Сумятица бессонниц

* * *

Я сжал отсутствие зубов

и вышел в мир, закрытый взорам,

там цвел жасмин и про любовь

цветные птицы пели хором.

Там оживали макраме

и было все чудесно, кроме

того, что стало мокро мне

от непролитых слез и крови.

И расстелив вперед глаза,

раскраивая сказку взглядом,

я повернул себя назад —

утешиться привычным адом.

* * *

Памяти И. Меламеда

Жизнь поднесли, как хлеб без соли,

от света стало все мокро,

но сквозь сумятицу бессонниц

прорваться тело не могло.

И плавало в дурной дремоте,

ломая воздух, и нога

сплошное одеяло плоти

откидывала иногда.

И небо сквозь окно стелилось,

и высветлялось все грустней,

и двигались уста стенные,

и губы трескались у стен.

Заря стучала в неба панцирь,

звала любовь сквозь гул простуд,

и надо было просыпаться,

но было некому проснуть…

* * *

Из гортанных выходит потемок

выдох, слабо похожий на стих,

кровь свернулась клубком, как котенок,

в опресненных аортах моих.

Но случившийся шорох ли, стук ли —

как порез по мембране тугой

(до конца меня, что ли, окукли,

милый-боженька-мой-дорогой),

ибо вечность моя запасная,

протекая в себя, как часы,

словно книжка торчит записная

из потертой небесной джинсы.

Я в глухую ушел несознанку:

не по нраву мне этот мотив,

чтоб, напялив себя наизнанку,

в заоконный шагать коллектив.

Гроб кровати мне слишком удобен,

чтоб вставать из него зомбаком,

так уж не откажи мне, будь добр,

в обездоленном счастье таком:

плавать в пористом слов шоколаде

и мотать стяжелевшей башкой.

Я тебя не оставлю внакладе,

только дай хоть на пайку — покой.

* * *

Январь всегда реальней марта,

в морозе лучше слышен бог…

Снегопада рваная перина,

рыхлого пространства расковыр,

накрывает скользкие перила

полутемных лестниц мозговых.

И на спину падает тяжелый

жадный свет морозного луча,

и вскипает позвоночный желоб,

кипятком кофейным клокоча.

Всем бы, кто в такие зимы стыли,

всем, кто прятал губы в рукава,

срифмовать бы в бесконвойном стиле

самые несметные слова.

Но весна, как суетная сваха,

сводит речь с немотою борзой,

растворяя твердый сахар страха

отварною желтою слезой.

Только слово выйдет за и канет,

и его в прогалы между строк

провожает пьяным заиканьем

дикий непроснувшийся сурок.

Все зимой честнее потому что,

а теперь мир — гречневый, ничей,

виснет, как дырявая кормушка

для пространство сграбивших грачей.

И висков испарину потрогав

да последний стих проговоря,

ты сдаешь катрены, как патроны,

на храненье снам до января.

* * *

Теки, река, тоннель, тоннелься,

ты, выходящий на проспект,

весну, прозрачную донельзя,

просей и выставь на просвет.

И если шаг твой поцарапан

и сбит прошедшею зимой,

то солнце жестом косолапым

его направит по прямой.

И в неустроенном психозе

мир, вылетающий в трубу,

лихой, нетрезвый и бесхозный

в зрачки поглубже утрамбуй.

Не оставляй в молчанье смрадном

стишок, что буквами взопрел,

и, попрощавшись с мертвым мартом,

произнеси себя в апрель!