Вы здесь

Рассказы

Диана ВИШНЕВСКАЯ
Диана ВИШНЕВСКАЯ


РАССКАЗЫ



СЕКС КАК ОСОБОЕ СОСТОЯНИЕ ВОДЫ

Небо душно и пахнет сизью и выменем.
О, полюбите, пощадите вы меня!
Я и так истекаю собою и вами,
Я и так уж распят степью и ивами.
Велимир Хлебников

Никифор был подлецом, и Мария знала это с самого начала.
Она помнила об этом всякий раз, когда Никифор вытирал кусочком черного хлеба тарелку после ужина. Держал ее одной рукой, а второй бережно вытирал — будто в лагере для уголовников. Как вечно голодный арестант.
— Ты что, не наелся? — спрашивала Мария, терзаясь, отворачиваясь. И с грохотом обрушивала поварешку в кастрюлю.
Грохот был нужен, чтоб выразить сокрушительный гнев Марии. «Мое терпение кончилось, кастрюля переполнена! — как бы заявляла Мария этим гордым действием. — Я выплесну, выплесну мои чувства наружу, так и знай!»
Поварешка, погружаясь в суп, всхлипывала. Она всхлипывала от жалости к себе и от любви к кастрюле.
Никифор не отвечал ничего. Он был загадочен.
«Подлец», — делала вывод Мария.
Каждый вечер Мария ждала Никифора к ужину, и разогревался в кастрюле суп, и температура приближалась к точке кипения, и приходил к ужину Никифор. Мария молчала, она сжимала губы, а суп закипал, и, не выдержав давления внутри кастрюли, начинала подпрыгивать крышка, и гнев Марии вырывался грозным облаком пара, обещая испепелить и задушить, угрожая окутать горячим теплом и зацеловать — чтоб он задохнулся...
«Чтоб он задохнулся, подлец», — мстительно думала Мария.
Никифор смотрел на Марию голодными глазами. В сущности, Никифор был ничтожным человеком — измученным и тщедушным, с большой головой и круглыми печальными глазами. Все, кроме головы, у Никифора было худенькое и жалкое. Ну, почти все.
А еще Никифор спал со всеми бабами в округе, которые были не против.
— Подлец! — гремела тарелками Мария по утрам, когда он уходил.
— Свинья! — выплескивала она ведро воды на пол — днем, когда Никифора не было дома.
Вода звенела, как водопад, солнце падало в чисто вымытое окно, и брызги искрились. А Мария садилась в лужу и плакала, умножая количество воды.
Каждое утро Никифор, ссутулившись, уходил из дому, и его нельзя было удержать, как нельзя схватить руками слабую тень. Мария молчала, лежа в постели, а потом, услышав звук хлопнувшей двери, давала себе волю и стонала, закрыв голову подушкой. Ей представлялась сковородка, на которой жарят в аду — она мечтала, чтоб ее постель стала такой сковородкой, и чтоб Никифор лег в нее вечером и зашипел, как шкварки.
«Подлец», — думала Мария.
«Подлец», — вздыхала она, сладко зажмуривалась, растягивалась на постели, ждала вечера.
А тем временем засуха сжигала беззащитный огород Марии — такой домашний, ухоженный, маленький огород.
По утрам Никифор уходил, шел мимо, по улице, вдоль забора, и ласковая ботва тянулась к нему с грядок. И всемирное — большое-большое, на весь земной шар — равнодушие убивало прямо под землей влажные малиновые редиски, заставляя их сохнуть и дрябнуть. Они задыхались, не успев выйти из детского возраста — умирающие старички размером с горошину.
Никифор не любил Марию, и она знала это с самого начала. С того момента, когда голодный, оборванный мужик постучался в ее дверь и посмотрел на доверчивую Марию печальными темными глазами.
«Пусти, дура, переночевать», — говорили глаза.
От этого нежного «дура» Мария задохнулась, почувствовала жаркий удар в груди и чуть не расплакалась.
— Заходи, — сказала она.
Ему нужен был кров, хоть какая-то еда, он остро хотел женщину, у него были невыносимо, до дрожи в коленках, печальные глаза, и он назвал Марию дурой.
Этой ночью Мария сказала: «Да». И она понимала тех баб, которые точно так же отвечали на его взгляд. «Беглый каторжник», — так окрестили его в округе.
Никифор никогда не съедал больше одной тарелки супа. «Наверное, у него от голода желудок сморщился, как высохший чеснок», — думала Мария.
— Добавки хочешь? — спросила она и в этот вечер.
Никифор покачал головой.
— Чаю тебе? Подставляй кружку.
Мария принесла чайник и начала лить кипяток. В кружку. На стол. Никифору на ноги. В его подставленные ладони, пока он загораживался, вскакивая.
— Намажься, — посоветовала Мария, доставая из холодильника бутылочку с облепиховым маслом. — Только не здесь, а во дворе. А то накапаешь на пол, вытирать за тобой...
Никифор, хромая, поковылял к двери.
— Ты пожитки свои забыл, — сказала Мария. — Вон там, в углу лежат. Все тебе собрала, с чем пришел. Забирай, мне они мешают.
Никифор вернулся, поднял узелок, скривился от боли в обожженной руке. Вышел, со второй попытки сумел закрыть за собой дверь.
— Проваливай, — задумчиво сказала себе Мария. — Без тебя спокойнее.
На следующее утро она вышла в огород. Солнце палило и забиралось горящими пальцами в землю, как маньяк, трогая и пронзая редиски и морковки, картошку и репу. «Ах!» — говорили корнеплоды и лопались, истекая, не вынося счастья, умирая.
Мария, улыбаясь, посмотрела на солнце. «Лето, — подумала она. — Жара. Как хорошо...»
— Подвиньтесь, — сказала она редискам. — Мы теперь вместе, милые. Я к вам...
Солнце палило, изо всех сил стараясь доставить Марии радость. И весь огород, включая Марию, поднимался в небо прекрасным летним паром, умножая количество будущей воды.

КОГДА ДЕРЕВЬЯ НЕ ЖЕЛТЕЮТ
Княгиня Вера была очень больна, она страдала душевным недугом. Об этом знала вся прислуга и даже соседи. И только князь Александр Николаевич не хотел верить в очевидное.
Некоторых вещей лучше не замечать — так спокойнее.
Стоял октябрь, небо было серым, глухим и низким, каждый день шли дожди, в пустых комнатах было тихо и холодно. Александр Николаевич почти не выходил из дома. Теперь он часто сидел в кресле и думал.
Он размышлял о себе и о том, что для него важно. Его жена, его любимый сад, его честь — главные ценности, по возрастающей...
О болезни Веры знали все слуги, все до единого.
— Госпоже место не здесь, а в желтом доме, — шептал лакей в розовое ушко молоденькой поварихи.
— Ах, не щекочитесь, — отвечала повариха, смеясь и вздрагивая плечиком. В натопленной кухне было горячо, как в парной, булочки в печи млели и румянились, повариха закрывала глаза. Аромат из печи заполнял кухню, от него кружилась голова и хотелось опуститься на пол.
— В желтом доме, — заверял лакей, жарко дыша. — Желтее некуда.
— Ах, — просила повариха, — не надо, не надо...
Вера в это время стояла у окна в мраморном зале. В бело-сером, холодном, зябком, неуютном. Никого нет, огромный пустынный зал, страшно обернуться, гулкое здание, долгие-долгие коридоры. Где-то внизу, наверное, сидит сторож.
Она стояла перед окном и сплетала длинные пальцы. Складывала узкие ладони вместе, подносила к губам, что-то бессвязно шептала, смотрела в окно. За стеклом был холодный осенний сад.
В углу шуршал веник — это служанка подметала пол.
— Смотри, — сказала Вера, указывая пальцем в окно. — Ты видишь? Деревья не желтеют.
Она обращалась к служанке, как к равной. С Верой это началось недавно — с тех пор, как стала развиваться душевная болезнь.
Служанка не ответила. В доме все делали вид, что не замечают сумасшествия хозяйки.
— Листья не желтеют, несмотря на октябрь, — голос Веры задрожал. — Деревья замерзнут и умрут. Я боюсь.
В зал вошел Александр Николаевич.
— Здесь холодно, — равнодушно сказал он. — Тебе нужно одеться. Иди в спальню, согрейся, выпей микстуру.
Служанка перестала подметать, затихла на корточках, глядя на Александра Николаевича. Хозяин был так красив, от него невозможно было отвести глаза... Служанка закусила губу.
— Тебе нужно согреться, — сказал он жене. — Я подарю тебе соболью накидку.
— Что? — Вера тревожно обернулась. — Что? — в отчаянии повторила она.
Александр Николаевич почувствовал слишком пристальный взгляд сбоку, раздраженно нахмурился. Служанка поспешно схватила веник и начала подметать.
Он прошел к креслу, сел, приложил руку ко лбу, устало закрыл глаза.
— Александр Николаевич, — строго сказала Вера. — В вашем саду не желтеют листья. Вы слышите? Деревья до сих пор зеленые! А скоро зима!
Александр Николаевич молчал.
— Вы спросите: «Ну и что?» — в глазах Веры отразился страх. — Да, я знаю, вы так и спросите. На это я вам отвечу: не позволяйте деревьям гибнуть! Вы должны что-то предпринять!
Он молчал.
Вера повернулась к окну, зябко поежилась, обхватила себя руками, сжала пальцами острые локти.
— Им так холодно, — тоскливо сказала она. — Совсем, совсем холодно. Они так стараются. Бедные, бедные...
— Ее надо запереть в желтом доме, — бормотал лакей, кусая повариху в теплые мягкие губы, — в желтом, как твоя лента, как золото, как солнце... Как солнце, как ты...
— Ах, — стонала повариха. — Ах...
Вера кусала ледяные пальцы. Александр Николаевич сидел в кресле, он чувствовал холод, но у него не было сил встать. Деревья героически зеленели, замерзали, но отказывались сбросить листву. Обреченный сад решил сопротивляться до конца и гордился тем, что совершает подвиг.
— Аристократы, — фыркала служанка, стряхивая подметенный мусор с совка в ведро. Она завидовала. Ей хотелось быть такой же возвышенной, надменной, утонченной. К ним грязь и суета не прилипают...
Александр Николаевич сидел в кресле и думал, что пьет тоску, как холодное белое вино. Эта мысль ему нравилась.
Вера стояла у окна и уничтожала остатки своего разума усилием воли. Это доставляло ей удовольствие.
Князь и княгиня будоражили себя разрушением. Им было приятно замерзать в нетопленом зале.
Двумя этажами ниже, в теплой кухне, лакей и повариха предавались нежности. Шипел на сковородке золотистый лук, кипела жизнь, весело подпрыгивали крышки на кастрюлях, обливалось слезами запотевшее окно. Лежа на деревянном кухонном полу, вытирала глаза благодарная повариха, не смея сказать любовнику: «Спасибо». Теперь, когда все уже произошло, лакей тяжело дышал, прижимаясь щекой к ее щеке, слушая «спасибо», не произнесенное вслух. Они лежали, обнявшись, почти не двигаясь, и ни один из них не хотел вставать.
А их аристократичные хозяева медленно превращались в лед, каждый в своем одиночестве.
Громко хохотала Вера, блуждая глазами, падая на пол, начиная биться головой о мрамор.
Александр Николаевич неподвижно сидел в кресле и чувствовал, что измучен и не хочет жить.
Оба были очень красивы.
И деревья, заглядывая в окна, восхищенно трепетали зелеными листьями, проникались царственной атмосферой, хотели стать такими же, как хозяева, желали встретить зиму гордо и с высоко поднятой головой.
«Умрем, но не сдадимся! — наивно решали деревья. — Не сбросим листья, ни за что не сбросим!»
Александр Николаевич смотрел в окно. Он думал о том, что в декабре ударит мороз, и деревья, не приготовившиеся к зиме, погибнут.
Вера билась в истерике. Запахи с кухни долетали до зала, уговаривали Александра Николаевича выйти из дома и начать жить. Глупый сад изо всех сил старался походить на своего хозяина и умирал у него на глазах.
Но все это ничего не меняло. Все это не имело никакого значения.
Александр Николаевич смотрел в окно и размышлял. Он думал о ценностях по убывающей: его честь, его сад, его жена, его жизнь.
По убывающей.

ЧУЖАЯ ЖЕНА
Пролог

Она встряхивает головой, и ее волосы падают на лоб. Длинные, всклокоченные, блестящие, темно-коричневого цвета. Как Ленка умудряется всегда быть лохматой? Это такая же загадка, как вечная трехдневная щетина у мужиков.
— Лена, почему ты всегда выглядишь так, будто приняла душ час назад и с тех пор не расчесывалась?
— Тебе не нравится? — блестит карими глазами.
— Очень нравится.
— Тогда зачем спрашиваешь?
Зачем? Да просто, чтоб что-нибудь сказать. И чтоб она ответила, смахивая волнистую прядь со лба.
Смахни еще раз.
— Просто так спрашиваю. Как твоя дипломная?
— Движется помаленьку, — лениво потягивается и складывает загорелые ноги на подлокотник кресла. — Задрала она меня. Не хочу об учебе. Включи лучше музыку...
На любой пьянке Ленка в центре внимания. Красивая девочка. Особенная. Ее бы фотографию — да на коробку шоколадных конфет, в качестве рекламы.
— Ленка, почему твои волосы пахнут шоколадом?
Улыбается. Глаза блестят сквозь пряди волос. Понимает, что вру — я никогда не подходил к ней ближе, чем на полметра, я не знаю, как пахнут ее волосы. Но она улыбается. Ей нравится.
— Чем занималась в выходные?
— Ездила с Ксюхой на речку. Купались и валялись на траве два дня. Шашлыки жарили.
— С Ксюхой?
— Ага. И с Серегой — Ксюхин парень, я тебе рассказывала. Ну и еще там один был. Толик зовут. На мотоцикле меня катал.
Молчу. Почему-то захотелось перевести разговор на другую тему. Молчу.
— Пашка думает, что я к маме на дачу ездила. Ну, как обычно...
— Да.
В следующую субботу мне снова позвонит Пашка. Улыбнется в трубку: «У меня жена опять к матери на дачу уехала. Может, по бутылочке пивка? Ты как?»
И я снова отвечу: «Давай».
И мы опять будем смотреть на закат и молчать. Каждый о своем. А потом он скажет: «Ну что, по домам?», и я отвечу: «Ага. Привет жене».
— Классно отдохнули, — говорит Ленка. — Я в первый раз в жизни каталась на мотоцикле.
— И как, понравилось?
— Очень! — Ленка зажмуривается. — Лес, тропинки, и мы по ним несемся, и на все наплевать, на все — такая свобода, такой ветер в лицо...
Молчу.
Ленка вытягивает из бутылки пион. Она часто приносит цветы. Находит на кухне пустую бутылку, наливает в нее воду, вставляет цветок в узкое горлышко и несет его в комнату. Бережно, на вытянутых руках — как сокровище.
Сегодня принесла пион — красный, нежный и лохматый. Спросила: «Это ничего, что я дарю тебе цветы?»
Я ответил: «Ничего».
Она так неуверенно спросила. И покраснела.
А сейчас Ленка вытягивает пион из винной бутылки и ломает стебель внизу:
— Слишком длинный. Надо укоротить. Дай ножницы.
Ей прекрасно известно, где в моей квартире лежат ножницы. И плоскогубцы. И вообще все. Пожимаю плечами:
— Возьми сама.
— Хрен знает, — говорит Ленка спустя минуту. — Хрен знает, почему мне это так нравится.
Молчу.
— Думаешь, я — стерва? — она улыбается и отламывает еще несколько сантиметров от стебля.
— Нет, не думаю.
— Сама знаю, что стерва, — она улыбается.
— Лена...
— Я только тебе могу все рассказать. Ты полтора года меня слушаешь. Я только тебе...
Отворачиваюсь, чтоб не видеть, как она вытирает слезы.
— Проводи меня до двери, — говорит она спустя минуту уже спокойно.
Встаю.
У порога, обувшись и надев на плечо сумку, она смотрит на меня. Так смотрят девушки, когда хотят, чтоб их поцеловали.
Протягиваю руку, стараясь ее не коснуться, и открываю дверь:
— Заходи как-нибудь.
Она смотрит на меня, стоя спиной к распахнутой двери. Смотрит и ждет.
Не выдержав, отступаю на шаг. Улыбаюсь как можно естественнее:
— Привет Пашке.
— Ладно. Передам. Пока.
Закрыв дверь, я подхожу к окну. Спустя несколько секунд из подъезда выходит девушка с растрепанными волосами. Маленькая худенькая фигурка, плечи опущены.
Девушка достает из сумки платочек и вытирает глаза на ходу.
Достаю из пачки сигарету. Говорят, если много курить, станешь нечувствительным к запахам. И это хорошо. Потому что мне абсолютно все равно, как пахнут ее волосы.
Абсолютно.

Глава 1
Каждый день, часов в 11 утра, я выхожу из дома, сажусь в маршрутку и еду на работу. Дорога занимает минут сорок. Иногда я дремлю, изредка читаю газету, бывает, что мысленно составляю план на день. Но чаще ни о чем не думаю — просто откидываюсь в почти самолетном кресле и смотрю на девушек.
Первые четверть часа мы едем по центру. Летом, в солнечную погоду, по главным улицам города разгуливают десятки юных существ в полупрозрачных блузках и коротких юбках. Обычно на плече у такой девушки маленькая сумочка, на ногах туфли на высоких каблуках, голова высоко поднята, выражение лица независимое, взгляд устремлен вперед.
Контраст между высокомерным лицом и полураздетым беззащитным телом делает зрелище необычным. Презрительная гримаска — дополнительная изюминка. Маленький сеанс бесплатного стриптиза, доза адреналина перед началом рабочего дня. Рекомендуется использовать вместо кофе.
Иногда я думаю: куда они идут в такую рань — неспешно, покачивая бедрами — неужели на работу? Или в институт, учиться? Загадочные существа. Новое русское поколение женщин.
Временами я пытаюсь представить себе, что они чувствуют, когда идут вот так, выставляя себя напоказ. Наверняка не то же самое, что женщины, позирующие для «ню». Для натурщиц это просто работа. А девушки на улице явно ощущают на себе мужские взгляды.
К примеру, вон та длинноногая блондинка. Судя по всему, она сейчас испытывает сексуальное возбуждение. Это заметно и по медленной разнеженной походке, и по осанке — тело выгнуто вперед, будто девушка намеренно показывает свою грудь окружающим и получает большое удовольствие оттого, что ее все видят.
Впрочем, не думаю, что это форма эксгибиционизма. Скорее, просто женское тщеславие. Наверное, она сейчас чувствует себя манекенщицей на подиуме. И возбуждает ее не столько демонстрация интимных частей своего тела, сколько внимание зрительного зала...
Сам я никогда не пробовал ухаживать за такими. Да мне, по большому счету, и неинтересно. Им приятно, когда их разглядывают, мне нравится на них смотреть. Обе стороны получают то, что хотели, а больше нам друг от друга ничего не нужно. Мирное сосуществование животных двух разных видов в пределах одной отдельно взятой степи. Почти идеал взаимоотношений.
Маршрутка остановилась у светофора. Невысокая шатенка, проходя мимо, поправила ремень сумочки на плече и слегка коснулась рукой груди. Я поднял взгляд — захотелось увидеть ее глаза. Зря. Все как обычно: тело нежное, гибкое, а лицо пластмассовое... Когда я отучусь искать у них глаза?
Неожиданно вспомнилось, как месяц назад я ехал на работу с Ленкой и вот так же, у светофора, глянул в окно. Засмотрелся на красивое тело — по инерции, привык же ездить один. Ленка, зараза, тут же заметила. И шепчет в ухо:
— Ты бы хотел с такой переспать?
Сама непосредственность. Если бы я загляделся на манекен в витрине, она бы, наверное, спросила, хочу ли я переспать с манекеном.
Манекенщицы, манекены... Удивительно похожие слова — и по звучанию, и по смыслу.
Спустя 15 минут маршрутка выезжает на широкую трассу. Теперь за окном нет ни жилых домов, ни магазинов, ни банков — только обшарпанные здания. Комбинаты, склады, гаражи, авторемонтные мастерские. Я отворачиваюсь от окна.
Люк на потолке маршрутки открыт, даже в жаркую погоду здесь свежо и комфортно. Передний ряд кресел развернут против хода движения. Я бросаю взгляд на лица сидящих там пассажиров — иногда среди них есть девушки.
Сегодня их целых две. Одной лет 18; ярко-красная майка на бретельках, голые плечи. Кукольное личико, маска равнодушия, обесцвеченные волосы. Ничего интересного.
Вторая сидит у окна. Строгая белая блузка под горло, светло-голубой костюм — юбка до колен и пиджак. Или эта штука с длинными рукавами называется «жакет»? В любом случае — неужели ей не жарко?
Нет, не жарко. Спокойное лицо, ровное дыхание, ни малейшего следа испарины. Аккуратная прическа. Чистая, очень светлая кожа — наверное, прохладная. Сидит прямо, сложив руки на коленях, ресницы опущены.
Секретарь-референт в банке? Наверняка. У такой бумаги всегда будут в идеальном порядке. Наверное, у нее тихий голос и тихий смех. А дома она носит чистый отглаженный халатик. Каждое утро встает в 7.00 и никогда никуда не опаздывает... Кстати, куда же она едет в двенадцатом часу? Рабочий день в банке начинается гораздо раньше.
Девушка поводит плечами, напряженно вытягивает тонкую шею. Сейчас она похожа на птичку. Отчего она ежится, неужели замерзла? Нет, наверное, просто почувствовала, что за ней наблюдают. Да, так и есть — подняла ресницы, смотрит куда-то мимо меня. Сейчас она видит меня боковым зрением. Отвожу глаза.
Кого-то она мне напомнила. Кого? Или я встречал ее раньше? Впрочем, неважно. Через пару минут моя остановка.
Маршрутка тормозит, я встаю и, пригнувшись, пробираюсь к выходу. Девушка в голубом костюме тоже поднимается с места и оказывается у дверцы раньше меня. Маршрутка останавливается. Мужик с ближайшего к выходу сиденья смотрит на секретаршу, открывает перед ней дверцу и протягивает руку, чтоб помочь выйти. Девушка не замечает руки, спускается по ступенькам. Я следую за ней. Она делает шаг по улице и поскальзывается на ровном месте. Поклонник остался в маршрутке, и я успеваю первым. Девушка падает — сначала локтем на мою подставленную ладонь, потом спиной мне на грудь. Она легкая и, кажется, очень хрупкая. Я не спешу выпускать ее локоть. Похоже, и она никуда не торопится. М-да...
Наконец секретарша выпрямляется. Поворачивается ко мне, смущенно улыбается:
— Простите.
— Да ничего.
Мелькает идиотская мысль: если бы ко мне в объятья упала та, что в красной майке, мне бы понравилось больше. Пожалуй, я бы даже мимоходом потрогал ее грудь. Совершенно случайно.
Девушка все еще смотрит на меня и чего-то ждет. Видимо, надо что-то сказать. Никогда не умел знакомиться на улицах.
— Вам в какую сторону? — неожиданно спрашивает девушка.
— В университет.
— И мне туда же.
Вот тебе и застенчивая тихоня.
Впрочем, голос у нее действительно тихий...
От остановки до университета — 10 минут пешком по тропинке среди деревьев.
— Вы меня не помните? — робко спрашивает девушка, когда мы входим в рощицу. — Вас ведь Саша зовут, да?
— Саша, — я поворачиваюсь к ней.
— А меня — Лиза, — девушка говорит очень быстро и вместо «меня» получается «мня». И без того разрумянившаяся, она розовеет еще ярче.
Я вдруг замечаю, что у нее красивые ярко-голубые глаза.
Она беспокойно вертит головой и снова становится похожей на птичку. Что-то очень-очень знакомое — и тревожное.
— Я была на дне рождения Лены в прошлом году. Помните?
Так вот где я ее видел...

Глава 2
В прошлом году за неделю до своего дня рождения Ленка явилась ко мне с очередной бредовой идеей. Вошла, бросила сумку в прихожей и прямо с порога приступила к делу: «Сашка, тебе нравятся блондинки или брюнетки?»
— Нет, серьезно. Какие женщины тебя больше привлекают — блондинки или брюнетки?
Она сбрасывает босоножки, проходит в комнату, усаживается на диван. Иду вслед за ней, располагаюсь в кресле напротив.
— И чтоб с пышными формами или, наоборот, худые? Давай, говори.
— Зачем тебе?
— Хочу тебя с подружкой познакомить.
— ?
— Ее Лиза зовут. Она нас с тобой как-то на улице видела. Вчера спросила, есть ли у тебя девушка и придешь ли ты ко мне на день рождения. Светло-русая, худенькая, голубоглазая, очень симпатичная.
— Не надо меня ни с кем знакомить.
— Блин, жалко. Ты Лизке сильно понравился, кажется... Значит, все-таки брюнетку тебе?
— Перестань.
— Ласточка, я же тебя все равно с кем-нибудь познакомлю. Сопротивление бесполезно. Или ты меня не знаешь?
— Не знаю и знать не хочу.
Мы привычно смеемся.
— Сашка, почему ты так боишься женщин, а?
— С чего ты взяла?
— По-моему, боишься. Ты поэтому все время один. Я раньше не задумывалась, а сегодня задумалась и поняла.
— Ну-ну.
— Ведь ты же не спишь с женщинами. Признайся, что не спишь! У тебя своя квартира, ты живешь один, я к тебе сто раз заходила без предупреждения и ни разу ни с кем не заставала! Ты когда в последний раз сексом занимался? Сколько лет назад?
Давно. Но не потому, что боюсь женщин. Просто не хочу.
— Саш, как ты не понимаешь, я же тебе добра желаю. Решил всю жизнь быть холостяком — будь. Никто тебя в ЗАГС не тянет. Но ты же здоровый молодой мужик...
— Не такой уж и молодой...
— Куда деваться! 27 лет — совсем старик. Диагноз: тебе срочно нужна женщина!
Я улыбаюсь. Это в 17 лет кажется, что без секса жить нельзя. А в последнее время я все чаще думаю, что воздержание — естественное состояние человека.
— Почему ты сопротивляешься? Я тебе добра желаю! А ты, ты... Ты похож на щенка! Ему кушать надо, а он не понимает. И приходится тащить его волоком. И тыкать носом в блюдце с молоком. Тыкать и тыкать!
— Угу. Пока не захлебнется?
Молчит. Надулась и молчит. Сама похожа на щенка. На маленького смешного звереныша.
— Лен, не обижайся.
Замечает мой взгляд и улыбается. Как мало нужно девушке для хорошего настроения — всего лишь увидеть, что ею любуются.
— Сашка...
Иногда Ленка произносит мое имя очень нежно. В первую секунду мне это нравится, а потом становится нехорошо.
Отвечаю холодно, не скрывая раздражения:
— Да?
— Сашка, — она доверчиво смотрит на меня снизу вверх, — я не буду тебя ни с кем знакомить. Честное слово.
Отчего рядом с Ленкой у меня так часто начинает болеть сердце? К врачу сходить, что ли?
— Сашка, — просяще, с надеждой, — ты же придешь ко мне на день рождения? Я тебя очень люблю, ты же знаешь. Я больше не буду приставать с дурацкими предложениями. Пусть все будет, как ты хочешь. Ты придешь? Пожалуйста.
Все-таки надо сходить к кардиологу. Или просто перестать пить кофе и крепкий чай.
Делаю над собой усилие и улыбаюсь:
— Конечно, приду. Обязательно.
На дне рождения у Ленки я много пил. Она выполнила обещание и ни с кем меня не знакомила. Видимо, где-то в толпе гостей была и Лиза. Тогда я не обратил на нее внимания. Просто сидел и пил — сначала с Пашкой, потом один. И рано ушел домой.
У меня хорошая память на лица. Странно, что в маршрутке я не узнал Лизу. Видимо, тогда, год назад, я и правда слишком много выпил.

Глава 3
Мне нравится имя «Лиза». Оно прохладное. И пальцы у нее холодные, их было бы приятно приложить к горящему лбу. Притвориться, что болит голова, и прижать ее руку к лицу. Или не притворяться. Просто взять ее пальцы и провести ими по лбу, по закрытым глазам...
Мы гуляем по улицам, сидим на лавочке в сквере, пьем ледяной яблочный сок в летнем кафе. Я не прикасаюсь к ней, просто смотрю. Она часто краснеет и почти все время улыбается.
Лиза очень бледная — наверное, на пляже быстро сгорает. Она жмурится, когда лучи солнца падают ей в глаза. Стараюсь гулять с ней только по теневой стороне улиц. В кафе выбираю столик в глубине, под тентом.
Лиза второй месяц работает секретарем кафедры литературы. Мы до сих пор не сталкивались в университете и в маршрутках, потому что обычно она ездит на работу к девяти утра. А в университетскую столовую, где она обедает, я не хожу. Теперь, наверное, буду ходить.
Расстаемся в холле университета: ей — направо, мне — налево. Договариваемся встретиться здесь же в восемь вечера и пойти в бар. Я взбегаю по лестнице и опаздываю на работу ровно на 60 минут.
— Однако, — Сергеич выразительно посматривает на часы.
Ничего. Раз в месяц можно и опоздать, стерпит начальник, никуда не денется.
— Привет, Сергеич. Венька новый вариант прислал?
— Прислал... Заказчики опять звонили. Просят тестовую версию сегодня до шести.
— Успею.
— Ну давай...
Мы с Венькой работаем в паре: я — программист, он — дизайнер. Мой рабочий день начинается в полдень и заканчивается в восемь вечера. У Веньки свободный график. Он является, когда хочет, или просто присылает файлы по электронной почте. Веньке все можно. Он считается творческой личностью. Дизайнер. Художник. Со мной — иначе. Я рабочая лошадка и обязан трубить от звонка до звонка. Впрочем, меня это вполне устраивает.
Сажусь в кресло, включаю компьютер. Получаю почту — письмо от Веньки с новой версией дизайна программы. Открываю Венькин файл. Умеет, подлец...
Хорошо, что я не стал дизайнером — чувствовал бы сейчас себя рядом с Венькой как Сальери рядом с Моцартом. А так все в порядке. Я хороший программист, мы с Венькой отлично ладим. Мы востребованы, нас ценят, нам платят. И заказчики довольны.
Рассматриваю картинку, которую Венька прислал сегодня. Ловлю себя на том, что ищу, к чему придраться. Глупо... Венька хороший дизайнер. У него есть чувство цвета и чувство композиции. У него всегда все в меру. У него есть стиль. У него есть талант.
Опять хочется курить. Идиотское слово: талант. Что оно вообще значит?
Достаю визитку Лизы, снимаю телефонную трубку, набираю номер кафедры:
— Лиза?
— Извините, у нас совещание, — голос тихий и строгий. Наверное, она сейчас ловит на себе укоризненные взгляды и розовеет от смущения. — Перезвоните позже.
— Лиза, не клади трубку. Одну минуту. Даже меньше.
— Я слушаю.
— Давай не пойдем сегодня в бар. Давай накупим шампанского, деликатесов и двинем ко мне домой. Ты согласна?
Она молчит.
— Ты согласна?
— У нас совещание...
— Ты согласна?
— Да.
Я кладу трубку.
У Лизы голубые глаза. Когда она говорила «да», ее ресницы дрогнули и глаза на мгновение потемнели. Я это точно знаю.
Сергеич задумчиво смотрит на мой телефон. Кажется, пора заняться работой.

Глава 4
Лиза ушла рано утром. Сегодня ей нужно приехать на кафедру к девяти часам. У порога вырвала листок из блокнота и написала свой домашний телефон. Я пообещал позвонить, закрыл за ней дверь, вернулся в постель и тут же уснул снова.
В маршрутке я спал всю дорогу.
Днем в университет забежал Венька. Поинтересовался, почему у меня такой счастливый вид. Я сказал: «Вали отсюда, бездельник, не мешай работать». Венька повертелся рядом, потом спросил, как мне его дизайн. Я, само собой, ответил: «Отвратительно!» Он засмеялся и свалил.
А вечером ко мне пришла Ленка.
— Вот, смотри. Я люблю Пашку. И люблю Игоря. Поэтому я сплю с Пашкой и сплю с Игорем. Но христианство говорит, что это плохо. И буддизм так говорит. И все религии так говорят. Даже атеисты и те считают, что так делать нехорошо... Сашка, все люди сразу не могут быть дураками. И все религии сразу не могут ошибаться. Правильно?
— Наверное.
— Но если это плохо — тогда почему я этого не чувствую?
— Совсем не чувствуешь?
— Совсем! Мне кажется, это хорошо, что я их обоих люблю. И то, что я с ними сплю, это так естественно. Будто так и должно быть.
— Гм... Ну, может, к тебе эти правила не относятся.
— Как так?
— Может быть, ты другая. Не такая, как все люди. К тебе нужен индивидуальный подход, — улыбаюсь.
— А ты — такой, как все?
— Наверное, да.
— Если бы ты спал сразу с несколькими женщинами, это было бы плохо?
— Думаю, да.
— Ты поэтому ни с кем не спишь?
Вздыхаю. Опять она за свое...
— Лен, поставь чайник, а? И завари, если можно. Заваришь?
— Да, конечно.
Встает, идет на кухню. Молодец. Послушная девочка.
В последнее время Ленка приходит ко мне все чаще. Ей нравится рассказывать о себе, мне нравится слушать. Сколько любовников она сменила за год? Пятерых? Семерых? Уже и не помню...
Время от времени я отдаю ей ключи от квартиры и иду ночевать к кому-нибудь из приятелей. Иногда Ленка встречается здесь с очередным «другом». Иногда просто читает книжки и смотрит телек. Дает возможность Пашке провести ночь так, как он хочет.
Год назад Ленка ему обо всем рассказала. Объяснила, что не может хранить верность мужу, как бы его ни любила. Предложила развестись.
Они даже подали заявление в ЗАГС. А потом Пашка сходил и забрал заявление. Отправил Ленку на дачу к подружке и велел не возвращаться до следующего вечера.
В тот день Ленка села в автобус, проехала одну остановку в сторону дачи, вышла, села в другой автобус и спустя полчаса явилась ко мне: «Сашка, как ты думаешь, он сегодня будет с женщиной, да? Ты не знаешь, с кем?»
Я не знал. Я до сих пор не знаю, с кем весь год встречается Пашка — с одной или с многими. Ленка ездит на дачи, задерживается на работе, просит у меня ключи на ночь, а потом находит у себя в квартире, в мусорном ведре, использованные презервативы. Вот и все, что мне известно.
— Сахар я уже насыпала и размешала, — она ставит передо мной кружку. — Слушай, у тебя какие планы на ночь?
— Чаю попью да к Вовке пойду. Или к Веньке. Ключи положу на холодильник, как всегда. Ты же одна здесь сегодня будешь?
— Одна. Саш...
— Что?
— А может, ты останешься? Я на раскладушке посплю. Мне что-то грустно.
— Из-за Пашки?
— Не знаю даже, из-за чего...
Завтра утром она опять увидит в семейном мусорном ведре использованные презервативы. Хоть бы он их прятал, что ли... Впрочем, это их отношения. Постороннему лучше не вмешиваться.
— Саш, останься, а?
Я смотрю на нее, и мне немного грустно. Я всего лишь лучшая подружка. Меня можно не бояться. От меня ничего не ждут.
— Ты останешься?
— Давай останусь. Хочешь поговорить о чем-нибудь?
— Да нет. Просто чтоб ты был рядом.
— Давай тогда телек включим, что ли.
— Ага. Сейчас...
Телевизор создает слишком много шума. Меня это раздражает. Выхожу покурить на балкон. Когда возвращаюсь, Ленка поднимает на меня глаза:
— Может, ты сам выберешь, что смотреть?
— Лучше вообще его выключить.
Она щелкает по пульту, и в комнате повисает тишина.
Сажусь в кресло. Встаю, иду к дивану. Засовываю руки в карманы, поворачиваюсь к Ленке.
— Ты так и будешь весь вечер ходить в этом? — киваю на ее белую блузку и черные брюки.
— Я плохо одета? — Ленка испуганно смотрит на меня.
Перевожу дыхание. Что я в самом деле? Стараюсь говорить ласково:
— Нет, все хорошо. Просто дома я хочу чувствовать себя дома. А когда смотрю на твой наряд, мне кажется, что я на работе.
— Хочешь, чтоб я переоделась?
— Хочу.
— У меня с собой ничего нет...
— Тебе дать футболку? Рубашку?
— Сашка, может, мне уйти? Автобусы еще ходят, я доеду.
Молчу. Подхожу к балконной двери, смотрю на улицу. Через минуту поворачиваюсь:
— Лен, оставайся. Просто давай не будем включать телек. И переоденься. Пойдем, выберем тебе футболку.
Она встает с кресла. Насколько я могу заметить, лифчика под блузкой нет. Впрочем, скоро я узнаю это точно. Будем извлекать радости из положения лучшей подружки.
— Саш, — она неуверенно поворачивается ко мне. — Ты точно не хочешь, чтоб я ушла?
Смотрю ей в глаза. Ленка розовеет и опускает ресницы.
— Ну ладно... Только, чур, я сама выберу майку!
Невольно улыбаюсь:
— Конечно.
Открываю шкаф, бросаю на диван стопку чистых футболок:
— Выбирай.
— Отвернись.
Ложусь на диван, закидываю руки за голову, закрываю глаза.
— Скажешь, когда можно открывать.
— Угу. Сейчас. Все, можно!
Ленка вертится перед зеркалом. Лицо раскраснелось, глаза блестят. Удивительные существа женщины. Почему им так нравится наряжаться?
— Нет, пожалуй, — решает Ленка. — Мне цвет не идет. Отворачивайся... А как тебе эта? — спрашивает через минуту.
Открываю глаза. Молчу. От меня сейчас ничего не требуется. Ленка слишком занята процессом, чтоб обращать на меня внимание.
— Нет, — говорит она. — Нет, — добавляет в сердцах, рассерженная.
И срывает с себя футболку.
У Ленки гладкая загорелая спина. Красивые плечи. Лифчика нет, как я и предполагал.
Она поворачивается лицом к дивану, берет верхнюю майку из стопки, встряхивает, критически оглядывает. Меня она не замечает. Я молча смотрю на ее грудь.
— Ой! — спохватившись, Ленка прижимает футболку к груди. — Ты почему глаза не закрыл?
Равнодушно пожимаю плечами:
— Ты не предупредила.
— Да, действительно, — краснеет.
— У тебя красивая грудь. Мне отвернуться?
Несколько секунд она сомневается. На женщин поразительно действуют комплименты. Наконец, нерешительно смотрит на меня:
— Как хочешь.
С безразличным видом закрываю глаза.
— Саш, посмотри, а эта мне как? — спустя минуту.
Теперь Ленка вертится не столько перед зеркалом, сколько передо мной.
Принимаю задумчивый вид:
— Померь еще что-нибудь.
— Ага.
Она высвобождает из ткани сначала левую руку, потом правую. Стягивает футболку, бросает на диван. Встряхивает головой. Косится на меня. Смущенно улыбается:
— Какую померить?
— Какую хочешь.
У нее дрожат ресницы. Мне очень хочется ее потрогать. Но пока еще рано. Да и вообще стоит ли? Пожалуй, не стоит.
Ленка выбирает майку для самой жаркой погоды — белую, тонкую, без рукавов, с большими проймами. Надевает. Сейчас она выглядит, как те девочки, на которых я смотрю из окна маршрутки. Только мы вдвоем, дверь квартиры закрыта, и оделась Ленка так специально для меня.
Отворачиваюсь. Вызываю в памяти образ Лизы. С большим трудом, но мне это удается. Становится легче.
— Ну, как?
Она стоит передо мной, опустив руки, и ждет. На лице — доверчивость и, кажется, страх. Что она мне не нравится.
— Надеть другую?
— Нет, все хорошо. Очень красиво.
Она все еще не верит.
Я опускаю глаза и разглядываю ее грудь под тонкой футболкой. Ленка розовеет и улыбается:
— Ну ладно.
Поверила.
Как же мне хочется ее потрогать.
— Брюки можно переодеть? — спрашивает Ленка.
— Ну да, — делаю вид, что зеваю. — Там есть обрезанные джинсы и спортивные трусы. На нижней полке.
— Ага.
Ленка бросает взгляд на шкаф и снова поворачивается ко мне. Поднимает майку на животе, расстегивает пуговицу на брюках и берется за молнию.
Я встаю, кладу в карман сигареты и иду на балкон. Хватит на сегодня. Хватит.

Глава 5
Хватит. Сейчас мы просто пойдем на кухню. И там будем просто пить чай. Потом ляжем спать — я на раскладушке, она на диване. А завтра я позвоню Лизе.
Воздух на балконе сырой и прохладный — недавно был дождь. Легкий ветерок, свежий запах травы. Слышно, как во дворе шуршат листья на деревьях...
Интересно, Ленка уже переоделась? В чем она сейчас?
Так. Чай. Я буду пить чай. Надо представить себе, как выглядит клеенка на столе. Бежевая, в крапинку. Хорошо. Очень хорошо. Надо разглядеть ее поотчетливее... Перевожу дыхание. Достаю сигарету, закуриваю. Мне легче.
Итак, клеенка. Выстроим на ней чайный натюрморт. Две высокие темно-синие кружки, на обеих блики от лампочки. Стеклянные блюдца для варенья, ложки. Ярко-желтая сахарница с царапиной вверху. Белый фарфоровый чайник с трещиной на крышке... Стоп! Это не мой чайник. Где я такой видел? Кажется, у кого-то в гостях. У кого?
В памяти что-то щелкает, и перед глазами встает картинка. Я стою в прихожей, рядом — Христофорыч. Его рука указывает на сервировочный столик на колесиках: «Чайку попьем?» А на столике — фарфоровый чайник с трещиной...
Христофорыч... Сколько лет я его не видел?
Когда мы познакомились, Христофорычу было около 70. Профессор, вел искусствоведение на художественно-графическом. Иногда читал лекции в больших аудиториях для всех желающих — приносил альбомы, показывал слайды с картинами. Как-то, еще студентом, я попал на такую... Потом узнал расписание Христофорыча и стал ходить на его лекции. Садился обычно в заднем ряду, чтобы не видно было с кафедры. Студентов у Христофорыча много, и я рассчитывал, что старик не помнит всех в лицо.
Однажды (прошло два месяца) Христофорыч задержался в аудитории после лекции и, когда я проходил мимо, окликнул:
— Молодой человек.
Я подошел.
— Вы, простите, на каком факультете учитесь?
— На математике.
— Что же вы свои занятия пропускаете?
Я пожал плечами и перевел глаза на его стол, в тот день там лежали альбомы Модильяни.
Христофорыч посмотрел на меня задумчиво, пожевал губами.
— Альбомы на дом я даю только своим студентам. Но раз вы студент, хотя и не мой... До завтра успеете прочитать?
— Успею.
— Берите, — он улыбнулся. — Завтра занесете на кафедру, я буду там с трех до пяти.
— Спасибо...
Я ходил к Христофорычу несколько семестров — сначала на лекции, а потом и на семинары. Главное, что он делал для студентов, — воспитывал вкус. Старик всегда имел свое мнение о художниках и картинах, мог сказать, что сильно и ново, а что слабо и вторично. При этом объяснял, почему так считает. И со временем мы обнаружили, что уже сами можем отличить талантливые вещи от бездарных.
Рисовал я тогда запоем: чем дальше — тем больше. Несколько раз хотел показать рисунки Христофорычу, но не решился.
В конце первого года моей магистратуры он спросил: нет ли у меня желания заочно получить второе высшее образование — искусствоведческое?
— Подготовиться к вступительным экзаменам я вам помогу. Если будете учиться, специализироваться можно у меня.
Помню, я растерялся от неожиданности. Какой из меня искусствовед? Да и зачем мне это?
Старик посмотрел на меня, покряхтел, вздохнул.
— Саша, иногда человек ошибается в выборе профессии. Молодость хороша тем, что ошибку можно исправить. Вы уверены, что математика ваше призвание?
Уверен ли я, что математика мое призвание!
Старик молчал и ждал ответа.
Я сказал:
— Михаил Христофорович, я рисую. Можно мне показать вам свои работы?..
— Сашка! — дверь балкона распахивается, на пороге стоит Ленка. Она переоделась, теперь на ней короткие джинсовые шорты, белая майка без рукавов. — Хватит курить. Пошли ужинать.
Ужинать? Хорошая идея. Почему я вообще вдруг вспомнил эту историю?
Тушу сигарету, бросаю в старую банку из-под кофе и иду за Ленкой.

Глава 6
На кухне Ленка оборачивается, лицо сияет:
— Спасибо!
— За что?
— За шампанское.
Перевожу взгляд на стол. В центре — бутылка, которая осталась после вчерашнего. Ну, конечно, она готовила ужин и залезла в холодильник. Странно еще, что не обнаружила шампанское раньше. Обычно Ленка прямо из прихожей мчится на кухню и проверяет холодильник на предмет чего-нибудь вкусного.
— Спасибо, Саш. Такой сюрприз...
Так. Спокойно. Все нормально.
— Лена...
— Не говори ничего, — смеется. — Открой лучше бутылку...
Ленка держит двумя руками фужер с шампанским, смотрит на меня. Глаза блестят, щеки раскраснелись.
— Сашка, ты такой... Мне сейчас плакать хочется. Почему это не произошло раньше? Почему ты только сегодня... Давай выпьем.
— Давай.
Ленка пьет медленно, закрыв глаза. Да, она любит шампанское. Пиво, кстати, тоже пьет. С Ленкой можно было бы пить пиво на лавочке и разговаривать всю ночь. Сначала она будет рассказывать что-нибудь, смеяться, размахивать руками. Потом скажет удивленно: «Ой, уже светает. А я и не заметила...» Заберется на лавку с ногами, обнимет колени и будет сидеть, улыбаясь своим мыслям. А я протяну руку к ее волосам...
— Сашка, о чем ты думаешь? — Ленка с интересом разглядывает меня.
— Как тебе сказать...
— Ой, погоди, я выброшу мусор.
Она быстро собирает со стола обрывки фольги, поднимает пробку от шампанского и бежит к мусорному ведру. Нажимает на педаль, открывающую крышку, отряхивает ладошки. И — застывает, глядя в ведро.
Мне становится неуютно. Что она там увидела?
Ленка убирает ногу с педали, идет к столу. Садится. Молча смотрит перед собой.
— Э-эй... Очнись. Что случилось?
Она вдруг закрывает лицо руками, всхлипывает. Плечи дрожат.
Встаю, подхожу к ведру, нажимаю на педаль... Вот оно что.
— Лена...
Машет рукой: отстань.
Знал бы, что придет Ленка, закрыл бы презервативы газетой. Понятно, теперь она вспомнила о Пашке. О мусорном ведре у нее дома... Что тут скажешь?
— Лен, давай еще выпьем.
Мотает головой.
Наливаю ей шампанского:
— Давай-давай.
— Не хочу.
— Почему?
— Ты не для меня его покупал...
Что-то я ничего не понимаю... Ладно, пусть поплачет. Женщинам от этого легче становится. А я пока поем.
Через пару минут Ленка отнимает руки от лица, вытягивает из-под ремня короткую футболку и вытирает ею глаза.
От неожиданности давлюсь куском и начинаю кашлять.
— Похлопать тебя по спинке? — участливо спрашивает Ленка как ни в чем не бывало.
Мотаю головой, сглатываю:
— Нет, все нормально.
Неожиданно улыбается:
— Хорошо я твою лапшу разогрела?
— Да, спасибо, очень вкусно.
Смеется:
— Вот такая я замечательная хозяйка. Лучший в мире повар.
Улыбаюсь. Я рад, что она успокоилась и забыла про семейные проблемы.
— Ты сама-то ешь.
— Не, я сытая. Лучше шампанского.
Пододвигаю к ней наполненный фужер.
Себе наливать не хочется. Но Ленке, наверное, будет неловко пить одной. Смотрю на бутылку, потом на нее. Она кивает:
— Не пей, если не хочешь. Мне нормально пить одной. Ешь.
Ленка держит фужер на уровне глаз, задумчиво смотрит на пузырьки сквозь стекло. Когда я доедаю спагетти с мясом, встает и убирает мою тарелку в раковину:
— Я потом вымою. И кури здесь, если хочешь. Где твоя пепельница, в комнате? А, вот она.
Ленка ставит передо мной пепельницу, садится и снова поднимает фужер к глазам.
— Саш, — задумчиво. — Можно тебя спросить?
— Угу.
— А я тебя совсем не привлекаю как женщина?
Если бы я сейчас ел, я бы снова подавился.
Молчу.
Она тоже молчит — ждет. Похоже, все-таки придется ответить.
Принимаю равнодушный вид:
— Гм... Не знаю даже.
— Мне кажется, не привлекаю, — Ленка печально смотрит на пузырьки в шампанском. — Саш...
Перебиваю, пока она не успела договорить:
— Ты почему не пьешь?
— Я пью.
Вздыхает:
— Жалко, что не привлекаю.
Достаю сигареты, закуриваю.
Она молчит.
Не выдерживаю:
— Лен, зачем тебе это?
Смущенно улыбается, пожимает плечами:
— Ну, не знаю. Может, мне просто хочется тебе нравиться.
— Ты мне нравишься.
— Нет, — качает головой. — Мне хочется по-другому...
— Зачем? — я начинаю раздражаться.
Ленка бросает на меня испуганный взгляд:
— Не сердись. Пожалуйста.
Пожимаю плечами, отворачиваюсь.
— Я и сама понимаю, что это все бы испортило, — она жалобно смотрит на меня.
— Ну, а раз понимаешь, зачем тогда... — я злюсь.
— Саш...
— Да?
— Я иногда думаю... А может, не испортило бы?
Молчу.
— Мы с тобой почти два года встречаемся, — тихо говорит Ленка. — Я ни с кем из мужчин так долго не общалась. Только с Пашкой и с тобой. И все.
Да, нас совсем мало. Только двое: я и Пашка. Остальные десять (или сколько их было — тридцать? пятьдесят?) любовников — не в счет.
— Я иногда... Саш, я не знаю, как сказать. Сама до конца не понимаю... Но почему-то мне иногда кажется, что если бы ты был со мной, то мне уже никто больше не был бы нужен.
— Как у тебя дела на работе?
— На работе? — она недоуменно смотрит на меня. Потом кивает: — А, понятно... Не хочешь говорить об этом?
— Не вижу смысла.
— Да, действительно. Ты прав.
Она встает:
— Пойду, постель расстелю. Спать уже пора. Мне вставать рано.
— Давай. Можешь и мне заодно расстелить. Ты спи на диване, я буду на раскладушке.
— Хорошо, — она поворачивается ко мне спиной, направляется в комнату.
Убираю все со стола и расставляю раскладушку на кухне. Ленка подходит, останавливается в дверях.
— Я думала, раскладушку в комнату... Хотела посуду помыть.
— Сам завтра вымою.
— А шампанское? Оно испортится, если не выпить.
— Что с ним сделается?
— Пузырьки выветрятся.
Невольно улыбаюсь:
— Ну, если пузырьки выветрятся... Тогда надо его сегодня допить.
— Я думала, мы с тобой постели расстелем и еще поболтаем.
— Ну, давай так.
— Ты посиди в кресле, если хочешь. Я сама все сделаю.
Сажусь в кресло, закрываю глаза. Приятно, когда за тобой ухаживают. Наверное, хорошо быть женатым человеком — не надо самому ходить в магазин, готовить еду, стирать одежду. Пришел домой и отдыхай себе. Хочешь — читай книжку, хочешь — смотри телевизор.
И расстилать постель не надо. Жена все сделает сама. А потом в ночной рубашке сядет на край дивана и позовет: «Иди сюда...» Интересно, как бы Ленка выглядела в ночной рубашке? Наверное, очень по-домашнему...
Что за чушь лезет мне в голову?
Ленка ставит на журнальный столик шампанское, два фужера и садится в кресло напротив.
— Ты выпьешь со мной?
— Постель расстелила?
— Да. И посуду вымыла. Ты выпьешь со мной?
— Ну, давай, что делать...
— Сиди, я налью.
Ленка наполняет два фужера, один передает мне, второй поднимает, улыбаясь:
— За тебя. Чтоб у тебя все было хорошо.
Ленка пьет — долго, маленькими глоточками. Я где-то читал, что женщины, получающие удовольствие от вкуса еды и напитков, очень чувственны в постели....
Ленка ставит фужер на столик, откидывается в кресле, задумчиво улыбается.
Пью свое шампанское. Мне хорошо и спокойно. Может быть, и правда жениться? Например, на Лизе.
— Расскажи, какая она, — тихо просит Ленка.
— Добрая.
— А еще?
— Скромная. Застенчивая. Тихая и милая.
— Тебе было хорошо с нею?
— Да, очень.
— Она красивая?
— Да.
— Ты собираешься на ней жениться?
— Гм... Я пока не думал об этом.
— Сашка, ты ее любишь?
Что за идиотский вопрос?
— Лена, когда я пью, мне очень хочется курить.
— Ой, — вскакивает, — я забыла пепельницу! Сейчас принесу.
Она бежит на кухню, а я окидываю взглядом ее фигурку в белой майке и коротких шортах. У Ленки очень красивые ноги, гладкие, загорелые. Наверное, теплые...
Н-да... Может быть, позвонить Лизе прямо сейчас? Сколько времени? Поворачиваюсь, смотрю на часы. Уже почти два. Поздно звонить.
— Вот, — Ленка ставит передо мной пепельницу и выпрямляется.
Невольно бросаю взгляд на тонкую, почти прозрачную футболку. Ленка почему-то не возвращается в свое кресло. Стоит напротив, молчит.
Поднимаю глаза на ее лицо.
— Что? — она розовеет.
— Иди сюда.
— Зачем? — нерешительно делает шаг навстречу.
Молчу.
— Ты же сам говорил: это все испортит...
Обнимаю ее за талию, притягиваю к себе. Ленка садится ко мне на колени, обхватывает руками за шею, прижимается. Она дрожит.
Что-то здесь не так.
Осторожно отодвигаю ее от себя, смотрю в лицо. Ленка не поднимает глаз. Голова безвольно опущена, плечи поникшие.
Приказываю:
— Сними футболку.
Послушно кивает. Плотно сжимает губы, берется за майку скрещенными руками.
— Подожди!
Замирает.
— Ты уверена, что хочешь этого?
Поднимает на меня глаза. В них блестят слезы. Осторожно вытираю их рукой:
— Если не хочешь, не надо.
— Я хочу...
Она вдруг зажмуривается, и слезы начинают лить потоком.
— Лена, да что происходит?
Сглатывает, переводит дыхание, начинает:
— Я... — и тут же снова заливается слезами.
— Хочешь полежать? Пойдем в постель.
Мотает головой. Опять пытается что-то сказать и не может, задыхается. Да что же это такое?
— Лен, принести тебе воды?
Кивает.
— Хочешь, на диван тебя отнесу?
Всхлипывает и мотает головой.
Вздыхаю:
— Ну, тогда вставай.
Она поднимается и бредет к дивану.
Встаю, иду на кухню, наливаю кипяченой воды из чайника. Возвращаюсь. Ленка тихо лежит поверх одеяла. Не плачет. Кажется, успокоилась.
— Лена, — сажусь рядом.
Она поворачивается ко мне, смотрит в глаза и вдруг снова начинает рыдать.
Ставлю кружку рядом с диваном, встаю:
— Ладно, я пошел.
Она кивает.
Возвращаюсь на кухню, выключаю свет. Слышу, как стихает плач Ленки.
Раздеваюсь, ложусь. Все, не хочу об этом думать. Спокойной ночи.

Глава 7
— Саша! Саша, проснись.
— Что? — с трудом открываю глаза. — Сколько времени?
— 8 утра.
— А... Рано еще.
— Мне пора идти, — Ленка стоит рядом, на ней черные брюки и белая блузка. — Закрой за мной дверь, а потом снова ляжешь.
— Ага, сейчас...
Сажусь на раскладушке, откидываю одеяло. Ох, как хочется спать. Протираю глаза, встаю.
Ленка как-то странно смотрит на меня. В чем дело? А, да, я же в одних плавках.
— Ничего, что я голый?
— Ничего, — улыбается. — Ты не голый. Ты в плавках.
Смотрит мне в глаза, не двигается с места.
— Лен, ну пошли, что ли.
— Да, — быстро отворачивается. — Пошли.
В прихожей она долго обувается. Стою, жду, когда она застегнет босоножки. Наконец вешает на плечо сумку:
— Ну, пока?
— Угу.
Ленка медлит. Чего она ждет? Я хочу спать.
Наконец открывает дверь, выходит.
На пороге оборачивается и долго смотрит на меня. Потом грустно улыбается:
— Счастливо тебе. Пусть у тебя все будет хорошо.
Чего это она?
Машет рукой, улыбается еще раз и убегает.
Закрываю дверь и иду спать дальше. Это преступление будить человека в 8 утра.
Встаю, как обычно, по будильнику — в десять. Принимаю душ, завтракаю остатками салата и спагетти с мясом, иду на остановку, покупаю в киоске газету.
В маршрутке закрываю глаза — ничего неохота, ни читать, ни в окно смотреть. Какой-то я сегодня заторможенный. Так бывает, когда приснится плохой сон: его уже не помнишь, а неприятное чувство остается.
Как она сказала: «Счастливо тебе»? Будто надолго прощалась...
В офисе включаю компьютер, проверяю почту. Писем нет. Думать неохота — мозги в тумане, будто я еще не проснулся. Наверное, займусь сегодня рутинной работой, надо же ее когда-то делать. Сейчас самое время, все равно ничего не соображаю...
Через пару часов выхожу покурить. Когда возвращаюсь, Сергеич поднимает голову от монитора.
— Тебе звонила какая-то девушка.
— Что сказала?
— Сказала, что перезвонит, — Сергеич смотрит на меня недовольно. Сейчас затянет обычную песню, что устал работать секретаршей своих подчиненных.
Киваю:
— Ладно, спасибо.
Сажусь за компьютер. Надо заняться делом.
Через полчаса ловлю себя на том, что поглядываю на телефон. Что это она вдруг? Сначала «Счастливо тебе», потом на работу звонит... Ленке не нравится разговаривать по телефону. «Это совсем не то, — хмурится. — Только голос и ничего больше. Не общение, а фигня какая-то». Почему она сегодня решила позвонить?
Снимаю трубку, набираю номер. Надо узнать: может быть, что-то случилось?
— У тебя чая нет? — Сергеич останавливается около моего стола.
— Нет, откуда?
— Чай кончился. Надо купить, — бросает взгляд на телефонную трубку в моей руке. — На кафедру звонишь?
— На какую кафедру?
— Звонишь на кафедру и не знаешь, на какую?
На том конце провода снимают трубку, и я нажимаю на рычаг.
— Сергеич, я не понял. При чем тут кафедра?
— Как вы меня утомили... Женщина. Звонила тебе. Звонила с кафедры. Сказала, чтоб ты перезвонил на кафедру.
— Когда я курить ходил? Я вернулся, и ты сказал, что мне какая-то девушка звонила?
— Именно. Когда ты курить ходил, — Сергеич смотрит на меня укоризненно.
Не так уж часто я отвлекаюсь от работы, чтобы покурить. Сегодня только раз и выходил.
— Сергеич, ты не говорил про кафедру.
— Устал я от вас... А чаю у тебя точно нет?
— Можешь проверить ящики стола.
— А-а, — махает рукой, отходит. — Ничего от них не дождешься: ни работы нормальной, ни чаю...
Если с кафедры, значит, звонила Лиза. Хорошо.
И все-таки надо позвонить Ленке. Снимаю трубку, набираю номер. Короткие гудки... Ладно, буду работать.
Спустя час заявляется Венька. Ставит на мой стол сумку, загораживая монитор.
— Как живет страна?
— Отстань.
— Пошли курить.
Поднимаю на него глаза:
— Что тебе надо?
— О, — Венька понимающе кивает. — Дурное расположение духа. Ничего, сейчас поднимем твое настроение. Пошли, у меня хорошие новости.
Он быстро достает из сумки две бутылки пива и прячет их в карманы джинсовой куртки.
Бросаю взгляд на Сергеича. Тот, как обычно, делает вид, что ничего не заметил. Веньке все сходит с рук. Встаю.
— Ну, пошли.
На черной лестнице Венька жестом фокусника извлекает из кармана бумажку в сто баксов.
— Это твои.
— О! — улыбаюсь. — Все-таки заплатили?
— А то!
— Вроде, на восемьдесят договаривались.
— Двадцать баксов — аванс. Еще один сайт заказали.
— Они же?
— Они. Пиво будешь?
— Давай. И правда хорошие новости.
— Слушай про сайт. Так вот...
Спустя полчаса возвращаемся в офис. Уже у двери Венька косится на меня:
— Ты бы хоть сказал, как ее зовут.
— Кого?
Венька прищуривается и качает головой:
— Сначала он счастливый, потом он мрачный, а теперь спрашивает: «Кого?»
Вздыхаю. Венька знает меня уже 10 лет, с первого курса. От него бесполезно что-то скрывать.
— Ну? — Венька набирает номер на кодовом замке.
— Лиза.
— Красивое имя. Главное, редкое.
Больше у Веньки вопросов нет. Можно идти работать дальше.

Глава 8
В офисе я по привычке бросаю взгляд на Сергеича. Его компьютер стоит у стены как раз напротив двери. Когда сотрудник входит в комнату, Сергеич поднимает глаза и смотрит на него скорбно и укоризненно. Я подозреваю, что Сергеич даже не видит, кто открывает дверь и идет мимо него. Мы всего лишь движущиеся объекты. А к вечному упреку в его глазах надо просто привыкнуть, как к впалым щекам или острому подбородку.
Как-то Венька сказал: «Я знаю, как прошли первые минуты жизни Сергеича. Акушерка шлепнула его по попе, чтобы он заорал, как все нормальные дети. Сергеич не стал орать, он промолчал. И только посмотрел на акушерку печально и укоризненно».
Впрочем, на этот раз Сергеич не обращает на нас с Венькой внимания, он разговаривает по телефону.
— Мы настроим, и все заработает, — по-отечески успокаивает Сергеич. — Будет у вас Интернет, будет.
Наверняка звонит очередной взволнованный профессор — историк или философ. Нажал не на ту клавишу и теперь просит прислать программиста, надо чинить. Беда с ними...
— Да, Михаил Христофорович, — говорит Сергеич в трубку. — Конечно.
Христофорыч? Вот и не верь после этого в совпадения. Сколько лет уж на горизонте не показывался, а тут на тебе. И зачем я о нем вчера вспомнил?
Сергеич поднимает на меня глаза, закрывает трубку рукой:
— Просит, чтоб ты пришел.
Откашливаюсь.
— Сергеич...
Он смотрит на меня, потом отнимает руку от трубки:
— Михаил Христофорович, Александр сейчас занят другой работой. Мы пришлем к вам другого программиста. Завтра, во второй половине дня. Да. До свидания.
Он кладет трубку.
Улыбаюсь:
— Спасибо. С меня пиво.
— Пиво, пиво... Все бы им пиво пить... — тоже улыбается.
Сажусь за компьютер, берусь за работу. Но сосредоточиться не получается. Сколько лет прошло? Четыре? Пять?..
— Михаил Христофорович, я рисую. Можно мне показать вам свои работы?
— Отчего ж нельзя? Приносите.
Конец первого года магистратуры, май... Да, пять. Пять лет и два месяца.
На следующий день я принес к нему на кафедру папку с рисунками. Христофорыч долго и внимательно их разглядывал. Потом аккуратно сложил в папку, завязал тесемки и вручил мне.
Я спросил:
— Как вам?
Он задумался, пожевал губами. Потом сказал:
— Хотелось бы посмотреть другие ваши работы.
Я и сам понимал, что рисунки это несерьезно. Живопись — другое дело. К тому времени у меня было около десятка небольших холстов. Маслом я начал писать недавно, картины не показывал даже друзьям.
Я принес три лучших холста Христофорычу домой. Он поставил их в ряд у стены. Долго и внимательно смотрел, молчал. Потом повернулся ко мне, улыбнулся:
— Пойдемте-ка погуляем. Погода — красота! Молодому организму необходим свежий воздух. А уж стариковскому — и подавно...
Конец мая, теплый безветренный день. Отчетливо помню аллею, по которой мы шли. Листья на тополях распустились совсем недавно, они были салатного цвета и блестели на солнце. Христофорыч молчал. Потом наконец заговорил. Что-то об импрессионистах, о главных тенденциях изобразительного искусства ХIХ века...
Я, в общем, уже все понял. Хотя, наверное, продолжал на что-то надеяться. Потому и попросил:
— Михаил Христофорыч, выскажите свое мнение...
— А надо ли? — он задумчиво посмотрел куда-то вдаль. — Надо ли вам это слышать? Вы расстроитесь... Кстати, об импрессионистах. Мне вчера прислали из Москвы новый альбом...
С минуту я не мог говорить. Потом сглотнул и повторил:
— Скажите.
— Ну, как знаете, — он вздохнул. — Вы только начинаете, судить пока трудно. И все же... Если у художника есть талант, он обычно заметен даже в ранних работах. А те три холста... Поверьте, я смотрел очень внимательно.
У меня заложило левое ухо, я потер его, а когда все прошло, спокойно сказал:
— Я понял.
Потом мы пошли обратно.
В квартире Христофорыч спросил:
— Чайку попьем?
На сервировочном столике стоял белый фарфоровый чайник. По крышке шла кривая коричневая трещина.
Я улыбнулся и помотал головой.
Он аккуратно упаковал холсты в бумагу, связал бечевкой. Сказал:
— А рисовать не бросайте. Нужно много работать, изо дня в день. Вы же понимаете?
Я взял сверток, улыбнулся, кивнул и вышел за дверь.
По дороге мне дважды встречались мусорные баки, но я сдержался и не выбросил холсты.
Потом я сидел на лавке в каком-то дворе. Помню толстую пожилую женщину с собакой. Собака все время попадала в поле зрения, и меня это раздражало. Я несколько раз хотел сказать женщине, чтоб она убрала собаку, но отвлекался на какие-то мысли и забывал сказать.
После я заметил, что уже темнеет, и пошел домой. За сотню метров до общаги я услышал звуки дискотеки и вдруг почувствовал, что мне стало легче. Ощущение было как в самолете, когда перестает закладывать уши.
На крыльце у меня спросили: «Огонька не найдется?» Я сказал: «Найдется» и обрадовался звуку своего голоса. Полез в карман, достал зажигалку, дал парню. Он прикурил и сказал: «Спасибо». Я ответил: «Пожалуйста», и мне стало так хорошо, что захотелось рассмеяться.
У себя в комнате я понял, что можно, наконец, вздохнуть с облегчением, я уже дома, со мной все в порядке. Я разделся, выключил свет, лег в постель и сразу уснул.
Кстати, куда я в тот вечер положил холсты? Не помню...
Потом я сдавал сессию. После — уехал на каникулы к родителям. В сентябре вернулся, по-прежнему ходил на занятия к Христофорычу, изредка рисовал. Зимой начал работать программистом, параллельно дописывал дипломную. На лекции старика времени уже не оставалось.
Как-то раз — снова был май — встретил его на улице.
— Саша, куда вы пропали?
Я объяснил ситуацию.
— Вы все же подумайте о моем предложении.
Я не сразу понял, о чем он. Потом сообразил: Христофорыч все еще уверен, что моя мечта — искусствоведческое образование.
Я не стал разочаровывать старика:
— Спасибо, я подумаю.
— Подумайте, подумайте. Не хотите поступать сейчас — можно через год, два... Кстати, вы рисуете?
Я начал вспоминать и с удивлением обнаружил, что с зимы не брал в руки карандаш.
— Да как-то все некогда.
— Это вы зря. Нужно много работать, иначе художника из вас не выйдет.
Мне стало смешно.
— А если много работать, то выйдет?
— Чему вы смеетесь? У вас хорошая графика. Но любой дар нуждается в шлифовке.
— Мне казалось, вам не понравились мои работы.
— Ну почему же... Живопись — да, вы правы, да. А рисунки были неплохие.
Он задумался, вспоминая, покивал своим мыслям. Поднял на меня глаза и убежденно повторил:
— Рисунки были очень неплохие.
— Понятно. Ну, как-нибудь порисую, когда времени больше будет.
Через пару дней после этой встречи я попробовал порисовать. Не покатило. Получалось плохо, карандаш не слушался. Я промучился полчаса и бросил. А потом стало и вовсе не до рисования — некогда, да, честно говоря, и неохота.
В июне я защитил дипломную. Спустя несколько месяцев перешел в фирму Сергеича, начал более или менее прилично зарабатывать. Потом купил квартиру — родители добавили денег и хватило на однокомнатную.
За все эти годы кольнуло только раз, когда я купил себе первый домашний компьютер, а на следующий день проходил мимо ларька с сидишками и машинально глянул на витрину. На ту ее часть, где стояли диски с графическими программами. Помню, я остановился и смотрел на витрину. Нет, я не собирался ничего покупать. Я просто смотрел — кажется, довольно долго. А потом потряс головой и пошел дальше.
Вот, собственно, и все.
В общем, задачу-минимум можно считать выполненной — в социум я вписался. Осталось только жениться, завести детей и спокойно жить до старости.
Кстати, о жене. Я ведь хотел сегодня встретиться с Лизой. Сколько уже времени? Ага, четыре, через час у нее заканчивается рабочий день. Доверстаю последние страницы и позвоню ей.

Глава 9
Я позвонил Лизе, предложил встретиться после работы. Лиза согласилась. Оказалось, что днем она хотела узнать, не у меня ли оставила свой маникюрный набор.
— Я не видел... А как он выглядит?
— В синем футляре. Но он уже нашелся: лежал в столе, под папками.
Я извинился, что не перезвонил сразу. Лиза ответила:
— Ничего, я так и подумала, что ты занят.
Я не стал объяснять, что просто забыл.
В восемь вечера мы встретились в холле университета и пошли на остановку. В маршрутке я вдруг понял, что мне не о чем разговаривать с Лизой. Предложил выйти, не доезжая до моего дома, и поужинать в летнем ресторанчике. Лиза согласилась.
Сидели за столиком под открытым небом, слушали журчание фонтана, ели салат из кальмаров и отбивные с рисом. Лизе я заказал шампанское, сам пил водку. После третьей рюмки понял, что молчание меня достало, и предложил:
— Расскажи о себе.
Лиза рассказала: о родителях, о поселке, где они живут, об учебе в университете, о своей нынешней работе. Кажется, она ни разу не произнесла слово «я».
Мне хотелось понять, что ей интересно, что она любит, о чем мечтает. Я спросил, какая тема была у ее дипломной. Через полчаса я знал, что такое полупредикативные конструкции и чем агглютинативные языки отличаются от флективных, но абсолютно ничего не знал о Лизе.
Я заказал себе четвертую рюмку водки и спросил:
— Чего ты хочешь больше всего на свете?
Она вздрогнула и посмотрела на меня испуганно:
— Прямо сейчас?
— Нет, вообще.
Лиза задумалась. Потом сказала:
— Свою собственную квартиру. И чтоб мама не болела.
— Она сильно болеет?
— Сильно. У нее...
Через пятнадцать минут я запутался в медицинских терминах и решил заказать себе пятую рюмку.
— Лиза, про маму я понял. Ты скажи, чего ты хочешь для себя. Кроме квартиры.
— Не знаю, — она робко посмотрела на меня. — А ты?
— Я?
Чего же я хочу? Кажется, ничего не хочу. У меня все есть.
Или нет, я хочу двинуть по морде вон тому верзиле со свиными глазками. Представляю, как хрустнут его зубы. Приятный звук. Еще я хочу взять булыжник, хорошенько размахнуться и швырнуть в окно. Так, чтобы раздался звон разбитого стекла. А можно взять стул и шарахнуть им по асфальту изо всех сил. Главное — изо всех сил. Как представлю — мурашки по телу!
Н-да, а проснуться наутро в ментовке я, пожалуй, не хочу.
Что это со мной сегодня? Бред какой-то...
Пытаюсь разобраться в ощущениях. Кажется, под утро мне приснилось что-то странное. Надо вспомнить, и станет легче. Что это было?.. Нет, бесполезно, не помню.
— Лиз, давай лучше о тебе поговорим. Тебе нравится твоя работа?
— Не очень.
— А кем бы ты хотела работать?
— Ну... Может быть, поступить в аспирантуру... — она жалобно смотрит на меня. — Я не знаю.
Понятно. Главное, чтоб мама не болела. А самой Лизы будто и нет. Альтруистичная и покорная. Идеальная жена, будет во всем слушаться мужа, думать только о нем и о детях, и ничего не потребует для себя.
— Лиза, я что-то спать уже хочу. Поедем ко мне или проводить тебя до дома?
— Как хочешь.
Ей что, действительно все равно?
— Тогда давай провожу. Похоже, я сегодня выпил лишнего. Ты извини, если что не так.
— Да ничего, все в порядке...
Проводив Лизу, возвращаюсь в кафе, сажусь за столик в углу и заказываю рюмку водки. Мне хочется крушить и разрушать. Нет, надо что-то делать, иначе я точно проснусь в больнице с проломленным черепом.
Зайти, что ли, к Пашке, посмотреть по видику боевик с драками? Говорят, это помогает.
По дороге захожу в супермаркет, беру бутылку водки для нас с Пашкой и шампанское для Ленки. Подумав, кладу в корзину еще и пакет яблок. И коробку шоколадных конфет.
Подхожу к Пашкиному дому, в окне горит свет. Хорошо. Поднимаюсь по лестнице, звоню.
— Кто там? — Ленкин голос звучит совсем по-детски.
— Свои.
Дверь распахивается.
— Привет! — кажется, она мне рада. — Заходи.
В коридоре принюхивается:
— О! Много выпил?
— Изрядно.
— Что-то случилось?
— Нет, все в порядке. А Пашка где?
— Сегодня же пятница.
Хлопаю себя по лбу:
— Точно.
По пятницам у Пашки на работе принято выпивать всем коллективом — праздновать окончание трудовой недели. Как я забыл, что сегодня пятница?..
— Сашка, — Ленка смотрит на меня встревоженно, — у тебя неприятности на работе?
— Все в порядке со мной. Давай пьянствовать, я тебе шампанское принес.
— О! — она радостно улыбается. — Давай!
Наливаю ей шампанское. Когда пытаюсь плеснуть себе водки, рука начинает дрожать, и я снова чувствую, что зверею. Ставлю бутылку на стол.
— Лена, у тебя есть боевик?
— Боевик?
— Ну, кино. Видео. С драками.
— А! Целая куча.
— Включай! А то я сейчас что-нибудь разнесу.
— Хочешь, я тебе тарелку дам? — с готовностью предлагает Ленка. — Ее можно на кухне об кафель разбить. Вообще классно!
— Да? — удивляюсь я. — А тарелку не жалко?
— Не, она старая и с трещиной. Я ее давно разбить собиралась.
Сижу, уставившись на Ленку.
— Попробуй, — убеждает она. — Р-раз — об стенку ее!
— Ну, давай.
Идем на кухню. Ленка вручает мне тарелку и подводит к дверному проему.
— Стоять надо вот здесь. Размахиваешься со всей силы, швыряешь вон об ту стенку. И быстро прячешься за косяк. Только быстро-быстро! А то осколки прилетят.
Молчу. Чувствую себя полным идиотом. Ленка смотрит на меня сочувственно.
— Не хочешь, да?
— Гм...
— Ну, тогда не надо. Еще можно бумагу рвать. Тоже хорошо. Вот смотри.
Она достает из тумбочки пачку бумаги, кладет на стол, вытягивает несколько листов, зажмуривается и рвет их с оглушительным треском. И еще раз, и еще. Открывает глаза, переводит дыхание, улыбается.
— Попробуй, — Ленка подвигает ко мне пачку бумаги. — А! Еще можно нарисовать на листе рожу, ненавистную, мерзкую. А потом порвать ее, порвать, порвать!
— Рожу?
— Дать тебе карандаш? Сейчас.
Вспоминаю верзилу со свиными глазками из кафе, быстро набрасываю контуры его лица... Нет, не так, щеки пожирнее, нос приплюснутый, лоб пониже, правый глаз косит...
Ленка возвращается из кухни, грызет яблоко. Подходит, становится рядом.
— Ну и тип!
— О, он был еще гаже! Погоди, сейчас я его... Сейчас...
Набросок почти готов, когда я вдруг прихожу в себя. Ленка сидит рядом, молчит, завороженно смотрит на рисунок. Недоеденное яблоко лежит на столе. Это сколько же я рисовал? Минут десять? Пятнадцать? Второй вопрос: это сколько же я сегодня выпил?
— Классно, — выдыхает Ленка. — Подари мне.
— Зачем тебе?
— Ну... — она смущенно пожимает плечами.
— Мы же его рвать собирались.
Ленка испуганно накрывает край листа ладонью.
— Нет!
— С ума сошла. Зачем он тебе?
Она умоляюще смотрит на меня.
Поди пойми этих женщин...
Откидываюсь на спинку стула, закрываю глаза. Как ни странно, злоба на весь мир прошла. Или просто отступила ненадолго?
— Лен...
— Чего?
Я открываю глаза:
— А ты часто тарелки бьешь?
Она сидит в кресле, держит в руках рисунок. Отвечает, не глядя на меня:
— Не. Редко.
Снова начинаю раздражаться.
— Слушай, если хочешь, забирай это... — останавливаюсь, считаю до десяти, потом спокойно продолжаю: — этот набросок. Только убери куда подальше, а?
— Ага, — она встает и уходит в другую комнату, аккуратно держит лист за уголки.
Точно чокнутая.
Что со мной происходит? Целый день то торможу, то буйствую. Что мне приснилось ночью? Нет, надо еще выпить.
Наливаю водку себе, шампанское Ленке. Она возвращается, берет свой фужер, садится в кресло, сворачивается калачиком.
И я вдруг вспоминаю, что мне сегодня снилось...
Лето, раннее утро, большая зеленая поляна, посередине — тропинка, я иду по ней. На поляне растут ромашки. Я присаживаюсь на корточки и ладонью трогаю траву — она холодная и забрызгана росой. Мне хорошо и радостно. Я иду туда, где меня ждет... Женщина? Может быть. Все, что я вижу, это набросок углем. Девушка свернулась калачиком в кресле. Лицо не прорисовано, я не знаю, кто это.
Я иду, подняв голову, вдыхаю прохладный утренний воздух, и впереди меня ждет что-то удивительно светлое.
А потом я начинаю беспокоиться, мне страшно и нехорошо — все слишком зыбко. Я забыл что-то сделать: не выключил плиту, когда выходил, не закрыл воду... Надо вернуться домой. Я хочу идти вперед, но меня все сильнее тянет обратно.
Сворачиваю с тропинки. Почему-то решил, что так путь к девушке ближе и правильнее. Иду, иду... Забредаю в какую-то чащу, вспоминаю, что мне просто необходимо... Что мне необходимо? А, да, собирать хворост.
Какой-то серый двор, надо рубить дрова. Мне неохота, но я зачем-то пытаюсь рубить никому не нужные дрова...
Потом я хожу среди пыльных покосившихся заборов, здесь все привычно, я вернулся домой, все идет, как надо. Только немного тревожит странное чувство. Будто кто-то ждал меня, но я забыл, кто и зачем...
— Лен, у тебя бывает так, что, вроде, все хорошо, и на работе, и дома, а все равно грустно?
— Бывает, — пожимает плечами. — Это у всех бывает.
— И что ты делаешь?
— Когда это начинается? Что я делаю?
— Ну да...
— Влюбляюсь.
Невольно улыбаюсь:
— Помогает?
— Еще как, — Ленка внимательно смотрит на меня, потом кивает. — Тебе тоже надо влюбиться.
Меня разбирает смех. Очень серьезно говорю:
— Я влюблен.
— В ту девушку? Ну, с которой ты встречался на днях?
— Да. В нее.
Внимательно смотрит.
— Что-то ты не похож на влюбленного.
— А на кого похож?
— На угрюмого бегемота. Один глаз спит, второй за мухой следит. И мировая скорбь на морде.
Смеюсь:
— Знаешь, чем ты мне нравишься?
— Чем?
— Всем.
— Да?
— Да. Если счастье где-то есть, то оно живет поблизости. Ему там самое место.
Ленка недоверчиво смотрит на меня, потом робко улыбается. Кажется, хочет что-то спросить.
Встаю.
— Мне пора.
Иду в коридор, обуваюсь. Ленка выходит из комнаты, останавливается в шаге от меня...
— Я пошел.
Открываю дверь, сбегаю по лестнице.
До дома идти минут двадцать. Лето, ночь, тишина...
Завтра я позвоню Лизе, предложу ей погулять под луной. Ночью мы вернемся с прогулки, и я нарисую ее портрет. Девушкам это нравится. Когда-то у меня неплохо получались портреты. Сколько лет назад это было? Много... Пожалуй, стоит сначала потренироваться, вспомнить, как карандаш в руке держать. И только после этого звонить Лизе. В понедельник или во вторник. Или через неделю. В общем, когда-нибудь.
Я оглядываюсь на Ленкины окна. Свет горит в обеих комнатах — и в большой, и в маленькой. Интересно, что она сейчас делает?
Завтра с утра я схожу в магазин, куплю пачку ватмана и набор карандашей — тот самый, который я вижу на витрине каждый раз по пути к остановке. Десять простых карандашей, от самого мягкого до самого твердого. И завтра я их куплю. Разве так бывает? Уже завтра? И почему я не купил их раньше?
Засовываю руки в карманы, смотрю на дорогу перед собой. Впереди большая лужа. Разбегаюсь, прыгаю и лечу через нее, на ходу выдирая руки из карманов. Приземляюсь посреди лужи, грязь во все стороны, мне хочется смеяться и хорошо, как в детстве...

100-летие «Сибирских огней»