Продленный weekend

О СПОНТАННОМ
УМЕРЩВЛЕНИИ ЛЮДЕЙ
Жена ушла от Стаса как-то слишком ожидаемо. Конфетно-бутонный период закончился уже через 31 день после свадьбы. Об этом временном отрезке напоминало только не выведенное пятно от воска на черной сорочке, когда они с женой перешли к самой важной части ужина при свечах.
Все вещи в промежутке от окончания медового месяца до этого утра всегда были постираны и выглажены. Одежда не была разбросана в коридоре, как раньше, когда либидо Стаса начинало вибрировать еще в лифте, и он обнажал супругу уже в прихожей, рывками, не отлепляя от нее губ, двигаясь в сторону комнаты. Цветы больше не торчали из ваз. Открытки с медвежатами и сердечками пылились в ящике с носками. Страсть ушла, уступив место расчетливой и размеренной половой жизни в браке.
Вместе со страстью любовь решила сменить обстановку и была депортирована строго в 24 часа, как диссидент.
Стаса покинули рано утром, чмокнув губами в непроснувшееся лицо. Супруга вызвала такси и уехала в следующую жизнь. Оказалось, что все вещи в шкафах и обувных тумбочках принадлежали ей. И это было единственной неожиданностью, связанной с женой.
Через какие-то полчаса после ее исчезновения Стас понял, что совершил ошибку. Любовь к женщине, которую, как он думал, он разлюбил, стала вырываться из глаз и холодить скулы. Еще через час Стас ощутил, что после расставания с женой его экзистенция превратилась в затяжной серотониновый провал.
Солнечные блики на очках Стаса настраивали на позитивный лад. Он сварил кофе и выбросил сигареты в урну. Внеочередная жизнь обязывала к смене декораций. Или хотя бы образа. Стас оглядел свои спортивные шорты, в которых ходил дома, и решил купить себе махровый халат.
Мысли о жене не покидали его.
Он набрал номер своего лучшего друга Артема.
Артем был женат три раза. Стас частенько подшучивал над ним: будет ли Тёма жениться на каждой девушке, которая согласится с ним переспать? Артем не обижался, так как доля истины в этой шутке была — ему жутко не везло с моногамными отношениями. Первую жену он застал с любовником. Вторая оказалась слишком корыстной. Третий брак на всю жизнь был разорван по обоюдному несогласию с качеством сексуальной жизни.
Обычно веселые черепушки на Тёмином свитере сегодня улыбались как-то виновато. Стас сидел за столом.
— Я старомоден. До сих пор люблю свою жену. Все еще покупаю журналы и газеты. С удовольствием хожу на нелюбимую работу. Я мудак?
— Нет, ты действительно старомоден. Но это неплохо, скорее, наоборот.
— Тём, от меня впервые ушла жена.
— Такое случается со всеми... рано или поздно. Считай, что лишился бракоразводной девственности.
— Понимаешь, я чувствую себя отрицательным героем. Как в комиксах для первертов садомазо: там все персонажи, кроме жертв, являются отрицательными. То бишь есть жертвы и все остальные. Будь то случайные прохожие, сами истязатели или их помощники. Да и сами жертвы потом начинают проникаться эстетикой боли и встают на сторону садистов, становятся соучастниками. Я в данном случае — и жертва, и исполнитель приговора. Меня поймали, изнасиловали, потом приковали к дну автобуса и повезли дальше. Все, что мне дано видеть, это рельеф асфальта или щебень проселочных дорог. А рядом болтается шнур, который при скорости больше 60 км/ч бьет меня по лицу… Ты замечал, что в этих комиксах палачи всегда уродливы, несимпатичны, вызывающие отвращение своей мясистой плотью или дистрофией? А ведь эти истории рисуются для тех, кто жаждет похищать девушек на улицах и насиловать их в подвалах, держать в клетках, заковывать в кандалы. Как Урод из «Криминального чтива». Или как Йозеф Ф. Так вот, та целевая аудитория, на которую направлена данная тематика, вполне согласна с тем, что их рисуют в образе монстриков в кожаных трусах и бородавкой на члене. Это своего рода компенсация за то, что они могут кончить, плавя соски своих жертв на горелке или устраивая им жесткий double penetration. То есть вы хотите вот этого, тогда вы будете выглядеть вот так… А жертвы обычно милы, беззащитны и добродушны. Но сексуальны. Я антигерой-добряк. От меня ушла жена, потому что я ее истязал, не телесно, но душевно. А это, пожалуй, гораздо больнее. И вот мы поменялись местами. И теперь я жертва. Но палача нет. И я беру на себя его роль… И комиксы эти всегда заканчиваются плохо. Жертва пытается спастись, но попадает из огня да в полымя: внезапный спаситель оказывается еще большим маньяком.
— Стас, тебе нужно расслабиться. Скушай витаминку, — Артем взвесил на ладони две синих таблетки.
— Это что? — мысли о грустном перекочевали на второй план. Взгляд Стаса был примагничен кругляшками небесного цвета.
— Это «Siniya Puma», — Артем положил МДМА на блюдце.
Химию Стас не употреблял уже год, с тех пор как встретил свою будущую жену.
— И как? Она быстрая или мажет? — Стас рассматривал диски, размешивая сахар в кружке с иероглифом Faith.
— Она — это все. Хорошая вещь. Демидова уложила на пол минут на десять.
— Тогда давай!
Стас положил «колесо» на язык, запрокинул голову и проглотил концентрат счастья. После этого заварил свежий чай и достал из бара запечатанную бутылку виски «St. Patrick».
— Не-а, с вискарем не пойдет. Коньяк есть? — Тёма проделал ту же операцию со своим круглым.
Стас нашел коньяк под кухонной раковиной.
— Ну, давай за тебя! — Тёма поднял фужер.
— А давай! Бог с ней, с женой.
Тепло разлилось по кожному покрову, и Стас увидел себя со стороны.
И заржал.
И поморщился.
И раздухарился.
И ошпарился током крови в сосудах.
И понял, что он из тех людей, у которых внутренний голос говорит нечетко.
И понял, что он из тех людей, которые не понимают себя с полуслова.
И понял, что он из тех людей, которые могут публично сжечь свою жизнь.
И понял, что он из тех людей, которых ваяют, как представляют.
И понял, что он из тех людей, которые смотрят на сфинксов напротив «Крестов» и о тюрьме не думают.
И понял, что он из тех людей, которые на дух не переносят словоблудство.
И понял, что он из тех людей, для которых запасной «Алкозельтсер» важнее запасного презерватива.
И понял, что он из тех людей, которые страдают бруксизмом.
И понял, что он из тех людей, которые еще владеют утраченным искусством любить себя.
И понял, что он из тех людей, которые даже во время мастурбации думают о собственных женах.
И понял, что он из тех людей, которые жестко попались за то, что ели реальность.
И понял, что он из тех людей, которые в собственной биографии не самые интересные персонажи.
И понял, что он из тех людей, которые дальше пятницы не планируют.
И понял, что он из тех людей, которые знают, что диппольдизм — это болезнь пасторов.
И понял, что он из тех людей, которые обременены ненужным обаянием.
И понял, что он из тех людей, которые могут ответить на все вопросы, кроме собственных.
И понял, что он из тех людей, которые измеряют небо школьной линейкой.
И понял, что он из тех людей, которые знают, что по вопросам неба — это к Уильяму Блейку.
И понял, что он из тех людей, которые, потеряв расческу с утра, теряют веру в человечество.
И понял, что он из тех людей, которые хотят подвинуть чашку и опрокидывают стол.
И понял, что он из тех людей, которые прожигают озоновые дыры дешевым сигаретным дымом.
И понял, что он из тех людей, которые нормальными не рождаются, а становятся.
И понял, что он из тех людей, которые отстаивают себя верой и правдой, т.е. левой и правой.
И понял, что он из тех людей, которые судят о вещи по обложке.
И понял, что он из тех людей, которые в бутылку 0.7 не могут уместить 0.5.
И понял, что он из тех людей, которые принципиально чего-то ждут от каждого встречного.
И понял, что он из тех людей, которых очень много, очень близко и очень навечно…
Когда пена изо рта Стаса перестала бить фонтаном, Артем поднял, перенес и переложил в ванну остывающий труп в шортах. Включил горячую воду. Пошел пар, зеркало начало запотевать. Он выплюнул таблетку, которую держал за щекой, в воду. Поухмылялся. Потом наполнил ванну теплой водой. Вернулся на кухню, вымыл свой стакан, убрал блюдце. Собрал ошметки пены с пола тряпкой и выжал ее в ванну. Взял коньяк и рюмку, прошел в ванную, поставил бутылку с рюмкой на кафельный пол. Вынул безвольную руку Стаса из воды и свесил ее из ванны. «Все, Стас, ты готов». Вытер пол, поставил тапочки под раковину. Еще раз осмотрев кухню, Тёма взял со стола бутылку «St. Patrick», вышел в прихожую, надел куртку и ботинки. Завязал шнурки на один бантик. Потом достал из ящика с обувью запасные ключи Стаса и запер за собой дверь.
Спускаясь по лестнице, он насвистывал «I’m singing in the rain...», которая плавно перешла в «Karmacoma».


ДИСКОННЕКТ
Сегодня пятница, вечер, я могу спокойно прошлепать на станцию, сесть в электричку до своего дома, где в холодильнике меня ждет коньячная кола, и ужраться в одиночестве. Я социопат, у меня нет друзей и знакомых. Все свои связи, коннекшнс, веревочки к марионеткам я обрубил ребром ладони. Я помог избавиться от себя, освободил от беспокойства моего рукопожатия, очистил место в записных книжках. Моя коммуникабельность сошла на нет, я понял, что стал ясновидящим — точно знающим, что мне может сказать тот или иной человек. Все так любят речитативы, а я не воспринимаю вещи на слух. К тому же, диалоги, на мой взгляд, отмерли, нынче эпоха монологов, когда ты настолько поглощен пережевыванием звуков, что не замечаешь даже эха от них. Эхо говорит о том, что ты вещаешь при пустом зале, а не о хорошей акустике.
Я выхожу с работы, поправляя шарф, и вижу его. Человека, с которым не прошел фокус с обрыванием дружеских отношений. Так обычно и происходит: ты думаешь, что отсеял всех, но нет, появляется кто-то из твоего прошлого с претензией на общение. Чаще всего, какой-нибудь зануда, который лишает тебя умиротворенного одиночества, не давая взамен интересного собеседника. С занудами приходится мириться, как с демократией.
Он стоит у дороги и улыбается. Ему очень повезло, что он застал меня — обычно я ухожу с работы раньше. Моего номера телефона он не знает, его почти никто не знает. Где я живу — тоже. Остается только караулить меня у офиса.
Он одет во все черное, только кепка бежево-шоколадного цвета. Я тоже окрашен в черный цвет, как мафиози. И шляпа у меня наркодилерская, я вижу в этом особый шарм: барыга — как стиль жизни, дилер — как философия и психология. Барыг обычно линчуют только после уплаты долга, до этого момента они неприкосновенны, как бармены.
Он. Человек-пиявка. Человек с раздавленным сердцем. С удаленной хирургическим методом душой. Наглая бесчувственная тварь. Алкоголик, бывший наркоман и педераст. Мелочная провинциальная базарная девка, которая поменяла огурцы на диплом историка, но личную гигиену соблюдать так и не научилась.
— Уж и не знаю, что убьет меня быстрее: машина или твой сногсшибательный вид.
Он не протягивает мне руки, так как считает это «натуральскими штучками». Проезжавший автомобиль вильнуло, и бампер проплыл в сантиметрах от его бедра. Очень жаль.
Я молча закуриваю сигарету и жду объяснений. Он смотрит на меня снизу вверх. Он сильно проигрывает мне в росте и возрасте: он старше меня на 15 лет и ниже сантиметров на 30. Скоро его нагонит кризис среднего возраста, который начнет выжимать его, как половую тряпку, в вонючее корыто его биографии. Мне его нисколечко не жаль. Он хватается за меня, как за свою последнюю надежду на причастность к молодости.
— Я жду тебя с пяти часов. Меня сильно коноёбит. Пришлось греться, — он показывает бутылку колы, в которую влит коньяк.
Этот аксессуар для променада я позаимствовал из его коллекции. Такая же кола+ ждет меня дома. Забираю у него бутылку, делаю глоток. Стоп, я не собирался сегодня обременять себя собутыльниками. Я отворачиваюсь и ускоряю шаг, он семенит рядом.
— Мне нужно прояснить один момент…
Я знаю, что сейчас он будет есть меня поедом, говорить разные разности и прочее. Он тавтолог, он овладел сочетанием несовершенных слов в совершенстве. Мне хочется плюнуть ему в лицо. Останавливает то, что ему это понравится, а у меня нет желания делать ему приятное. Мне хочется поскорее оказаться в своей комнате, наедине с радио «Орфей» и коньяколой. Пятница, вечер. В этих краях — что ни вечер, так ветер. «В этих грустных краях все помножено на зиму, сны...» В этих краях я родился, вырос и, видимо, умру. Где родился, там и припогостился.
— Я не могу взять в толк: почему ты избегаешь меня? Мне очень хотелось тебя увидеть. Я извиняюсь за то, что сделал. Я всегда был честен с тобой. Извини… — он заискивает, его глаза шариками для гольфа обронены в глазницы. Очки в толстой оправе, с простыми стеклами, придают его внешности что-то садистское.
В прошлом месяце, оставшись по крайней нужде у него на ночлег, я сильно избил его. Кулаками, ногами, левым ботинком, ремнем, книгой Мамлеева, телефонной трубкой — гасил всем, что попадалось под руку. Хорошо, что не попался гипсовый бюстюк Маяковского, который стоял у телевизора. Я пытался большими пальцами рук выдавить его глаза, очки валялись на ковре дужками вверх. Он плакал и просил меня пощадить его. Плакал, как беспомощный ребенок, которого пьяная мать стегает шлангом от стиральной машины. Я прекратил, только когда он перестал сопротивляться, а лишь тихонько хныкал в паркет, обхватив руками глобус своей гладко выбритой головы. Я пнул его под ребра, потом пошел на кухню, закурил, выключил свет и лег на диван. Из коридора доносились всхлипывания и шорох трикотажа по полу — он полз в комнату. Я уснул. Наутро починил трубку, из которой вылетели батарейки и отскочила антенна, приготовил кофе. Левая ладонь ныла тупой болью — я неудачно попал ему в лоб кулаком, удар получился смазанным. У него были черные круги вокруг глаз и ссадина на черепе. Он дал мне денег, я сходил за коньяком и сигаретами, выпил чашку кофе и поехал на работу.
Наказание было заслуженным: мы сидели в комнате, я напился, вырубился на ковре, и он решил отыметь меня. Расстегнул ремень, стал стаскивать джинсы, схватился через ткань трусов за член. И тут же получил пяткой в лоб.
Прошло больше месяца, он не появлялся. Теперь, видимо, соскучился. Или зализал раны.
— Чего? Тебе? Надо?
Его общество мне откровенно в тягость. К тому же, он уже пьян. А хуже пьяного пидора нет ничего, хуже одинокого стареющего пьяного пидора, которого изнутри ест солитер неудовлетворенности. Во всех смыслах.
— Я пришел извиниться. Ты понимаешь?
Нет, я не понимаю, не хочу понимать. Я стал гомофобом. В психиатрии этот термин понимается как страх перед однообразностью и монотонностью.
Рядом станция, поезда нехотя тянутся в сторону области, пассажиры переминаются с ноги на ногу, пританцовывая под сообщения диспетчера. Мне не отделаться от него, я покупаю себе билет. Турникеты сделаны неудобно — пройти может только один человек. Он пытается вписаться вместе со мной, но во время прохода через пластиковые воротца я разворачиваюсь и отталкиваю его. Еле успеваю проскочить сам, пока горит зеленая лампочка.
Всё, попутчики мне не нужны. Теперь стрэйт-эхед до дома, кола+, ужин, сон. Я научился радоваться мелочам с тех пор, как масштабные вещи ушли из моей жизни. Радоваться мелочам — значит возвести их до уровня крупных.
Он нагоняет меня на перроне, дергает за сумку. Я не удивлен, от таких, как он, просто так не отделаешься. Он, как таракан: они останутся в живых после любого глобального катаклизма или второго пришествия. На его фоне я когда-то надеялся проскочить в рай…
— Ну, зачем ты так? — он почти плаксив.
Пятница, много народа, все спешат усесться перед телевизорами с колой+, я один из них, но у меня помеха справа.
Золотой треугольник показывается из-за моста. Морда электропоезда — хищно-тупая, она похожа на китайского дракона, только двигается без его грации, заложенной вековыми традициями. Да и откуда у наших электричек традиции? Мы стоим в конце платформы, одними из первых мы ощутим ветер на лицах, растреплем прически. Впрочем, его это не касается, он лысый, как деформированный шар для боулинга.
Он стоит спиной к движению и смотрит мне в глаза, ища понимания. Именно из-за таких взглядов я прекратил контакты с миром прошлого: все требуют понимания или проявления чувств. И я проявляю свое самое искреннее чувство: то, которое объединяет людей в многомиллионные армии и ведет их на смерть. Его глаза становятся все шире, шире, шире, пока не заслоняют собой все лицо. Электропоезд подмигивает фарой, он все понимает…
Какая-то женщина с клетчатой сумкой перекрывает своим сопрано гудок машиниста. Я разворачиваюсь, закуриваю и иду на другую сторону платформы — там есть палатка с холодными напитками. Следующий поезд минут через двадцать, за это время, надеюсь, движение восстановят, и я смогу поехать домой.
Пятница, вечер, кола+.


ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ЗИМЫ
Субботний день — это день, который надо проводить с пользой, как, с кем и где угодно, в горе и радости, богатстве и излишествах, бедности и праздности, в этот день можно даже умереть. Все потому, что на следующий день — воскресенье.
Уже с утра находиться в комнате было невозможно: меня преследовали разговорами о денежных знаках, денежных знаках и денежных знаках. Не дождавшись обеда, я покинул жилплощадь, громко хлопнув дверью. Купил цигарки и бутылку пива. Зашел в книжный, но тут же в ужасе выскочил оттуда, увидев стеллажи, ломящиеся от всяческих литератур. Решил дойти до станции скоростного транспорта (на схеме в вагонах так и написано — «rapid transit system», а если ударить по схеме кулаком, то станции осыпятся, как парашюты одуванчика от щелчка по стеблю) и нырнуть в зону повышенной опасности. В этом городе не стоит платить за проезд: турникеты тут еще времен первого бабушкиного поцелуя, и пройти «паровозиком» за столичным жителем легче легкого. Или можно взять эту высоту в прыжке. Правда, если вы долгое время путешествуете «зайчатиной», вас неизбежно ждут три беды: доблестные серые мундиры, «будочная» бабуля со свистком и сами нерадивые пассажиры, некоторые из которых будут просто возмущены тем, что они купили себе проездной, а ты нет. Так что я перешагиваю турникеты. Я бесконтактен, как смарт-карта, которую здесь называют транспортной картой (это потому, что здешние граждане сами как транспорт, правда, не скоростной: сесть к ним на шею еще можно, но вот проехаться — уже хер!).
На перекрестке я остановился у банкомата, чтобы снять немного денег — мало ли куда занесет? По правую руку виднелся кинотеатр «Олигофрен» (он же «Волград», развитие которого остановилось в далеком 91-м, еще когда я ходил сюда в художественную школу), напротив — районная доска почета, на видном месте — заведующая центром развития ребенка Евдокия Александровна Кулакова (непосредственность родителей порой не знает границ). Рядом с остановкой стояла палатка с «живым пивом», которая почему-то не пользовалась популярностью среди местных.
Банкомат срыгнул пару некрупных купюр и обиженно пикнул (словно ругаясь матом в прямом эфире), отдавая карту.
Дойти до станции не удалось: у Института Управления меня вежливо остановил добрый негритянин (я считаю, что только добрые и сообразительные люди могут променять пусть бедные, но солнечные Кот Д’Вуар, Ботсвану или Мозамбик на «ласковые» города средней полосы России), в широченных джинсах и полосатой шапочке с косым козырьком (так бы в наши дни выглядел гекльберрифинновский негр Джим). Он осведомился о моем знании английского, я утвердительно кивнул. Далее последовала фраза, которую парень чернокожий снабдил жестами (видимо, на всякий случай, если я не пойму его поставленного кембриджского произношения):
— I’m hungry, — указательный палец направлен в рот. — I need some money, — международный жест, означающий наличность, — to buy kushat.
Последнее слово я сначала транскрибировал как английское, в замешательстве порылся в памяти в поисках перевода, не обнаружил, потом вспомнил, что он хангри, все понял и не смог сдержать смешка.
— Sure, man. Come with me, I’ll buy you something. Do you like russian traditional fast-food Шаурма?
Надо сказать, что в этих краях мясо в лаваше действительно зовется Шаурмой, а не Шавермой (как в цивилизованных населенных пунктах), потому что в ней собачка второго сорта, с гвоздями и щепками, ибо рубят вместе с будкой. Палатка с деликатесом была в двух шагах.
— Wanna drink?
Я протянул ему початую бутылку. У Барака-образного мальчугана случился приступ базедовой болезни, он глубоко вздохнул, пробормотал что-то вроде «Вы, белые люди…» и пошел от меня прочь: наверное, решил, что я могу и укусить. И тут в районе мозжечка случился юмористический коллапс, который согнул меня пополам, так как я понял, что каждый, к кому он обращал свой голодный взгляд, неизменно предлагал ему полакомиться этим дивным блюдом. Никому и в голову не приходило, что ему не хватает денег, например, на водку (или что он там пьет?) — одет-то nigga был качественно и на голодающее Поволжье не тянул.
Настроение мое резко поменяло полярность с минуса на плюс. Ехать куда-либо расхотелось, зато появилась идея пойти погулять в Кузьминский лесопарк. Это огромный лесной массив, с речкой Пономаркой (между прочим, левый приток реки Нищенки), парой озер и прудом. Бывает, сюда заскакивают по случайности лоси, кабаны, горностаи и лисицы. Знакомый орнитолог-любитель утверждал, что видел там сову неясыть — он славный малый, ему можно верить. В северной части леса есть оцивилизованный кусок земли, затейливо названный Парк культуры и отдыха «Кузьминки», большую часть которого занимает бывшая усадьба князей Голицыных. Вообще все это очень напоминает Павловский парк — планировка обоих парков выстроена на свободном сочетании регулярного (как во французских парках) и пейзажного (как в английских) принципов; основную композиционную ось составляют извилистая речка и каскад прудов, а главный дом не доминирует в парковом пространстве. Только Павловский парк благороднее.
Кузьминский лесопарк — это место, где можно спокойно погулять зимой без опаски наткнуться на знакомых. Но летом парк преображается — местность обживается сборищем «кузьмичей» с семками, ссущих (язык не поворачивается сказать, что они справляют естественную нужду) среди дубов и лиственниц. Невооруженным взглядом видны ползающие на карачках полноприводные бомжики — санитары леса, собирающие тару из-под пива, водки, портвешка, «ягуара» и «ягуара лайт» (это тот же самый коктейльчик, только вообще без натуральных компонентов. Знающий человек объяснил мне, что «ягуар» — это топор в затылок, а «лайт» — подзатыльник). И, конечно же, отнюдь не французский шансон, бодро льющийся из всех открытых кафешек.
На входе в парк меня чуть не сбил лыжник — главный бич парка в зимнюю пору. Шапка-петушок, треники, сопли на плечах, красная физиономия — прав был Довлатов: «Комплексы есть у всех нормальных людей, их нет только у дегенератов и лыжников». Я еле поборол в себе желание догнать и перемкнуть рекордсмена ледышкой (как-то видел в ларьке DVD с порно-шедевром под названием «Догнать и отодрать» — желание было примерно таким же).
Выбрав тропинку, вдаль по которой было по минимуму людей, я двинулся вглубь леса. И словно попал в мир образов художника Дмитрия Самодранова — его этюды русской зимы завораживают даже мою крайне морозонеустойчивую натуру. Сразу же изменился поток мыслей: все неурядицы забылись, острые углы сгладились, можно было дышать полной грудью. Но только минут пятнадцать — я вышел к церкви Влахернской иконы Божьей Матери, а за ней опять начиналась цивилизация.
У плотины кучковался народ — черт побери, я и забыл, что идет масленичная неделя. На открытой местности были поставлены несколько столов, окруженных палатками с блинами и выпивкой. У крайней стояла компания прилично одетых мужичков, одного из которых рвало в урну. Закончив, он выразил свое недовольство:
— Я вам говорил, что мне хре-но-во, а вы мне обещали, что будет хо-ро-шо…
Все-таки человек — это организма, которая без дополнительных драйверов редко может создать себе подобающее настроение. Одиноко стоящий мужчина в дорогом пальто, прислонившись к столбу с указателем, с трудом пытался набрать что-то пальцем на сенсорном экране своего телефона. Когда ты пьяный ползешь домой и следуешь указаниям GPS-навигатора, то это называется не прогрессом, а высокотехнологичным слабоумием.
Я взял себе необычайно вкусный блин с чем-то (со всяким) и стакан медовухи, присел за свободный столик. За соседним столом жевали блинчики с грибами и сливками и пили слабоалкогольное пиво две миловидные девушки, чуть старше меня. Уловил обрывок их разговора:
— Ну и как он? Он вообще способен на какой-нибудь поступок?
— Он способен на оргазм. Хотя и это уже неплохо, как выясняется.
Я горжусь нашими женщинами — они во всем могут найти положительные стороны и довольствоваться малым. Перекусив, я двинул дальше — дальше от людей. Деревья мне, все-таки, дороже леса.
По тропинке неспешно прохаживался мужчина, очень напоминающий поэта Воденникова и молодого Стивена Кинга одновременно. Я дошел до развилки и свернул на пустую дорогу. Миниатюрные скамейки, сделанные под лубяную старину, были равномерно вкопаны вдоль широкой тропы, параллельно которой шла вездесущая лыжня. Я присел на спинку одной из них, вытащил бумажник, достал из отделения для мелочи иголку, насадил кропалик, поджег, втянул дымок, закашлялся и повторил процедуру снова, пока наконец мягкий шарик не стал из коричневого пепельно-серым. Окинул взглядом окрестности, закурил сигарету.
Давно, еще в дошкольный период, отец друга моего детства возил нас в этот лес играть в волейбол и пинг-понг. Вернее, играли только взрослые, а мы с другом бегали между деревьев, отстреливая несуществующими пулями вполне реальных врагов: по периметру игровой поляны всегда были расставлены бодигарды в камуфляже и бронежилетах, держащие наготове укороченные АК-74. Отец друга был удачливым коммерсантом, без одной минуты олигархом (хотя в те времена это понятие еще не вошло в обиход русского народа и звучало примерно так же дико, как «волюнтаризм» из уст Никулина в «Кавказской пленнице») и в то лихое время считал подобные предосторожности не лишними. У меня где-то сохранилась цветная фотография, на которой мы с другом сидим на капоте первой в Москве машины «Eagle Vision», в руках у нас пластмассовые кольты, на головах кепки с прямым козырьком (у друга «Celtics», у меня «Lakers»), а на наших лицах улыбки. Я больше не умею так улыбаться. На этом же автомобиле нас учили водить, сажая к себе на колени, охранники, и я чуть не зацепил правым крылом сосну, а друг почти уронил нас в овраг… Пройдет четыре года и на его отца заведут уголовное дело, обвинив в организации преступной группировки, но отпустят за недоказанностью. Из СИЗО он выйдет с туберкулезом. Разведется с женой. Друг никогда ему этого не простит.
Начинало темнеть. Мимо меня пробежала кошка, за которой гнались три взъерошенные дворняги. Кошка заложила вираж в сторону пышной ели и в три прыжка скрылась среди веток. Собаки немного походили вокруг ствола, пару раз гавкнули для порядка и понуро поплелись на поиски новых развлечений. Кажется, где-то в США проводится конкурс самых уродливых собак, призовые места там обычно занимают китайские хохлатые собаки и их помеси с другими породами, но в самом первом конкурсе победу одержало такое существо, породу которой не удалось определить даже приблизительно.
Странно, почему в соревнованиях по курсингу вместо кошки используется заяц — раньше не было свободных кошек? Или зайцев не так жалко?
Я поднялся со скамейки и пошел в ту же сторону, что и собаки. Метров через 200 дорогу преграждал забор, за которым возвышались два жилых дома из кирпича (этакие со вкусом сделанные «хрущевки»): теперь понятно, чьи в лесу кошки. На балконе третьего этажа висел ковер, который пожилая женщина чистила пылесосом. Звук был отвратительный — как будто тупым сверлом бормашины безуспешно пытались проникнуть в коленную чашечку. Первые пылесосы в конце 19 века были громоздкими, работали на бензине, и для их эксплуатации требовалось двое здоровых мужчин. Кроме того, они были настолько громкими, что во время уборки их держали на улице, просовывая шланг для чистки через окно. В наше время пылесос стал почти беззвучным, и управляться с ним может даже ребенок, однако раздражает он не меньше! Ковер был красным, с какими-то ромбиками и завитушками: в некоторых квартирах такие паласы еще висят на стенах. Моя бывшая квартирная хозяйка запрещала мне снимать такой ковер со стены, утверждая, что он задает тон всей комнате. Наверное, она просто боялась, что, съезжая с жилплощади, я откажусь вешать его обратно. Лично я думал, что за ковром скрывается потайной ход — если не в кукольный театр, то хотя бы в почившую в бозе империю зла.
При выходе из лесопарковой зоны располагался бильярдный клуб с каким-то заурядным названием. Будь я владельцем, я бы назвал такое место «Длинный кий» или «Вдарь по шарам», а в рекламном проспекте написал бы: у нас самые прямые кии и небьющиеся шарики во всем районе, каждому, заказавшему стол на 6 часов, в подарок — мелок. На моих губах, казалось, навечно обосновалась улыбка. Кропалик.
Поднялся холодный ветерок, пора было возвращаться домой и попытаться закончить взятую на дом работу.
К любому действию необходим стимул, поэтому я свернул в ближайший магазин. Скучающие продавщицы стоя дремали за прилавками — потребители еще с утра успели подготовиться к беспощадной для организма субботней ночи, и в отделе спиртных напитков ажиотажа не было. На витрине, рядом с набившими оскомину «Московским», «Кенигсбергом», «Российским» и «Золотым аистом», я наткнулся на этикетку: «Коньяк Каховский». Тут же сообразил рекламный слоган: коньяк каховский — выпил — и на эшафот. В университете со мной учился потомок того самого пострела, Петр, характер которого тоже отдавал чегеваризмом. Всё один к одному: ну как тут не купить? В довесок приобрел пол-литровую бутылку колы, которая давно уже перешла из разряда напитков для утоления жажды в категорию запивки.
Я шел к дому, изучая ландшафт под ногами, раз в пару минут запрокидывая голову для очередного глотка, и пинал треугольную ледышку. Она становилась все меньше, от нее откалывались кусочки, с каждым пинком (и глотком). У моего подъезда ледышка скончалась. Я оглядел двор. На детской паутинке сидели двое мальчишек в одинаковых шапках, они поджигали и бросали петарды в снег, те нехотя взрывались. У соседнего подъезда два темных силуэта о чем-то спорили: «Сука такая, признайся хоть раз в жизни, что ты не прав!» — какая доходчивая аргументация. Ближе к дороге стояла бабушка-нищенка, которая пыталась водрузить себе на спину раздутый баул, ее шатающийся спутник в тулупе пытался ей подсобить. Тщетность своих усилий он выражал в крайне прямых выражениях. Муравьи-трудяги, пытающиеся поднять вес, превышающий их собственный, — true-дяги из true-щоб. Высоко в небе вертолет с отстающим шумом летел в сторону области.
Пустая бутылка отправилась в урну, опьянение было легким и меланхоличным, как синтезаторная музыка 80-х. Код от подъезда был простым — 2655 (легко запомнить: 26 Бакинских Комисаров, а в 1955 году разбился Джеймс Дин), следом за мной в дверь вошел парень, немногим старше меня, и тронул меня за плечо:
— Слушай, не знаешь, где тут одинокая девушка с ребенком живут? Я тут с одной познакомился, сюда на такси приехали, пока деньги доставал и расплачивался, эта сучка нырнула в ваш подъезд. Вот теперь думаю: в какой квартире искать? Знаю только, что у нее тут подруга с ребенком, и всё. У меня, как назло, трубка села. Просто не хотелось бы такой вечер хороший терять, ну, ты же понимаешь, а?..
Ну, просто городская романтика с доставкой на дом.
Я ответил, что сам здесь гость и никого не знаю. Парень помрачнел, достал из пакета пиво и сделал солидный глоток. Я посоветовал ему либо идти по всем этажам, либо отправляться домой. Он стал еще грустнее:
— Не могу. Там жена, — его глаза увлажнились.
Я его понимал: дело не в любви-нелюбви, просто некоторые мужья требуют больше внимания, чем дети. Браки вершатся на небесах, а расхлебываются уже на земле. Ключ от двери подошел с шестого раза…
Дома было хорошо и пусто. Часы на кухне показывали одну минуту первого: анабиозная зима кончилась, первый день весны вступал в свои права. Моя двадцать четвертая, почти четвертьвековая, почти юбилейная весна, прошу тебя: будь такой же неизбежно счастливой, как первые семь, такой же удивительно непостоянной, как следующие восемь, и такой же пронзительно звонкой и ожидаемой, как прошлые девять. Только, пожалуйста, не будь последней…


НА ЗАРЕ
Я открыл слипшиеся веки, лежа на полу в ванной, прижимаясь ухом к мягкому коврику под раковиной. Правая часть лица затекла. Элайя разбудил меня, выдохнув дым утренней сигареты прямо мне в ноздри. Для этого ему пришлось встать на колени и изогнуться, так как моя щека покоилась на руке, словно в момент забытья я проверял — а на месте ли маска?
Я поднялся, пригладил волосы рукой и прошел в комнату. Элайя сказал мне вслед:
— Не рассаживайся там. Я сейчас переоденусь, и мы двинем на восток.
В комнате стоял запах человеческой жизни: у тела есть особенный механизм, скрывающий все самое лучшее внутри, а все лишнее выпускающий наружу.
На разложенном диване спал одетый Хо. На его черной футболке был немного потертый принт белого цвета: «I Love Heroin». Вместо love было сердечко, как на майке признания любви к Нью-Йорку. Хо посапывал, ему снился цветной сон. Помнится, вчера он говорил, что хорошего человека можно распознать по цветной тени. А обычная тень — это то же отражение, которое просто хочет оставаться инкогнито.
— Еще, — утверждал Хо, сидя в позе лотоса на полу, — хорошего человека легко определить по тембру голоса. Вот Фредди Меркьюри — хороший человек!
Я присел на край дивана, взял с низенького столика сигареты, пепельницу поставил Хо на живот. Он тут же открыл один глаз:
— Я не понял, ты меня с утра обидеть хочешь?
— Нет, я тебя всегда обидеть хочу. — я стряхнул пепел.
— Каждый сраный интеллигент считает, что эволюция закончилась на нем, — Хо вздохнул и закрыл глаз.
Я глянул на часы: ровно семь. Рановато будет для начала субботнего дня. Летом светает рано, я чаще поспеваю на закаты, чем на восходы. Кто-нибудь может на фотографии рассвет отличить от заката?
За окном было тихо, слышалась только легкая вибрация просыпающихся людей в многоквартирных домах. Она волнами выходила из открытых форточек и захлопнутых настежь дверей, с гудением распространяясь по округе. Я знал, что на канализационном люке напротив моего подъезда сейчас лежит, свернувшись калачиком, дворняжка с рыжей мордочкой. По утрам все еще зябко, теплые пары поднимаются вверх, согревая ее хилое тельце с куцей шерстью. Издохнуть в своей конуре — мечта каждой собаки, но у судьбы вечно иное мнение.
Работающий без звука небольшой телевизор JVС показывал паралимпийские игры в записи. Элайя появился в дверях, на ходу натягивая серую футболку с надписью: «Meth. Not even twice». Мельком глянул на экран.
— Всегда считал, что «пара» — от слова паралич, думал: вот ведь не корректполитно. А потом узнал, что «пара» по-гречески значит «около». Тепереча всех наших так называемых юмористов я называю не иначе как пара-шутами.
Он опустился на передвижной стул и расслабленно вытянул ноги.
— Значит так: пока этот карамчуга тут нежится, мы выйдем на улицу и купим чего-нибудь попить. Выбери число от 1 до 10, — лукавый взгляд не предвещал западни, и я выбрал. — Отлично, восемь! Значит, мы ждем первого автобуса, едем на нем 8 остановок, выходим. Остальное продумаем на ходу, импровизация нас спасет. Ну, и заграница нам поможет, — Элайя достал из кошелька купюру в 50 евро.
На стене за его спиной голый ниже пояса Свин на старом плакате заносчиво смотрел на наше утро.

* * *
В магазине мы купили бутылку минеральной воды, из-под крана, с газом. Из примостившегося на полке с консервами магнитофона пела группа «Альянс». Элайя прослушал припев и почесал свою эспаньолку:
— Я думал, это песня Иисуса: «В Наза-а-а-рет, голоса-а зову-у-у-т меня-а!»
— Хм, мне всегда слышалось «в лазарет». Но тут есть что обсудить.
— Ты ж знаешь: я по музычке не очень, я больше по мулечке да по водочке.
Недоделанный аквариум остановки был пуст. Мы просидели минут пять, ожидая транспорта. На лобовом стекле автобуса не было номера. Мне вспомнился тур-бас Секс Пистолс времен их турне по Америке, с пунктом назначения — nowhere. Пассажиров было раз-два-и-обчелся. Мы сели в конце салона. Элайя, конечно, у окна. Завязался треп.
— Слушай, от моего дома до работы ровно 5 этажей, 4 остановки на электричке и 3 на метро. Правда, потом еще пешком нужно пройти. За это время я целиком прослушиваю пластинку «Heart of Saturday night». А если брать путь от вагона метро до дверей офиса, то «Priest they called him» под аккомпанемент Керта почти целиком умещается в этот отрезок.
— Берроуз — высохший старикашка с манией проповедовать. Хотя мне нравится то, что он смертельно ранил свою жену. На каком-то гей-сайте название его книжки «Queer» лаконично перевели как «Педераст».
— Вообще queer — это мужчина-проститутка. В обыденном американском английском означает «странный».
— Катя рассказывала, что в Лондоне выходит такой журнал «Queer», видимо, они там по переписке знакомятся. Ну и фотки ректальные обозревают.
— Представляешь, выпустить такой журнальчик у нас! И назвать его: «Я — пидорас». Еще можно наладить региональное издание: «Я — полный пидорас».
— Нет, лучше назвать журнал: «Я — странный». Что там у нас с однополыми браками происходит, знаешь?
— Ну да, пидоры идут с плакатами «У любви не женское лицо».
— Тогда уж лучше «У любви не женское начало».
— Нет, это мы оставим для лесби, заменив «женское» на «мужское».
Мы синхронно замолчали и окинули взглядом салон автобуса. На нас неодобрительно поглядывали две старушки и один пожилой мужчина. Нет у нас, к несчастью, таких домов престарелых, как в Европе и США. Сидишь в кресле-качалке, мусолишь кислородную маску, иногда балуешь себя эфиром, по субботам валидоловые вечеринки, а какие-нибудь торчки постоянно воруют у тебя лекарства и норовят унести общий телевизор в холле. Райская старость, мудрая старость. Вот только если мудрость приходит с годами — на кой мне сдалась эта мудрость?
Элайя смотрел сквозь стекло и, казалось, запоминал маршрут. На восьмой остановке мы вышли.
Где-то недалеко слышался стук колес. Рядом была железнодорожная станция. Элайя поменял в обменнике евро на рубли, и мы купили билеты.
— Схема та же: на восьмой остановке выходим. Если поезд пропускает какие-либо, то мы их не считаем.
— Давненько я не ездил в peasant train!
— Да мы с тобой прямо как Розенкранц и Гильденстерн! Будем монету бросать?

* * *
В вагоне Элайя всю дорогу вскипал вопросами: понимают ли южноамериканские синички петербургских? Куда дели всю землю, когда вырыли метро? Если бурого мишку покрасить в белый цвет, примут ли его полярные собратья? Элайе всегда было интересно ставить в тупик себя самого. И постигать вещи эмпирическим путем. Чужой экспириенс его не волновал. «Экспириенс — херня, главное — опыт!»
— К вопросу о том же Уильяме С.: он бы не написал ни строчки, не окунувшись в диацетиломорфиновый водоем, при этом выйдя из него сухим. Это ведь не цель, а средство, оружие, причем колюще-мажущее. Кому-то достаточно «априори», а меня интересует «апостериори».
Мы вышли покурить. Электричка была старой модели, и тамбур в два раза больше стандартного. В одном из стекол на дверях вагона зияла пробоина: был отколот приличный кусок и оттуда основательно поддувало холодным ветерком. Элайя, недолго думая, разбил остатки стекла ударом кеда. Потом выбил соседнее. Из вагона на нас таращились удивленные и опасающиеся глаза пассажиров.
— Вандал. Может, сразу по приезду сдадимся конной милиции, хоть до дома обратно довезут?
— Теперь хоть точно заменят, — улыбнулся вандал, — а так бы и в зиму народ тут стыл.
— Какой ты сознательный, все о людях думаешь!
— Да, потому что у меня, в отличие от них, сознание, а не поц-сознание.
Восьмой остановкой был полустанок под названием Заря.
— Эл, это знак!
— Это вообще фатум! Такой шанс упускать нельзя, надо выжать из этой ситуации по максимуму.
Я не совсем понял, о чем он, но мне было все равно. Мы все время идем у кого-то на поводу, даже самые стойкие и принципиальные из нас, так что я не видел здесь ничего предосудительного: у меня хотя бы был проводник!
Напевая на два голоса «На-а за-а-ре-е-е…», мы спрыгнули на перрон. Спустились по лестнице в «люди». Эл водрузил пустую бутылку из-под минералки на переполненную урну.
— Сейчас мы ощутим местный колорит. Аборигены, юкатане, зовите меня Кортесом. Здесь должна продаваться сырковая масса с изюмом, я ее в детстве боготворил! — Элайя нетерпеливо осматривался по сторонам.
Около станции мы увидели «массу» как таковую: отсидевшие мужчины, поседевшие женщины, загубленные дети, одомашненные звери. Жизнь кипела и пузырилась, как раствор в столовой ложке. Элайя думал так же, я уверен.
Около вереницы палаток стояла скамейка. На ней восседала девушка, нашего возраста, в облегающем фиолетовом лонгсливе с закатанными рукавами. В руках она держала банку ядовито-зеленого окраса. Казалось, что она смотрела куда-то поверх собственного взгляда. Ее маргариновые волосы вызвали у меня чувство голода.
— Давай купим этой профурсетке фруктов и посмотрим, что из этого выйдет?
— Давай не будем. Она похожа на дрейфующий кусок льда.
— О’кей, только потом не серчай на меня и не прибегай плакаться, когда на тебя нападет маньяк с гроздью винограда.
Элайя отлично копировал голос Монти Пайтона, и я рассмеялся.
— Хорошо, давай возьмем ей пива, или чем она там травится?
В окошко ларька Элайя сумбурно объяснил, что ему нужна банка с флуоресцентным рисунком и стопроцентной отравой внутри. Продавщица поняла с полуслова. У соседней палатки нехотя существовали местные «употребляющие». Мы направились к скамье. Элайя, напустив на себя вид заинтересованной романтичной личности, осторожно подсел к девушке.
— Девушка, подскажите, где мы находимся?
Та повернула голову и окинула нас взглядом, полным недоверия. У нее были серые оловянные глаза. Оловянноокая.
— А, ну да, ну да. Заря, заря… — запричитал Элайя и протянул девушке банку. — Я вижу, ваши закрома пусты. Угощайтесь!
Девушка тут же стала более разговорчивой, назвалась Варей и стрельнула сигарету. Меня начало тяготить ее общество, и я ткнул Эла в бок локтем.
— Варя, что тут у вас есть? С чем тут можно ознакомиться? — Элайя не прореагировал на мой тычок.
Варя, задумавшись, назвала нам музей войск ПВО. Потом — гарнизонный Дом офицеров. Третье и четвертое место в ее рейтинге посещаемости делили два озера. Оказалось, этот поселок еще недавно был закрытого, как перелом, типа.
Эл начать напевать «Универсальная машина-а... ВВС» голосом Бугаева из «Ассы». Взгляд Вари становился все более расфокусированным.
— Зачем ты с утра убеляешься? — бесцеремонно спросил я.
— Надоело ждать, — она сделала звучный глоток.
— Ждать чего?
— Чуда. Или доброго волшебника.
— Невозможно встретить доброго волшебника, пока не повстречаешь всех злых. Это закон нашей сказки.
Варя закрыла глаза, подбородок опустился к груди, и она захрапела. Мы посидели в тишине еще минуту, пока пустая банка не вывалилась из ее рук, потом встали и направились искать озеро. Солнце прожигало тело насквозь и хотелось проглотить комок снега.
Заревское озеро. Это все, что можно о нем сказать. Мы сняли кеды, подвернули штанины и прошлись по мелководью. Потом, сняв футболки, сели на пляже. Невдалеке от нас была яма, наполненная пустой тарой. По противоположному берегу пробежал строй голых торсов в брюках хаки.
— Дети бедняков и лишенцев спокон веков служат в пехоте, — Элайя задумчиво жевал травинку.
— Эл, здесь не пехота, а штаб ВВС. БиБиСи.
Мы стали подниматься, отряхивая джинсы, одежду рабов. На станции мы застряли на полчаса в ожидании поезда. Я лег на скамейку и наблюдал, как Элайя уговаривает суровых мужчин в военной форме с гитарами сыграть ему «Автоматических удовлетворителей». Те качали головами и предлагали сыграть самому. Эл вернулся обратно обиженный:
— Это даже не военно-полевой ансамбль «Шумел камыш», это просто струнный квартет «Подворотнички».
Электричку обратно мы окрестили «черной стрелой»: с нами в вагоне ехали чумазые, как черти, гастарбайтеры из братских республик. Они вели себя словно дети на утреннике: громогласно смеялись, размахивали руками, разве что чепчики в воздух не бросали.
— Смотри, они как будто счастливы.
— Настоящее счастье всегда говорит вполголоса. Оно шифруется, иначе его услышат и обретут все. А на хрена нам всеобщее счастье?
За окном плыли гаражи, остатки промзон, заборы с неумелыми граффити.
— О, смотрите-ка: «Стань нацболом!» И даже телефон контактный оставили. Молодцы. Оруэлл в действии.
— Имеется в виду не «нац», а «nuts» — они либо психи, либо шоколадные батончики. Что, впрочем, одно и то же.

* * *
Солнце двигалось к полудню. Ошалевшие от свалившейся на их головы свободы окончания недели, пыхтящие люди плыли по мостовым и тротуарам, останавливаясь отдышаться в тени. Мы купили четыре грейпфрута, собираясь по прибытии добыть из них сок, и пятилитровую канистру воды, так как Эл скептически относился к работе водоканала.
У подъезда о чем-то ворчали местные бабушки-старожилы. Под окнами первого этажа, на узкой асфальтовой дорожке, растекался остатками заблудившихся электронов небольшой телевизор JVC. Корпус основательно треснул и восстановлению не подлежал.
— Кажется, Хо снова митингует за радиоприемники. Пойдем, узнаем, по какому поводу событие.
— Не, Эл, я подожду на балконе. Последнее время Хо вообще мышей не ловит.
— М-да, он все больше напоминает мне последний вздох господина ПэЖэ.
Мы поднялись на лифте на третий этаж. Повешенное на днях в кабине зеркало уже было разбито, и трещинки образовывали вольную трактовку схемы метрополитена. Вспомнился эпиграф к «Ревизору». Не любим, не принимаем мы себя такими, какие есть. Нам не насрать на наши лица…
Оставив Элайю отпирать квартиру, я вышел на общий балкон. Дверь на лестницу была открыта, и оттуда разило недавним подростковым духом. Я сел на перила, спиной на улицу, и закурил. Ноги чуть-чуть не доставали до заплеванного пола. Выдыхая дым, я зевнул…

* * *
Венгрия. Ощущение Венгрии, какой ее показывают в фильмах из-за океана. Нищая Восточная Европа. Пятиэтажки, девятиэтажки, двенадцатиэтажки. Я иду, огибая костры, вокруг которых сидят цыгане. Один из них хватает меня за руку и, показывая вдаль, говорит: «Приглядись, среди амулетов и коралловых бус на груди краснокожих мелькает железо распятий!» Я соглашаюсь и иду дальше. Он догоняет меня, доверительно смотрит в глаза и вкрадчиво шепчет: «Это похоже на то, как юкатане, завидев Кортеса вдали паруса, падали ниц и копья в песок бросали, и смуглыми пальцами терли косые глаза. Это эй-эйфория!» Я киваю и хлопаю его по плечу. Впереди спуск вниз. По склону раздавленной змеей ползет аккуратная серая дорожка. Я разбегаюсь, пытаясь взлететь, но вместо этого по горло ухожу в асфальт…

* * *
— Эй, парень! Парень! Ты живой?
Мутно-прозрачные, как лента скотча, пятна замелькали в глазах. Вязкие мысли пытались воссоздать картину пропавшего мирка. Я пошевелился — левую лопатку обожгло, стянуло спазмом. Рука слушалась с трудом, я оперся на правый локоть и попытался приподняться. Напротив меня была решетка, за которой стояли три человека. Одного я опознал как участкового, двое других были в нежно-синих халатах. Приплыли!
— Ты живой, спрашиваю? Встать можешь? — участковый говорил мягким заботливым голосом. Но это пока мы были по разные стороны решетки, уж я-то знал.
Я огляделся: где я? Подо мной было жесткое каменное покрытие, усыпанное «бычками». Я огляделся: тот же двор, тот же день, тот же я. Только лежащий на козырьке над подъездом у балкона второго этажа. Я посмотрел наверх — третий этаж был метрах в пяти надо мной. Все понятно: отключился, упал спиной. Голова гудела потревоженным колоколом. На лавке рядом с детской площадкой все так же ворчали бабушки-старожилы, тыча пальцами в мою сторону. Так вот кто оценил мой полувинт в задней стойке.
— Парень, ты меня слышишь? Ты живой? — в голосе участкового появились раздраженные фальшивые нотки. Лучше не попадаться к нему на карандаш.
Я неуверенно кивнул этой команде спасения, посмотрел на край козырька, медленно поднялся, проковылял к нему и спрыгнул. И совершил второй промах за день: те же пять метров, земля оказалась чуть дальше ожидаемого. Я приземлился на корточки, через секунду почувствовав острую боль в лодыжке. Но времени ею проникнуться не было, и, прихрамывая походкой чемпиона по спортивной ходьбе, я устремился прочь.

* * *
— Я пришел в себя, потому что понял, как все происходит. Увидел, что вокруг ничего нет, кроме зеркал, как в «Тайне третьей планеты»: одни подсолнухи с зеркальной сердцевиной. Там отражается наше внутреннее «Я». Что ему мешает выбраться из оболочки? Мы заперты, как бананы в кожуре. Все просто: банан большой, а кожура больше. Вскройте и надкусите меня!
— Элайя!
— Раньше я думал, что нам всем веткой на песке начерчено вихрем мусора взвиться вверх и быть рассеянными по этой свалке.
Рядом спала обнаженная Лил-Лил, почти прозрачная от анорексии. Сквозь ее грудную клетку я увидел спящего Яна, он скрипел зубами. Лил была бесплотна, как мираж, она состояла из воздуха, сгорающего над пламенем. Я поцеловал ее сухие губы.
— Эл, очнись! Что случилось, где Хо?
— Хо? А-а, он пошел в аптеку, и у него не приняли рецепт. На обратном пути он купил батон хлеба, в нарезке. Пришел, сел на кухне, распечатал пакет, достал всю нарезку целиком и выложил на стол. Потом попробовал заново составить батон и не смог. Он раз 40 пытался сложить этот пазл: слева направо, справа налево, вертикально ставил и строил башню. Оказалось, одного куска не хватало, понимаешь? Эти суки-сдобные-булочники продали контуженый батон! Хо впал в депрессию, а потом еще и абстиненцию словил, стал нычки выискивать. Позвонил Яну, тот принес «Первитин». Они поймали по радио Бога и прибавили ему громкости. Телевидение явно было в проигрыше.
— Эл, всё, я больше не в теме.
— О’кей, старик. Позвони как-нибудь на неделе. Глеб из Азии вернется. Ты, кстати, хромаешь…

* * *
Мы сидим с Варей на лавочке. Она пьет свой любимый напиток в зеленой жестяной банке. Я похлопываю ладонями по коленкам, дважды повторить ритм не получается. Мы разглядываем, как в первый раз, рассветное зарево. Заря над «Зарей».
— Вот тебе и волшебство, как заказывала.
— У тебя очень странные глаза. Они блестят.
— Спасибо. Только это не я, это линзы.
— У тебя плохое зрение?
— Да, неважное.
— Отчего так?
— Не знаю. Хотя нет, знаю. Это оттого, что я слишком долго смотрел на солнце.
Варя изучает цвета рассвета и улыбается. Ей понравилось.

...