Спички

CПИЧКИ
I.
Кто в коробочке живет? — дурные привычки.
Все бы гореть-говорить разговорчики-спички.
Корчатся спички в огне,
а в огнях дискотеки —
городские монтекки,
пригородные капулетти.
Три главных слова на белом свете:
Пушкин — центр вселенной.
Шедевр живописи настенной.

II.
Кому капитаны греи, писатели грины —
мне же достались готические руины,
парковых зон августейший воздух,
имперская гарь девяностых.
Плавают черно-белые уточки-официанты.
Раздаются вопли — пацан ты или не пацан ты.

III.
Капают за окном года нулевые.
Так же веревки натянуты бельевые.
Та же кофточка детская сохнет,
а по мне уже никто не сохнет.
Побарахлит и заглохнет
почтальонка моя в коробчонке.
В тридевятую школу глупой девчонке,
гадкой утенке в тридесятые ясли —
пока совсем не погасли
спички, звездочки, светлячки,
пока темную не устроили двоечники-качки,
не вытряхнули мечты мои золотые
в небеса осенние и пустые.

IV.
Сгоревшим дизелем, дешевыми духами,
арбузами — базарным летом.
Кто упрекнет нас в том, что мы отдыхаем? —
никто не смеет упрекнуть нас в этом.
Мимо Гостинки поскрипывает коляска.
В небе — шар голубой, на языке — сказка:
быть человеками маленькими и голыми,
наделять прилагательными и глаголами
каждое дерево, каждый дом.

V.
Пушкинский роддом.
Девять утра.
Я-не я сидит в коридоре.
Черно-белая медсестра
в замедленном проплывает повторе.
Подпольный свет казенного учреждения.
Близость смерти = близость рождения.
Р.S. очень смелое утверждение.

VI.
Человеческого зайчика тревожат солнечные зайчики.
Желтый чепчик белочка с белым кантом.
Мамины глазки, папины пальчики.
Лежим, думаем — вырастет музыкантом.

VII.
Музыка плачет. Музыка плачет в пеленках.
Как ей свободно звучалось на райских полянках.
Как непривычно ей здесь, как неуютно —
щиплют, расстраивают поминутно.
Ветер ночной, одинокие скрипки и птицы.
Плачет, трепещет, садится к тебе на ресницы.
Все не привыкнешь к пеленкам, кроватке отдельной,
к песенке колыбельной.

VIII.
Баю-баюшки баю.
Не ложися на краю
бездны этой, бездны той —
там, где ходит папа твой.
То ли страшный серый волк
ухватил его за бок,
что сидит и плачет он
под сиреневым кустом.

IX.
Что за названье — папаша?
Не названье, а воинское званье.
Отставной полковник,
плешь закрывает папаха, в руках половник —
щи да каша,
да в голове решето.
Все не то.
Не удалась карьера
ни инженера, ни истопника,
ни даже гоп-ни-ка.
Писем ему не пишут,
в Москве не слышуть.
Разговоры пустые, как небеса осенние.
Спички жжет да ждет воскресения.
Слава, слава, слова, слова.
Отставить, раз-два.

X.
Вот-вот девятая надломится,
десятая не загорится.
Копить, коптить, и вдруг опомниться,
и даже не успеть побриться.
Простым клиническим покойником
смотреть из мрака коридора —
окно с щербатым подоконником,
приподнятая ветром штора.
А там — жасмин, а там — песочница,
там — самый справедливый папа.
Когда же этот ад закончится? —
дежурный бог в пальто из драпа.
Я видел в зале ожидания
такого правильного деда.
Я сяду в зале опоздания —
пусть все, кто правильный, — уедут.
Я сяду в зале опоздания
на императорском вокзале,
чтоб тени, полные рыдания,
мне свой театр показали.
Чтоб, наконец, в ослабшем голосе
расслышать яростную ноту.
Себе — спасенье, сыну — гордость,
солдатам — лишнюю работу.
Чтоб не жена мне — а пособница,
не утречко — а утро казни,
когда последняя захлопнется,
когда последняя погаснет.