Вы здесь

Счастье

Рассказ
Файл: Иконка пакета 05_kuznetsova_schaste.zip (12.99 КБ)
Алла КУЗНЕЦОВА
Алла КУЗНЕЦОВА


СЧАСТЬЕ
Рассказ



Соня Окрасова вышла замуж уже в тридцать лет и первые два года прожила в браке счастливо и бездумно. Муж ее, офицер ОМОНа, оказался на редкость удачливым человеком, имел квартиру, орден, хорошую зарплату, но главное, он был человеком веселого нрава, общителен, игрив, трудолюбив, хотя во всех этих его качествах частенько проступало затаенное лукавство, отчего многие его считали ловкачом-лицедеем. Но именно за это его больше всего и любила Соня, своего Павлушу, с которым легко и по-голубиному безмятежно летело время. Иногда, наблюдая за нею, Павлуша хитро спрашивал:
— Скажи честно, ты счастлива?
— Да! Да! Конечно! — отвечала Соня.
— А как ты счастлива?
— Да вот так! Вот так!
Соня прямо-таки взлетала ему на колени, обнимала его, тискала и щебетала:
— Вот так и счастлива! Что этот нос, эти волосы — мои! Мои! Я живу за тобой, как за каменной стеной!..
— По-моему, это всего лишь затянувшаяся эйфория,— говорил Павлуша. — Счастье — что-то иное...
— Счастье! Счастье ты мое! — заливалась Соня. — И ты тоже со мной счастлив! Разве можно считать счастьем что-то иное, когда тебя так любят, целуют, ждут?.. Ты! Ты — мое счастье!..
— Нет, Софа, счастье — что-то иное,— упрямо повторял Павлуша.
— А что? Что? А? Ну-ка, скажи мне, мой носик-горбоносик! Бровки намалеванные, губки зацелованные!.. А? Скажите мне, что такое счастье?..
Накануне Нового года отряд ОМОНа, в котором служил капитан Окрасов, на полгода отправили в Чечню. Соня провожала мужа на вокзале, смеялась, целовалась с ним у всех на глазах, подкладывала в карманы его форменной куртки апельсины и сигареты, не боясь и зная, что с Павлушей ничего худого не случится, что ее любовь оградит его от любой беды, спасет от любого лиха, на крыльях вынесет из огня, и, как только зацветет черемуха, она встретит его на этом же перроне с огромным букетом душистых белых цветов...
— А если убьют? — спросила ее подруга Галя, когда они, проводив мужей, шли домой по тихим сумеречным улицам городка, где в центре при ярких цветных огнях с радостным гамом ставили новогоднюю елку.
— Да кто его убьет?— искренне удивилась Соня. — И за что? А потом, он же будет с автоматом и боеприпасами!
— Но убивают же...
— Убивают недотепов. А Павел — бывалый офицер. Он окончил высшую школу милиции и на всех показательных смотрах завоевывал первое место. Нет-нет, его не убьют! Это смешно!
— То смотр, то война, — вздохнула Галя.
— А знаешь, что говорил Суворов? Тяжело в ученье — легко в бою. Кстати, это любимый девиз Павлуши.
Не решаясь больше возражать, Галя вздохнула опять и пошла, молча, совсем не слушая ее вдохновенную болтовню.
Всю зиму Соня провела в тихой грусти по веселому мужу, получая от него полные такой же любовной тоски и томления письма с отрывками стихов Лермонтова и пристойными анекдотами, выписанными из календаря, про которые Соня считала, что он их придумал сам.
До окончания командировки омоновцев оставалось еще больше двух месяцев, когда Соне пришло письмо из Моздока, написанное незнакомым почерком. Сначала она подумала, что письмо к ней попало по ошибке, и даже вскрыв его и читая первые строчки, еще больше уверилась, что письмо послано не ей…
«Дорогая моя жена Софья Денисовна! Извини, что вынужден обратиться к тебе через посредство другого человека, но сам я писать не могу, так как потерял обе руки и обе ноги, а также правый глаз. Лежу в моздокском госпитале, не зная, что делать дальше — ехать к тебе после выписки или к родителям. Кому я нужен сейчас, такой обрубок?..»
Соня вскрикнула, уронила письмо под ноги и, забыв, что оно там, начала метаться по квартире, то хватаясь за телефон и не зная, кому звонить, то собирая вещи и не зная, зачем она их собирает, в беготне и суете увидела затоптанное письмо и снова вскрикнула, и отскочила от него, как от чего-то гадкого, ужасного, неизвестно для чего и неизвестно кем ей посланного…
— Ой, мамочки! Ой, мамочки! — всхлипывала она, что-то роняя, на что-то наступая, натыкаясь на мебель и пока зная лишь одно, что ей надо немедленно уехать.
«Уехать, закрыть квартиру и ключи отдать соседям, и ничего не говорить. Уехать! Уехать! Чтобы никто не знал, куда я уехала и к кому!..» — полыхало жаром в ее голове, и стыли, коченели руки. Она увидела фотографию Павла — в тельняшке, в черной омоновской форме, он смотрел на нее своими большими светлыми глазами и, легко улыбаясь, будто спрашивал: «Ну, каково?» И тут же она увидела его другого — без рук, без ног, с одним глазом, с клеенкой и судном на их широкой турецкой кровати, уже расшатанной в знойные любовные ночи. И даже почувствовала несносный запах общественного туалета, пеленок, подмоченных взрослым человеком, мужиком, махорочной «примы»...
«А как он будет курить? Кто будет вставлять ему в рот сигарету?» — кинулось ей в голову, и опять она забегала из комнаты в комнату, утешаясь лишь одним, что надо сейчас же уехать!..
И только ближе к вечеру Соня, совсем изможденная и обессиленная, едва доплелась до телефона и, кое-как дозвонившись до Гали, попросила ее немедленно приехать по очень срочному делу. Галя приехала уже в потемках и сразу же с порога сердито выговорила:
— Какие еще срочные дела? Могла бы и сама приехать! Одна, ни котенка, ни ребенка… А мне Светку надо дождаться из школы, Мишку из садика привести, накормить, спать уложить. У Светки опять двойка по русскому. Третья двойка за месяц. Отца нет теперь, заниматься некому...
Соня лишь молча подала ей измятое письмо, упала в кресло и залилась слезами.
Письмо Галя читала очень долго и внимательно, потом так же долго сидела, глядя широко раскрытыми глазами куда-то в угол, и молчала.
— Лучше бы его убили! — сквозь слезы, со стоном и нервной икотой вскрикнула Соня, вложив в свой возглас всю силу, всю отчаянную мощь молодой души, обращаясь к тому, кто не дал убить, а дал такую жестокую издевку, пытку, еще раз доказывая своей бесчеловечностью, что Он есть и отстоит так далеко, в таком чуждом невообразимом холоде, что до него с Земли еще никто не докричался, не дозвался...
— Что мне делать!.. Что мне делать!.. — вскричала Соня. — Галина, ну что ты молчишь? Ну, скажи что-нибудь! Посоветуй!.. Уехать? Я, конечно, уеду! К сестре в Бийск или к школьной подруге в Астрахань... Но... как уехать? Как!..
— Не знаю,— сказала Галя после долгого молчания.— Ты пока не дергайся. Подожди, когда они вернутся. Командир отряда Илья Юрьевич должен известить тебя во всех подробностях. А потом, ведь ему полагается пенсия по инвалидности?
— Да при чем здесь пенсия! — вскричала Соня.— Разве сейчас о пенсии надо думать!..
— Ну, как? Ты можешь нанять сиделку...
— Да? А сама гулять? На свидания? А с ним как быть? Ведь он же остался мужиком, хоть и потерял руки-ноги!.. Кто с ним будет? Тоже сиделка? По сотне за сеанс, так? Или дороже? По договорной цене?.. Лучше уехать! Пропасть! Это честнее и правильнее!
— Не знаю,— опять ответила Галя.
— Не знаешь, потому что твой цел и невредим. Вот отчего ты не знаешь и знать не хочешь! Каждый только за себя, каждый о себе...
— Да ты чо на меня разоралась! — заорала и Галя. — Твой-то офицер, а мой рядовой. Не грудью же он закрывал моего! Сам оплошал где-то... Говорю, сиди и жди Илью Юрьевича. Приедут, расскажут...
— Приедут и привезут его!..
— Его, наверное, медперсонал должен привезти из Моздока. Откуда я знаю? Чо ты орешь на меня? Позвони в военкомат, узнай толком... Хотя в военкомате тоже ничего не скажут, где они там...
Галя еще посидела и собралась уходить, но Соня вцепилась в нее и, дрожа от страха, взмолилась:
— Не уходи! Не бросай меня! Я боюсь!
— Поехали ко мне, — сказала Галя. — Поехали! Сейчас возьмем бутылку, посидим, подумаем. Он-то обрубок, а ты вон какая! Все при тебе! Да и не сын он тебе, а муж. Ни котенка у вас с ним, ни ребенка... Эка важность!..
Начались yтомительно-тревожные, пустые и страшные дни ожидания. Соня замкнулась в себе, стала злой и молчаливой, в ларьке, где она торговала пивом и сигаретами, каждый покупатель раздражал и выводил ее из себя, каждому она завидовала болезненной, воспаленной завистью, что вот он, здоровый, краснорожий, вынимает деньги, надевает или снимает перчатки, уходит, то лениво, то быстро перебирая ногами, лупит на нее глаза, что-нибудь мелет, смеется, а ее Павлуша... Когда покупателей не было, она сидела, забившись в угол, и курила. Курить она начала недавно, после письма, и уже привыкла, отвлекаясь на курение, как на бред, в котором можно ходить вверх ногами.
Изредка приходила Галя и, стараясь казаться веселой, докладывала:
— В военкомат заходила. И что ты думаешь? Мы, говорят, «не копенгаген» насчет ОМОНа. Это одно. А другое — группа выполняет боевое задание. Зачем вам знать? И третье. Вы кто приходитесь капитану Окрасову? В общем, все эти руки-ноги, возможно, и маскировка в целях сбить с толку чеченских террористов. Ты понимаешь?
— Понимаю, — не своим голосом отзывалась Соня.
— Вот и хорошо, — говорила Галя и начинала нещадно ругать цены, дороговизну, пьянство, тоску, всеобщий разврат, и больше ни о чем не спрашивая, зная, что Соня все равно не ответит, уходила.
Май выдался холодным, серым и пыльным. Чахла на деревьях хилая зелень, по всему городишку мело сор и тащились скучные люди, затравленно тыкаясь в окошки ларька, и жить становилось совсем безнадежнее... «Бессмыслица, бессмыслица», — повторяла одно и то же Соня, не находя себе места по ночам в большой, теперь запущенной и как-то быстро одичавшей квартире. Растрепанная, в одних трусиках, болтая большой грудью, она вставала с постели и садилась с сигаретой у окна, то и дело наливая в стакан то пиво, то винишко, отчего страх ее проходил, но тревога обострялась, и адское жжение подступало к сердцу. В голову лезло самое несуразное и безумное. Соня курила сигарету за сигаретой, слушая, как в ней что-то отстукивает: «Так! Так!» И она торопливо, горячась и сбиваясь в мыслях, начинала думать, где бы украсть атомную бомбу и сбросить ее на Чечню, пусть разорвет всех вместе с Павлушей, а еще проще — достать пистолет и убить Ельцина, при котором началось государственное полоумие и до сих пор не может кончиться... Да зачем пистолет, когда его можно убить совсем просто — тележным курком или гирькой на веревочке... Она сама не убьет, силы не хватит. Надо нанять Степку-святого. Степка с головы до ног улепил себя картинками с изображением святых великомучеников, ходит по рынку и просит милостыню на пропой, ломая в кулаке железки, как сосульки. Этот с первого маха уложит не только одного Ельцина, но прихватит и пяток депутатов из Думы. И тут Соня приступала к роковому чету-нечету: этого убить, этого оставить, этого... Утомленная казнями, пытками, расстрелами, она доползала до кровати, ничком падала в скомканную постель, захлебываясь слезами, и в слезах проваливалась в сон, как в глубокий погреб, где ей снилось одно и то же: они с Павлушей куда-то идут. Она в белом, газовом и кружевном, он в грязной военной форме держит ее под руку...
Просыпаясь от толчка в сердце, Соня переворачивалась на спину, разбросав руки и ноги, лежала, глядя в потолок. Там что-то трещало и ломалось, и, наконец, из щели выползала змея. Она ползла, виляя жалом, и терялась в верхнем углу спальни. Чаще она ползла на лапах, похожих на руки...
«У змеи и то есть руки, а у Павлуши… — следя за нею взглядом, думала Соня и в очередной раз утешалась все тем же: — Бессмыслица! Бессмыслица!..»
В чем была бессмыслица, она не знала. Ей было не под силу перевернуть этот пласт и обнаружить под ним нечто иное, некий смысл, приваленный бессмыслицей, как могильной плитой, к тому же обычный женский ум не мог и вообразить себе этого иного, и потому словом «бессмыслица» она накрывала себя с головой, как ватным одеялом, спасаясь под ним от ночных ужасов, от страшной жизни...
Был уже конец мая, а черемуха все не цвела и по-прежнему выл ветер, и мело пылью и мусором...
И лишь в самом начале лета к ней в ларек прибежала Галя.
— Наши приехали! Только что!.. Отпросись с работы, иди домой... Жди! Кто-нибудь придет, скорее всего, сам Илья Юрьевич. А я на вокзал!.. Там оркестр, милиция вся... Народа-то! Народа! А цветов-то! Цветов!..
Соня встала и сразу же села обратно, чувствуя, как у нее отнялись ноги, как неуклюже, мешая ей сказать что-либо, ворочается язык, как руки делают совсем не то, а главное, она что-то забыла... Только придя домой, она вспомнила, что оставила в ларьке куртку.
«Так я что, так и пришла?» — спросила она себя, глядясь в зеркало, не зная, кто это стоит в нем и тоже глядит на нее красными воспаленными глазами, с тиком над верхней губой и сивой челкой...
«Почему сивая? Она же у меня каштановая!.. Это седина, что ли?» — равнодушно она потрогала челку и начала искать сигареты, забыв, что оставила их тоже в ларьке, в куртке.
Она села и вдруг с незнакомым радостным чувством подумала, что никого не ждет... Ей никого не надо! Ей лучше живется со змеей, которая выползает из щели потолка в полупьяные ночи, чем будет жить с человечьим обрубком. Она знает, что змея — кошмар. Но это самостоятельный кошмар, не требующий ее участия и внимания, он существует сам по себе. Настоящий ужас — это кошмар обрубка. С ртом, требующим еды, с желудком, прямой кишкой и детородным членом, наверняка теперь всегда активным, неусыпным, неким чудищем, который будет жрать и жрать ее плоть, потому что обрубку станет не на что другое отвлекаться, он, как дебил, как идиот, станет жаждать одного и того же, забываясь через это, кто он есть. Дебилы хоть не понимают, а этот будет понимать… «Нет, я уеду! Я уеду сразу же! Если я проживу до шестидесяти лет, то, выходит, почти тридцать лет я должна жить с... этим... А если до семидесяти, до восьмидесяти?..»
Требовательная и бодрая музыка звонка в дверь оборвала ее размышления. Соня вспрыгнула с места, постояла и, еще раз оглушенная мелодичным трезвоном, подошла к двери. Боясь заглянуть в глазок, вдруг широко и сильно распахнула ее и, вскрикнув, взвизгнув, отскочила в сторону...
В свежей форме, при усах, в мелконькой кепке, ухарски смахнутой на самый затылок, с тяжеленной сумкой на плече перед ней стоял здоровый, крепкий, как дуб, раздавшийся во всей фигуре, с малиновым разливом в лице от крепкой выпивки, ее муж Павел Окрасов.
— Ты что? Не узнала меня? — спросил он незнакомым голосом. — А? Ни хрена себе! Провожала капитана, а встретила майора! Ха-ха-ха!.. Co-фа! Ты пьяная, что ль?
Соня попятилась, перебирая руками по стене, не сводя с него стылых стеклянных глаз.
Муж, уже не смеясь, шагнул в прихожую, пристукнул хозяйски за собой дверь и бухнул сумку с плеча.
— Ты что, мара? Ты как выглядишь?.. Что такая-то?.. Покрасилась, нах!.. Махрой прет! Вся квартира махрой провоняла! Залилась, нах, и заблядовалась!.. Кто тут к тебе ходит? Ко-азлы-ы!.. Я тебе, нна!.. Бл!..
Он ловко стиснул ее за ворот и, как в удавке, приподнял над полом:
— Растяну по кишкам, поняла!..
— А... а... отпусти... — прохрипела Соня.
Он оставил ее, скрипя ботинками, пошел по квартире, сочно матерясь и отплевываясь, а она стояла, цепенея от каждого его матерка и по-прежнему не узнавая его голоса. Он вернулся, остановился, глядя на нее выпуклыми глазами, и она удивилась, что раньше глаза его выпуклыми не были, а стали такими от постоянного ора и мата...
— Кто написал письмо? — спросила она наконец.
— Я написал! А что? — чужим голосом ответил он, дернув усами и, как крыса, обнажив зубы. — Вернее, сержант Васька Слызов под мою диктовку. А что? Вас, блядей, уж и проверить нельзя? Вас...
— Я не блядь! — отрезала Соня.
— А кто ты? Полное блюдо окурков! Везде бутылки из-под пива и всякой хренотени! Кто же ты?.. Все жены как жены! На вокзал пришли, а ты, бл...
— Я курю! Пью и курю!
— Растяну, как в Ханкале-е!.. А бутылку, знаешь, куда затолкаю? Не знаешь? Так-то, девка штатная, нах! Л-ладно! Давай, шевели батонами! Обмоем звезду на погонах. Я, бля, из тех капитанов, которые всегда будут майорами! Приберись, нах, при майоре!..
Потом он лил воду в ванной, ахал и стонал, и все так же, наверное, как грызун, скалил зубы, потом вышел с полотенцем на плечах, нагишом, подрагивая мускулами, начал вытаскивать из сумки тряпье, бутылки с вином, колбасы, фрукты... Вынул пачку денег и положил перед Соней.
— Вот так работать надо! И воевать тоже! Со-фа! — сказал, как припечатал, и, глядя на себя вниз, сыто похохатывая, шлепнулся за стол, махом выбил пробку из бутылки и налил вино в стаканы.
— Ну, что? За дружбу народов? — злорадно спросил он, запрокинул голову и начал выливать вино в рот...
Потом, так и не пьянея, переломив надвое калач колбасы и жадно его поедая, заглянув Соне в глаза, как при допросе, спросил, как спрашивают, заранее зная ответ:
— Ну что? Разведала что-нибудь о счастье? Узнала, с чем его едят? А?
— Нет. О счастье я так ничего и не узнала, и теперь никогда уж о нем не узнаю, потому что счастье для умных людей, а с дураком какое счастье! — сказала Соня, взяла свой стакан и выплеснула вино ему в морду...
                                            
100-летие «Сибирских огней»