Вы здесь

Проза жизни

Шахназаров Михаил

Рассказы

Файл:

02_shahnazarov_pz.zip (52.45 КБ)

Михаил ШАХНАЗАРОВ

Михаил ШАХНАЗАРОВ

ПРОЗА ЖИЗНИ
Рассказы

Обмен

Билет в СВ сродни лотерейному. Напротив дедок или бабулька — вы проиграли. Интересная женщина — поздравляем с выигрышем! Милая девушка — суперприз! Я проиграл. Ее было чересчур много. Из тех, кто любит уплести перед сном полкурицы, а потом жаловаться друзьям на неправильный обмен веществ. Зеркало ей не подсказка. Красные лосины, майка с цветными мыльными пузырьками. Когда ее грудь вздымалась, пузыри грозились взорваться. Хлястик римлянок «душили» толстенькие пальчики. Никогда не был с такими женщинами. И пробовать нет желания. Но какие мои годы... Говорят, тяга к половой новизне приходит с возрастом.
Ее звали Ирина. Я представился вторым номером. Растерялся. И желания общаться не было. Уложив портплед, молча взялся за печенье. Попутчица разгадывала кроссворд.
— Михаил, а у меня вопрос! Ни ног, ни рук, а учитель.
— Учитель-инвалид, — говорю.
— А вот и неверно! Тре-на-жер.
— Если знаете, зачем спрашивать?..
— Хочу вас увлечь.
Везет мне на таких. Видит, человек опечален. Лицо хмурое, взгляд отрешенный. А она — увлечь хочет... В прошлый раз ехал со старушкой. Холеная, говорливая. Из той же весовой категории. Увидев ее, сам увлекся. Достал бутылку виски, баночку «колы». Соседке испробовать предложил. Она отказалась. Пока не уснула, рассказывала про покойного брата-алкоголика. Спрашивала, люблю ли я домашних животных, есть ли у меня дети. Интересовалась, как в меня эта гадость лезет. Терпел... Потом сказал, что вот скоро с братом встретится, а он ее и пожурит, за то, что незнакомому человеку плохо про него говорила. Утром бабулька меня перекрестила. Вышла со скрипом и шипением.
— Михаил, а вот еще вопрос, — вновь заговорила Ирина. — При большой охоте увидишь на болоте. Семь букв.
— Бе-ге-мот.
— Вообще-то водяной подходит. А почему вы думаете, что это бегемот?
— А потому — что если на болоте упиться до белой горячки, то можно увидеть бегемота. А если при большой охоте упиться до белой горячки, то можно увидеть целое стадо. И водяного, — его тоже на трезвую голову вряд ли можно лицезреть.
— То есть, не получается у меня увлечь вас кроссвордом.
— Он же садистско-депрессивный. Учитель без рук и без ног. Привидения на болоте.
Ирина умолкла. Криво улыбнувшись, стрельнула глазками и вышла из купе. Надев спортивный костюм, я направился в вагон-ресторан. За одним из столиков сидел Витя Рюмин. Сорочка модная, галстук в раздражающую крапинку. Долго рядом с ним находиться тяжело. Выпьет, небылицы начнет рассказывать. Сначала про деда, который по его словам, был правой рукой Ковпака. Один раз договорился до того, что дед бродил по лесам не только вместе с Ковпаком, но и с бабкой. Вершили партизанско-семейный подряд по отправке под откос эшелонов. Про свой нелегкий жизненный путь Рюмин тоже ввернуть любил. От оператора пресса по штамповке обручей для волос до владельца элитной гимназии.
По соседству резались в карты развеселые осколки какого-то табора. Мне показалось, что пахнет анашой. Разок довелось побывать на цыганской свадьбе: ушел обкуренным и, почему-то, без дорогой авторучки.
Надкусив отбивную, Витя поздоровался и тут же проявил участие:
— Чего хмурый такой?
— С попутчицей не повезло.
— В прабабушки годится?
— Вообще никуда не годится.
— Можно поправить восприятие окружающего мира. Вернешься в купе под легким газом, а она, смотришь... Смотришь, она уже и ничего окажется, — усмехнулся Рюмин.
— Мне сегодня много нельзя. Завтра переговоры важные.
— Да и у меня завтра момент деловой. Встречать будут на вокзале. А тебе, к слову, никогда много нельзя.
Как будто Рюмин святой. Конечно же, он пьет меньше моего. Живет с женой, тещей и ротвейлером. Гепатитом в детстве переболел. Но в отличие от меня, напившись, Витя не умеет себя вести в приличном обществе. Я засыпаю или ухожу. А он к женщинам грязно пристает, драки провоцирует.
— Так что там с попутчицей? Старовата? — продолжал любопытствовать Рюмин.
— Да нет. Годков сорок. Вся в желании. Но для меня полновата.
— А, ну да... В твой модельный ряд не вписывается. И где ты эти скелеты откапываешь? А я, наоборот, аппетитных люблю, — животик чтобы... А над животиком — не точки, обозначающие грудь, а перси над ним должны быть. Перси, понимаешь?! Нравится мне это слово. Грудь — как-то не звучит. Грудь — это у доярок. Сиськи — с чем-то обвислым ассоциируются. Люблю вот слово «перси», и все тут. И задница должна быть у женщины. Не одна сплошная спина, — внизу еще и жопа аппетитная. И ляжки должны быть у женщины...
— И мозги, — перебил я Витю.
— А вот это вовсе и необязательно. Мозги должны быть для того, чтобы запоминали рецепты и думали о том, как устроить в постели праздник. А если есть перси, есть жопа, есть ляжки и животик, то мозги — это небольшое, но, соглашусь, очень приятное приложение.
Витя говорил громко, с выражением. Один из цыган внимательно подслушивал. Правой рукой он энергично шурудил в узком кармане джинсов. Хотя... Может быть, мне показалось.
— Вить, может, поменяемся местами, — говорю. — Там и перси, и жопа с ляжками. Все там есть. Даже мозги. Готовить она тебе все равно ночью не будет. Кроссворды погадаете вместе, потом она тебе праздник устроит. А у тебя кто в соседях?
— Мужчина интеллигентного вида. Как зашел, тут же достал фляжку с коньяком и книгу «Как разворовывали Россию». Мне тоже выпить предложил. Лучше бы опытом по разворовыванию поделился. А выпить — пожалуйста... Но я же опытный. Предлагал он исключительно ради приличия. Видно было, как обрадовался, когда я отказался. Жлоб, короче. Слушай... Я местами поменяться согласен. Но мне бы хоть глянуть на соседку твою. Может и вправду, как ты говоришь, абсолютно ни на что не годится.
Мы выпили виски. Договорились следующим образом. Витя идет в мой вагон. Заглянув в купе, оценивает соответствие Ирины его вкусам. Я дожидаюсь в ресторане. Пока Рюмин шатался по узким коридорам состава, я успел заказать еще. Вернулся он довольным. Ладошки потирал, плечами передергивал.
— Майкл, ни черта ты в женской красоте не понимаешь. Баронесса! Владычица!
— Угу... Баронесса в красных лосинах и майке с пузырями. И ты станешь бароном на ночь. Она попросит обмотать лосины вокруг шеи и делать ей больно. Потом натянет на тебя майку с пузырями, и будет ее рвать. Рвать, пока пузыри не полопаются. Один совет... Не занимайся с ней любовью на столике с пивом, лимонадом и печеньем. У меня на нем была любовь с девушкой. Так вот, Ирина и та девушка — как БелАЗ и «Фольксваген-жук». И что ты думаешь?
— Я думаю, Майкл, что ты пошляк, ничего не понимающий в женской красоте.
— Неправильно ты думаешь. Столик сломался. А если он сломается под тобой с Иришей, то вы пробьете пол вагона, и войдете в историю железных дорог мира. А место падения на атласах обозначат.
Я вернулся в купе. Сказал Ирине, что встретил старого друга, и его сосед любезно согласился поменяться со мной местами. Она в третий раз произнесла, что ей так и не удалось увлечь меня кроссвордом. На этот раз — с сожалением. Накинув на плечо портплед, пожелал ей счастливого пути.
Моего нового соседа звали Анатолий. А точнее, Анатолий Анатольевич Лушко. Если у меня родится сын, никогда не назову его Михаилом. Он может пойти в меня. И уж точно никогда не назову его Анатолием.
На визитке Лушко было обозначено — «Координатор Форума демократических преобразований России». То есть бездельник. Лушко изучил мою карточку. Судя по взгляду, он не сомневался: я принадлежу именно к тем, кто разворовывает Россию. Вступать с Анатолием в полемику на эту тему не хотелось, такие беседы предсказуемы. Мне довелось общаться с одним сектантом от демократов. Худой, с безумными, как у рыбы-телескопа, глазами. Еще и запах непонятный. Не то лекарство, не то польский одеколон. Когда я назвал одну демократку «блядью с природным прищуром», он толкнул меня в плечо. Закричал, что она ему как сестра. Не люблю, когда меня толкают. И я был не в том состоянии, когда хочется заснуть или просто уйти по-английски...
Первое, что увидел ранним утром — поглощающего глазунью Лушко. Трапезу демократ совмещал с чтением. Покачав головой, произнес: «Вот сволочи, а!» Мне показалось, что он завидует тем, кто разворовывает Россию. А злость — от неумения украсть так же много и безнаказанно. И все же я был доволен обменом. Читающий Лушко с поджатыми губами лучше корпулентной Ирины, разгадывающей идиотские кроссворды. Да и Виктор обрел свое ночное счастье.
На перроне было многолюдно. Прибывшие брали московский ритм. Резвый шаг, поглядывание на часы, отмашки от наглых таксистов. И тут я увидел Рюмина. Спортивные трико синего цвета, серая байковая куртка с надписью «Harvard University». И абсолютно не гармонирующие с верхом дорогие штиблеты. Витя бежал мне навстречу, на его лице читались испуг и растерянность. Его шатало из стороны в сторону так, будто он всю ночь бродил по вагонам и уже не мог вернуться к прежней походке. Подбежав, он взял меня за грудки:
— Скажи, ты знал? Честно скажи, знал? Я умоляю тебя, скажи мне, скажи... Знал ты или нет? Это конец! Настоящий конец!
— Успокойся, Витек. Успокойся и не ори. У Иры проблемы с венерологией? — последнюю фразу я произнес полушепотом.
— Издеваешься, да? Ты еще и издеваешься...
Мне казалось, он готов расплакаться.
— Витя, объясни мне, что произошло.
Говорил Рюмин захлебываясь.
— Эта сука... Падла эта жирная... Блядь на доверии! Скажи, ну как так могло получиться? Она переоделась... Вся в прозрачном была. Потом мы выпили немного. Совсем немного выпили. Я сходил в туалет. Сходил в туалет...
— И сразу появилась резь?
— Иди-о-от! Какая резь?! Потом я ничего не помню. Ничего, понимаешь... И все пропало! Вещи, деньги, кошелек с кредитками и фотографиями Светланы, Ромуальда и Баси. И подарки… Подарки тоже пропали.
Я не знал, кто такие Ромуальд и Бася. Но наверняка их фото было для Вити реликвией. Тот самый случай, когда четко знаешь, что вместо желания заплакать возникнет желание подавить смех. Обратив глаза к небу, я перекрестился. Витю это задело.
— Он еще и крестится... Он у нас верующий. Конечно, пронесло его, вот он и крестится. У него ведь важные переговоры. А я приехал в спортивном костюме и туфлях от Gucci — народ потешать!
— Дурак ты, Витя. Я благодарю Господа, что она с дозой не переборщила. Клофелин такая же опасная штука, как случайные связи в поезде.
Представил себя на месте Рюмина. Спортивный костюм, штиблеты. Плюс моя восточная наружность. Нормальная униформа для уличных торговцев бахчевыми. Только кепки-«аэродрома» не хватает. В нарядах вокзальных грузчиков и то вкуса больше. Не сказать, что я грыз себя изнутри. Но чувство вины ощущал. Человек Витя хороший. Это даже по перечислению украденного видно. Не только деньги упомянул, но и фотографию жены с Ромуальдом и Басей.
— Витя, давай я тебе денег дам и в магазин верхней одежды отвезу.
— Щедрый... Меня человек там встречает. Как я к нему в таком виде подойду? Здрасьте, — скажу, — я Виктор Рюмин, директор элитной гимназии. Хотел провести ночь с женщиной, а она оказалась клофелинщицей. Можем ехать к вам в офис для обмена опытом и претворения в жизнь совместных программ. Так, по твоему?
— Ты человека этого видел?
— Нет... Зовут Алексей. Мы только созванивались. Он с листком будет. На нем моя фамилия.
Я попросил Витю подождать. Быстрым шагом направился к выходу с перрона. Почти у самых ворот стоял средних лет мужчина. Голова вытянута, глаза бегают. В прижатых к груди ладонях — картонка с надписью «Виктор Рюмин». Я подумал, что в ногах не хватает консервной банки для пожертвований. Текст готовил на ходу.
— Здравствуйте! А я как вижу, вы Рюмина Виктора встречаете. И зовут вас Алексей?
— Именно так. С Виктором что-то случилось?
— Слава богу, с Виктором все в полном порядке! Жив, здоров и чертовски активен! А я его приятель. Дело вот в чем. Буквально перед самым отходом поезда Витя мне позвонил. Знал, что я тем же поездом еду. Просил передать, что выедет на машине. То есть будет он чуть позже, и направится сразу в ваш офис. Он очень извинялся за сломанный график. Да... И говорил, что никак не может дозвониться до вашей конторы.
Москвич оказался любопытным.
— Со связью, и правда, проблемы. И все же, что заставило отказаться от поезда?
— Отказаться заставило приятное событие, — улыбнулся я. — Он же собачник. А у него как раз перед отъездом Баська ощенилась. Жена вся на нервах была. Роды тяжелые выдались. Вот он и решил на машине стартануть.
— Какие все же прибалты обязательные люди. Наш бы и просить никого не стал. Просто бы не приехал, а через день уже позвонил и извинился. А причина задержки и вправду приятная. Мы сами собачники. Знаем, знаем, как нелегко это. Роды, потом щеночки махонькие.
Когда я подходил к вагону, Витя угощался сигаретой у проводницы. Выглядел он немного спокойнее. Судя по трагическому выражению на лице девушки, успел излить ей душу.
— Меня встречали?
— Встречали. Я все уладил. Можем спокойно ехать. Я дам тебе денег и отвезу в магазин верхней одежды.
— Мне не нужны деньги, и я не хочу ехать в магазин верхней одежды, — устало проговорил Витя. — У меня в Москве живет двоюродный брат. Обеспеченный и серьезный человек, — это было сказано специально. — Он даст мне денег и отвезет меня в магазин. Что ты сказал Алексею?
— Я сказал, что ты выехал на машине, что будешь в их офисе к обеду. Он спросил, почему ты отказался от поезда. Я соврал. Соврал во благо. Сказал, что Бася ощенилась, а роды были тяжелыми. И ты остался, чтобы поддержать супругу.
Закрыв лицо ладонями, Витя присел на корточки. Теперь он был еще больше похож на торгаша арбузами. Раздался звук, напоминающий визг.
— Какой ты идиот, Мишка... Бася — это моя сестра. Бася — сокращенное от Барбара. Так звали нашу польскую бабушку. Ты загубил мне всю поездку, Миша. Эта хавронья с клофелином, пропавшие деньги и вещи. Это опоздание на встречу. А вдобавок ты заявил, что моя сестра ощенилась в тяжелых муках.
— Вить, я думал, Бася — это ротвейлер. Извини... Ротвейлер — это, наверное, Ромуальд?
— Ромуальд — это мой сын, Бася — сестра. А ротвейлер Карлис уже полгода как покинул этот мир.
В машине ехали молча. Я попросил водителя остановиться у магазина. Купил Вите бутылку дорогого коньяка. Первый раз за все утро он улыбнулся. Высадили мы его у дома брата. Витька шел по Проспекту Мира. Москвичи не обращали внимания на спешащего человека в спортивном костюме и дорогих туфлях, с коробкой коньяка в руках.

Гречка

Дом, в котором проживал Арнольд, называли офицерским. Серое трехэтажное здание, под окнами — лютики, окурки и мертвые воробьи. По воробьям бил из воздушной винтовки изредка вменяемый лейтенант Колышинский. Он же был ответственным за эвакуацию жильцов в случае пожара. Стены и подъезды офицерского дома частенько освежали краской, на которую не скупилась воинская часть. Происходили внеплановые ремонты — во многом благодаря прапорщику Алещенко. Надпись «Прапор Алещенко — пидер» появлялась часто.
По выходным из окон строения доносились перепевы Пугачевой и Антонова, звон оплеух и грохот вертевшихся в танце тел. Арнольд соседей пытался не замечать, но здоровался, исправно ходил в институт, а в душе радовался, что не продолжил военную династию. Источающие запахи водки и гуталина прапорщики, сосредоточенные и обезжизненные штудированием устава лица офицеров, отбывающих на недельные дежурства, безвкусно одетые жены служивых.
Женщин офицерского дома Арнольд причислял к особам ограниченным и к семейной жизни абсолютно непригодным. Они пользовались духами с запахом, отбивающим желание близости, носили тугие цветастые платья не по фигуре и по несколько раз плакали над одним и тем же индийским фильмом.
— Ира, а, Ир. А как его мать спасла-то! Женщина — стена! Глыбища в сари! Схватить голыми руками гитару под напряжением... Я на этом месте белугой ревела, Ирка! И перед сном, перед сном, как вспомню эту сцену, аж ночнушка от пота мокрая. А мой дурак говорит, мол, кино все это, мол, пустые переживания…
К частым обсуждениям фильма «Танцор диско» Арнольд привык и, заслышав разговоры дворовых рецензенток, не морщился, как это было поначалу. Больше парня раздражало другое. Женщины офицерского дома казались ему чертовски бесхозяйственными. То и дело Арнольда беспокоили с просьбой отсыпать немного манки, подарить коробок спичек, одолжить на время штопор или глубокую сковороду. До небольшого магазинчика всего-то метров пятнадцать ходьбы, но жилицы офицерского дома шли не к прилавку с вечно улыбающейся и пьяненькой продавщицей Лидией, а направлялись к Арнольду. Просьбы обычно сопровождались претендующим на юмор ехидством.
— Что, Арнольдик, все гранит науки грызешь? Или уже лижешь? Смотри, сотрешь язык и целоваться с девками нечем будет. А я к тебе за спичками зашла. Не дашь коробочек?
Иногда Арнольду казалось, что ему беззастенчиво хамят.
— Ой, Арнольдик! Совсем исхудал за книжками- то! И девка у тебя под стать. На такие кости и мясо не просится. Ты бы пошел, на турнике поболтался. А то мордахой-то герой-любовник, именем вообще поражаешь, а телеса — что березка в конце осени. Я к тебе, вот что, за манкой я зашла…
Постоянный трезвон в дверь и издевки Арнольду надоели, и он решил избавиться от назойливости беспардонных соседок. Слева от двери Арнольд установил небольшую прикроватную тумбочку, которую приволок с балкона. В облупившееся нутро аккуратно поставил пакеты с манкой и гречкой, две упаковки спичек и полиэтиленовый пакет с солью. На белом листе бумаги каллиграфическим почерком вывел: «Крупа, спички, соль». С сахаром в то время были перебои, и непутевую жизнь обитательниц офицерского дома Арнольд решил не подслащать. Ассортимент тумбочки юноша приклеил на уровне дверного звонка. И визитерш не стало. Через три дня, приоткрыв дверцу хранилища, Арнольд обнаружил, что провиант не тронут. А на следующий день в дверь позвонили. На пороге стояла Валентина, жена прапорщика Алещенко. Валентину окутывал флер настоянной на спирту цветочной выжимки, чем-то отдаленно напоминающей сирень, глаза женщины были подернуты алкогольной поволокой, а под байковым халатом цвета уставшего персика вздымалась фактурная грудь.
— А я к тебе за гречкой, Арнольдик, — пропела резко благоухающая женщина.
— Гречки нет, тетя Валя. Я ее с детства не ем, поэтому не покупаю. Зато в тумбочке манка имеется.
На слове «тетя» губки Вали заметно скривились. Для женщины тридцати лет такое определение статуса сродни оскорблению.
— Ах ты дурашка, Арнольдик... Юнец ты непонятливый. Ну, какая же я тебе тетя? Какая гречка, какая манка?.. Да неужели же ты думаешь, олух непутевый...
Валентина Алещенко надвигалась на растерявшегося студента. Оказавшись в прихожей, гостья закрыла дверь, по-хозяйски щелкнула замком. Рот Арнольда был приоткрыт, руки он почему-то вытянул по швам. Теперь перед ним стояла не просто жена прапорщика Алещенко, перед ним была воительница, оголодавшая самка, перед ним напрягалась раскаленная плоть. Арнольд попятился, и в следующее мгновенье был прижат к стене. Над головой качнулся эмалированный таз. Несколько маятниковых движений и посудина с грохотом сорвалась на пол, не задев, к счастью, хозяина квартиры. Это было сигналом! Валентина навалилась грудью на Арнольда, ее язык прорвал оборону побледневших губ жертвы, а руки беспорядочно скользили по телу.
— У-у-х, крепкий-то какой. Как стамеска... — сквозь зубы процедила жена прапорщика Алещенко, ухватившись за вытянувшийся дугой детородный орган.
Теперь уже глаза юного Амура были подернуты туманом похоти, и он не заметил, как оказался на ковровой дорожке цвета бордо, ранее украшавшей кабинет его отца. Валентина резко рванула пояс халата. Даже в снах, после которых обнаруживаются небольшие пятна на простынях, Арнольд не видел такой груди. Большие соски показались жерлами огромных пушек, старающихся поймать цель. Малюсенький золотой крестик то и дело исчезал между колышущимися сферами, и Арнольд, исходя стонами, понимал, как несовершенны его институтские подруги. До этого он видел Валентину степенно расхаживающей по аллеям парка в компании подруг. Он наблюдал ее сидящей на лавочке и поднимающейся по лестнице. И ему и в голову не могло прийти, что эта далеко не хрупкая женщина может устроить настоящий половой вестерн с галопированием и стонами, которых никогда не издать его чересчур кроткой подруге. В один из моментов Валентина перешла на звериный рык, Арнольд судорожно дернулся и издал звук, схожий с поскуливанием.
— Ну вот... Вот и обмяк... Быстрый ты, Арнольдик. Но это по юности. С опытом, с годами придет, — через одышку проговорила Валентина, запахивая халат. — Уф... Но хороша гречка, хороша. Не гречка, а гранит. Видно, не особо тебя деваха-то балует. Сам-то далеко улетел, поймал птицу блаженства?
— Да, тетя Валь... Поймал... — с трудом выговорил Арнольд.
— Ты, вот что, Арнольдик. Ты меньше «Спокойной ночи, малыши» смотри. Это там тетя Валя, Арнольдик. А я для тебя Валюша, Валечка, Валюня. И никак не тетя. А вот не исправишься, больше не приду. А ведь хочешь, чтобы пришла, а?
— Очень хочу, — с интонацией некой застенчивости проговорил Арнольд.
Обещание еще свидеться Валентина исполнила уже через день. Отношения переместились с ковровой дорожки на простыни, а после ухода гостьи Арнольд понял, что секс, как и любое занятие физическим трудом, требует выносливости и тренировки. Отныне визиты Вали он воспринимал не только как приятные, но и как чересчур полезные. С мужем любительницы «гречки» Арнольд сухо здоровался. А после одной из встреч на улице с ехидцей подумал: «Вот она, моя первая жертва. Плюгавый, несуразный рогоносец в погонах».
Вечером осенней пятницы Арнольд готовился к студенческому походу. Собирал в небольшой рюкзак теплые вещи, укладывал банки с килькой. Над головой затопали. Казалось, что соседи бегают из комнаты в комнату. На любовную прелюдию с игрой в «салочки» прапорщик Алещенко был не способен ни морально, ни физически. Услышав крик «сучара» и звук чего-то, вдребезги разбившегося, Арнольд понял, что над его головой разыгрывается военно-бытовая драма с участием Валентины. Подняться наверх и затеять выяснение отношений с прапорщиком — значит выдать и Валю, и себя. К счастью, все неожиданно стихло. Но не успел Арнольд с облегчением вздохнуть, как в дверь позвонили. В узком проеме стоял прапорщик Алещенко. Пунцовый, трясущийся и недружелюбно настроенный. Впрочем, эту картину Арнольд наблюдал недолго. С криком: «Падла, она мне все рассказала!» — разъяренный воин начал атаковать. Первый удар был непрофессиональным, но чувствительным, — школа неблагополучного района и драк в подворотнях. Оказавшись на ковровой дорожке, Арнольд тут же был придавлен навалившимся соседом. В этот момент он подумал, что семья Алещенко становится все ближе и даже роднее. Еще недавно к этой же ковровой дорожке он был прижат гарцующей Валентиной, а теперь пытался с себя скинуть ее агрессивного мужа. Удар в бок придал Арнольду злости и пружинящее колено резко вклинилось между ног нетрезвого агрессора. Реакция пропустившего удар была неоригинальной.
— Ай, с-с-у-у-ка! Яйца-а-а!
С этим воплем гость инициативу отдал. Вскочив, Арнольд что есть силы приложился кулаком к уху поверженного, добавил ногой по ребрам и, ухватив прапорщика за ворот, с огромным трудом выпихнул за дверь. Заперевшись, Арнольд прислонился спиной к двери и тут же от нее отскочил. Алещенко лупил сапогами.
— Если не успокоитесь, милицию вызову! — пригрозил Арнольд.
Удары стали помощней, скрипнули петли. Арнольд посмотрел в «глазок». Пинал Алещенко от души. Гримасничал, размахивал руками.
— Вы низко пали, товарищ прапорщик! Вы должны подавать пример, а вы... А вы антипример подаете, — осмелел хозяин жилища.
— Я те паду низко, сучок! Я те так низко паду! По самые твои перепелиные яйца забетонирую. Мне Валька все рассказала, тихушник блядский!
И вдруг подъезд огласил крик Валентины:
— Сашенька! Он же тебя в кровь всего! Вся рубаха в крови! Ах, ублюдок! Ах, нелюдь.
Неожиданно все стихло. За стеной смотрели передачу «Шире круг», на кухне последние пары высвистывал чайник. Арнольд медленно побрел в ванную, ополоснул лицо, мельком глянул в зеркало. Лицо красное, губа чуток рассечена. Завтра будут надоедливые расспросы ребят и Анжелы. Трель звонка вновь вернула к реальности. Прильнув к глазку, Арнольд увидел двух милиционеров. Чета Алещенко провожала выкриками о неминуемой мести, расплате и Божьей каре.
В участке пахло дешевыми сигаретами и химикатами, убивающими обоняние и клопов. Вопросы звучали монотонно и глупо. Но было видно, что милиционерам скучно, а субтильный Арнольд им неинтересен. На прощание посоветовали больше так не делать и прониклись просьбами не сообщать по месту учебы.
Арнольд медленно брел домой и думал о семье Алещенко. Ну ладно, этот бесперспективный алкоголик, на погонах которого никогда не будет больше трех звезд. А Валентина... Сначала завоевала как животное, потом рассказала мужу, а в довершение ко всему и в милицию сдала. Арнольду стало мерзко и показалось, что его окружает пустота. Повесив куртку, он не стал расшнуровывать ботинки и шагнул в комнату. Достав приготовленную в поход бутылку водки, погладил ладонью пробку-бескозырку и резко рванул за язычок. Первый раз в жизни Арнольд пил один и пил не из рюмок, а из белой эмалированной кружки. Когда время подошло к полуночи, а содержимое бутылки к донышку, Арнольд неуверенно побрел к шкафчику с инструментами. Уронив на пол дрель и мотки изоленты, дотянулся до баллона с нитроэмалью. Крепко ухватывая ладонями пластик перил, двинулся вниз по лестнице...
Утро выдалось тяжелым и хмурым. По неглубоким лужицам осторожно ходили два малыша в ярких резиновых сапожках. У дверей магазинчика пьяненькая Лидия ругалась с водителем хлебовоза. Вдалеке раздавался заводской гудок. А с торцевой стены офицерского дома пьяными зелеными буквами смотрела в мир ядовитая надпись: «Валька Алещенко — блядь!»

Красивая ее проза

— Не удалась жизня, Майкл. Не удалась, бля, скотинушка. Чес-слово, обидно… О! Смотри, смотри, какой «поршик» ушел! Символ, бля… Вот это я понимаю. Символ процветания и беспечности. Символ неизведанного мною счастья и забвения скотской моей жизни, Богом проклятой и дьяволу неинтересной. Приедет сейчас к домику загородному. Газончик как на «Сантьяго Бернабеу» — по бокам аллей фонарики. Каждая травинушка как маникюрными ножницами подточена. Короче, настоящий латышский фэн-шуй, бля. Латыши же, бля, окромя шашлыков и фэн-шуя ничего не видели. А слышали только про их Диевс свиети, Лачплесиса и Вию Артмане. А он сейчас на «поршике» домой… И жена встречает. Тварь высокой красоты! Реальнее сисек только Кордильеры, и все остальное под силикончик ее колышащийся. Он ей колечко в подарок, она ему — легкий коктейль, улыбочку желания. Потом французский поцелуй на шкуре белого медведя под вальсы Штрауса. То есть, строчить будет так, что мишка белый оживет. А потом… Камин, винище по двести пятьдесят баксов за бутыль. Свечи, джакузи, бля. Это жизня… Красивая ее проза. Слушай, а вот я подумал вчера… Знаешь, чувствую, что писать могу. В смысле, нормальную прозу. Рвет голову от идей и желания творить! Когда от лавэ карманы пухли, и думать об этом не желал. А сейчас просыпаюсь, а в голове уже заготовки крутятся, сюжеты, образы. И образов… До едрени матери — образов этих! Нашло как-то само собой. Может, талант? Наверное, все же есть у меня талант. Дремал, вот, всю жизнь — и пробудился! Наброски кое-какие сделал, но не хочу показывать. Это интимно. Не дневник, конечно, но все равно интимно. Может, помру в нищете, а потом уже опубликуют, признают. Слава, деньги, бля, премия Букера. Майкл, а кем был этот Букер? Ну не молчи, Майкл… Слушай, а вот и вправду! Авось и признают! На надгробье эпитафия известного поэта, бля. Посмертно и красиво признают. А сейчас… На кофе денег нет. Дожил… Как пришли бабки, так и ушли. И этот сладкий девяносто третий год ушел, Майкл. Денежные ливни, ураганы наличности, тайфуны безудержного кайфа. Кокаином недавно предлагали заняться. Я отказался. Лучше житуха впроголодь, чем тюрьма. Правильно я говорю, Майкл? Скажи, ну я правильно говорю? Проснись, Майкл! Ну, чего ты молчишь, как луфарь перед жаркой?
— А луфарей жарят?
— Да жарят-то всех… Это рыба, кстати. Ну, я про луфаря…
— А… Спасибо, что просветил. Я-то, бедолага, думал, что фамилия.
У Вадика был период тотального безденежья. Наша компания привыкла к его стенаниям, густо сдобренным мягоньким «бля». Он садился у большой витрины кафе «Снежная Королева» и, блякая, жаловался: на унижающую его достоинство бедность, продажных девок, вертлявую судьбу. Ему было всего двадцать шесть лет. Деньги он бестолково промотал годом раньше. Тратил на девиц, шмотки, загрантуры и кокаин. Бизнес скоропостижно кончился, деньги ответили предсказуемой взаимностью. Остались часы «Longines», двухкомнатная квартира и превращающийся в «жигули» «Nissan». Старые подружки отдавались по инерции, но без подавляющих действительность стонов. Одни бережно успокаивали, другие невзначай плевали в душу. Плевки Вадика ранили. Нагибали его как стебелек.
Кристина, напомаживая перед зеркалом губы, философски произнесла:
— Тебе еще везет, Вадька. Тебя Господь мордой не обидел. А так бы ты на меня не влез. Ну, сам посуди. Денег у тебя нет, мобилка только на прием пашет, машина на свалку просится. Ты вышел из моды, Вадик. Но я тебя, где- то в глубине души, люблю. Не знаю за что, но люблю. Поэтому звони.
Мобила Вадика действительно работала только на прием, и поэтому призыв Кристины звонить он воспринял как удар. Вадик повторил все это раз семь. Мне казалось, что я был рядом с Кристиной, когда она царапала его самолюбие и красила «свисток». Купил Вадиму виски. Думал — успокоится, остынет. Но он зашкворчал еще громче:
— Где моральные устои, Майкл? Где?! Я вышел из моды, бля! Когда у меня были деньги, я был модным. Я был модным как Версаче. Пусть он был пидером, но он был модным. И я был модным… Модным, но не пидером… А сейчас — вышел... Как пара туфель, как пиджак, бля, как хит месячной давности. Этой сучке двадцать один год, а она меня списала в утиль. Она заставила меня страдать — уничтожила! А мой внутренний мир?! Гюго, Достоевский, Тютчев, Бунин, бля! Гении, творцы! Они тоже вышли из моды?! Я стал ненавидеть деньги, Майкл… Это все они. Но я хочу заработать их снова! Знаешь почему?! Я хочу доказать, что могу. Заработать денег — это значит их поиметь. Так вот, я хочу их, бля, поиметь. Конечно, я куплю себе дом, машину, обновлю гардероб. Но жену я буду искать, наряжаясь в обноски из сиконд-хэндов.
— «Сэконд», вообще-то, правильнее. В них на карнавалы хорошо рядиться. Пыль времен, аура покойных негров и вьетнамцев, забытые в пиджаках гондоны. А я там иногда отовариваюсь. Прикинь, недавно маскарадную масочку прикупил. Венецианскую. Всего-то пятьдесят центов, а в Венеции я такие по двадцать баксов видел.
— Ты успешен и поэтому непредсказуем. Ты ходишь в сэконд на маскарад. А маскарад души?! Это будет маскарад души! Пусть избранница увидит во мне тепло, пусть любит не за кошелек. Женюсь на молоденькой хорошей умничке. И, конечно, святая благотворительность. Безусловно! Помощь сирым и убогим! Долг перед Вселенной, даунами и имбецилами! Это же дети галактической мудрости, посланцы перекренившегося в черных дырах разума… Вот ты же помогаешь детскому дому — и тебе приятно. Ты засыпаешь с мыслями о том, как маленькие шалунишки благодаря тебе видят хорошие сны и улыбаются. И малышам хорошо. Их челюсти трещат от радости! Они жрут твое контрабандное мясо и верят в пришедшее внезапно счастье. Потому что сыты, бля! Детишкам же пофигу, какое мясо жрать. Тем более сиротам. Контрабандное даже вкуснее. Это я тебе говорю. Прошлый шашлык был вообще фантастическим. Мертвые свиньи потели от нервного перенапряжения. Они пересекали границу и мечтали о стали шампура. Дети… Бедные обездоленные сиротинушки. Эх-х-х, Майкл! Заработаю денег, возьму под опеку детский приют. Игрушки, шоколадки, книжки... И хорошие книжки: про маленьких оленят, пушистых белочек, веселых бурундучков, добрых волшебников. Где о добре, бля, о сердечности. На кой им этих телепузиков крутят? Уродуют юные души, зомбируют ходячими локаторами. И ведь обидно за них. И за себя обидно. За то, что помочь им не в состоянии. Возьми еще виски, Майкл. Так херово, хоть вешайся. Крюк под потолком, обшарпанная табуретка, глаза матери, глядящие с черно-белого фото. И шаг... Не шаг, а поступок. Шагнуть в пропасть — тоже ведь поступок… Но я не повешусь. Хотя бы ради детского приюта, который ждет моей помощи. И еще ради тебя и этого проклятого виски.
Вадик становился невыносим. Иногда мне хотелось подарить ему пузырек с цианидом. Официантки и барменши дали ему кличку: «Грустное бля». Завсегдатаи смотрели как на разговаривающую мебель. Мы помогали участием, деньгами на бензин и рыбные консервы. Но мутное течение депрессии уносило Вадика. Он стал уныл, невероятно предсказуем и зациклен. Как ни странно, возрадовался блякающий юноша с наступлением осени. Деревья неохотно желтели, солнышко пренебрегало выходами из-за свинцовых туч, девушки перешли на брюки и юбки миди. Вадик назначил встречу в «Снежной королеве». Пришел в строгом поношенном костюме, начистив дослуживающие туфли и облившись чем-то цветочным и резким. Отодвигая стул, начал эмоционально говорить:
— Майкл, короче, жизнь налаживается. Она входит в русло. Жизнь, река, русло! Главное: войти, влиться! Через двадцать минут приедет Камилла Фотиадис, — он произнес это имя так, будто Камилла Фотиадис была так же известна как Агафангел Есфигменский, Демисс Руссос или «черные полковники».
— А это кто?!
— Камилла Фотиадис, Майкл! Камилла Фотиадис, собственной персоной.
— Внебрачная дочка Онасиса? Это погоняло или реальная персоналия? Ну, в смысле, Фотиадис…
— Ну, перестань, Майкл. Слушай. И внимательно слушай. В общем, мы с Камиллой раньше по маклерским делам работали. И, я тебе скажу, успешно работали. Были деньги и... немалые. Редкая умничка! Толковая, в юриспруденции подкована, все нотариусы на зарплате. Она сейчас на гребне материальной волны и в преддверии развода. Предлагает сотрудничество. Естественно, взаимовыгодное, — я давно не видел Вадика столь оптимистично настроенным.
— Ты с ней спал? — этот вопрос я задал не случайно. Все девушки, с которыми имел дело Вадик, рано или поздно оказывались в его постели. Иногда он затаскивал туда зрелых дам. Для контраста и укрепления веры в вечную молодость.
— Не-е-е… Ты чего? Умничка — не значит «красавица». Она, бля, страшная, как бабушка Левы Гохберга. Ты же видел бабушку Левы?!
— Не припомню...
— Ну, как?! Мы еще приезжали к нему домой с девками на прошлое Лиго. Он уверял, что она в больнице, а у нее что-то зарубцевалось, и ее выпустили.
— Память мне изменяет. Судя по внучеку, выпустить ее могли… Только из дурдома ее могли выпустить. Да и то — под надзор.
— Майкл… Ну, вспомни. Ну, она свесилась с балкона первого эатажа, а ты высунул из машины свою пьяную харю и сказал: «Это что там такое страшное щерится?! Такое могло родиться от брака Индианы Джонса с головой профессора Доуэля». А она ничего не поняла и улыбнулась.
— Ну, хватит меня грузить некрофилическими изысками. Ты про эту… Ну как ее… Олимпус Кодакис. Скрестим два фотоаппарата…
— Камилла Фотиадис, Майкл. И запомни это имя! Умница, умница… Но дико страшная, Майкл. Так что ты не пугайся. И, пожалуйста… Я тебя умоляю… Прошу тебя, Майкл…Хошь, на колени встану? Бля буду, встану. Ну, очень прошу. Не корчи рожи и не ругайся матом, бля. Но, главное — не боись.
— Пуганые... Меня годиков шесть назад по пьяни мисс Нижний Тагил употребила. Лучше бы я бабушку Левы Гохберга трахнул. Она бы там приз зрительских симпатий урвала, и букетов было бы больше, чем на ее скорых похоронах.
— Да-а-а… Паскудно все в плане распределения талантов и экстерьера. Вот, возьми тебя: рожа симпотная, в душе моральный урод, но чертовски способен. Ко всему: к стихам, к пошлости, даже к дебошам. Несправедливо все. Вот не бывает как у Чехова, бля, и все тут. И при деньгах, и умная, и с будущим, а вот лицо — и лицом-то не назовешь. Как будто плоскогубцами ее из влагалища тащили, а Камилла сопротивлялась. Сучила ноженьками своими кривыми и орала: «Не нядо, не нядо, доктор. Я сейцас сама вылезу…» И ведь вылезла, нарисовалась.
— Судя по твоему настрою, на твое же благоденствие.
К стоянке подрулила новенькая «Toyota» цвета подгнивающей вишни. Вадим карамельно просиял. Лицо стало похоже на яичный желток. Левой рукой он поправлял узел галстука, правой зачесывал назад густо умащенные бриолином волосы. Дверь авто медленно открылась, и на тротуар ступила изящная туфелька. Высоченная шпилька, слоновья лодыжка. Все остальное было эпитафией безвкусицы. Ну, во-первых, уже далеко не девушка. Таких в мельчайших подробностях любил описывать Бальзак. До морщин. Но его героини были много симпатичнее и благороднее. И со вкусом у них был полный лад. Не годилась Камилла в бальзаковские героини. Разве что возрастом — тридцатка с гаком. Одежка отпугивала ленивых воробьев. Фиолетовая кожаная тужурка, зеленый блузон, синие джинсы. На редких, сальных волосах качались две ленивые капроновые бабочки. Жирафьи уши. Я был уверен, что она может ими пошевелить. Квадратные плечи безжалостно и жадно проглатывали шею. Она улыбнулась. Это было самым сильным впечатлением за весь день. Лицо Камиллы тут же разделилось на две части. Верхняя — глаза, нижняя — сплошные зубы. Возьмите штук двадцать силикатных кирпичей с выщербинами. Поставьте их друг на дружку и отойдите на метров пять. Потом зажмурьте глаза и резко их откройте. Так улыбалась Камилла. Я испытал легкое дуновение шока и посчитал нужным сказать правду:
— Это про нее Гофман сказочки писал… А может и с нее, родимой. Кра-ка-тук, бля… Если ей мешок грецких орехов в рот запихнуть, поколет как Щелкун. Вот страшна-то, бизнес-вумен… Слушай, Вадька, а не из братвы амазоночка? Такое сокровище в любой офис запусти — хозяева сами деньги предлагать начнут. И не какие-то там жалкие десять процентов, а всю имеющуюся наличность. Да-а-а-а…Фотиадис… Да при ее виде любой Фотиадис или пленку жрать начнет, или объективом треснет. Теперь верю, что ты с ней ложе не делил. С ней-то и в сауну зайти страшно. Там температура сразу на градусов четыреста подскочит. Да-а… Если у нее еще и голос как у Франкеншт…
— Майкл, ну прекрати. Ну, что ты за сука такая?! Злой ты. Ну, сделай вид, что все нормально. От нее моя судьба зависит. Тебе пофиг судьба друга? Ну, скажи — пофиг, и все дела! Скажи, что хочешь меня всю жизнь видеть нищим, униженным и печальным. И заткнись, пожалуйста, заткнись!
— А какого ляда ты меня позвал?
— Для солидности.
— Сука...
Начав кошмарить завсегдатаев мороженицы улыбкой, Камилла заняла место напротив меня. Насчет голоса я ошибся. Писклявый такой голосочек, деланный. Думала голосом от годиков убежать. А там дистанция в мини-марафон.
Вадик нас друг другу представил. Я улыбнулся и соврал насчет «очень приятно». С именем ее родители не угадали. Не греческое имя, конечно, но Зубейда ей подошло бы больше. Говорили ни о чем. Она все больше лыбилась и слушала. Редко, по-эстетски, встревала. Пространно рассуждала о Кастанеде, хвалила глазетовые балаганы Виктюка. Я сказал, что Виктюк — конъюнктурщик. Вадик закашлял, покраснел и начал за меня извиняться. Не люблю, когда за меня извиняются. Терпеть не могу. Становится неловко. Ощущаешь себя либо дебилом, либо полной бескультурщиной. Через время я нарочно с выражением произнес: «Виктюк — это зловонное порождение мировой голубятни. Эстетствующий мудлон с претензиями на оригинальность». Вадик заерзал и снова извинился. Меня это взбесило: «Не надо за меня извиняться. Я свою речь контролирую. Чай, не выпимши». Камилла засмущалась и от неожиданности всосала через узкую трубочку полбокала «Мартини». У нее щеки чуть к затылку не прилипли. Потом она сослалась на занятость, одарила Вадика мерзким, похотливым взглядом и уехала. Он тут же набросился на меня с упреками:
— Ну, нельзя, нельзя так себя вести! Печальная была картинка. Сам на себя рисовал карикатуру! Ты же интеллигентный человек. У тебя нормальные родители. Зачем рушить образ семьи. И она из хорошей ячейки общества, прекрасно воспитана. Видно же, бля, что девушка не переносит скабрезностей. А ты через слово матом…
— Так я ж специально. Чтоб осенний пейзаж не уродовала.
— Да при чем тут пейзаж?! Я же тебе говорю, что от нее чуть ли не судьба моя зависит. Судьба, понимаешь? Судьба человека. Друга твоего, в конце концов. Пойми, я хочу, чтобы она взяла меня в бизнес!
Вадик говорил так громко, что жующие за соседними столиками начали оборачиваться. Они в бизнесе были уже давно — и успешно. Некоторые относились к нему как к данности.
— Возьмет она тебя в бизнес. Не пожалеешь свой пенис и впрыгнешь в сорок процентов. А может в шестьдесят. А может все ваше. Ваше, понимаешь?! Общее!!! Но если честно, то лучше дьяволу запродать душонку, чем это дантист-шоу трахать. С ней, кстати, французского поцелуя на шкуре белого медведя не получится. Лучше сразу причиндалы в овощерезку засунуть. Я не удивлюсь, если у нее как у акулы зубья. Ну, в несколько рядов. Ой, Вадь… Ты не подумай, что я тебе плохого хочу. Я ведь постарше буду, да и со стороны виднее. Ну, ладно — некрасивая… Вот — Анька Логина. Видно, что родители, когда ее делали, о любви думали меньше всего. Отбыли номер впопыхах и получилась Анька. Нескладная, смешная, но ты посмотри, как за ней ребята ухлестывают! Потому как у Аньки есть то, что делает женщину привлекательной: шарм, обаяние, вкус, чувство такта, женственность. Анька себя делает сама! И ведь естественна она, а потому и привлекательна. А здесь... Одно слово, похотливая обезьяна. Я понимаю, что про женщину так нельзя. Но ведь истина! Гамадрил! Готовься к изнасилованию. Этот примат своего не упустит.
— Майкл, перестань. Перебор, перебор… С чего ты взял, что она со мной переспать хочет?
— Видно. Она тебя взглядом своим безумным кушала. И я ее понимаю. С таким лицом партнера найти трудно, если не сказать невозможно. Ну ладно, там, водки много выпить перед актом. Ну, или новогоднюю маску ей за уши нацепить. Знаешь, есть такая — красный нос, очки и усы из конского волоса, из серии «мы родом из детства». И все равно страшно. Вот представь... Приспичило тебе ночью в туалет. В комнате тьма кромешная, предметы наощупь. Ты тянешь руку к выключателю бра — и видишь… Она!!! Скукожившаяся моська, рот открыт, волосья из ноздрей торчат и храп несусветный. У-а-а… И не добегаешь ты до туалета. Осечка, «золотой душ». Мерзко, не? Кстати, сколько лет этой черной маклерше? Я полагаю, что в год твоего рождения ей уже счетные палочки купили.
— Ну где-то так… Постарше меня будет. У нее ребенок есть. Семь лет дочке, — вдруг Вадик оживился. — Так что ничего у нас с ней, Майкл, не получится. Ничего не светит ей. Ты же знаешь мой главный принцип в плане женитьбы. Никогда не женюсь на бабе с ребенком. Ни-ког-да! — успокаивал себя Вадик.
— Но я и второй твой жизненный принцип знаю. Тебе девушки, которые на троллейбусах ездят, тоже не нужны. Приделай к ее авто штанги, и принципы будут соблюдены.
Камилла стала появляться в «Снежной королеве» все чаще. Что-то они с Вадиком провернули. Оставили без жилплощади и призрачной надежды на будущее какого-то пьяницу. У Вадика появились карманные деньги. Он стал немного увереннее и наглее. Сам покупал виски, сигареты и бензин. Официантки получали «на чай». Его мобильник стал звонить чаще.
В один из вечеров мы сидели за бутылкой «Tullamore». Разговор зашел о Камилле. Пьяный Карлуша сказал, что эта аферистка хочет отнять у нас друга. Говорил, что нужно поставить мощный заслон и отсечь. Кто-то уточнил — не отнять, а купить. Рома сравнивал лицо Камиллы с обглоданным черепом лошади. Палил в «яблочко». Вадик согласился, но оправдывался тем, что, кроме дел, их ничего не связывает. Но было видно, что он уже себе не верит.
В один из вечеров Камилла приехала с дочкой. Веснушчатая такая, отвратительная девочка Алена с заплетенной в морской узел косой. Ее присутствие заметили все посетители. С ходу и без разрешения начала встревать в разговор. Попросила «Фанту». Заметила, что я кладу в кофе слишком много сахара. Олегу беспардонно ткнула в малюсенькое пятно, осевшее на тенниске. Официантку попросила быть расторопнее и не мусолить заказ. Она так и сказала: «Не мусолить». Сидящей за соседним столом бабушке вывернула желтый язык. Потом рассказала тупой анекдот. Кажется, про лесную школу и грустного лося. Вадик почему-то засмеялся. Все скорбили, а он деланно хохотал. Хотелось взять девочку за косу, отвести в туалет и на час поставить в угол, рядом с унитазом. Говорила она без умолку. Про школу, злую Ирину Федоровну и прелестную абиссинскую кошку Нику. Сказала, что у нее самая красивая в мире мама. Я сделал вид, что подавился. Камилла гладила ее по треугольной макушке, Вадик умилялся. Так зарождаются новые семьи. Так детям покупают новых отцов. К счастью, девочке нужно было к репетитору. Мысленно я пожалел этого несчастного человека.
— Скоро, Вадик, ты перестанешь быть одиноким. У тебя будет любящая жена с цветочным именем Камилла. Эта рыжая плохо выдрессированная мартышка Алена станет ездить на твоей шее и звать «папой». Засыпать вы будете с абиссинской кошкой в ногах, — прогноз сопровождала моя ехидная улыбка.
— Не городи хрень! Бред. Ты стал неадекватен. Ты злой! Чисто деловые отношения. Чис-с-с-то… И нормальный ребенок, кстати. Умненькая девочка. В школе ею все довольны. Все радуются ее приходу, — возмущался Вадик.
— И уходу… Это потому, что школа платная. Там и даунам завсегда рады. Только вовремя проплачивай. Твоя будущая дочь, конечно, не даун, но…
— Нет, ну, ей богу, ты шизоид, Майкл. Это уже не смешно! И хватит этого внутреннего самолюбования! Я никогда не женюсь на бабе с дитем! Тем более на Камилле! — клялся Вадик. — И чего ты заладил? Хочет... Трахнет… Будущая дочка… Дауны, бля… Между прочим, фигурка у Камиллы классная. Но лицо, бля… Вот были бы люди созданы по принципу конструктора «Лего»…
— Хорошая мысль, Вадь. «Лего»… Ты бы заменил монструозную черепушку Камиллы на лицо. А девочку Алену просто бы разобрал, сложил в коробку из-под обуви и заклеил скотчем. Чтобы не вылезла, упаси Господи. Из абиссинской кошки можно было бы сделать хомяка или шиншиллу. Даже вуалехвоста. Но знаешь, что самое интересное, Вадик? То, что душа человека намного гибче и разнообразнее любого детского конструктора. В ней больше деталей и цветов. И с каждым днем деталей все больше. И они принимают уродливые формы. В наше время все чаще. Такая вот геометрическая философия. Понимаешь, о чем я? Так вот... Я не провидец, но магический конструктор судьбы показывает мне твое будущее. Вы будете счастливы с Камиллой, Аленой и абиссинской кошкой, — сказал я загробным голосом.
— Клоун, бля. Давай о чем-нибудь другом.
Через месяц говорить о чем-нибудь другом с Вадиком стало неинтересно. В «Снежинке» он появлялся только с Камиллой. Один раз она сделала мне замечание, и тут же была отослана подальше. Прямиком и без оговорок. Вадик покраснел, но не заступился. А она даже со стула не поднялась. Больше мы не общались. Они с Камиллой просматривали какие-то документы, заговорщически улыбались, перешептывались. Вадик угощал Алену пирожными и модулировал голос под ребенка: «А сто, Аленуска, сегодня полусила в сколе?» Зрелище было припохабнейшим, если не сказать мерзким. Аленушка говорила, что Вадик хороший, а я ненавижу мир. Пришлось отреагировать. Сказал, что невоспитанных детей в аду не жарят, а грилируют в картонных гробиках из букварей. Камилла стала приходить без Алены. На наших глазах Вадик продавался некрасивой, властной и хитрой женщине. Изредка откровенничал:
— Я с ней был, Майкл. Даже не знаю, как это получилось… Как будто даже не с ней. Но было хорошо. И все же как-то неожиданно и резко…
— Сочувствую... Жаль, что не плавно. Искренне сочувствую. Как получилось? Все было тривиально. Ты купил искусственную вагину, решил ее опробовать, открыв глаза, увидел, что в качестве подарка туда присобачили башку Камиллы Фотиадис. В позиции снизу, наверное, было страшно? Или полный мрак и ужас навалился, когда глаза привыкли к темноте?
— Хватит пошлить! Перестань! Урод… Я не знаю, что делать. Я в ловушке. Она предложила съехать к ней. Я в ловушке, — испуг был деланным, фальшивым.
— Ну-ну… Наутро Камилла сказала, что уже беременна? Или оказалась девственницей? А может, по ночам она скидывает лошадиную физиономию и превращается в изумительной красоты девушку? Или вас застукала Алена и потребовала быстрой свадьбы? Все в твоих руках, Вадь. Но, по крайней мере, ты не отступил от одного из своих жизненных принципов: Камилла не катается на троллейбусах. А потом, уже есть готовый ребенок, не нужно заводить кошку и делать в квартире ремонт. Кстати, она положительно на тебя влияет. Ты постепенно излечиваешься от своего коронного «бля». И знаешь… Я не знаю насчет прозы, но актер из тебя, Вадя, бесталанный.
Вадик переехал к Камилле. Перестал быть собой. Появилась заносчивость, улыбка стала нагловатой. Иногда он забывал, что мы находимся рядом. Заискивающим голосом мог попросить у Камиллы триста долларов на свитерок, что отложил в магазине напротив. Она медленно доставала портмоне, демонстративно шлепала на стол три бумажки. Он чмокал ее в напудренную щеку. Мимо витрины пробегали красивые девчонки. Свежие, юные, с лучистыми улыбками. Спешили, впрыгивали в переполненные троллейбусы. Вадик смотрел на них с грустью. Камилла перехватывала эти взгляды и что-то зло шептала ему на ухо. Мы отдалились друг от друга. Вадим больше не стенал, часто заводил разговоры о бутиках и презентациях. Когда они перестали заходить в «Королеву», мы облегченно вздохнули.
Недавно я встретил его в Юрмале. Он был с Камиллой и Аленой, которая называла его папой. Сделал вид, что рад нашей встрече. От того, что он сказал, стало неприятно. Он неумело защищался и оправдывал цену, за которую его приобрела Камилла:
— Чертовски рад, Майкл! Как ты? Куда пропал? Кстати, можешь меня поздравить. Еще месячишко, и я стану миллионером. А у тебя, я слышал, дела неважно. Обидно… Говорят, ты на «контрабасе» сильно пристроился, с женой развелся...
Я был уверен, что это была заготовка. Он прокручивал эти фразы в уме не раз.
— Пристраиваются, Вадик, кобели к сучкам. Иногда вполне успешно. Особенно, если сучка делится мослами. Про неудачное соло на «контрабасе» и жену тебя не обманули. Но, самое главное, — я нашелся с ответом! Я не теряю форму. Старик!!! Я люблю девчонок, что катаются на троллейбусах, восхищаюсь ими, что-то творю… Слушай, Вадь… Дурные сны, обрывчатые воспоминания… Я вот про что. Как приют? Детишки уже читают книжки о добре и сердечности? Про бурундучков, волшебников, пушистых белочек. Тогда — поздравляю. И вот что... Ты как-то обмолвился, что пишешь. Выпустишь книжку, дай знать. Почитаю о суровой прозе жизни. Только не прилизывай. Пиши все, как есть. Латышский фэн-шуй, газон «Сантъяго Бернабеу»… Проза — она ведь как жизня. Тем более, что жизня удалась. Суровая, бля… ее проза…

Розамунда

Если вам хоть раз удавалось дозвониться в утренний радиоэфир, не вспоминайте об этом с теплотой. Стоило умолкнуть вашему голосу, как гуру невидимых волн заключат, что на проводе был бездельник, задрот или дебил. И это еще не самые обидные ярлыки. Ведущие предрассветных часов недосыпают, лишены утреннего секса и невероятно тяжело переносят похмелье. Не будь цензуры, их диалоги, не попавшие в эфир, собирали бы более широкую аудиторию:
— Ну, что. Сейчас перебивка, а потом этого загламуренного голубка-Витаса ставлю.
— Да хоть Витаса, хоть Билана, хоть Моисеева... Все они — голубье и никчемные люди... Одна Лолита — настоящий мужик.
Но вы слышите примерно следующее:
— А сейчас, уважаемые радиослушатели, для вас споет обладатель действительно уникального голоса, мечта многих и многих женщин. Итак, волшебные переливы Витаса на волнах нашего радио!
Люди звонят, участвуют в интерактивах. Для меня это слово так и осталось загадкой. И, кстати, если есть «интерактив», то почему нет «интерпассива»? В смену «Ангорских пересмешников» Зигмунда и Ромы на волнах радио «РВС+» частенько звучал голос Розамунды. Это был не псевдоним благодарной слушательницы. Розамундой девочку опрометчиво нарекли романтически настроенные родители. Просто не замечали, как стремительно время. Первый раз Розамунда появилась сразу после объявления о пропавшем волнистом попугайчике. На улице морозно, влажность за пределом. Звонок хозяина птицы, скорее, был данью памяти.
— Зачем теплолюбивое пернатое покинуло домашний уют? — с грустью произнес Зигмунд, выключив микрофон.
— Наверное, его били и выдергивали перья, — предположил Рома.
— Из жопы, — добавил редактор эфира Виктор.
В этот момент раздался звонок. Голос женщины был грудным. Говорила она с паузами. Выпив остатки «алказельцера», Рома поморщился и тут же бодренько произнес:
— Представьтесь, пожалуйста.
— Розамунда... Меня зовут Розамунда.
— Какое редкое и, я бы сказал, эротичное имя!
— Меня назвали в честь композиции Шуберта. Я рождена, чтобы порхать и дарить свет.
На этой фразе Рома с Зигмундом выразительно переглянулись.
— Так что там у нас с птичкой, о, прекрасная незнакомка, порхающая в лучиках света?
— Сегодня утром я подошла к окну. Шапки сугробов, узкие тропинки, ведущие в небольшую рощу. Я отворила окно, чтобы впустить зиму!
Покрутив у виска указательным пальцем, в разговор вступил Зигмунд:
— С зимой вас, Розамунда! Но мы ищем не зиму. Мы ищем блудного попугая.
— Да, да... Конечно. Маленького волнистого попугайчика. Забавного шалунишку, выпорхнувшего из окна. Я видела его. Недалеко от моих окон растет красивая сосна. Он опустился на одну из ветвей дерева. И мне казалось, что он дрожал и молил о помощи.
— Но он вроде как не говорящий, — вставил Рома.
— Иногда достаточно взгляда...
— Ну у вас и зрение! А в каком районе вы живете, Розамунда?
— Все мы живем на Земле. А потом и в самой земле. Я живу на Красной Двине. И еще... Мне очень нравитесь вы, мои милые, озорные «Ангорские пересмешники».
— Должен вас огорчить, — еле сдерживая смех, сказал Рома. — Но птичка пропала в Задвинье. Боюсь, до Двинки она долетела бы вряд ли. Не каждый волнистый попугай дотянет до середины Двины! Но все равно, спасибо за звонок!
— И вам спасибо. Спасибо что вы есть!
Это был сигнал. Многие горожане с удовольствием бы нарушили траурный этикет и, при определенных обстоятельствах, произнесли бы в адрес «пересмешников»: «Спасибо, что вас больше нет». Но Розамунде нравился юмор блиндажей и окопов. Через день она «достучалась» до студии, чтобы поиграть в игру-дебилку «Любимый шарик». Развлечение это придумал какой-то ленивый аферист без фантазии. Игроки старались угадать, на каком выдохе редактора программы, Вити, шарик закончит свой жизненный путь. Розамунда сказала, что выдохов будет четырнадцать. Витя дунул в микрофон ровно четырнадцать раз. Подмигнув Роме, ткнул иголкой в заранее надутую резинку. Счастливица выиграла латышский крендель с копченостями и скидочный купон в магазин пластиковых интимностей. После пятничного эфира машину Зигмунда остановили на выезде с офисной стоянки. Открыв дверь, охранник протянул увесистый пакет:
— Какая-то женщина забрала крендель с купоном, и просила передать вам вот это.
В салоне «тойоты» запахло котлетами и борщом. Такую благодарность за свою работу «пересмешники» получили впервые. Эпистолы не по возрасту зрелых девочек с пожеланиями отдаться в прямом эфире, поделки учеников коррекционной школы, письма водителей троллейбусов с пожеланиями достичь высот Дроботенко, — все это было. Но провианта, до Розамунды, никто не слал.
Пакет Зигмунд разобрал уже дома. Садок с борщом, завернутые в фольгу паровые котлеты, баночки с пюре и компотом. На самом дне пакета покоился серебристый конверт с инициалами Р. К.
Розамунда просила отведать приготовленные ее руками блюда и восхваляла порядком надоевший горожанам дуэт «Ангорских пересмешников». На словах «талантливо» и «гениально» Зигмунд довольно улыбнулся. У него был тот этап творческого пути, когда самолюбие может потешить комплимент человека, лишенного вкуса. Паек Зигмунд отдал алкашу соседу. Непросыхающий индивид поинтересовался, можно ли ждать продолжения гуманитарной помощи.
Утром следующего дня Розамунде вновь удалось сделать то, что на протяжении долгого времени не удается сделать многим. Она с легкостью пробилась в эфир. «Пересмешники» устроили интерактивный опрос. Слушатель должен был красочно описать свою одежду. Картавый мальчик пытался рассказать о пуховике и джинсах. Его беспардонно отослали к логопеду. Девушка в ботфортах и норковом полушубке просила об экскурсии по радиостанции. Ее поблагодарили в момент, когда речь уже шла о стрингах с кристаллами от Сваровски. Пьяного товарища из сауны прервали на полуслове. Он рассказывал о полотенце в полосочку. Вот за ним и настала очередь Розамунды.
— Как вам понравились мой борщ и котлетки? — с задором произнесла женщина. Рома удивленно посмотрел на Зигмунда.
— Великолепно, Розамунда! Рома до сих пор облизывается как кот в период вязания... То есть вязки, — нашелся последний. — Вы дадите фору любому ресторану нашего города! Так в чем же вы сейчас, наша самая активная радиослушательница?
— Я в ванной...
— Вы не одни, Розамунда? — перебил Рома.
— Конечно же, не одна. Я с вами, мои озорники.
На этих словах Виктор схватил со стола сигарету, и прошипев: «Ну вот и виртуальный double penetration!» — выскочил из студии.
— Продолжайте, продолжайте, Розамунда, — подбодрил даму Роман.
— На мне розовый прозрачный пеньюар. Я лежу, вытянув ножки, и смотрю на волшебные пузырьки пены.
— Вы что, прямо в пеньюаре в ванной лежите? — изумился Зигмунд.
— Ну, конечно! Он облегает мокрое тело... Он стал прозрачен... И поверьте мне, я выгляжу очень эротично.
— Кто бы сомневался?! Влажная Розамунда, простите за каламбурчик... Влажная Розамунда в пенном пеньюаре.
Рома чуть не поперхнулся «Актимелем». Кофе и чай он не употреблял. Начитался о вреде танина и кофеина. В зависимости от самочувствия, по утрам пил «алказельцер» или «актимель». Всерьез увлекался йогой и чечеткой.
— Жаль, не имеем возможности наблюдать вас, восхитительная наяда! Жаль, не видим эти плавные изгибы тела, и можем надеяться только на нашу безудержную фантазию. Вы мечта фотографов и поэтов, Розамунда!
— Я полагаю, победитель сегодняшнего дня определен, — вступил Зигмунд. — Розамунда, какую песню вы бы хотели услышать в честь вашей победы? Вашей и вашего розового пеньюара.
— Эталоном мужчины для меня является Меладзе, мои пересмешнички. И я бы хотела…
— Вы бы хотели услышать песню про ту, что вся внутри соленая! — вновь перебил Рома. — Я угадал, наша балтийская тропикана-женщина Розамунда? Будем слушать про всю внутри соленую?
— Не угадали! Я бы хотела послушать про девушек из высшего общества.
Зигмунд объявил, что для обладательницы влажного розового пеньюара споет грузинский скальд Валерий Меладзе. Розамунда рассыпалась в благодарностях и обещала звонить еще. Появление таких персонажей спасало «пересмешников». На их шутки не реагировали даже поклонники Петросяна и Дроботенко. А вот выпуск в эфир людей, ищущих компромисс с собственным мозгом, пользовался успехом. Все как с городскими сумасшедшими: у кого они вызывают смех, а у кого сожаление. До Розамунды был Игорек. Он так и представлялся — Игорек. Любил рассказывать о снах. Нормальный человек после недели таких сновидений упросил бы Господа о скорейшем финале. А Игорек рассказывал со смехом. Частенько появлялся в еще одной идиотской игре «Синоптик-всезнайка». Звонки начинали принимать в 8 утра. Рома с Зигмундом поочередно интересовались: «Так сколько же, по-вашему, будет на термометре ровно в 11:00?» Люди называли числа с точностью до десятой. Термометра за окном студии не было. Дозвонившись, Игорек бредил. Один раз сказал, что его бабка преставилась именно в 11 утра с температурой тела — 49 по Фаренгейту. Жаловался на ртутные градусники, которые нужно использовать ректально.
Конкурс Игорька и сгубил. «Пересмешники» решили поиграть в рифму. Нужно было закончить двустишие. Рома громко зачитал строки:
— На горе стоит Акакий, под луною голубой... Ваши варианты, пииты!
Игорек дозвонился первым. Поздравил с надвигающимся Днем десантника и резво выпалил:

— На горе стоит Акакий,
Под луною голубой.
В зад его дерут макаки

И доволен он собой.

Один из особо внимательных нажаловался в Национальный совет по телевидению и радиовещанию. Написал о попранных основах толерантности, сетовал на постоянные унижения гомосексуалистов. На письмо отреагировали. В адрес радиостанции пришло предупреждение. Цепная реакция задела Игорька. Больше его в эфир не выпускали. Говорят, потом его голос слышали на другой частоте. Все те же рассказы о кошмарах, которые он относил к обычным сновидениям.
На время Розамунда исчезла. Затихла подобно одноименной композиции Штрауса. Лопались шарики, полз столбик мифического термометра. «Ангорские пересмешники» продолжали хохотать над своими шутками. В сетке вещания появилась еще одна передача. Над названием долго не думали, слямзили у одного из российских телевизионных каналов. Ток-шоу называлось «Глас народа». Динамики рвало от криков борцов за социальную справедливость. Древняя старушка обещала повеситься, если мэрия не возьмется за уничтожение бродячих котов и собак. Вешаться ее отговорили. Завуалировано посоветовали утопиться. Юный скаут прокричал на всю Ригу, что Ивар Смирновс из седьмого «Б» занимается онанизмом в кабинете биологии. У мальчика спросили фамилию. В прямом эфире посоветовали Ивару Смирновсу отучить одноклассника Игоря Берззиньша от стукачества. Ивару пожелали успехов в тренировке кистевых суставов.
В один из таких эфиров дозвонилась и Розамунда. После долгих расшаркиваний Зигмунд попросил женщину рубануть правду-матку.
— Я расскажу о нашем соседе Улдисе. Мы с мамой живем в коммунальной квартире.
— А сколько маме лет? — поинтересовался Рома.
— Маме семьдесят два года. А что?
— Да ничего в принципе... Привет маме передайте. Привет и спасибо за такую сознательную и активную дочь. Продолжайте, Розамунда.
— Мы с мамой купаемся раз в три дня.
Зигмунд закрыл рот ладонью. Сморщившись, махнул пятерней у кончика носа:
— Правильно, Розамунда! Женщина должна пахнуть!
— Чем?
— Собой, конечно. Никакие парфюмы не заменят природного запаха женщины. Мой партнер Роман выбирает женщин именно по запаху.
Зигмунд ушел в очередной зигзаг пошлости. Но он знал, что жена Ромы радио не слушает. Розамунда продолжила:
— Мы с мамой, как я уже говорила, моемся раз в три дня. Но вот что я заметила. Так как у нас совмещенный санузел, то посещаем мы его не только на предмет купания...
— В розовых пеньюарах, — перебил Рома.
— Роман, дайте мне досказать, пожалуйста. Так вот. Иногда сидя... То есть, иногда, заходя в ванную, я замечаю, что наш кусок мыла поблескивает от влаги и в те дни, когда мы с мамой не моемся. А так как кроме соседа Улдиса в нашей коммуналке никто не живет, то ответ на вопрос лежит на поверхности. Нашим мылом пользуется Улдис. А мы с мамой очень брезгливые. Я это к чему — Улдис человек выпивающий. Иногда водит к себе женщин легкого поведения. И страшно подумать, что они, как и Улдис, тоже куском этого мыла моют свои... Ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Представляете, если мы с мамой заразимся каким-нибудь венерическим заболеванием? Мама этого вообще может не перенести. И не только в физическом, но и в моральном плане. Вот, собственно, все, что я хотела вам рассказать.
Первым отойти от приступа смеха удалось Зигмунду. По голосу и не сказать было, что мгновенье назад этот человек хохотал в выключенный микрофон, сложившись вдвое.
— Розамунда! Имя! Имя, сестра!
— Я же сказала — Улдис.
— А фамилия любителя горячительного и доступных женских телес?
— Круминьш. Улдис Круминьш. Слесарем на фирме «Астроник» работает.
— Улдис Круминьш! Слесарь с фирмы «Астроник»! Мы обращаемся к вам. Прекратите воровать мыло у великолепной Розамунды и ее не менее великолепной мамы! Купите мыльце с отдушкой ландыша и порадуйте им свои интимности, и интимности курсирующих к вам женщин! Занавес, Розамунда! Вы, как всегда, были лучшей.
Сразу после передачи раздался звонок из представительства парфюмерной компании. За незабываемый рассказ хозяин решил презентовать Розамунде коробку французского мыла. Зигмунд перезвонил женщине, поздравил с сюрпризом и предложил забрать подарок в конце недели. Розамунда за коробкой не заехала. Не появилась она и еще через семь дней. Во время одного из выходов Рома вспомнил о пропавшей. Сказал, что уже две недели на волнах радио не звучит голос одной из самых колоритных радиослушательниц, и решил в прямом эфире дозвониться до нее.
— Куда вы пропали, о, прекрасная Розамунда?! — воскликнул Рома, услышав короткое «алло».
— Я в больнице.
— Как — в больнице?.. Простите, а что стряслось? Чем мы можем помочь?
— Все произошло после моего рассказа об Улдисе Круминьше. Оказывается, на его фирме тоже слушают вашу станцию. И передачу, где я про мыло говорила, тоже слушали. Вечером Улдис пришел домой в подпитии. Обзывал нас с мамой «суками». А потом взял и заколотил двери в наши комнаты. Мы в полицию позвонили, они обещали приехать, но сильно задерживались. Мама нервничать стала. Тогда я решила на простыне со второго этажа спуститься, чтобы доски с дверей отодрать. Когда до земли совсем немного оставалось, простыня треснула и порвалась. В итоге перелом ноги и сильный ушиб копчика.
В салоне «тойоты» пахло бульоном и телячьими отбивными. Рома укладывал в багажник коробку с мылом.
— Стареем, мой друг Зигмундо! Стареем и добреем... Раньше фестивалили с благодарными слушательницами, молодыми и на все готовыми. А теперь вот отчаливаем в больницу к пожилой женщине, пострадавшей за правду.
— И за твой длинный язык.

Мулат

Кто он? Друг, приятель, товарищ... А может, просто интересный собеседник... За его спиной крепкие ступеньки жизненного опыта. Высокие, с глубокими выщербинами. Каждая выстелена грузом мрачных воспоминаний. Герман признавался Артуру, что подолгу отходит от ночных кошмаров цвета крови, проваливается в алеющие глубины, пытается выбраться из багровых потоков густеющей, запекшейся плазмы... Рекомендованные врачом таблетки Герман бросил пить на третий день, подвела реакция. Его мощный «Harley» подрезал какой-то юнец на новой «Audi». После короткого общения с Германом неопытного водителя увезли в больницу. С переломом руки, перебитым носом, вывихом и святой верой в необходимость впредь быть осторожней. Машину тоже уволокли на процедуры с разбитыми шлемом фарами и капотом, словно после сильного града. Герман с мотоциклом обошлись меньшими потерями. Пачка успокоительных полетела в пламя камина... О ночных ужасах он предпочитал не рассказывать. Такие люди говорят мало. Внутри огромные жернова, старательно перемалывающие в крошку прошлое. Они работают вхолостую...
По малолетке осудили за хулиганку. Дали с вершком. Уже в зоне добавили за подготовку к побегу. Но все могло завершиться много хуже. Во время одного из шмонов нашли непонятно каким образом оказавшийся в зоне экземпляр «Mein Kampf». Освободился Герман эрудированным и закаленным. После года тренировок сумел перебраться во Францию. Мечтой был отряд легендарного Боба Денара. Устроили что-то наподобие смотрин, но, взяв день на раздумья — отбраковали. Вернувшись домой, Герман сколотил бригаду. Мечту надышаться запахом смерти осуществил позже. На его благо — география войн предоставляла выбор. Страна была далекой, с теплым климатом и хорошим ландшафтом для обустройства снайперских гнезд. На курок Герман жал из волонтерских побуждений. Получив ранение, вернулся домой. В спортивной сумке лежал документ, удостоверяющий почетное гражданство городка, который можно найти на карте только при большом желании. Герман выстроил дом в Юрмале, организовал полулегальный и доходный бизнес. Выбрал красивую и немногословную девушку с притягательными выпуклостями.
С Артуром они встречались в тире. Изредка устраивали пикники на берегу моря. Зимой снимали уютную баньку. И за все это время Герман ни разу не выпил. На предложение опрокинуть рюмку другую — презрительно морщился. И вдруг его нетрезвый голос в телефонной трубке... Коротко бросил: «Приезжай. Мне хреново».
Электронный «сим-сим» плавно съехал вправо. По вольеру заметался «кавказец» Град. Щенка Герман привез из питерского питомника. Норовом пес в точности копировал хозяина. Доброта в его повадках не проскальзывала. Заглушив мотор, Артур взглянул на мрачное строение. Может, таким его делали еще не выкрашенные стены, сливающиеся с темными рядами черепицы. Дом вышел громадным. В помещениях вполне мог разместиться небольшой мотель.
С минуту Артур смотрел на мерное покачивание сосен. Запрокинув голову, вдохнул морского воздуха и толкнул массивную дверь. Миновав темный холл, направился в залу. Помещение было выполнено в форме овала. В самом центре паркетной мозаики чернел Deutschen Adler — большой орел, сжимающий в когтях венок со свастикой. Со стен свисали штандарты Третьего Рейха. В подсвеченной нише висел выполненный маслом портрет Гитлера. Дорогая рамка, украшенная крестами и переплетеньем дубовых листьев. На диване черной кожи, разместившемся между подпирающими балкон колоннами, сидел Герман. Мускулы облегала черная майка с руническими буквами SS, выпростанная из-под легких брюк черного льна. Артура подивила тишина... Атмосфера располагала к звучанию бравурных маршей.
Над стеклом небольшого сервировочного столика возвышались уполовиненная бутылка виски, мельхиоровое ведерко со льдом и ваза с орешками. На нижней полке стола чернел пистолет с привинченным глушителем. Герман едва заметно кивнул:
— Выпьешь, Артурик?
— Ты же знаешь, я не принимаю за рулем.
— Так водишь же хорошо.
— А кто-то водит хуже. Кто-то невнимательно переходит дорогу.
— Твоя правда. А ты удивлен... Ты первый раз в жизни видишь меня под хмельком...
— Вижу и размышляю... Размышляю над тем, что же тебя заставило нарушить привычный режим. Ты разуверился в идеях фюрера? — сказано было с иронией.
— Ну, не-е-ет, — нараспев произнес Герман. — Ты же знаешь... Принципы превыше всего! Фюрера нет, но дело его живет!
— Ну да... Все как и с Лениным. Вся разница в том, что почитателям талантов Адольфа некуда возложить цветы.
— Не сравнивай. Один уничтожил Великую Россию. Второй явил миру Великую Германию. Есть разница. Да, оба были разрушителями... Но одно дело просто разрушить... И совсем другое — создать империю! — воскликнул Герман. — Империю силы, погибшую благодаря ошибкам, от которых, как ты знаешь, не застрахован ни один великий полководец.
— Самое интересное, что в фатерланде твои взгляды многие не разделяют. Особенно евреи. Турки, я полагают, тоже. Их там уже больше, чем азербайджанцев в России...
— Вот поэтому «мерсы» и «бэмки» превратились хрен знает во что... По браку скоро корейцев догонят.
Артур присел в кресло и увидел еще один портрет. Он был прикреплен к небольшому металлическому листу и проложен несколькими рядами гофрокартона. Это была выполненная на цветном принтере фотография бывшего президента. Вместо глаз — две рваные дырки. Такие же отверстия зияли во рту. Лоб и шевелюра превращены в лохмотья. Артур громко рассмеялся:
— А чем провинился рефлексирующий алкоголик?
— Не люблю случайных людей во власти... Слабых, наглых людей во власти... Я их просто ненавижу. Хочешь пальнуть? У него еще нос целый.
Артур положил пистолет на ладонь. Отошел в другой конец залы, встал лицом к стене. Резкий поворот — два хлопка.
— Браво, — зааплодировал Герман. — Ровненько... И в кадык и в переносицу. А там это... Там еще портретики лежат. Хочешь, поменяй?
В стопке было еще несколько фотографий. Улыбчивый хасид, задумчивый ребе, опечаленный араб, чем-то смахивающий на известного юмориста. Несколько дебиловатых лиц местных политиков. Прикрепив к импровизированному стенду листок с двумя целующимися «голубками», Артур попросил новую обойму. Перезарядив «глок», отошел на несколько метров и сорвал еще одну партию аплодисментов.
— Мальтийца из Вильнюса знаешь? — спросил Герман, щелкая фисташку.
— Ну, так... Привет-пока. Слышал, в бегах он.
— Ну да. Заходит Мальтиец в кабак, а там его девица в компании с каким-то голубем выпивает. А голубок разве что в платьице не одет. Улыбается, пальчонками своими манерно машет. А Мальтиец их на дух не переносит. Он этот... Ну как его по- грамотному?..
— Гомофоб...
— Во-во! Причем — ярый. Он ярый и непримиримый гомофоб! — прокричал Герман. — Девица его орет: «Не трогай! Не надо! Это мой любимый стилист!» Вот слово «любимый» было лишним... Стилисту начал сниться аллес гемахт. Попортил Мальтиец ресторанную мебель... Серьезно покорежил несколько торшеров. Ну, посуду по мелочам. И все об голову «любимого стилиста». А он, сучара, оказался живучим.
— … как дела Ленина и фюрера, — перебил Артур.
— Ну, про первого может быть ты и прав, а вот Адольфа не трогай... И не перебивай. Ну, так вот. Стилиста экспедировали в больницу. Башка у него как у робота-трансформера, только микросхемы и пружины не торчат... Подлатали его. Но вердикт врачей был суров: больше он никого красить, мазать и молодить не будет. А вот его — будут. Потому как стилист стал инвалидом какой-то немыслимой группы... И ведь замяли бы дело, но тут оказалось, что стилист, — он «любимый» не только для девицы Мальтийца, но и для какого-то слабого на задок депутата. Вот такая грустная история о несчастном педерасте, ставшем жертвой неоправданной ревности. Прозит! — Герман отпил из бокала.
Удивленно посмотрев на одну из фотографий, лежащих в стопке, Артур с улыбкой произнес:
— Так он же живет через три дома. И особнячок в зоне прямой видимости... Что мешает?

— Будем считать, что этого портрета ты не видел... Мы же доверяем друг другу?..
На фотографии был один из авторитетов, запечатленный во время отдыха. Артур плеснул в бокал виски. Запустив ладонь в ведерко, выудил пару не успевших растаять кубиков льда.
— Ты же сказал, что не пьешь за рулем. Отход от принципов?
— Я вызову такси. Ну, то, что с двумя водителями.... Такси для любителей поддать, не подвергая опасности жизни окружающих. Кстати... На втором перекрестке перед поворотом к тебе стоит черный «BMW». Внутри скучают два типа с раздавшимися вширь физиономиями.
— Они там уже четвертый день стоят. Идиоты... Хоть бы тачку ради приличия поменяли. Именно ради приличия, а не для конспирации. Ментов я и катающимися на детской карусельке узнать смогу.
— Слушай, а ты меня позвал по бумажкам пострелять и виски выпить? Приезжай, хреново... А на самом деле весело тебе, как я посмотрю.
— Да вот ты приехал — и легче стало. Немного легче...
— Рассказывай.
Артур даже и предположить не мог, о чем поведет разговор Герман. Предложение бизнеса? Но Герман знал, что в авантюры с «душком» Артур пока не ходок. Нужна информация? Здесь у обоих железные принципы. Да и не ведутся такие разговоры подшофе.
— Я тебе говорил, что у меня есть дочь?
— Вскользь упоминал... Кажется, она в Канаде.
— Сейчас Анна уже в Штатах. Жила в Квебеке, потом подвернулась возможность переехать в Лос. Там нашла хорошую работу. Но... Но лучше бы она жила в Квебеке.
— С ней что-то случилось?
— Да... Случилось, — Герман потер ладонями виски и взял со стола перевернутую фотографию.
— Не тяни... Что-то страшное?
— Можно сказать, что да... Вот — посмотри, — Герман протянул глянцевый квадратик.

С фотографии смотрела красивая девушка. В светлых джинсиках, белом топике с дурацкими цветочками. Рядом стоял высокий негр в майке «Лейкерс», шортах и золотых цепях.
— Ну и... Я в лицо из «Лейкерс» только Коби Брайанта знаю. А это вроде не он. Одноклубник что-ли?
— Какой одноклубник?! Какой, к хренам собачьим, одноклубник? — воскликнул Герман. — Будущий муж Анны!!! Ты можешь себе это представить, Артурио! Это мой будущий зять!
Артур усилием воли подавил подступающие волны смеха. Враги из других группировок, сидящие на хвосте менты, потери в бизнесе... Все это было ничтожно по сравнению с ударом, полученным из-за океана. Но Анна давно уже «там»... В другом, отличном от этого мире. Ее наверняка не интересует увешанный атрибутикой Третьего Рейха папаша, которого не покидает мечта о «новом порядке». У нее круглый год вокруг солнце, улыбки и возможность стать счастливой.
Пауза прервалась.
— Ну, это... Ну, он ничего так. Немного на Уилла Смита похож. На актера... На актера Уилла Смита. Мулат у них может получиться довольно-таки симпатичный, — неуверенно проговорил Артур.

— А они все похожи на актера Уилла Смита... Абсолютно все! Как все мы похожи для них на Леонардо Ди Каприо или Мэла Гибсона... Но мне нравится твоя реакция, Артурик. В тебе определенно есть чувство такта... Абсолютно дебильное выражение лица хоть и говорит о твоем желании рассмеяться в голос, ты этого из уважения ко мне не делаешь...
— Ну и еще по одной причине... Я тебя первый раз вижу пьяным. А если ты трезвым по людям палил, то неизвестно, что тебе в башку по пьяни взбредет.
— Сгущаешь... Но и это еще не все.
— Только не говори, что «уголек» болен СПИДом или лихорадкой Эбола. Иначе я сам от горя застрелюсь.
— Может и застрелишься... Пушка-то у тебя в руках. Потому как хуже... Все много хуже, — Герман наконец-то опустошил бокал и плеснул новую порцию. — Нет, он не болен СПИДом. Он... Он... Он иудей... Ты можешь себе представить? Он иудей, Артурио!!!
По стенам залы метался истеричный смех Германа. Согнувшись пополам, закрыв лицо ладонями, заходился Артур. Театр абсурда являл сцену кульминации. Свисающие со стен штандарты, распластавшийся по паркету Deutchen Adler, дорогой портрет Гитлера и два продырявленных гомосека, целующихся взасос. И надо всем этим — раскаты хохота...
— Иудей... М-да... Это сильно, — проговорил Артур, утирая слезы. — А откуда тебе, кстати, знать? Откуда ты знаешь, что он иудей?
— Доча просветила. Сейчас зачитаю, — Герман достал из кармана мятый листок: «Папочка, на фотографии рядом со мной Самир. Он славный парень. Мы познакомились на вечеринке у моей близкой подруги Триши. Она замужем за самым близким другом Самира. Самир болеет за “Лос-Анджелес Лейкерс”, а еще он любит много читать. Недавно он прочел интересную книгу Шолом-Алейхема и решил поменять веру. Самир стал иудеем...»
— Экономный этот Самир...
— Почему? А, ну да... Обрезаться не нужно. Ну, вот такие дела, Артурио. Такие вот дела...
Говорили они еще долго. Что-то вспоминали, возмущались модой на силикон и волосы цвета вороньего крыла, проскользнула тема политики. Время уже было далеко за полночь, когда диспетчер в третий раз сообщила Артуру, что его ждет такси. Уже в дверях он вновь решил вернуться к предстоящему замужеству Анны:
— Гер... А тебя и вправду так зацепила эта новость из Штатов? Так, что ты впервые за долгие годы напился и позвал меня, чтобы излить душу... Или что-то еще?

— Мне отказали в визе... Мне не открыли визу в Америку. Без объяснения причин...
— Ты бы полетел разрушить их брак, сделать из этого Самира то, что сделал Мальтиец с «любимым» стилистом?
— Я бы слетал поздравить свою дочь...
Артуру не показалось. В интонациях звучали едва уловимые нотки боли...

Тан-ки. Тиг-ры

Черные ленты на древках знамен. Траурные нарукавники комсомольских вожаков. По три человека у каждой стенки гроба. В руках — списанные автоматы. На лицах — плакатно-агитационная скорбь. Зачем в актовый зал приволокли гроб? Могли прощание и на улице устроить. Труп выглядел бы не так пугающе. Шелест берез, как символ прощания с Родиной и жизнью.
Гроб разместили на сцене. Рядом малиновая подушка с орденами и медалями. Хорошо отретушированный фотопортрет в траурной рамке. Чуть поодаль — учительский корпус, семья, военные. Дефицитный, серый кримплен, тяжелые слезы.
— ...Это был не просто путь военного. Это был путь героя. Героя и скромного человека. Героя и хорошего семьянина. Героя — и души нашей школы. Помню его рассказы...
Директриса переигрывала. Ну, когда это военруки были душой школы? Тем более контуженные. Да и с рассказами у Валерия Спиридоновича одна сплошная беда царила. Говорил он внятно. Но по слогам — как будто не в классе находился, а на приеме у логопеда. Частенько подполковник сбивался на повторы:
— Пом-ню ата-ку под Курс-ком. Их тан-ки... Их тан-ки... Их тан-ки...
Интерес к атаке пропадал. Обычно Спиридоныча выводили из ступора вопросом.
— А какие танки были, Валерий Спиридонович?
— Тан-ки... Тиг-ры, тиг-ры.
Изредка он устраивал нам праздники-стрельбы в тире. Первыми на маты укладывал девочек. Он так и говорил. По слогам, с расстановкой:
— Де-воч-ки ло-жат-ся на ма-ты, а маль-чи-ки ждут.
Встав на колени, Спиридоныч учил девочек целиться. После стрельб одноклассницы были красными и возбужденными. Нам пострелять, как правило, не удавалось — урок заканчивался.
Закончился и путь Спиридоныча. Зашел, говорят, в подъезд — и умер, не доковыляв семь ступеней до двери.
— ...Память о Викторе Спиридоновиче, память о полковнике Громолеве будет жить с нами вечно. Она будет в наших сердцах, в сердцах наших детей и внуков, — продолжала директор школы, Вера Станиславовна. Я почему-то вспомнил, что через три дня дискотека, и подумал о неминуемой отмене мероприятия. — Он жил как воин и погиб как в... — с надрывом произносила директриса. И в этот момент ее речь оборвали... Учился в нашей школе Толик Ярыгин. Место Анатолия было в школе коррекционной. Но имевший отношение к горкому отец не мог сгубить блестящую карьеру. Человек, занимающий пост, имеющий членство в партии... Дауна ему могли простить, дебила — вряд ли. И умственно отсталый ребенок оказался в стенах вполне нормального учебного заведения. Иногда у Толика случались припадки во время уроков. Он ложился на спину, бился головой об пол. Инге Слобиной укоротил смоляную косу, которая была ее гордостью. Сереже Малышеву подсыпал в манную кашу мел. Покойного Спиридоныча, как и других учителей, нагло передразнивал.
— ...Жил как воин и погиб как воин.
— Ага! Воин со шлюхой в гараже задохнулся! — воскликнул бесноватый Толик.
Безмолвие из траурного превратилось в гнетущее. Вера Станиславовна изошла пунцом, комсомольцы, стоящие у гроба, зашевелились, хоть караулу это делать и запрещено. Растерянность, непонимание, тишина — они всегда рядышком. Смешавшись, этот запал громыхнул.
— Это моя сестра — шлюха?! Ах ты дебил сучий!
Через мгновение Толик лежал в знакомой всем по припадкам позе. Но на этот раз не сам он бился затылком о паркет актового зала. Затылком Толика долбил старшеклассник, которого с трудом и воплями удалось оттащить. Мне показалось, что Спиридоныч приподнялся из гроба и сказал: «Тан-ки... Тиг-ры».
Похороны были откровенно смазаны. Тащиться на погост не хотелось. Поднимался ветер, начал моросить дождик. Какой-то бабке стало плохо. В обветренный рот засовывали валидол.
— Жена, наверное.
— Наверное. Вроде и похожа, — согласился Димка.
— Дим, а у Толика совсем с головой плохо стало.
— Плохо не плохо, а дурачок наш правду сказал. Спиридоныч с Наташкой Лукиной в гараже заперся и движок включенным оставил. Он от перенапряжения и угарного газа отъехал, а она выбраться сумела.
— То есть, умер и вправду как воин. Погиб на любовном фронте! Вот тебе, Димка, и «тиг-ры, тан-ки»... И унесет Спиридоныча Моргана в сказочную страну Авалон, где покоятся души рыцарей, смерть свою нашедших на полях сражений.
— Верно. Только вот дискотеки точно на выходных не будет...

Толика из школы исключили. После случившегося не хотели брать даже в коррекционную. Его родитель получил микроинфаркт и стал красным как партбилет, с которым ему пришлось расстаться.

Библиотека

За журнальными полями

Из сундука Станислава Савченко

Культпоход от СКаЖи

Литературный архив

Русский месяцеслов Анатолия Байбородина

Документы

Вы здесь

Проза жизни

Литературный журнал «Сибирские огни» © 2024