Путь домой

Сегодня поэзия, опирающаяся на православную традицию, лишенная богоискательского или богоборческого пафоса, представляется неактуальной, а точнее — невозможной. Это проблема не только и не столько творчества Кековой, сколько литературной ситуации как таковой.
При этом противоположный вариант — поэзия, опирающаяся на еретическую традицию (и, кстати сказать, тоже весьма богато разработанную в русской литературе) приветствуется, прочитывается как непременно новое, самобытное и, главное, — безусловно искреннее. Ситуация богооставленности опознается современным читателем как ситуация априори трагичная, то есть творчески выигрышная, достойная творческого воплощения. Так, сегодня абсолютно непререкаемым авторитетом пользуется не только поэзия Г. Русакова, но и этическая позиция его лирического героя.
В поэзии, выражающей положительное исповедание веры, не видят конфликта, трагизма, а значит — повода для лирического высказывания, тем более, окрашенного в трагические тона. Так, Н. Иванова замечает: «гармония стиха обязательно будет у Кековой сочетаться с осмысленной, отрефлексированной болью, драмой, утратой и т.д. Или хотя бы — унылостью, заунывностью. Тоской. <...> Почему? Почему слезы? Ведь мир вокруг прекрасен, взывает к радости и улыбке?» ^{Иванова Н. Циклотимия. Жертвенник сердца (о стихах Светланы Кековой) // Арион. 2002. № 2. с. 56-57.} Чуть ниже Н. Иванова сама дает ответ на этот вопрос («жизнь изначально трагична — какой бы прелестью она ни радовала человека еще в колыбели, каким бы сладким на вкус, как “полевая клубника”, ни был мир: ведь дерево, под которым мы ищем и находим сладкую ягоду, — “в форме креста”» ^{Там же. С. 57.}), однако, чувствуется, что этот ответ кажется ей недостаточно убедительным, а «настойчивое обращение к религиозной символике» представляется ей «деликатной» опасностью, подстерегающей поэта. Елена Невзглядова в отклике на книгу «У подножия Желтой горы» тоже упрекает Кекову в том, что ее стихи являются вариацией «на мифологические темы, библейские и евангельские в основном» ^{Невзглядова Е. Двенадцать писем читателя заокеанскому другу. // Знамя. 2008. № 3. C. 190.}.
Может ли исповедь в подлинном церковным смысле слова стать предметом творчества? Может ли поэзия звучать как молитва? Этими вопросами задается И. Василькова. По ее мнению, в последних подборках поэта исчезла та особая энергетика, телесная достоверность, которая характеризует лучшие произведения Кековой. Причину творческой неудачи автора Василькова усматривает в церковности мировоззрения Кековой, которая пишет, ориентируясь не на требования светской культуры, но на требования религиозного искусства: «Поэзия — стратегия речи, призванная убеждать и ублажать читателя, в этом цель ее художественности. Задача молитвы другая — открыться, надеясь быть услышанным и прощенным, а посторонний (то есть читатель) здесь ни при чем. Но тогда все, что она пишет, — она пишет для себя, не для нас» ^{Василькова И. «Как нам вылечить птиц, отказавшихся петь?» // Новый мир. 2004. № 3. С. 156.}. Но даже если согласиться с тем, что подборки в журналах «Знамя» и «Новый мир» за 2003 год стали творческой неудачей поэта (в чем я сомневаюсь), нет никаких оснований связывать этот факт с воцерковленностью автора. Хотя бы потому, что никакого религиозного переворота, обращения ни в биографии поэта, ни в ее творчестве в этот момент не происходило. Без религиозного корня ее поэзия просто не могла бы существовать никогда.
Некоторая путаница в разговоре о поэзии, отражающей религиозный опыт, может возникнуть из-за слишком широкого понимания того, что есть религиозное искусство. Религиозное искусство в узком, то есть более точном смысле слова, — это искусство литургическое. Безусловно, в литургическом искусстве эстетическая составляющая играет подчиненную роль, однако высочайшее художественное качество литургических текстов, музыки, икон не требует доказательств. Светская поэзия не конфессиональна. Но если для человека внецерковного этот факт есть признание некой высшей свободы искусства, то для христианина это означает, что поэзия еще не доросла до конфессиональности. Вопрос о возможности передачи религиозного опыта в стихах требует уточнения: возможна ли сегодня молитва, обращенная в ямбы, не был ли язык поэзии скомпрометирован, загрязнен?
«Как любой человек, хотя бы отчасти считающий себя православным, — пишет Ирина Василькова, — я знаю, куда хочу прийти, но не знаю как, — читая стихи, я хочу понять, какой дорогой шел к этому другой. Здесь предлагается задача с уже известным ответом — мне же по-человечески интересней сам путь ее решения» ^{Там же. С. 157.}. Мне кажется, что мысль, высказанная И. Васильковой, любопытным образом перекликается с давней статьей И. Северина, посвященной неподцензурной поэзии Ленинграда 70-х гг.: «Неканонический литературный текст <...> строится в поле христианских ценностей, нравственных, культурных, религиозных. Однако автор (текст) движется навстречу подразумеваемым христианским ценностям (часто не называя их), но никогда не достигает цели, выбирая обходную дорогу, как бы завинчиваясь вокруг них! Лирический герой этого типа поэзии знает все, что знает традиционный лирический герой (тенденциозный герой), но вынужден скрывать свое знание» ^{Северин И. Новая литература 70-80-х. // Вестник новой литературы. 1990. № 2. С. 235.} (выделено мной. — Е. И.). Почему же лирический герой, а вместе с ним и поэт, вынужден скрывать свое знание об истине? Не является ли в таком случае богоискательство лишь имитацией страстного духовного поиска?
И. Василькова упрекает поэта в обилии риторических вопросов: «Не человек ли сеет эту смуту?» — что, разве есть варианты? «Что же делать душе человеческой среди холода этой зимы?» — конечно, «принять со смирением хлеб надежды из ангельских рук» ^{Василькова И. «Как нам вылечить птиц, отказавшихся петь?» // Новый мир. 2004. № 3. С.157-158.}.
Действительно, для православного христианина (поэта или не поэта — не важно) вариантов нет. Поэт и не должен быть богословом, поэт не есть пророк, не его дело — отыскание новых альтернативных путей спасения. Через этот соблазн русская интеллигенция уже прошла в начале XX века, и последствия такого поворота темы были катастрофическими. В творчестве Кековой представлена та ситуация, когда обретение веры является не концом, а началом духовного пути.
В начале нового века поэтическая интонация Кековой, действительно, меняется. И тут остается только согласиться с И. Васильковой, когда она пишет, что новые стихи Кековой — это плач о России. Да, настало то время, когда «любовный роман увиден из подтекста», а стихи приобретают историческое измерение. В последних стихах Кекова пытается пережить в слове заново, переосмыслить не только свое прошлое, но и прошлое страны, раскрыть духовный смысл памяти. Поэтому возникает необходимость в тех поэтических приемах, которые кажутся И. Васильковой приметами упадка: появляется некоторая описательность, черты автобиографизма (совсем не характерные для творчества Кековой), сухость и сдержанность тона. Все это естественное следствие того, что взгляд поэта обращен в прошлое, все поэтические образы поданы через призму памяти как бы в эстетике черно-белой фотографии: