смена общественно-политической ситуации в стране мало коснулась сознания поживших, газеты по-прежнему для большинства из них авторитетны, напечатанное редко подвергается сомнению, подтекст не анализируется, даже глупая и порой наглая реклама принимается за чистую монету. Что, к примеру, и помогло пирамидам вроде «МММ», «Хопер-инвест», «Гермес» надуть миллионы людей. И моя тетка, Полина Васильевна, оказалась жертвой одной из них. Но ее вера в печатное слово не только не рухнула, но и не пошатнулась.
«И на старуху бывает проруха!» — мудро рассудила она, сняв вину за рекламную кампанию с газет, поскольку, мол, и газетчиков обвели вокруг пальца. А тут еще объявление, вычитанное в одном еженедельнике, помогло моей почти восьмидесятипятилетней родственнице обменять двухкомнатную хрущебу на однокомнатную улучшенной планировки с выгодной приплатой за отдачу большей площади. Так что доверие к газетным изданиям даже окрепло, невзирая на разительно отличные от теткиного прошлого времена, в какие она, между прочим, начав после школы с инструктора райкома ВЛКСМ, дослужилась к уходу на пенсию до заведующей организационным отделом райкома КПСС.
Несмотря на приличный возраст, тетка сохранила комсомольский задор юности и деловую хватку кадрового партийного работника. Старой она себя не считала (и не считает), помощью родни, скажем так, брезгует, чурается ее, и к новоселью задумала подготовиться самостоятельно, чтоб как сюрприз его преподнести. Но тут, обустроившись, немного занедужила, а до назначенного новоселья остается пара дней. Квартира же нуждается в генеральной приборке: окна помыть, полы, ковры с половиками и дорожками выбить. Она и перебралась-то в одиночку на новое место жительства со своей старинной и добротной мебелью, а как с оставшимися малостями хотя бы к внуку обратиться? Однако, хочешь не хочешь, а видит, что без подмоги не обойтись. К родне, опять же, гордость претит, да и сюрприз тогда не получится, коли таким «блатом» воспользуется. И давай тетка газеты, до каких большая охотница, листать, выискивая желающих подобную услугу оказать. И натыкается на объявление: «Девушки-студентки после восемнадцати часов уберут вашу квартиру».
И этих девушек по телефону заказать можно. Для каких на самом деле нужд — нынче и детсадовец сведущ. Но не Полина Васильевна. И набирает она, святая душа, указанный номер, истины не ведая. Девушек, спрашивает, у вас заказывают? На другом конце провода несколько смутились:
— А по какому вопросу?
Тетка, до долгих разговоров не охочая, коротко и ясно формулирует:
— По половому, милочка, прежде всего.
Подразумевая, конечно, мытье полов в квартире.
— Тогда проблем нет, хотя, конечно, ваш пол для нас несколько... э... э... специфичен... — мямлят в трубку.
Тетка обиделась:
— Пол, милочка, у меня не хуже, надеюсь, вашего, вылизывать нет надобности, но руки приложить придется, не скрою, — и добавляет, подумав: — И еще попутно кое-чем заняться. Я уж наставлю, как пришлете. При условии, разумеется, что в цене сойдемся.
— А вам сколько девушек надобно? — спрашивают.
— Двоих, — говорит тетка. — Ловчее управятся.
— А на часов сколько? — пытают дальше.
— Ну, вдвоем, думаю, они мои запросы часа за полтора-два удовлетворят, если вы о времени занятости, — называет срок тетка. — А коли, — подмасливает, как она думает, диспетчера, в чем, впрочем, и не ошибается, — расторопными окажутся — и ужином попотчую ваших посланниц.
В трубке хмыкают.
— Насчет ужина, — говорят, — на ваше усмотрение, он в стоимость услуг не входит. Только наша такса зависит еще от возраста: помоложе — дороже, постарше — дешевле.
— Я старух, — опять обижается тетка, — на дух не выношу! Давайте молоденьких!
И тут тетке цену называют.
— Это чего? — сразу не врубается Полина Васильевна.
— Рублей, — растолковывают. — Можно и баксами по курсу.
Про баксы наша Полина Васильевна наслышана. Баксов у нее нет, а вот рубли, доплаченные за обмен, еще не потрачены, перед ней на столе лежат. А на деньги она никогда не жадничала. Хотя, конечно, за приборку квартиры названная сумма великовата. Зябкое от такой суммы ощущение. За срочность, небось, наценка, соображает. Отказалась бы, да отступать не привыкшая, и ситуация безвыходная. И соглашается, помедлив.
— Когда ждать? — интересуется.
— Через полчаса вас устроит? — в ответ.
«Вот это сервис, за него никаких денег не жалко!» — восхищается про себя тетка и ударяет с невидимой собеседницей по рукам.
И точно, через тридцать минут — звонок в дверь. На пороге — добрый молодец. Вежливый такой, спортивный.
— Вы, — говорит, — заказывали?
Тетка в растерянности:
— Я ж девушек...
— Они наготове, а мне, бабушка, на экспозицию глянуть надо, — заявляет гость нежданный.
— А, пожалуйста, гляньте, — принимает его тетка за мастера, определяющего, так сказать, фронт работ: не обманул ли его в объеме заказчик.
Парень по квартире туда-сюда, даже в ванную комнату с кладовкой заглянул и на балкон нос сунул. И, довольный такой, к выходу.
— Только, — приостановился, — у нас предоплата практикуется, бабушка...
Новые времена — новые нравы, понимает тетка. Отдает деньги. Парень за дверь — в дверь две девчушки. Смущенные такие, робкие.
— Мы, — признаются с ходу, — с таким контингентом впервые, бабушка, вы уж сами, что делать, нам указывайте...
И одна Леной представляется, другая — Марго. Тетка им, не теряя времени, и указывает: Марго пыль с мебели смахивать, полы мыть, а Лене на улицу подаваться половики с дорожками и два ковра выбивать, поскольку физически она поздоровше выглядит. Девчонки этак ошалело на тетку глянули, потом меж собой переглянулись, в кулачки прыснули и рукава засучили.
Хозяйственные оказались, сноровистые, как сама тетка в молодости. И, между прочим, взаправду студентки. Медички. Это тетка через час у них выведала, когда они с делами управились, а она их ужином потчевать принялась. Марго городская, а Лена из деревни, но обе в общежитии обитают, поскольку у Марго родители пьющие, заниматься мешают. Вот и приходится им самим себя содержать.
Чай едва допили — мастер явился. Минута в минуту через два часа. Как и было оговорено. И распрощалась тетка с кратковременными домработницами. Чин по чину, без всякой задней мысли. И даже в гости пригласила — так они ей поглянулись — за просто так. И они, между прочим, долго ждать не заставили, наведались, как раз в воскресенье, когда мы, теткина родня, на новоселье к ней сошлись. Тетка их за стол, обрадованная, потянула, но они отнекались, нас, гостей, должно быть, застеснявшись. Мы не настаивали на их присутствии. А тетка долго с ними о чем-то в прихожей спорила. Потом дверь хлопнула, она к столу вернулась, а в руке — деньги. Те, какими она с «мастером» за вызов расплатилась.
— Насильно вернули, — говорит растерянно, а у самой губы дрожат. — Как фронтовичке. Мы, извиняются, ведь не знали, что вы, бабушка, повоевать успели...
А тетка Полина последние полгода войны захватила, на медсестричку выучившись между делом своим инструкторским в районном комсомольском комитете. О чем девочкам, ужином их потчуя, мимоходом поведала.
— В другой раз обещались прийти, — стояла перед нами Полина Васильевна с деньгами, как с запоздавшей наградой. А наград за войну у нее всего одна — «За победу над Германией в Великой Отечественной войне». Такие, знает она, всем почти давали, даже пороху не нюхавшим, но в военную форму в ту пору обряженным. — В другой раз обещались прийти, — повторила она. — Как тимуровцы.
И заплакала…
А конца у этой истории пока нет. Марго и Лена теперь у бабушки нашей квартируют. Марго, правда, по паспорту Машей зовут. А бабушкой они мою тетку величают. Тетя Полина им для приработка квартиры убирать запретила. Хоть до занятий в институте, хоть после восемнадцати часов. Мол, покуда жива, ее военной пенсии на всех троих достанет. Мы тетку из заблуждения не выводим. Она, может, и не заблуждается вовсе. Иногда «мастер» забегает. Чаю с девчонками и Полиной Васильевной попьет, а в глазах его, когда прощается, такие растерянность и печаль, точно ему уходить не хочется.
— Влюбился, — шепнула мне недавно тетка. — Только вот никак не определю пока — в Марго, которая Маша, или в Лену...


ЖИТЬ ЧИСТО
Когда-то люди, как утверждается в Библии, жили без малого тысячелетие. А начинали размножаться, переступив вековой рубеж. Теперь до этого возраста доживают немногие счастливцы, а большинству россиян дай-то Бог до пенсии ноги не протянуть. Смертность уже превышает рождаемость. Биологи ведут лихорадочный поиск препаратов, которые могли бы остановить или хотя бы замедлить гибель функциональных клеток человека, что и вызывает старение организма. Но против природы, законы которой мы нарушаем с тех пор, как взяли в руки дубину, не попрешь, — так вот, по-простому, переча ученым мужам, считает один из жителей Омска, настоящие имя, отчество, фамилию, а тем более домашний адрес которого я не могу назвать по причинам, которые станут понятны ниже. А потому пусть он будет хотя бы… Иваном Ивановичем Ивановым.
Ивану Ивановичу Иванову, не удивляйтесь, 120 годков, но выглядит он лет на семьдесят. Как о долгожителе, о нем неизвестно не только в нашей стране, но даже и в родном ему Омске, в котором он и появился на свет в 1885 году. В обыкновенной, к слову, рабоче-крестьянской семье: отец был кузнечных дел мастером, а мать занималась огородничеством. И Иван пошел по стопам батьки, став в тринадцать лет его подмастерьем, а к Октябрьскому перевороту, когда разменял третий десяток, уже имел собственную кузню и славился своим мастерством кузнеца. Собственником, возможно, он стал бы и раньше, да пришлось поучаствовать в войне с Японией, закончившейся позорным для России миром. Но лично Иванов вернулся с этой войны героем — кавалером солдатского креста имени святого Георгия. Когда же грянула Гражданская, ни у белых, ни у красных не служил, а после национализации его частного предприятия подался рабочим в «горячий» цех одного омского заводика, со временем превратившегося в гигант военно-промышленного комплекса, а сейчас, по сути, развалившегося. На этом заводике Иван Иванович ковал металл до победного 1945 и еще десятилетие после разгрома фашистской Германии, и на пенсию вышел семидесятилетним. Опять же, с наградами, но уже советскими — медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», «Ветеран труда» и Почетной грамотой Верховного Совета РСФСР. Медали «заиграли» где-то его дети, а Почетная грамота, забранная в ажурную металлическую рамку, сработанную Ивановым на домашней наковальне, и сейчас висит на стенке в зале его трехкомнатной хрущебы.
Рождением первенца, сына Владимира, Иван Иванович отметил свой шестидесятилетний юбилей. Жене Анне Ивановне, чье имя также изменено, было тогда сорок пять. Ровнехонько через девять месяцев после свадьбы родила, а до замужества, между прочим, была девственницей. Правда, встретиться мне с ней не привелось, Анна Ивановна уехала проведать внука в самостийную теперь Украину. Это в сто-то пять лет!
— А ничего с ней не станется, молодуха еще, — снисходительно отозвался на мое беспокойство Иван Иванович. — И билет до границы у ей бесплатный, всю жизнь на «железке» отпахала составителем поездов. А взял я ее в жены не из-за лица — с лица воду не пить, и не из-за тела — она и теперь фигуристая, а за чистую душу ее…
Внуку Ивана Ивановича и Анны Ивановны едва исполнился… год. Это первый внук в их фамилии.
— Выходит, — тотчас подсчитал я, — сын ваш Владимир повторяет отцовский путь?
— Не, не совсем, — не согласился Иван Иванович. — Мог и погодить бы с наследником, покуда его Юлии годков бы полста стукнуло. А она в сорок два понесла. Боюсь, расколол Вовка орешек раньше срока…
Младший сын Ивановых, Олег, живет с родителями, он холост, по профессии — предприниматель, причем производственник, а не «купи-продай» — фабричка у него валяной обуви, а если проще — катает валенки, на какие в Сибири всегда спрос. Я с ним встречался, спрашивал, когда он думает обзаводиться «второй половиной», на что Олег пожал плечами:
— Не раньше шестидесяти, а так — как отец скажет…
Домострой какой-то, и только. Долголетие же отца Олега нисколько не удивляет: «В нашем роду все долго живут. Дед Артем, скажем, чуть-чуть до 150 не дотянул…»
Это он об отце отца. Правда, знает о деде только по рассказам Ивана Ивановича. Деда сбила машина за пару лет до его рождения при переходе улицы напротив известного всем омичам «серого дома» — здания бывшего КГБ, теперь занимаемого ФСБ. Значит, дата его рождения — 1813 год. И Иван Иванович тогда, получается, родился, когда его родителю было семьдесят два года.
Здесь сделаю отступление: пусть читатель не удивляется, что имя покойного деда Олега не совпадает с отчеством его отца. Во-первых, повторяю, все имена в этой истории вымышлены, а несоответствие имени одного отчеству другого намеренно, чтобы возжелавшие отыскать это семейство не сумели этого сделать. Иван Иванович, как его супруга и дети, терпеть не может любопытных, шумих, корреспондентов, представителей общественных организаций или любых ветвей власти. Я вышел на него по чистой случайности, а может быть, по содействию свыше, поскольку давно пытаюсь раскрыть секрет или секреты долгожительства. Но речь сейчас о секрете долгожительства моего земляка.
— Нет никакого секрета! — хмурится Иван Иванович. — Просто жить надобно чисто…
«Жить чисто», перескажу своими словами высказывания Ивана Ивановича Иванова, означает: никогда не курить, не пить не только алкогольных напитков, но и любых прохладительных «химий», кроме кваса, да и то собственного приготовления. Работать не ради денег, а чтобы в радость, и начиная сызмальства. Не ругаться, не гневаться, не драться, но и не подставлять левую щеку, когда ударят по правой. Мне не верится, но Иван Иванович утверждает, что ни он никогда, ни его никто не тронул и пальцем, поскольку, мол, всегда сохраняемые собственное достоинство, самообладание и независимость оберегут каждого от любого злыдня, не говоря уже о хулиганах и просто забияках.
— А за что же вы тогда свой Георгий заслужили, Иван Иванович? — вспоминаю я о русско-японской войне, в которой он участвовал.
— Враги Отечества — не в счет! — следует немедленный ответ.
Что ж, с такой «поправкой» на обстоятельства нельзя не согласиться. Поэтому перехожу к главному «секрету», который, уверен Иван Иванович, и есть «соль» долгожительства. «Соль» эта — поздний брак, до которого нельзя ни при каких обстоятельствах вступать в интимные связи. Иван Иванович, взяв в жены Анну Ивановну, тоже был девствен. Его путь повторил сын Владимир, следует этому неписаному закону и Олег.
— Вы что, сектант? — спросил я Иванова в лоб.
— А все живое на Земле, вы приглядитесь, сектанты, что ли? — поставил меня в тупик Иван Иванович. — Звери похоть не пестуют, и лишь в срок, им отведенный, новую жизнь зачинают.
Но я тут же нашелся, вспомнив посещение зоопарков и кадры из документальных фильмов:
— А, скажем, обезьяны, Иван Иванович?
— Так то мы, потерявшие разум, — ответствовал он.
— Вы верите в Бога?
— Крест ношу, — отвечал Иван Иванович. — Он на все стороны света смотрит, и я вместе с ним как бы смотрю. И вижу, что Бог в каждом из человеков, но вот только частицами, еще не соединенными в одно целое, поскольку многие впали в грех прелюбодеяния, чревоугодства, зависти, накопительства, зла. Очистятся как — по-Божьи жить станем, а значит — с Богом.
Очищение, по Иванову, должно начаться с всеобщего воздержания. Полового, имеется в виду. Минимум до шестидесятилетнего возраста, как научил его отец. Именно в эти годы, перевожу высказывания моего собеседника на научный слог, в человеке и формируется на генетическом уровне жизненный потенциал, дающий «путевку» наследникам на долгожительство. Помните блатную присказку: «Раньше сядешь — раньше выйдешь»? А Иванов говорит так: «Позже родишься — дольше проживешь». Причем поздние роды, считает он вопреки мнению ученых, благотворно влияют на женщину, при условии, конечно, что до зачатия она вела целомудренный образ жизни: «Как моя Анна Ивановна или Вовкина Юлия…»
— А на мужчине как это сказывается? — ляпнул я.
— Сказывается, видно, — усмехнулся Иван Иванович, протянув мне паспорт, давным-давно бессрочный. Я уже его смотрел, но не удержался от повторной проверки. Нет, все было точно: место рождения — Омск, год и месяц рождения — март 1885 года…
Из дома мы вышли вместе. Иван Иванович отправился за пенсией, которую ему последние годы переводят из «собеса» на счет в сбербанке.
— А как же ваше долгожительство не вычислили в «собесе» или сбербанке? — спросил я напоследок.
— Да разве в нашей стране когда человеком интересовались? — махнул он рукой, но без обиды или обреченности, а с какой-то мальчишеской бесшабашностью: мол, живы будем — не помрем и без постороннего интереса. Да, вспомнил я Пушкина, мы ленивы и нелюбопытны. А что не помрем, если будем жить чисто и не станем предметом изучения научных светил и представителей спецслужб, — это уж точно, подумал я, глядя вслед бодро уходящему Ивану Ивановичу.
Р. S. Должно быть, и биологическая медицина, потратив бесплодно десятилетия на изобретение «эликсира долголетия», в результате экспериментов и опытов пришла к тем же выводам, что проверил на практике Иван Иванович Иванов. Для широких масс это остается пока тайной за семью печатями. Однако избранные представители нашего то ли деградирующего, то ли агонизирующего общества, очевидно, проинформированы об этом «секрете» без секрета. Я имею в виду, в частности, известных всей России таких людей, как баснописец С. Михалков, мэр Москвы Ю. Лужков, сатирик М. Жванецкий, актер и режиссер О. Табаков, которые «обзавелись» наследниками в старческом, по общероссийским меркам, возрасте. Правда, у меня нет точных сведений насчет возраста их «вторых половин», и какой образ жизни вели эти «половины» до замужеств «на стариках». А что до их мужей, прежде явно живших, скажу так, не по Иванову Ивану Ивановичу, так им грехи, видно, Бог простил…


ЗАМОРОЧКА
Это слово, вынесенное в заголовок, я услышал от своей соседки, вернувшись из командировки, но еще не ступив в подъезд нашего дома, из которого она и вылетела, едва не сшибив меня с ног. А совсем недавно, помнится, едва ступала, тоскуя по сыну — мне ровеснику. Только он не слова, как я, коллекционирует, а микробов.
— Вы, тетя Тоня, прямо-таки летаете! — приобнял я еще далеко не пожилуху, но уже и не очень молодую женщину, страдающую из-за своей полноты одышкой. Из-за этой одышки, появившейся после рождения сына, ее, знали все в нашей жилой башне, и бросил муж, да она и без него вон какого сына вырастила — ученого. — От Витька, небось, какую радость получили?
— Ну! — подтвердила она, сияя. — Женился мой Витек! — выпалила.
— Как это так — женился? — удивился я. — Он же в Штатах свой грант микробам скармливает…
— А что, думаешь, за морями-океанами русского мужика и охмурить некому? — вздохнула она, то ли радуясь, то ли сожалея, что ее сына охмурили.
— И какая она, охмурительница Витька? — спросил я, тоже вздохнув: у меня еще одним холостым сверстником стало меньше.
— Какая, какая… — задумалась тетя Тоня. — Да разве так сразу скажешь, коли я только на фотке ее пока и видала? — сказала укоризненно. — Но если одним словом — заморочка! — вдруг выдала она характеристику американской невестке, сделав ударение на втором слоге этого раньше не слышанного мной слова. И показала невесть откуда взявшуюся в ее руке фотографию, на которой явно смущенного Витька властно обнимала донельзя худущая, но, судя по лицу, решительная девушка. — Вот она — Витька заморочка! — повторила незнакомое мне слово, вновь ударив голосом на второй его слог. И полетела дальше, махнув рукой: — Я телеграмму им отбить — в Америку…
А я остался стоять, забыв, что вернулся из командировки и мне надо подняться в квартиру. Стоял, гадая, какой смысл вложила в слово «заморочка» родительница Витька — то ли заморское происхождение невестки, то ли заморенность, как от голода, ее тела?

ДЕВСТВЕННИЦА
Браки, утверждают, совершаются на небесах.
Похоже, так оно и есть на самом деле.
Поскольку мой друг еще со школьных лет Толя Шилов, трижды женившийся и разводившийся, мог позволить окольцевать себя в четвертый раз только по наваждению свыше. К тому же женщиной, давно ему знакомой, но никогда не вызывающей у него особых симпатий. Разве только в моменты, когда он занимал у нее деньги, чтобы опохмелиться.
— Вот и в этот раз пришел одолжить на опохмелку, а она говорит: денег нет, а бутылка в холодильнике имеется, — рассказал он мне, когда я вернулся из длительной командировки. — Ну, говорю я ей, давай пузырь, позже сочтемся.
— А айда ко мне, — приглашает. — Хоть закусишь по-человечески.
Я, ты знаешь, вообще-то не любитель закусывать, а тут, видать, с такого перепоя был, что отвечаю, не раздумывая:
— Айда.
Короче, проснулся в ее постели.
Она, снова меня опохмелив, ка-ак вдруг заревет.
— Ты что, — спрашиваю, — слюни распустила?
— А то, — отвечает, — ты сейчас уйдешь, а я опозоренной до конца дней своих останусь…
— Это ж почему? — удивляюсь, вновь соточку, благодетельницей подсунутую, проглотив.
— А потому, что ты девственности меня лишил! — полила она слезы уже в три ручья.
Я тут же протрезвел. Лишил, не лишил — не помню; но если женщина говорит — значит, так оно и есть. А я — ты, Василич, меня знаешь — человек долга.
— Что ж, — говорю, — в таком случае я просто обязан связать свою жизнь, пусть она и не подарок, с твоей.
Связал, значит, штампом в паспорте.
Возвращаемся из ЗАГСа домой свадьбу гулять. А на пороге квартиры, в которой уже полно гостей, у меня внезапное просветление.
— Слушай, супруга, — останавливаюсь, — а как же я тебя мог девственности лишить, когда у тебя трое ребятишек? Мальчик и девочка, помню, и еще мальчик.
— Ну и что? — отвечает она. — Я их девственницей рожала, а девственности лишил меня ты.
— Ты что, — столбенею я, — непорочной девой была?
— Это как? — не понимает.
— Ну, когда женщина без мужика рожает, — поясняю.
— Без мужика нельзя родить! — тащит она меня в квартиру.
— Тогда ты не девственницей была, — упираюсь.
— Девственницей! — орет она.
— Не девственницей! — упираюсь еще пуще.
— Девственницей! — припечатывает она меня неоспоримым доводом: — Девственницей, потому что только после тебя мне расхотелось девкой оставаться. Понял теперь? — ласково так спрашивает.
А гости, которые сплошь ее родственники, уже через порог каким-то образом и за мою спину просочились.
— Понял, — пришлось согласиться. — А может, и такая девственность есть? — рассказав свою историю женитьбы, посмотрел на меня друг с надеждой.
А я посмотрел в окно, за которым простиралось голубое-голубое и бесконечное небо.
Оттуда, с неба, виднее.

ЛЮБЛЮ И ТАК!..
Три года после возвращения из армии предлагал руку и сердце бывшей своей однокласснице Дмитрий Спецназовцев, фамилию которого по этическим соображениям я привожу не по его паспорту, а по армейской специализации, указанной в военном билете. Однако упорство, с каким он добивался узаконенной близости, пугало девушку. Наде, воспитанной в семье строгих моральных правил и на тургеневских романах, хотелось что-нибудь этакого, как у сверстниц по филфаку педагогического университета, в который она поступила после окончания школы: необузданной страсти поклонника, от какой бы она, пусть потом и осудив себя, потеряла голову. Да вот только Дима не слышал ее внутреннего зова, и если куда и приглашал прогуляться, так только в кино или в какой-нибудь из семи театров Омска, а не на скамейку, скажем, в близкий к дому девушки сквер якобы полюбоваться звездным небом. Он и в школьные годы был таким же: не дергал, как другие мальчишки, девчонок за косицы и не тискал их в старших классах за выпуклые места. А ведь, казалось бы, в таком семействе рос — падать дальше некуда: отец из тюрем не вылазил, а мать гуляла налево и направо…
Родители, прямо-таки влюбившиеся в порядочного ухажера, не понимали упрямства дочери. «Ты же за ним будешь, как за каменной стеной!» — твердили в голос и привечали бывшего спецназовца, как родного, надеясь, что Надя образумится. А чтобы образумилась она поскорее, стали, едва Дмитрий появлялся в их квартире, оставлять его наедине с дочерью. Мол, у нас спешные дела, а вы здесь чайком побалуйтесь, музыку послушайте, да и вообще — ваше дело молодое…
— Слышал, что предки сказали? — вздыхала, как уходили родители, Надя и присаживалась, оголив коленки, на диван.
— Ну, — терялся Дмитрий, награжденный за решительность и мужество, проявленные в спецоперациях по уничтожению террористических формирований, медалью «За отвагу».
— Что «ну», Дима? — откидывалась на спинку дивана Надя.
— Ну, слышал, — отводил он глаза от ее высокой и ждущей груди.
— Занукал! — Надю начинало потрясывать. — Все вы такие: только бы своего добиться, а чтобы полюбить так — не дождешься!
— А я и люблю тебя так! — то ли не понимал, то ли не хотел понять девушку Дмитрий. — И хочу, чтобы ты стала моей женой. По-честному. Давай завтра же подадим заявление в ЗАГС?
— А я хочу сегодня, — недвусмысленно намекала она.
— Сегодня уже поздно, — смотрел на часы он.
— Что ж, — поднималась она с дивана с опущенными, как после тяжелой работы, плечами, — тогда пойдем на кухню пить чай…
Самая близкая подруга и надоумила Надю:
— А ты дислокацию смени. Димку твоего, похоже, твой диван тормозит. Он ведь спецназовец, привык действовать в необычной обстановке, как и сейчас пашет — монтажником-высотником, кажется? — а тут ложе, копия которого обрыдла ему, быть может, и дома.
— Где же ее найдешь, эту необычную обстановку? — вскинулась Надя. — Он даже по ночному скверу не приглашает меня погулять…
— Да на той же кухне хотя бы, дурочка! — рассмеялась подруга. — Чай ведь можно пить по-разному. А то так и пойдешь замуж девственницей…
…На кухне Надя вновь завела пластинку на привычную тему:
— Все вы такие: только бы своего добиться, а чтобы полюбить так — не дождешься!..
И повернулась, пригнувшись, к Диме спиной, якобы потянувшись к электроплите за чайником. И услышала его крик. Отчаянный, какого она никогда ни от кого не слышала:
— Смотри! Я люблю тебя и так!
Его крик совпал с ударом чего-то резкого и тяжелого. Похоже, по крышке стола. Надя, изумившись, обернулась на крик и непонятный удар. И сначала увидела в руке Дмитрия столовый нож, каким минуту назад нарезала батон для бутербродов, а уж потом стол. Стол заливала кровь. Совсем не красная, как в кино, а почти черная. Кровь фонтаном била из паха Дмитрия, а то, что судорожно дергалось в ней на столешнице, лишило девушку чувств. Падая, она ударилась виском об угол холодильника, и вскоре ее кровь, девственно-алая, смешалась с кровью, стекающей на пол кухни со стола…
Очнулась Надя в больнице. И первое, что она спросила, было:
— А Дима?..
— Молись, милая, на своего Диму, — ответили ей. — Не вызови он «скорую», не спрашивала бы сейчас…
— А Дима? — повторила она уже безнадежно. И опять провалилась в беспамятство, услышав:
— И Дима твой живой…
Месяц назад бывший спецназовец и выпускница филологического факультета педуниверситета сыграли свадьбу.
Недавно я видел молодоженов выходящими из секс-шопа.


ЗУБ
Они и родились в одном роддоме, и жили в пятиэтажках одна против другой, и учились не только в одной школе, но и в одном классе. И отношения между ними, казалось ей, были родственными — как у брата и сестры. На выпускном вечере, правда, он сказал ей, покраснев и заикаясь, нечто странное:
— Зуб у меня на тебя, Машка! Давно, с первого класса…
— Какой такой зуб, Петя? — удивилась она.
— А такой! — непонятно развел он руками, совсем смутившись.
Она засмеялась: Петька, похоже, страдал косноязычием с рождения, пусть и окончил школу с золотой медалью. И сказала:
— Ну, зуб так зуб. С зубом этим и оставайся. А я хочу танцевать! — и закружилась перед ним, думая, что он ее подхватит. Но «брат» отшатнулся от нее, точно его ударили, и ушел.
А потом их пути и вовсе разошлись. Его забрили, несмотря на золотую медаль, в армию, а она уехала получать высшее образование в Москву. В столице и осталась, охмурив средней руки олигарха. О «брате» и не вспоминала. И напомнить о нем было некому — вслед за ней в белокаменную перебрались и родители, а со школьными подругами связь она никогда не поддерживала.
Случайно или по велению свыше встретились они ровно через пятнадцать лет на озере Линево — есть такое на севере Омской области, якобы космического происхождения, и его воды, по народной молве, будто бы исцеляет от всех болезней. Она приехала сюда с последней надеждой избавиться от бесплодия, поскольку не сумели помочь и зарубежные светила, а он дикарем и от любознательности. Но любознательность не была чужда и ей — привлек шалаш у кромки воды в самом неприспособленном для отдыха озерном выгибе, который приметила с прогулочной лодки.
— Туда! — указала пальчиком охранникам.
— Через полчаса процедуры, Мария Ивановна, — напомнил один из них.
— Я, вы знаете, дважды не повторяю, — сказала она.
— Гребем, гребем, Мария Ивановна! — схватился за весла второй охранник.
На шум врезавшейся носом в берег лодки из шалаша появился мужчина.
— Петька! — закричала она, сразу узнав «брата».
— Машка! — тотчас признал и он «сестру».
Еще через неделю она отправила охранников к мужу:
— Скажете, что вам больше некого охранять…
Один уехал, другой остался — присматривать со стороны.
Еще через пару дней на берег озера опустился вертолет главы областной администрации. В провинции и олигархи средней руки — нет гостей дороже.
— Нагулялась? — спросил муж.
— Это серьезно, Роман, — сказала она.
— С этим, что ли? — посмотрел он, как на пустое место, на потеряно стоящего рядом с ней «брата».
— С ним, Роман, с Петей.
— А чем же он лучше меня, Маша? — заглянул он ей в глаза. И — прочтя в них ответ: «Всем!» — повернулся к вертолету.
Человеческое бывает не чуждо и олигархам…
К осени она уже знала, что беременна. И воды озера Линево, понимала, ни при чем.
— Слышишь, Петька? — положила ночью на свой живот его руку.
Он не слышал, но тоже знал, что ранней весной станет отцом.
— А что у тебя за зуб на меня еще с первого класса? — вспомнила тут она. — Не этот ли? — повела уже свою ладонь к его паху.
— Я тогда не знал, как признаться тебе в любви.
И ночная комната на мгновение осветилась — так вспыхнуло в темноте его лицо.


ПОТОМУ ЧТО ЛЮБЛЮ
Я со своим дедом всю жизнь прожила, начиная с годков, когда нам на двоих тридцать четыре всего годочка было, и до сегодняшних, на пару ста шестидесяти, а вот до недавнего времени и не ведала, что нас так тесно в одну веревочку связало.
Ну, сошлись и сошлись по юному влечению живого к живому, да после-то, когда поостыли друг к дружке и незнамо по чьей вине — моей или деда — Бог ребятишек нам не дал, могли ведь разбежаться, чтобы по другому разу жизнь начать.
Ан нет, и мысли такой не было. У меня, во всяком случае. А у деда, знаю, и подавно. Он у меня простодырый, на голову, что скрывать, слабый, поскольку голодной колхозной жизни в детстве хлебнул, почему и позже, когда его в войну на трудовой фронт железнодорожником призвали, выше путевого обходчика не поднялся. А я городская, ему вроде подпорки стала, когда он ко мне прислонился, а отслонилась бы от него — он упал бы и не поднялся. К тому же, начальником над своим дедом была с семнадцати лет и до пенсии, на какую вышла с медалями «За Победу в Великой Отечественной войне» и «Ветеран труда» да знаком «Почетный железнодорожник». А дед еще с десяток лет, простите за невольную рифму, до заслуженного отдыха путейцем кряхтел, а после, тоже с медалями, но без знака почетного, и вовсе на шею мне сел.
Да ладно, я терпеливая и жалостливая. Терпела бы и дальше, а тут времена непонятные какие-то настали. Две пенсии — а едва концы с концами сводишь. А нынче хватилась — Господи, зима на носу, а в сарае уголька всего ничего, до весны, глядишь, и не хватит, если зима, как прошлогодняя, морозной окажется. Не на юге ж обитаем, в Сибири! Хоть лопни, а твердым топливом надо разжиться, а что с деньгами туго — не беда. Вон на близкой к дому железнодорожной станции «Омск-товарный» состав, углем груженый, без призора стоит.
— Сбегал бы ты, старый, говорю деду, к нему хотя бы с двумя ведерками…
Он — ни в какую: воровство, мол, это.
— Какое ж это воровство, — удивляюсь, — два ведерка?..
Настояла, короче, на своем хотении.
Дед, как темнеть зачалось, ушел, но и как стемнело — не возвращается, и ночью его нет, и утром не явился. Я, понятно, на станцию — состав с полувагонами угля стоит по-прежнему на прежнем месте, а дедом моим нигде и не пахнет. Побежала по путям, выведывая у знакомых железнодорожников, не видал ли кто из них моего старика, а может, хитро выведываю, арестовывали вечор какого «шахтера» с двумя ведрами оцинкованными?
Нет, отвечают все, не видали, и в кутузку чтоб кого забирали — тоже не слыхали. Полдня еще деда проискала — пусто. Домой, плача, возвращаюсь, а он на кухне холодный борщ прямо из кастрюли хлебает, давясь.
— С чего это ты так оголодал? — кричу я, догадываясь о причине такой прожорливости, и сердце мое, чего никогда раньше с ним не бывало, прямо-таки на части рвется от непонятной жалости к себе и ярости на деда.
А он, кус мяса проглотив, не разжевав его, такую вот небыль начинает мне рассказывать. Мол, прибрел он к составу, забрался в полувагон, угля не рассыпного, а камешками, чтобы больше жара давал, в ведра набрал, а слезть обратно не получается. То ли старость мешает, то ли груз двухведерный. Пока соображал, как ловчее спуститься на железнодорожное полотно, состав возьми да и тронься. И повез он деда в полувагоне на груде угля в неведомую сторону и в наступающую ночь. Вроде бы и тепло было, когда уголек в ведра заначивал, а тут скорость, ветерок со всех сторон до костей пронизывает, а укрыться негде. Ведро одно, опростав, вместо шапки приспособил, чтобы голову свою слабую не застудить вовсе. Но это новаторство мало согрело…
Слушаю я деда своего, ни одному его слову не верю и глаза ему готова выцарапать, поскольку все больше убеждаюсь в своем предположении. А он дальше врет. Мол, катил он по «железке», катил, совсем чуть было не околев, да, слава Богу, состав наконец-то остановился на какой-то станции. Здесь бы и освободиться поскорее из невольного плена, да руки-ноги совсем отказали. Хорошо, хоть голос не пропал. Услышал дед, что кто-то мимо его полувагона идет, и о помощи взвыл. Сняли его на землю вместе с ведрами — одно с углем каменным, а другое, порожнее, на голову напяленное. И спасителями, совсем заврался мой старик, оказались, мол, местные милиционеры. Из Называевского, поясняет, не краснея, транспортного отдела милиции. Ну, есть такая станция в Омской области, да как проверишь деда на старости лет, когда эта станция в ста пятидесяти верстах от Омска? Но я с молодости дурой не была, ловлю деда на слове:
— Почему ж тебя тогда, коли с ворованным застукали, в кутузку не посадили?
Но и дед оказался умнее, чем я думала.
— А потому, — ответствует, — что пожалели меня за преклонный возраст. И за фронтовика посчитали, медали мои увидав.
Что правда, то правда: дед мой, как его, медалями наградив, на заслуженный отдых отправили, носил их и в праздники, и в будни
— Да к тому же, — продолжает он оправдываться, — я уже как бы был наказан волею случая — ноги-руки отнялись, и зуб на зуб не попадает.
Словом, если верить моему деду, милицейские, посмеявшись, не только затем чаем его отогрели, пусть и без сахара, но и пристроили в обратную дорогу на попутный товарняк в кабину машиниста. Вместе с ведрами, не изъяв даже забитое угольком как вещественное доказательство. И показывает мне на это ведро у печи вместе с приставленным к нему пустым.
И тут-то до меня доходит, почему пустое ведро — пустое. Уголек, доходит до меня, из пустого теперь ведра истопил мой дед у какой-то своей подружки!
— Кобель! — кричу деду, готовая растерзать его в клочья.
— Ты что, Дарья, с ума спятила? — слышу в ответ. — Я тебе никогда в жизни не изменял. Угомонись!
— Ага, угомонилась! — зашипела деду в бесстыжие его глаза. И в окно показываю, за которым состав с полувагонами угля как стоял с прошлого дня, так и стоит по сегодняшний.
Да это, дед мне в ответ, другой, сама знаешь, пути на товарной станции никогда не пустуют.
— А я проверю! — кричу.
И побежала в диспетчерскую. Диспетчеры всё знают и врать не станут, уважая мой возраст и заслуги перед железной дорогой. Не соврали. И обратно домой я почти приползла. Правду сказал мой дед: вчерашний состав с углем под вечер в Называевку отправили, а на освободившийся путь загнали под утро другой.
Приползла я домой, встала перед дедом на колени и заревела в три ручья. А он заплакал, молча по голове меня гладя. А потом говорит:
— Даша, я всегда был с тобой честным, а тут вдруг такое… Почему?
И я вдруг поняла — почему. И про случившееся со мной в этот день, и про всю нашу тесную семейную жизнь сроком в сто шестьдесят лет на двоих.
— Потому что люблю, — только и ответила, продолжая реветь, но уже счастливыми слезами.
ШТРАФ
Давно это было, но все возвращается, стоит мне только увидеть на улице милиционера-регулировщика…
Опаздывая на лекции, я перебежала дорогу на красный свет, и тут же меня остановил милицейский свисток. Регулировщик был чуть старше меня, но почему-то очень строг. Наверное, он стал служить в милиции недавно, а такой ответственный пост — регулировать движение транспорта на центральной улице города и следить, правильно ли переходят люди дорогу, — ему доверили впервые.
— Вы что, гражданка, правил перехода не знаете?
— Знаю, — призналась я.
— Тогда жить надоело, что ли?
— Не надоело, — отвечала я простодушно.
— Тогда почему нарушаете? — не отставал постовой.
Я попыталась объяснить, но мои объяснения его не тронули.
— Все равно придется заплатить штраф, — сказал он.
— Сколько? — фыркнула я.
— Рубль.
Милиционер стал выписывать квитанцию, а я раскрыла кошелек. Рубля, к моему ужасу, не набралось. Стипендию задерживали, деньги, высланные мамой на покупку зимнего пальто, я потратила еще неделю назад на книги. Теперь у меня была своя медицинская библиотечка, а вот заплатить штраф — не хватало. Признаться, что у меня нет денег, было стыдно, и я соврала, что забыла их в общежитии.
— А я уже квитанцию выписал… — растерялся постовой.
И я, выхватив из его руки квитанцию, пообещала, уже убегая:
— Я вам принесу деньги, принесу…
Мне очень хотелось, чтобы милиционер побежал за мной, да, наверное, ему нельзя было оставлять свой пост…
Вечером, уже лежа в постели, я делилась с подругами по комнате утренним происшествием:
— Он, знаете, такой молоденький, но держится важно, как генерал, неприступно. Платите, требует, штраф! А на самом кончике носа — веснушка. А на погонах — по желтенькой ленточке поперек. Он кто, думаете, по званию?
— Младший сержант, — определили звание подруги, и я почему-то огорчилась за молоденького милиционера:
— Значит, не старший… Но ничего, будет и старшим! — тут же повеселела.
— Штраф-то понесешь? — спросили меня девчонки.
— А как же! — удивилась я. — Он же, наверное, мне поверил. Я побежала, а он не бросился догонять…
— Ну, рубль мы тебе наскребем, — засмеялись девчонки.
На другой день на перекрестке центральной улицы города дежурил постовой с тремя лычками поперек погон. Пожилой и грузный. Без веснушки на кончике носа. Поэтому, наверное, никто и не нарушал правил перехода. Не оказалось здесь молоденького милиционера и через неделю, и через месяц. Возможно, встреча с ним со временем и выветрилась бы из моей памяти, да забыть о ней не давала штрафная квитанция, лежащая в кошельке. Доставая для покупки чего-нибудь деньги, я доставала и квитанцию, раскрывала ее, пытаясь разобрать фамилию выписавшего мне штраф, но подпись была по-мальчишески неразборчивой. Мне было стыдно, что я невольно его обманула. И печально, потому что понимала, что мы вряд ли когда встретимся. Город огромный, людей в городе — море, а милиционеров пусть и поменьше, да у них служба такая — на одном месте не стоят.
И все-таки мы встретились. На улице. Далеко не центральной. Я узнала его первой. В черном полушубке, перетянутом в поясе широким ремнем, он напоминал неловкого медвежонка. И симпатичная веснушка на кончике его носа приглянулась мне еще больше.
— Вот, возьмите, — протянула ему три рубля. Это сейчас трехрублевых купюр нет, а тогда они были. — Я сегодня богатая, — похвасталась. — Стипендию дали.
— Зачем? — милиционер меня не узнал.
Я засмеялась:
— Штраф. Забыли?
Он вспыхнул, вспомнив, зашарил в карманах полушубка в поисках сдачи, но, похоже, на этот раз денег не оказалось у него.
— Да берите, берите, после рассчитаемся, — продолжала я смеяться, как придурочная, и, вложив трехрублевку почти насильно в его руку, убежала, согреваясь в демисезонном пальто криком, брошенным мне милиционером вдогонку:
— Я с другой недели на перекрестке Богдана Хмельницкого и Маяковского буду дежурить!..
О новой встрече с молоденьким милиционером, не знаю уж почему, я подругам не рассказала, а вот про себя вспоминала о ней постоянно и считала дни, остающиеся до начала будущей недели.
Нежданно-негаданно нагрянула из деревни мама. Ужаснулась, узнав, на что потрачены деньги, высланные на зимнее пальто, поплакала, а потом, продав на рынке картофель, повела меня в центральный универмаг. Вся базарная выручка ушла на шубу из искусственного, но почти как настоящего, меха.
— Ты прямо купчиха в ней! — радовалась мама.
Я притворно пугалась:
— Что, такая страшная?
— Да я о тепле, глупая! — успокаивала мама. И дала высшую оценку обнове: — Ты в этой шубе прямо как настоящий доктор! Хоть в кино иди — не стыдно!
«А может, и пойдем», — подумала я о милиционере, а вслух сказала:
— Скажешь тоже — в кино…
— Ну, тогда в этот, в театр…
«Можно и в театр», — согласилась я мысленно, представив рядом с собой милиционера с симпатичной веснушкой на кончике носа. И, проводив маму, прямо с автовокзала поехала на свидание. Был как раз первый день недели, с которой молоденький постовой-регулировщик начинал дежурить на перекрестке названных им улиц, и предстоящая встреча с ним казалась мне уже не встречей, а именно свиданием. В восемнадцать лет многим, наверное, девочкам-девушкам просто встречи мнятся свиданиями. Но мне, думаю теперь, не мнилось. Я торопила едва тащившийся по заснеженным улицам троллейбус, а когда он наконец дополз до перекрестка улиц Маяковского и Богдана Хмельницкого, сумела разглядеть в оконце, протаянное дыханием в окне троллейбуса, постового. «Вроде бы он», — показалось, но мое сердце уже сжалось в недобром предчувствии. От остановки я почти бежала, через дорогу вновь бросилась на красный свет, и по милицейскому свистку — чужому! — осознала: предчувствие не обманывает.
— Вам что, гражданка, жить надоело?! — кричал постовой. — Или вы ос-
лепли?
Милиционер кричал что-то еще, широко разевая рот, но я уже его не слышала. Я лишилась не только слуха, но и дара речи. Пришла в себя, когда постовой, даже отдаленно не похожий на моего, затряс меня за плечи:
— Вы что, очумели?
— А где?..
Я хотела спросить о мальчике-милиционере с веснушкой на кончике носа, но осеклась, вспомнив, что не знаю не только его фамилии, но и имени. И все же, собравшись, сумела сформулировать вопрос:
— Ну, тот, кто вместо вас здесь должен дежурить? Где он?..
— Сергеев, что ли? — насторожился незнакомый постовой.
— Да, он, Сергеев! — почти закричала я, расшифровав наконец отпечатавшуюся в памяти мальчишескую подпись на штрафной квитанции.
— А он вам зачем?
— Сергеев?
— Да, Сергеев, — принимая меня, наверное, за дуру, подтвердил постовой.
— Он, понимаете, Сергеев… — попыталась объяснить я. И брякнула: — Он мне два рубля должен, Сергеев!
— Вот как? — вкрадчиво сказал постовой. — Два рубля! — тут же взорвался. — Два рубля… — брезгливо посмотрел на меня. — Эх ты, двухрублевая твоя душонка! — сплюнул мне под ноги. — Он за вас жизнь отдал, а ты… Да не за вас, — поправился, — за мальчонку, не понимающего, куда суется. А за вас и не стоит, коли сами под колеса претесь… Два рубля! — выговорил презрительно. — Считайте, Сергеев их вам больше не должен. Считайте, вы нынче мне два рубля штрафа заплатили. За намеренное создание опасной ситуации при переходе улицы. А квитанцию вам я сейчас выпишу, — сжал губы…
Вот и все, что случилось со мной три десятилетия назад. Я вспоминаю давнее всякий раз, когда вижу на перекрестках городских улиц милиционеров-регулировщиков. С каждым прошедшим годом, однако, они встречаются все реже. Электронные постовые, называемые по старинке светофорами, стали появляться даже на окраинах города. Муж говорит, что регулировщик движения с полосатым жезлом в руке — это каменный век, а мы живем уже в двадцать первом. Муж знает, что говорит, он профессиональный электронщик-программист.
— Да, — соглашаюсь я с ним. — Только вот твои электронные постовые не выписывают штрафы.
— Выписывают! — смеется он. — Правда, пока лишь водителям машин, нарушающим правила движения. Но дойдет очередь и до пешеходов. Впрочем, — тут же успокаивает он меня, — тебя электронный «глаз» вряд ли когда оштрафует. Очень уж ты дисциплинированная пешеходка. Знаешь как врач, какими могут быть последствия безалаберности…
Я, травматолог, и правда, знаю. Но если вдруг увижу постового-регулировщика с веснушкой на кончике носа, то брошусь к нему на любой красный свет, пусть мне даже грозит смертельный штраф…


МУЖЧИНА НА ЧАС
В России, как грибы после дождя, стали появляться частные предприятия, специализирующиеся на предоставлении бытовых услуг одиноким женщинам. Причем, что интересно, многие из них с одним и тем же, скажем так, логотипом: «Мужчина на час». И многие россияне считают, что под такими «вывесками» скрываются криминальные структуры в сексуальной сфере, вполне легально поставляющие стосковавшимся по мужской ласке представительницам прекрасной половины человечества «жуанов».
Так ли это на самом деле, я попытался разузнать в Омске. Однако о том, что в «конторы» такого типа требуются работники, не нашел ни одного приглашающего объявления в многочисленных газетах города. Хотя точно знаю, что подобные частные предприятия в нашем городе имеются. Правда, под несколько иными названиями, но одной и той же, скажу так, направленности: «Помощь одиноким женщинам». С последующими телефонными номерами «диспетчеров». На мои обращения к «диспетчерам» с просьбой о встрече с их начальниками те не реагировали. Объясняли отказы просто: «Вы мужчина, а наше предприятие помогает только одиноким женщинам, которые нуждаются в помощи».
— А я, может, нетрадиционной ориентации, — попытался я, всхлипнув в трубку, «разжалобить» последнего в списке диспетчера. И меня тут же послали туда, куда обычно посылают в России.
Пришлось попросить жену мне подыграть. Она сказала, что решила изменить интерьер своей однокомнатной квартиры, но ей не по силам передвинуть мебель, а знакомых силачей среди мужчин у нее нет.
— Передвинем, как велите, — тотчас ответили ей.
Жена поинтересовалась стоимостью такой работы.
— Четыреста рублей за час, — был ответ.
— Дороговато, — вздохнула жена. — Нельзя ли подешевле?
— Увы, — был ответ, — у нас на все единая почасовая тарифная ставка — что гвоздь вбить, что мусор вынести.
И пришлось мне искать обходные пути.
Вышел на приятеля, знакомый которого обретался одно время в подобном «ЧП». Разговорил я его, понятно, не сразу — мы, русские, становимся откровенными не после первой чарки.
— Что ж, — сказал он, — если по-честному, я и сейчас не прочь бы вернуться на прежнюю свою работу. Однако это так, к слову, — и показал на свой свернутый в сторону нос.
— Это ты к чему? — не понял я.
— А к непредсказуемым в этой работе поворотам, — ответствовал он.
Короче, непредсказуемость работы на предприятиях типа «Мужчина на час» вот в чем. Предприятия эти вполне легальные, и в их штат набирают отнюдь не жигало, красавчиков или проститутов, а мужчин разного — от восемнадцати и даже до семидесяти лет — возраста, которые владеют строительными профессиями или, скажем, являются специалистами в дизайне. Как правило, они обеспечиваются униформой, не говоря уже об инструментарии — от молотков с гвоздодерами до перфораторов с полозатирками для паркета. И работают не сами по себе, а в бригадах, а над бригадирами «стоят» мастера. Без кавычек, между прочим. Получив заявку от диспетчера, мастера передают ее бригадирам, и рабочий уже с бригадиром отправляется по указанному адресу. Клиентка или подписывает договор на производство работ с бригадиром сразу, или под каким-нибудь предлогом просит другого рабочего.
— От меня отказывались дважды, — рассказывал мне знакомый моего приятеля. — Первый раз — личность, мол, не внушает доверия. Второй — хлипкий ваш работник что-то, судя по его физическому развитию. А я, как видишь, ничего мужик — сорок всего, и на все руки мастер. Больше накладок не было. И пахал для одиноких женщин на совесть. Унитазы ремонтировал, кафельную плитку наклеивал, линолеум стелил, книжные полки сбивал и даже собак выгуливал. В этих конторах все по-честному. Внешне, конечно. А может, и не внешне, поскольку все зависит от заказчицы. Они, одинокие, чем все одинаковые? Гостеприимством! До прежде работы обязательно пригласят перекусить. И под стопку, естественно. Я вообще не пью, поэтому «стопорился» чаем или кофе. Про других рассказывать не стану. Колбасу, скажем, жую, чай «закусывая», а она, моя работодательница, глядя на меня, вздыхает: мол, как приятно смотреть на мужчину, который не злоупотребляет. Между прочим, чаще всего искренно, без умысла какого, чисто по-женски. И ты понимаешь, что этой женщине просто не повезло в жизни с мужчиной или мужчинами…
— Слушай, — сказал я тут, — это уже лирика. Давай конкретнее.
— Конкретнее — это о чем? — удивился он.
— Скажем, сколько среднеарифметически лет женщинам, приглашающим «на час»?
— Да примерно от тридцати до, как говорится, бальзаковского возраста.
— А уровня какого?
Знакомый моего приятеля вытаращил глаза:
— Ну, ты будто с луны свалился! Всякого — кто ниже, кто выше, худые и не очень…
— Да я не о росте и комплекции спрашиваю, — подавил я смех. — Об образовании, профессиях…
— Так бы и сказал, — немного обиделся мой информатор. — Про уровень не знаю, а по профессиям чаще всего учителки, врачихи, эти — как их? — бизнес-вумен. Поэтесса одна приглашала, потом книжку свою подарила…
— После чего «потом»?
— Как час мой вышел…
— Ну, вышел твой час, как говоришь, да книжку-то за что конкретно поэтесса тебе подарила? За постель? — брякнул напрямую.
— Да ты что?! — возмутился он. — За работу.
— За какую именно? — настаивал я на уточнении.
— Ну, я ведь уже говорил, — несколько смутился он. — Унитазы, пробой в стене сделать, чтобы, вставив пробку, вбить затем в нее гвоздь, картину повесить, собаку выгулять… А что до поэтессы — так она пригласила стихи ее послушать. Мол, хочу мнение народа о своем творчестве узнать…
— И каким оно было, это твое народное мнение? — не унимался я.
— Ну, коли книжку подарила, значит, нормальным. Вот и все.
— Все ли? — усомнился я.
— А-а, вот ты о чем! — дошло наконец до знакомого моего приятеля. — Да, бывали и постели. Но не столь часто, как ты думаешь. Скажем, в случаях с гвоздями. Гвоздь в стену вбить — секундное дело, да и вовсе мгновенное, поскольку этот гвоздь тебе в зубах подносят. А ведь в часе, вспомни, шестьдесят минут, а не шестьдесят секунд. У нас же заявки, как и оплата по ним, почасовые. Мне что, сдачу отсчитывать и в накладе оставаться? К тому же, я не кустарь, а работаю на контору… Понял?
Я, конечно, понял. Почему несколько сменил тему:
— Вспомни, пожалуйста, самое необычное дело, которое тебе пришлось выполнять как «мужчине на час»?
— Ну, про поэтессу ты уже знаешь, а вот еще два похожих вызова, — не стал юлить знакомый моего приятеля. — Однажды столетняя старуха призвала поправить якобы развалившийся книжный шкаф. «Якобы», поскольку мне пришлось два часа читать ей «Евгения Онегина». Бабка была слепа, да без ума от Пушкина. Наряд оплатила, естественно, за период моего декламирования. Другой — я прихожу в униформе, тетка лет пятидесяти, из себя вся такая «михалковская», сморщив носик, говорит: «Фу, какое от вас неприятное амбре!» И просит меня раздеться: постираю, мол, ваши обноски. Что ж, хозяин — барин. Отдаю новехонькую униформу в стирку, облачившись после разголения в барский халат, выданный клиенткой. Потом, как бы случайно, ненароком, заглядываю в ванную комнату. А она, слышишь, мою униформу нюхает и плачет. Да так плачет, что и я растрогался, тоже всхлипнул. Она услышала, встрепенулась, а потом, отдав мне казенную одежку, сказала: «Простите, Бога ради. Прошлое вспомнилось. Я уж и забыла, боялась, того мальчика…» По сей день думаю: о каком она это мальчике говорила?..
— И что потом? — спросил я.
— Да ничего. Расплатилась по тройному тарифу, заверив один в накладной заказа, а два стали моими чаевыми, и мы распрощались…
— Это и есть «непредсказуемость», какая мешает тебе вернуться в контору «Мужчина на час»? — спросил я.
— Да нет, — ответил он, потерев свороченный нос. — Боюсь, опять к какой-нибудь «одинокой» женщине муж внезапно из командировки вернется…


КАК ЖИЛИ РАНЬШЕ
— Как, значица, прежде, спрашиваешь, жили?.. — у деда под сто лет, начавшего припоминать прошлое, даже реденькая бороденка распушилась. — А во ране жили! Все супы сметаной заправляли!
— И молочные? — не поверилось мне.
— И молочные! — напетушился он.
— А в личном, дед, плане?
— Это как понимать? — уставился он на меня с недоумением, но тут же засмеялся, сообразив, на что намекаю. — Вон ты о чем… — и его почти выцветшие глаза вдруг поголубели. — И в личном плане во жили! — выставил перед собой полускрюченный большой палец. — Все девки целки были, — и, припомнив, наверное, что-то еще особенное из своего давнего, добавил: — И бабы тоже…
— Ну, насчет баб ты загибаешь, дед.
Я даже расстроился, так хотелось ему верить.
Дед, показалось, смутился, но сразу и нашелся:
— А я рази о всех бабах? — повысил он голос. — Я, слухать надо, о безмужних…
И глянул на меня победителем.

ОНЕ
Тогда я служил в областной молодежной газете, курируя, скажу так, творчество читателей.
Он появился, как с неба свалился, простите за невольную рифму, — ниоткуда. И молча развернул передо мной лист ватмана, на котором плакатным пером и красной тушью было вычертано стихотворение. Такое:
Да здравствует крестьянка,
Да здравствует рабочий,
Которые у станка
Трудятся дни и ночи!
Я подчеркнул простым карандашом «у станка» и «трудятся», и он исчез, понадеялся я, навсегда. Ошибся, однако. Через месяц он принес выправленное стихотворение, опять же на ватмане, но теперь строчки, выведенные плакатным пером, почему-то были писаны розовой тушью:
Да здравствует крестьянка,
Да здравствует рабочий,
Которые для танка
Забыли дни и ночи!
Синим «шариком» я подчеркнул «для танка» и «забыли», и на этот раз он пропал надолго.
Началась перестройка, газеты стали печатать вольности, а порой и откровенную порнографию, и он вновь возник в редакции с листом ватмана. На белом поле плакатным пером было четко выведено голубой тушью:
Да здравствует крестьянка,
Да здравствует рабочий!
Она — не лесбиянка,
Он тоже, между прочим…
— «Между прочим» — это как? — решился я впервые перемолвиться с ним словом.
Он посмотрел на меня, как на пустое место, и улетел со своим листом ватмана. К редактору, оказалось. И писанную голубой тушью чушь «начинающего перспективного поэта из рабоче-крестьянской семьи» напечатали черным по белому в газете. А я подался на вольные хлеба.
С годами «перспективный начинающий», издав с десяток тощих сборничков, вырос в «авторитетного». И часто печатается в бывшей «молодежке», финансируемой теперь местным олигархом. Последнее стихотворение, опубликованное в ней, он олигарху и посвятил. «И его дражайшей половине». Такое:
Да здравствует крестьянка!
Да здравствует рабочий!
Она — директор банка,
И он уполномочен!
У него, конечно, есть имя и фамилия, но для меня он — он. С прописной буквы только в начале строки, как требуют правила правописания. И таких, как он, развелось сейчас видимо-невидимо. «Оне» — объединяет их в одно слово хороший русский писатель Александр Никитич Плетнев.


КАК СТАТЬ ПОЭТОМ
Мой приятель, ныне довольно известный в Сибири прозаик, в юности начинал, как, пожалуй, и все пишущие, — со стихов. И пачками отправлял свои вирши по редакциям, но получал из редакций отлупы.
В конце шестидесятых годов прошлого века все поголовно, казалось, в поэтическое творчество ударились. Выбирать редакциям было из чего, а может, просто не глянулись стихи моего знакомого никому из редакционных работников. Но вдруг однажды получает он из очень в ту пору популярного молодежного журнала письмо, а в нем сообщение, что одно из его произведений непременно будет опубликовано. Не поэтическое, правда, а прозаическое — в тридцать строчек рассказик, невесть как затесавшийся в подборку стихотворений.
— А это и не рассказик вовсе был, как мне тогда казалось, — вспоминал уже известным прозаиком приятель, — а нечто не в рифму написанное для закрепления, скажу так, мысли, которую я позже надеялся воплотить в рифмованном творении. А эту «мысль», кому-то в редакции понравившуюся, посчитали рассказиком…
И рассказик напечатали. А поскольку прозу непризнанного поэта напечатали, он на прозу и переключился, чтобы печататься хотя бы в прозе, которая тоже может быть поэтической. И успешно пишет прозу по сей день, хотя и стихи не оставил. Ведь каждый прозаик в душе мнит себя поэтом, пусть и не допускает мысли, что поэт может стать хорошим прозаиком.
Так считает и мой приятель. И, выпив, очень сожалеет, что не догадался в молодости накатать десяток-другой рассказиков, а между ними «затесать» пару стихотворений, отправляя рукопись в какое-нибудь издание. Тогда уж точно, уверен он, благополучно сложилась бы не прозаическая его карьера, а поэтическая судьба. По теории, как говорится, от обратного.
Мотайте на ус, мечтающие выбиться в прозаики или поэты!


ШАГАЛ С МАЛЕНЬКОЙ БУКВЫ
Девчушка лет четырнадцати принесла в областное литературное объединение стихи.
Стихи были не компьютерного набора, а вписанными аккуратными столбиками в ученическую на двенадцать страниц тетрадку с блеклой обложкой. Такие сейчас, знаю по своей дочке, и в школах-лицеях-гимназиях не пользуют.
Изумительная тетрадка, на мгновение вернувшая меня в собственное детство!
И девчушка была изумительна. Тургеневская, сказал бы я, будь она постарше. Даже бедное ситцевое платьице, какие давным-давно напрочь исчезли, было на ней восхитительно целомудренным.
— Вот, — сказала она, вспыхнув, и протянула мне тетрадку. — Принесла… Я услышала, мне сказали, а я стихи, а мама говорит — дурью маюсь, и я принесла, — не выпалила, не протараторила, а выдохнула, не разжимая, казалось, губ, она.
И тетрадка, такая со стороны тонкая и невесомая, едва не выпала, вдруг отяжелев, из ее руки с коротко остриженными ногтями, почему я не принял тетрадку, а подхватил ее.
Уж не знаю, как это девчушка решилась переступить порог особняка, в котором, под крышей местной писательской организации, и было литобъединение…
— Присаживайтесь, — сказал я, кивнув на стул, приставленный к столу напротив меня, и раскрыл тетрадку. Но успел прочесть только одну строфу, сразу ударившую мне в глаза известной фамилией:
Не знаю, как он устоял
В надежде на бессмертье нежности,
Но Марк Шагал шагал, шагал
К любви своей и неизбежности.
— Извини, но поэзия — моя епархия! — вырвала у меня тетрадку тяжело шагнувшая (ей казалось — выпорхнувшая) из соседней клетушки, громко называемой кабинетом, начальница литобъединения, фамилию которой когда-то начинающие местные стихотворцы рифмовали с советской денежной купюрой достоинством двадцать пять рублей. — Иди за мной, — приказала девчушке начальница.
И через минуту из клетушки донеслось категорическое:
— Поэзия — прежде всего грамотность, а у тебя как написано: Шагал! Он что, твой Марк, с большой буквы шагал? И Марк — имя какое-то нерусское… И что это за рукопись? Кто теперь рукой пишет?..
Я, мне и теперь стыдно, чтобы не вмешаться и не потерять пусть ничтожный, но заработок, испарился из предбанника, именуемого литконсультацией.
Больше девчушки, писавшей стихи не на компьютере, а Шагал — с большой буквы, я не видел. А если и увижу, однажды встретив, вряд ли, наверное, узнаю.
Если, конечно, она не перестала писать стихи.


ЧУДО В ПЕРЬЯХ
Это надо было видеть, какой переполох — радостный и удивленный — вызвало появление возле одного из многоэтажных жилых домов по улице Волгоградской женщины преклонных лет, прогуливающей… Нет, не собаку и даже не кошку, как может подумать читатель, а самую настоящую утку! Упитанная, она шлепала по асфальту на своих широких перепончатых лапах, переваливаясь с боку на бок и норовя плюхнуться в ближайшую лужу, да хозяйка сдерживала ее намерение поводком, нежно, но надежно обхватившем шею птицы. Утка обиженно крякала, затем смиренно ступала посуху, но это был только маневр в надежде отвлечь внимание хозяйки, а как поводок ослабевал, любительница поплавать пусть даже в грязной и холодной воде тотчас прытко меняла направление к бордюру тротуара, пообочь которого и сверкали под весенним солнцем влекущие ее к себе «водоемы». Однако державшая поводок старушка, хорошо изучившая норов своей пернатой подопечной, оставалась бдительной, и ласковое натяжение поводка возвращало птицу на «сухой» маршрут.
— Да пустите вы ее поплавать, бабушка! — почти молила хозяйку чуда в перьях местная ребятня, сбежавшаяся поглазеть на такое бесплатное представление, и многие взрослые, поспешившие за своими детьми в «цирк на улице», выражали недоумение, почему это живности из вида водоплавающих не позволяют отдаться природному инстинкту.
— Да ведь простудится моя Даша с непривычки, — отвечала на укоры старушка. — Дома наплавается в бассейне с теплой водой, а не в луже грязной…
«Бассейном» Ольга Яковлевна, необычная питомица которой с человеческим именем Даша и вызвала такой переполох, величает ванну в своей однокомнатной квартирке в доме по названной выше улице. В ванне, извините за тавтологию, и принимает ванны раз в неделю почти четырехкилограммовая птица с пестрым оперением. Плещется, затягивая от удовольствия розоватой пленкой смекалистые выпуклые пуговки черных глаз, в прозрачной воде комнатной температуры, ныряет на дно домашнего водоема, а вынырнув, хлопает, совершенно счастливая, крыльями, распушив перья, точно намереваясь взлететь, бьет ими по водяному пространству, и, должно быть, очень ее радуют радужные брызги, разлетающиеся по тесному помещению, обозначенному в технических документах на квартиру «совмещенным санузлом». Здесь же Даша и обитает ночами на подстилке, сооруженной Ольгой Яковлевной в виде уютного гнезда, а иногда отдыхает и днем, как, скажем, после купания в ванне-бассейне, но лишь после «просушки» в махровом полотенце размером с простыню. И «сушит» ее в нем, конечно же, хозяйка, рукам которой только и доверяет утка — такие они ласковые, заботливые и согревающие у 78-летней женщины. Еще Даша любит, забравшись на колени Ольги Яковлевны, нежно пощипывать своим внушительным клювом ее кожу, волосы или играть с пуговицами на халате. Наверное, пуговицы кажутся птице пусть несъедобными, но жучками. А попадутся в клюв завязочки, поясок или какая тесемка — принимает их за червяков. И вот уж тогда резвится с ними — не уймешь. Но чтоб проглотить «игрушки» — никогда. Соображает, похоже, что в еду они не годятся, почему питается, как вегетарианец, исключительно растительной пищей — крупами, горохом, иногда комбикормом.
Комбикорм привозят Даше сельские родственники Ольги Яковлевны, чувствуя себя обязанными перед ней за воспитание утки, которая и появилась на свет далеко от Омска — в селе Казанка Любинского района. Вылупилась, нежданная, из яйца в ноябре прошлого года. Недоглядели родственники, как высидела «вылупыша» его «мамаша», а в зиму ему не выжить, и кошке отдавать больно. Тогда-то и надумали преподнести необычный подарок родной по крови горожанке, которой, знали, скучновато живется одной в четырех стенах. Нет, Ольга Яковлевна не обделена детьми, есть у нее внуки и внучки, да только все уже самостоятельные и наведываются лишь в гости. А тут какая-никакая, а постоянно будет рядом живая душа. Не ошиблись родственники: приняла Ольга Яковлевна подарок с сердечной благодарностью, вынянчила его, как ребенка, а имя Даша обозначилось птице как-то само собой. Хотя, вполне возможно, Даша вовсе не утица, а селезень.
— Как поедем с Дашей на деревенскую дачу к детям, там и разберемся, кто она на самом деле, — смеется, лаская птицу, воссевшую на ее коленях, Ольга Яковлевна. — Да и нельзя такому дару природы без природной воли, пусть Даша уже не только свою подстилку, но и всю мою квартиру считает своим гнездом.
Квартира Ольги Яковлевны в первом этаже, и под ее окнами всегда толпятся дети. Ждут, когда она выведет Дашу на прогулку. И хозяйка чуда в перьях не обманывает ожидания детей, которые ей тоже не чужие, пусть и не всех знает по именам, как когда-то знала в детском доме, где работала воспитательницей. Давно это было — в военные и послевоенные годы уже минувшего (и не верится, Господи!) века.
Теперь, правда, ожидание ребятишек зряшное. Гуляет Даша только в четырех стенах, а перышки свои в снегу чистит, как сейчас выражаются, виртуально, забравшись на подоконник, через стекло.
— Увезу, увезу я тебя на волю, — плачет, глядя на нее, Ольга Яковлевна, подразумевая под волей сельский район, в котором ее Даша и появилась на свет, хотя про себя знает, что не увезет. — Там ей уж точно каюк будет, — призналась мне, вытирая слезы. — Не сейчас, так весной или летом. Слышал, грипп птичий опять объявился? В Турции, еще где-то… И к нам в Сибирь после зимы приползет. А приползет — всю птицу, говорят, порешат. Я Дашу-то почему в дому, как в клетке, держу? А потому, что сосед сверху посулился ей шею свернуть, коли еще раз во дворе увидит. Я, орал, от птичьего гриппа сдохнуть не желаю! Во как — сдохнуть! А сам, видела, курятину из магазина сумками прет. Что ему моя Даша! Но от греха — пускай уж лучше в оконце смотрит, а дверь у меня железная — обороню, если что, Дашу, — погладила она утку, тоскливо смотрящую в окно.
На улицу мы вышли вместе. Не провожала меня Ольга Яковлевна, а вышла в зимний день, чтобы снега в ведро набрать для своего чуда в перьях.


ОЛИГАРША
Бабе Ане восемьдесят два года.
«И два зуба!» — засмеялась она, не выказывая, однако, «остатки молодости», когда знакомил меня с ней ее сын Виталий, с которым я и приехал в его родное село Дурново, что в Муромцевском районе Омской области. Это не крайний, но все же север этой сибирской территории.
Мы приехали под вечер, чтобы с утра заняться «лесоповалом» — рубкой березняка на деляне, отведенной «на дрова» почтенной пенсионерке местным сельсоветом, и, понятно, баба Аня тотчас же накрыла стол. С охами да ахами, что, мол, не богат этот стол, пригласила:
— Посумерничаем…
И правда, угощались в сумерках, а потом и почти в темноте. Но не на ощупь — стол обливал жаркий свет от русской печи, в которую Виталий время от времени подбрасывал березовые поленья.
— А что, — спросил я по простоте душевной бабу Аню, — у вас в деревне электричества нет?
— Как нет! — почти возмутилась баба Аня. — Вон, вишь, и лампочка виснет, — показала на потолок кухни. — Токо, — хохотнула, — экономика должна быть экономной, — и погрустнела, объясняя эту экономику: — Поиздержалась я на свете прежний месяц, на ажно пять рублёв квиток принесли!
— За электроэнергию? — уточнил я, сопоставив ничтожность этой суммы с той, что я выплачиваю ежемесячно Чубайсу в городе.
— Ну, — подтвердила баба Аня. — Прежде и четырех рублёв не набегало. А прошлый месяц очки потеряла, вот и жгла свет почем зря. Клавка, соседка моя, и посейчас корит: могла, мол, и впотьмах корячиться, не молодуха… А другие и вовсе матом: олигарша!..
Я, признаться, мало что понял из этих объяснений, но чуть позже Виталий вывел меня на крыльцо. Изба его матери на краю села, край этот на возвышенности, и с крыльца открылась передо мной вся деревня. Темная-темная в белом сиянии снега и неба чуть позже десяти вечера. Только кое-где отсвечивали голубым окна. Да по левую сторону, как из ямы, тускло светили два огня.
— Там остатки фермы, — сказал об огнях Виталий. — А голубые свечения — это телевизоры люди смотрят. На электричество, как и мама, деньги не сжигают. Нет у деревенских лишних, только на необходимое. Даже у местных олигархов, — усмехнулся, услышал я, Виталий.
Ранним утром, едва стало светать, подались мы по свежему снегу на «Тойоте» Виталия к деляне в километрах семи от Дурново. Деревенские окна были темны. Даже в кирпичном — вызов рубленому жилью сибирского севера — особняке местного, по выражению Виталия, олигарха. Накануне он, лесник, и выписывал бабе Ане разрешение «на дрова».


ОБЯЗАТЕЛЬСТВО
Левобережье Омска. Экспресс-кафе на остановке общественного транспорта «11-й микрорайон». По-местному, как, впрочем, и общенародному, — забегаловка. На двери яркая, видная издалека, наклейка — «НА СЕБЯ». Должно быть, пояснение для тех, кто спешит сюда известно зачем: чтобы тянули дверь на себя, открывая, а не бились в нее, в помещение не отворяющуюся, думая, что заперта изнутри. Пустячок, как говорится, но приятно.
Однако, когда приблизишься к двери вплотную, видишь под «НА СЕБЯ» следующий текст, стилистически продолжающий мелким шрифтом это пояснение: «мы берем обязательство не продавать сигареты детям».
«А папиросы? — столбенеешь перед таким «обязательством». — А пиво, вино или водку — что, продаете?» — недоумеваешь дальше; и лишь потом вспоминаешь, что табачные изделия и все алкогольные напитки, к которым, конечно же, относится и пиво, категорически запрещено продавать несовершеннолетним (до 16 лет) гражданам страны российским законодательством.
Похоже, об этом напрочь запамятовали работники экспресс-кафе, почему и приняли на себя такое нелепое «обязательство». Выступили, как выражались в советский период истории России, с инициативой. За какую, быть может, их даже поощрил добрым словом или даже денежной премией владелец этого приостановочного торгового заведения…


ЛАС-ВЕГАС
Всю свою сознательную жизнь думал, что Лас-Вегас — город в штате Невада на западе США, известный всему миру прежде всего не развитыми здесь химической, электротехнической, полиграфической и металлургической промышленностью, а своими игорными домами — «индустрией отдыха и развлечений».
Злачное, словом, местечко, но, между прочим, единственное легальное на всю Америку. И мне, как и подавляющему большинству соотечественников, конечно же, не по карману. Что для кого-то, может, и прискорбно, да не смертельно. Спустить деньги и «озлачиться» можно без проблем и в родимом отечестве. И даже, оказывается, в Лас-Вегасе, какой, без кавычек, обнаружил на днях опять же на Левобережье. Правда, в миниатюре, но с обязательными игровыми автоматами.
Под кафе замаскировался нашенский «Лас-Вегас».
Приличное, между прочим, заведение, да вот, боюсь, как проведают в штатовском Лас-Вегасе, что в Сибири используют его брэнд, — разорят вчистую.
Если, конечно, это не филиал Лас-Вегаса в Омске. Или его, скажем так, микрорайон.


ЗАРПЛАТУ ПРИБАВИЛИ!
Февраль 2006 года.
Морозы, давившие с новогодья, вдруг отпустили, и Левобережный рынок, в прежние ледяные даже по сибирским меркам недели стылый еще и от безлюдья, теперь забит народом, как общественный транспорт в час пик. Причем, удивительно, странно схожим и внешне — интеллигентной опрятностью в одежде, пусть давненько вышедшей из моды, но покуда еще добротной и приличной, и поведением — точно все разом нашли вдруг давно потерянное, а теперь не знают, как найденным распорядиться.
— Марья Вановна, я здеся, здеся! — кричит из-под навеса торгующая картофелем пожилуха с ярко накрашенными губами.
На зов, прижимая к груди когда-то модный, а теперь вызывающе древний ридикюль, отполированный временем до блеска, пробивается к прилавку под крышей ровесница пожилухи. Она, смени не совсем выношенную цигейку на овчинный полушубок да накрась губы, — прямо-таки близняшка торговки.
— Добрый день, Валентина Ивановна! А я вас ищу, ищу…
— Ну, давненько не виделись, с Рождества месяц уж, верно, а я к вам в поликлинику сразу после него приходила, а потом и место — видите, на новом! — поменяла…
— Да, после Рождества приходили, Валентина Ивановна, — подтверждает, открывая ридикюль, женщина. — Всё принимали, как выписала?
— Всё, Марья Вановна, спасибочки. Хворь как рукой сняло. И микстура, какую вы внучке посоветовали, помогла — не сопливит больше… Спасибочки еще раз! Раньше б сказала, да вы куда-то подевались, а сёдня, чую, точно появитесь, и картоху для вас, как всегда, приготовила, — сбрасывает мешковину с ведра торговка. — Видите, одна к одной, как всегда, единственно для вас! — радуется она за свой товар и называет цену.
— А я думала, как обычно, Валентина Ивановна? — теряется женщина, едва не выронив уже открытый ридикюль. — Это ж в два раза дороже, чем прежде, — скорее себе, чем давно знакомой торговке, говорит она. Ей неловко, она мнется, но все же решается: — Знаете, я, пожалуй, еще по рядам посмотрю…
— Посмотрите, Марья Вановна, посмотрите, — не снижает цену торговка. — Вон, все, глядим, смотрят, а дешевше-то не высмотрят. Вам ведь зарплату прибавили — и ой на сколько разом!..
Теперь понятно, почему так схож народ на рынке — это медики и учителя.


ОЧУМЕНИЕ
«Комсомольская правда». Прочитал в рубрике «Вопрос дня», выпавшей на Татьянин день, недоумение Анатолия Липницкого и, право же, усомнился, что замдиректора по науке Волгоградского противочумного НИИ ученый и верующий, как он утверждает, человек.
Как, впрочем, и русский, поскольку очень уж отстраненно и пренебрежительно к этой увядающей, но пока еще великой нации «озвучено» его недоумение: «Почему русские празднуют Рождество после Нового года? Я человек верующий, и у меня эта накладка каждый раз рождает недоумение».
А с чего вы, господин Липницкий, решили, что «после»?
Напротив, в преддверии грядущего Нового года, и уже минувшее нынешнее православное Рождество сулит нам встречу 2007-го. От Рождества, ясное дело, Христова. Счет-то годам, векам и далее ведется как раз от него, и канувшие в вечность тысячелетия с появлением на свет Спасителя так и отсчитываются — до Рождества. Или «до нашей эры». А первый год от Рождества Христова и начал наше летоисчисление 2006 лет назад. Так что никакой «накладки», господин ученый, и «очумели» вовсе не русские, хотя православные в этом мире далеко не одни русские.
Да уж, мы все учились понемногу…
100-летие «Сибирских огней»